Текст книги "Туманная страна Паляваам"

Автор книги: Николай Балаев

Мы обходим линию. Натворил косматый шурфовщик дел! Штук двадцать затаренных в мешки проб побросал в шурфы. Хорошо, завязаны были, а он, видно, особой силы не применил. Один вороток цел, на втором оборвана цепь.

– Свинья лохматая! – ругается Леонид. – Клепать придется. А ведь твой медведь. Ждал, ждал, решил сам наведаться. Любопытный народ. Небось дня два лежал на сопке, смотрел, чем мы занимаемся, а потом решил попробовать. Любят они подражать. А тут железо звенит: конечно, понравилось.

– Это точно, – говорит Вовка. – Музыку они любят. У нас такой случай был: женили своего шкета. Того, с катера. На свадьбе, значит, день и всю ночь гуляли. Дед Шубаров под гитару пел эти… романсы. Отличная у него была гитара, с двумя грифами, черная. Во Владике купил. Ну, отгуляли, утром кто как по домам. Дед посошок на дорожку и потопал. Тропка там, километра три, по тайге. Трава в пояс, аукни – сутки звон в сопках стоит. И топает по этой красоте дед нараспашку, гремит: «В лихую годину на тройке багровой по звездам летели вдвоем!» А Потапыч, должно, недалеко сны глядел. Проснулся от шума, шасть на тропку, видит – дед Шубаров. Встает на задние лапы, а дед ему и говорит: «Как смеешь, мерзавец!»

Ну, Потапыч не стерпел, замахнулся. Дед еще успел сказать: «Агрессия, братцы!» – и лег. Отоспался, встает: ни медведя, ни инструмента. Потом ребята деду говорили – в тайге Потапыча встретили. Ходит, говорят, с гитарой и орет: «Ох вы, ночи, матросские ночи!»

– Посмеялись – хватит, – поднимается Леонид. – Времени осталось ерунда, а еще три линии. В мае потечет тундра. Я пойду склепаю цепь, а вы пока в смену, чтобы один все время наверху. Шутки шутками, а вернуться он может в любую минуту.

Я просыпаюсь часов в пять. Долго ворочаюсь в мешке, но заснуть уже не могу. Сосет что-то в груди, мозоли на руках (давно внимание перестал обращать) сейчас пышут жаром. Ноги ломит. И голова гудит. Одна бесконечная нота. Слышно, как зевает, сворачивая челюсть, Вовка, похлопывает себя по голым плечам и говорит в пространство:

– Голова как колокол.

Леонид ворочается во сне, стонет. Эпидемия, что ли, какая напала? Грипп азиатский: говорили три дня назад по радио – во всем мире свирепствует. Хорошо, а сюда он как попал? Валька привез?

Завтракаем молча. Еле возим ложками в консервных банках. Сегодня суббота, на завтра запланирован выходной. Измотал всех этот кварц, на новой линии с пяти метров идут валуны, чем дальше, тем крупнее…

– Может, подрыхнем сегодня? – с надеждой спрашиваю я.

– Нет уж, – трясет головой Вовка. – Последние месяцы заработков, дотянуть надо. Сейчас чем больше, тем лучше.

– У тебя всегда так, не только сейчас…

– Я не к тому, – говорит Вовка. – Я хочу сказать, что до промывки придется мотаться где-нибудь на монтаже промывочных установок, когда тут закончим. А там средняя сдельная. Это точно, я еще осенью на прииске узнавал. Правильно, Лень?

– Все ты знаешь, – кивает Леонид.

– Ясно? – Вовка поднимается из-за стола. – Собирайтесь, завтра отдохнем.

Одевшись, мы выползаем на улицу. И тут неладно: над долиной тьма, воздух – как вата. На юге, там, где река Паляваам, – серая бесконечность. Совсем тепло, наст под ногами мягко проваливается.

– Ну-ну, – оглядываясь, говорит Леонид.

– Чего ты?

– Да нет, просто так… – Он нерешительно берет ружье, ставит обратно, потом снова берет. – Ладно, посмотрим, авось…

После того письма он и сам писать перестал. Даже тетрадку куда-то спрятал. Повадился в тундру. Каждую субботу гуляет заполночь. Иногда ходит среди недели. Двужильный парень…

Весь день мы работаем в каком-то полусне. Голова трещит, руку выше плеча подымешь – больно. Заканчиваем не в семь, как всегда, а в пять. Сил нет. Только Леонид бьет, взрывает, откачивает. Почти не курит.

Домой мы идем как тени.

– Вернусь через пару часов, – говорит Леонид и уходит в сопки.

Пока мы работали, туман рассосало, и над головой открылось низкое серое небо…

Вездеход приходит около семи. Весело врывается в балок Валька. Мы лежим по койкам, молча страдаем.

– Дрыхнете, курята! – приветствует он.

Ты смотри, здоровый, зараза!

– Что у вас, поминки? А Ленька где?

– За зайцем пошел, – нехотя отвечает Вовка.

– Выбрал время. Серьезно, чего приуныли?

– Да так, головы трещат. Весь анальгин слопали – не берет.

– И не возьмет, – говорит Валька. – Знаю причину. Котелки ваши пургу предсказывают.

– Пошел ты…

– Точно говорю. Потеплело, мгла, голова трещит – «южака» ожидай.

– Ладно, видали мы ваш «южак». Всю зиму пугаете.

– Ну, вспомните меня, как задует. Письмо вот Леньке передайте, я поехал на «Кабаний», а то в дороге прихватит. Обратно завтра вечером, если, конечно, «южак» не разгуляется.

Пулей, как и появился, Валька вылетает на улицу. Его-то никакой «южак» не берет. Морда красная, нос пуговицей, глаза, как у кота, когда он кринку сметаны очищает. Хорошо живет, весело. Поехал, приехал. Опять поехал…

Леонид заходит неожиданно, неся за уши здоровенного беляка. С порога бросает его на пол к печке, снимает ватник.

– Это да! – Восхищение возвращает мне силы, я поднимаюсь и беру в руки зайца.

За мной тянется Вовка и кивает Леониду на стол:

– Возьми, Валька тебе привез.

Заяц необычайно крупный. Я осторожно глажу его теплый, с розоватым оттенком мех.

– Здоровые тут беляки, – поворачиваюсь я к Леониду и вижу: согнувшись, он копается в своем старом фанерном чемодане. Выкладывает на лавку шерстяные носки, камусные чукотские рукавицы, шарф.

– Ты куда собираешься, Лень?

– Надо.

– Серьезно? – Я подхожу к столу.

– Вполне.

– Чокнулся! – удивленно говорит Вовка. – Семьдесят километров, да какая дорога: вездеход чуть ли не сутки бьется. Зачем горячку пороть? Валька завтра обратно поедет.

Леонид молча натягивает носки, валенки, телогрейку. Запихивает в карман голубой конверт с летящим лайнером.

– Серьезно, Лень…

– Заткнись, – бросает Леонид, выходя в коридор.

Она зовет. Разве тут остановишь? Крикни мне сейчас Ленка, я тоже пойду. Насквозь все тысячи километров. Она знает, поэтому молчит…

Вот и дождался наш бригадир своего звездного часа. Иди, иди, тебя зовет любимая женщина…

Леонид чиркает в сенях спичками, достает из угла наши единственные лыжи, отдирает от ледяной стены примерзшие палки.

Я встаю на колени и выдвигаю из-под кровати свой чемодан. Новенький лохматый свитер из верблюжьей шерсти лежит сверху. Я так и не надел его ни разу. Куда? В шурф не полезешь… Красивый свитер, вместе с Ленкой покупали перед отъездом.

– На, надень, – говорю я, когда Леонид возвращается в комнату. Он смотрит на меня, потом молча сбрасывает телогрейку, вешает ее на гвоздь и надевает свитер.

– Легко и тепло, что надо, – говорю я.

Он кивает.

Мы выходим на улицу и молча наблюдаем, как Леонид затягивает на валенках крепления, разгибается и берет палки.

– Чего носы повесили? – вдруг улыбается он. – Вот подождите, мы теперь еще не такие дела ворочать будем. А за меня не бойтесь – тут есть один перевальчик, километров на двадцать дорогу режет.

– Вездеход завтра вечером будет, – говорит Вовка. – Валька обещал совершенно точно.

– Неизвестно, что будет завтра. – Леонид обводит взглядом тундру, и мы тоже смотрим вокруг.

Небо спустилось вплотную к снегам и набухло лиловым внутренним светом. Неясные тени перебегают по тундре.

– Ну, пока, ребятки. Утром я уже там.

Легко и свободно, махнув палками, он срывается с места. Вниз по распадку в тесных черных стенах, все быстрей, крутой поворот направо, последний миг – и его нет.

– Обалдеть можно, – бурчит Вовка. – Нешто такие выкрутасы называют любовью? Любовь должна проходить в тишине и спокойствии, в уюте. Чтоб тепло было и только двое… Ну, бог с ним. У каждого котелок на плечах варит то, что ему по вкусу. И не нашего ума это дело. Пойдем зайца драть.

…Сначала плывет высокий тугой звук. Потом кто-то, размахнувшись выше сопок, лупит молотом в стену. Балок вздрагивает, с полки, с приемника сыплются на стол книги.

Мы стоим посреди балка, напрягая слух. Но за стеной тишина, только шуршит по заледенелому стеклу мягкая лапа.

– Что? – спрашивает Вовка. – Во, опять!

– Тише, – шепчу я.

Снова стремительно растет звук… Удар!

Вовка бросается к двери, распахивает ее и прямо на пороге пропадает в облаке снега. Я выскакиваю за ним. Брезент, прикрывавший выход из сеней, задрало на крышу.

Мы не успеваем опустить его, очередной порыв заталкивает нас обратно в балок и захлопывает дверь. Опять тишина.

– Видал, – тяжело дышит Вовка. – Пурга. Настоящая.

А как же Ленька? Я смотрю на часы. Ушел он в восьмом, сейчас двенадцать.

– Не догнать, – говорю я. – У него лыжи и пять часов форы.

– Какие лыжи, кого догонять? – кричит Вовка, сдергивая с гвоздя ватник. – Он уже у поселка, а у нас шурфы открыты. Быстрей!

Мы скатываемся по распадку и бежим к линии. Ветер несильными порывами толкает в спину, бежать легко. Обгоняя нас, по серому насту шелестят белые снежные змейки. Неба не видно. Там, наверху, просто ничего нет, но воздух полнится неземным и призрачным светом. Сзади рождается свист, догоняет, что-то упругое бьет по спинам. Ноги мельтешат, как у оленя в упряжке. Сознание уже не управляет ими, они подчиняются другому, неизвестному центру. В теле появляется невероятная легкость. «Как на луне», – почему-то думаю я и лечу носом в снежный вал, огораживающий шурф. Прибыли. Порыв спал. Шелестит, прямо очень ласково шелестит поземка. Тонкие струйки стекают в горловину шурфа, закручивают там снежный хоровод. Таким темпом пару часов, и следа не останется от нашей работы. Потом раскапывай.

– Где мешковина? – кричит Вовка.

Я ухватываю сшитое из распоротых мешков полотнище. Вовка бросает поперек горловины четыре доски, мы тянем на них полотнище против ветра, обкладываем края снежными и кварцевыми глыбами. Ага, пригодился и проклятый кварц! По ветру прижимаем мешковину еще двумя досками. Готово.

– Бежим дальше! – командует Вовка. – Скорее!

Ветер усиливается. Змейки исчезли, тундра вокруг покрыта тяжелым белым дымом. Постепенно он поднимается выше колен. Мы долго лазим у последнего, восьмого шурфа. Брезента нет.

– Тут лежал! – отвернув голову от ветра, кричит Вовка. – На нем лопата была, я помню!..

Ныряя в белый дым, мы долго на ощупь ищем проклятый брезент. Наконец находим метрах в пятидесяти от шурфа. Лопата выручила: намотала на себя и воткнулась в снег.

Теперь домой против ветра. Он уже ревет на все лады зверскими голосами. Ухватившись за руки, мы лезем вперед. Снег везде: под рубахой, в рукавах, за шиворотом. Даже под завязанной шапкой.

Снежными чучелами вваливаемся в балок. Сначала не можем отдышаться, а потом, глядя друг на друга, начинаем истерически смеяться…

Спокойствие приходит минут через десять, и мы медленно раздеваемся, выгребаем отовсюду снег.

Балок трясется мелкой дрожью. Порывов уже нет, ветер гремит на одной ноте.

Вовка разливает по кружкам горячий чай.

– Только бы он дошел, – говорю я.

– Ясно дело, дошел, – откликается Вовка. – Сидит небось, чаи гоняет, вроде нас…

Времени уж половина третьего, и нам остается самое поганое дело – ждать. Больше ничего не придумаешь в этой ситуации – только ждать. Мы допиваем чай и ложимся. Подрагивает пламя лампы. Тени на стенах мечутся, словно их обуял неизвестный и неотвратимый ужас. Ветер перестал греметь. Он теперь визжит высоким пронзительным голосом, торжествующе и победно.

– Правильно Ленька говорил – не видали мы еще пурги, – вспоминаю я. – Многого мы еще не видали…

– Ничего, – говорит Вовка. – Кончится эта свистопляска, вернется бригадир – самим смешно станет. «Это кого же вы отпевать собрались?» – скажет. Так все и будет – увидишь…

Может, и правда обойдется? Ну, а если не дошел, то залезет в снег, занесет его, будет лежать, как в норе. Так и переждет пургу. Никуда он не денется. Это нам в первый раз в диковинку. Второй раз уже не удивимся. А он тут давно, для него «южак» обычное дело. Еще действительно смеяться будет над нашими переживаниями.

«Южак» кончился на третьи сутки. Мы изрядно померзли. Уголь сгорел, а дверь, как ни старались, открыть не смогли: завалило наш тамбур снегом.

– Придется окно выставлять, – говорит Вовка. – Больше ничего не придумаешь.

Мы осторожно обиваем ледяную корку, вытаскиваем стекло и ныряем головами в снег.

Звезд не видно. Сгорели они, что ли, в этом побоище? Только у горизонта догорающими угольками мерцает несколько штук. Тундра тлеет голубым полуночным светом. Дико и необъятно вокруг.

Под рукой одна лопата, угольная. Запасные в сенях, а сени битком забиты плотно утрамбованным снегом. В первую очередь мы раскапываем угольную кучу и тащим топливо в балок. Согревшись, беремся за сени. Часа через два находим еще лопату. Выкапываем продукты, разный инструмент, ружья. К утру сени очищены.

– Может, на шурфы махнем? – спрашивает Вовка.

– Сил нет. Пургу сактируем, – говорю я. – Значит, сегодня выходной, как планировался…

О поисках Леонида нечего и заикаться. Кругом в пояс наносы рыхлого снега. До шурфов добраться – проблема. А идти дальше – самоубийство. Если он попал в беду, ничем мы уже не поможем. Надо только ждать Вальку с «Кабаньего» – такова реальность.

Проходит день, за ним в гаснущих лунных пожарах катится ночь.

Часов в семь утра Вовка подскакивает на койке:

– Валька!

Мы выбегаем, лезем напролом через сугробы вниз по распадку. Мороз прибавил, и снег проваливается только местами. Еще сутки – и совсем асфальт будет.

– Это не Валька, – удивленно говорит Вовка.

Действительно, машина идет с прииска. Корпус ее затянут облаком сверкающей снежной пыли, мотор ревет пронзительно, на пределе.

«Чепуха, чепуха, чепуха, – твержу я. – А если… Да нет, не может быть…»

Вездеход резко останавливается рядом с нами. Задом, растопырив полушубок, вываливается в снег Веденеев, за ним, в меховом комбинезоне, начальник разведки Рукасов, потом еще какой-то тип – впервые его вижу. А уже потом в белых камусных сапожках выпрыгивает… Рита!

– Смотри на них, – кивает Рукасов Веденееву.

Он огромного роста, стоит между нами и машиной, и оттого кажется и выше и шире вездехода в два раза. Как он там умещался?

– Смотри на них, – повторяет он. – Набрали сосунков на свою шею… – Он громко откашливается, плюет в снег. – Ладно, пошли в избу, поговорим.

Пассажиры вытягиваются цепочкой и лезут через снега. Вовка за ними.

– А вы-то зачем? – спрашиваю тихо Риту.

– А? – Она спиной приваливается к гусенице машины, обводит взглядом каменные тесные стены распадка, долину, вершины сопок. Пустой и безразличный взгляд.

– Не знаю, – говорит она. – Не могу там – страшно.

Вдруг она вздрагивает, растерянно и удивленно прислушивается неизвестно к чему, закрывает глаза и мягко валится в снег.

– Рита, Рита!

Молчит. Обморок. Тогда я беру ее на руки и медленно несу к балку. Ленька… Что с ним?.. Неужели беда?! И Рита вдруг здесь…

Рукасов сидит за столом, против него Веденеев.

Комната полна папиросного дыма.

– Ну-ка! – говорю я приехавшему с ними типу с портфелем. Расселся на моей чистой постели в своем кожаном пальто. Интеллигент, называется!

Он вскакивает.

– В приличных домах одежду сбрасывают. – Я опускаю Риту на постель, расстегиваю шубку.

– Что это с ней? – спрашивает Рукасов.

– Не видите, что ли! Плохо человеку…

– Воды ей дай.

– Случилось что, ищи первопричину – женщину, – ухмыляется тот, с портфелем. У него еще и усики! – Ну, что ж, приступим. – Он проходит к столу, открывает портфель. Веденеев подвинулся, освобождая ему место.

– Ты тоже ничего не знаешь? – спрашивает меня Рукасов.

Я пожимаю плечами:

– Чего знать-то надо?

– Скандалили? Может, по пьяному делу подрались? Выгнали его? Говори все, не бойся.

– Нет, – говорю я. – Просто ушел на прииск. Отдохнуть захотел…

– Отдохнуть, значит? – переспрашивает тот, с усиками. – А причем Маргарита Зарянова? А? – Он смотрит на нас. – Значит, ничего не было, ничего не знаете? Сговорились?

Я смотрю на Вовку. Про письмо ничего не сказал, правильно сделал. Кому это теперь поможет?

– Хорошо. Будем официально: следователь Потапенко. С вас начнем?

– Давайте с меня, – соглашаюсь я.

Три часа он рассортировывает наши анкетные данные. «Судим – не судим, работал – не работал»… Рукасов и Веденеев ушли на линии. Что они там увидят сегодня?

Рассказав положенное, я наливаю чай покрепче и сажусь на койку к Рите. Привстав на локте, она медленно отхлебывает чай и сосредоточенно молчит, думая о чем-то своем.

– Странного ничего в поведении не заметили? – доносится от стола.

– Ничего, – бубнит Вовка. – Хотя нет, стойте… Был такой факт, интересный.

– Ну, ну…

– На охоту он ходил часто и всегда возвращался пустой.

– Так, так…

– А тут перед уходом на прииск зайца принес. Здоровый заяц, три килограмма, не меньше.

– Зайца? – спрашивает Потапенко.

– Ну да. Только показать нельзя – в пургу слопали. Но шкура цела, в сенях. Принести?

– Шкуру?

– Ага.

Минут пять они молча смотрят друг на друга. Долго смотрят. Взгляд у Вовки подчеркнуто честный, даже по-собачьему преданный.

– На, распишись под протоколом, – наконец вздыхает Потапенко и отводит глаза в сторону.

– Чайку? – спрашивает Вовка. – Индийский у нас.

– Валяй, – равнодушно говорит Потапенко. – С вечера не ели. Как нашли его – закрутилось. И всего-то двух километров не дошел парень. Прямо на дороге замело… Стихия…

Вовка ставит перед ним кружку, и Потапенко, обхватив ее двумя ладонями, как это делают сильно уставшие и намерзшиеся люди, согнувшись, долго сидит молча. Неожиданно он резко встает и подходит к постели:

– Зачем он шел?

Рита поднимает голову, смотрит ему в глаза и четко выговаривает:

– Ко мне. Я позвала.

– Ясно, – кивает Потапенко. – Я так и думал.

Я ловлю ее руку, ведь никому не нужны сейчас ее признания, но она вырывает пальцы:

– Оставьте! Не хочу я больше ничего скрывать! Пусть хоть это останется без обмана… Я устала! Мне надоело прятать мысли, прятать себя в пустой комнате, топтать желания. Вам бы хоть четверть подлых взглядов и жалеющих улыбок…

– И вы написали, чтобы он пришел? – быстро спрашивает Потапенко. – И передали с последним рейсом Евсеева? Уже услышав по радио предупреждение о близком «южаке»?

– Да.

– И знали, что он пойдет?

– Надеялась…

Потапенко возвращается к столу, берет ручку и лист бумаги.

– Зачем вы так? – спрашиваю я тихо.

– Это правда, – одними губами отвечает она, отвернув лицо к стене.

Я смотрю на нее с ужасом. До сих пор все хоть кое-как, но укладывалось в моей голове, а это нет… Сама… Где и какое найдешь оправдание? Эх, Ленька, Ленька, если бы ты знал…

– Прочтите и подпишите. – Потапенко сует ей лист, ручку.

Она чуть приподнимается, не глядя на размашистые строки, ставит внизу закорючку и снова падает на подушку, закрывая глаза.

Потапенко, стоя над ней, медленно перегибает лист один раз, другой, проводит по сгибу ногтем и кладет бумагу в портфель.

В балок возвращается один Рукасов:

– Все у вас?

– Да, – говорит Потапенко.

– Поехали. – Рукасов обводит нас взглядом, останавливается на Вовке. – За бригадира пока. Человека еще прислать?

Вовка смотрит на меня.

– Не надо, – говорю я. – Сами доделаем.

– Неволить не буду. – Рукасов осматривает нас по очереди, кивает. – Теперь так: оставшиеся линии попрошу отработать особенно тщательно. Что требуется?

– Ломы не мешает новые – совсем стесались. Уголька хоть тонну.

– С продовольствием как?

– Вроде все в избытке.

– Хорошо. С ломами туго, но достану. Будет вечером вездеход Евсеева – пришлите подробную заявку… А вы как? – он поворачивается к Рите.

– Пусть лежит, – говорю я. – Вечером приедет…

Пурги после того «южака» словно с цепи сорвались. Весь апрель метет, воет и грохочет. Южный ветер рвется в Арктику, а мы в самой трубе – между Анадырским и Анюйским хребтами. Это нам Валька объяснил. Ртуть в термометре мечется от нуля до минус двадцати пяти. Перед пургой резко вверх, а потом постепенно вниз. Барометр тоже. Отсюда и головные боли. Снег спекся шлаком, не поднимается. Зато ветер часто приносит с собой серые заряды.

Хоть мы и работаем как волы с восьми утра до восьми вечера, дело не клеится. Несколько раз отказывали заряженные шпуры, и Вовка, раздевшись до рубахи, лазил, ликвидировал отказы. Я топтался наверху, ждал: вот-вот… Но Вовка каждый раз вылазил обратно в облаке пара, спрашивал: «Отпел небось?» – и в изнеможении опускался на снег.

– У Леньки бы никаких отказов, – говорю я. – Эх, парень был…

На обед мы не ходим. Прямо на линии, на костре из тряпок, пропитанных соляркой, варим «шурфовочный» чай. Заедаем его куском хлеба во всю краюху с мороженым пластом сливочного масла граммов по триста. Покурим и снова в шурфы.

Может быть, потому, что грунт стал тяжелее, а может, просто чего-то не умеем, но беспрестанно ломаются концы ломов. Конечно, не умеем, чего там валить на грунт, зимой бывало и похуже, а обломов не было… Только в эти дни мы в полной мере начинаем понимать, кем был для нас бригадир.

Недели через две мы поняли тайну отказов – аммонит отсырел. Мы тащим ящик в балок, выдерживаем его сутки – он ведь безвреден без детонаторов, – и отказы кончаются.

Вовка два вечера подряд на разный манер закаливает ломы. Вроде получилось. Только время, время летит, как никогда…

В редкие тихие дни с юга, от далекой реки Паляваам, накатываются волнами розовые густые туманы. Интересные туманы – все в них преображается. Так, сопка в трех километрах, а в тумане кажется совсем рядом. Каждую снежинку на скате видно. Вороток, стоящий в десяти метрах, превращается в фантастический агрегат высотой с трехэтажный дом…

Лица у нас почернели от солнечного ветра. На ребрах ни жиринки лишней. Откуда-то взялись мускулы там, где их никогда не было. Тело, как хорошо отлаженный автомат, каждую клетку чувствуешь…

– Быстрей, – торопит Веденеев. Он теперь приезжает чуть ли не каждый день. И все ворошит проходки. – Май на носу, потечет тундра.

Приезжает он на тракторе, с санями, сам грузит пробы. Когда мы хотим помочь, поднимает крик на всю тундру:

– Линию, линию давайте.

Как-то совсем незаметно исчез вокруг устья шурфа затоптанный снег. Не вытек ручьем, а испарился. Я прикладываю ладонь к кочке с хохолком желтой прошлогодней травы. Теплая. А вот и вода. Капельками она падает из-под снежного барьера, огораживающего шурф. Под кочкой уже набралось маленькое озерко. Оттуда опять капельками она пробивает себе дорогу в шурф.

Вечером, возвращаясь с работы, я обращаю внимание на ледяные пятаки, разбросанные в снегу. Раньше их не было. Я расковыриваю один. Под ледяным куполом пустота, и со дна этой пустоты из лохматых желтых зарослей тянутся вверх крохотные цветы, удивительно похожие на «материковский» подснежник. Да нет, это, конечно, подснежник, только очень миниатюрный и хрупкий… Валька говорил, здесь даже незабудки растут.

Ну и дела! Значит, дожили до весны. Кто бы мог подумать… А Веденеев не хотел брать в разведку: «Удерут через пару месяцев, только план зарежут»… Выходит, не угадал, товарищ Веденеев…

– Побежала водичка, – говорит Вовка. – И осталось-то метров двадцать. Но, в общем, особенно нечего горевать – метраж у нас приличный.

– Неужели не успеем? – спрашиваю я. – Обидно, если затопит… Был бы Ленька…

– Если и на этой линии средняя глубина двенадцать метров, то кончим дня за четыре. А если… – Вовка выразительно умолкает.

– Тогда поплывем, – итожу я.

Т р и  д н я. Вода уже капает со стен не только у меня – по всем шурфам. Что-то мой великолепно отлаженный механизм начинает сдавать. На перекуре спичку не мог зажечь – руки тряслись. Но жить еще можно. Остается метров четырнадцать, если коренные на той глубине, что мы рассчитываем. Вовка среди дня устроил панику, заорал и побежал по линии: «Коренные, коренные!» Наорался вдоволь, посмотрели – так, обломочный материал.

Д в а  д н я. Пока пробьешь шпуры, по углам собираются лужи. Взрывом их выносит, но вода упорно ползет. Вода есть вода. Ее дело сочиться в каждую щель, а наше – ругаться и долбить. Вокруг устьев мы устраиваем барьерчики из глины, но толку мало – начинают течь стены.

О д и н  д е н ь. В шурфах грязь. Валенки мокрые. А тундру вокруг затопило розовой акварелью. И небо розовое, и солнце. Страна набухших водой розовых теней. А ведь в один прекрасный день все вокруг превратится в воду. И небо, и сопки, и долина. Будет веселенькое дело. Поплывем мы прямо из распадка в море-океан.

М и н у с  о д и н  д е н ь. В шурфах жижа. Бадья ползет вверх, стукается о стены и плещет на головы грязью. Заряды аммонита приходится заворачивать в два слоя вощеной бумаги. Иначе опять начнутся отказы…

М и н у с  д в а  д н я. Коренные.

Сутки мы просто спим. Вторые наполовину спим, наполовину едим. Тушенку прямо из банок. Сливочное масло из ящика. Ковыряем ложкой и в рот. А можно в чай. Хороший напиток получается.

Вокруг балка и дальше по всей долине прыгают куропатки. Откуда они взялись? Розовые, под цвет снега, петухи с красными гребнями орут на всю долину:

– Куда прешь, куда прешь?! Обо-р-р-мот! Не догонишь!

На третий день Вовка берет ружье, заряды с мелкой дробью и открывает пальбу прямо с порога. Собрав дичь, быстро ощипывает, потрошит и заваривает чудесный бульон. Просто бульон без всяких вермишелей и круп (смотреть на них не хочется, не то что есть).

Хорошо сегодня. Любой мускул работает безотказно. Хоть на голову вставай. Чудо все-таки: управление собственным телом. Синхронность какая нервов и мышц! Сколько тысяч лет человек не может налюбоваться на свое тело…

– Ты чего кувыркаешься? – спрашивает Вовка.

– Бог я! Все могу.

– А я – «соколик»! – смеется Вовка. – Забыл рассказать… Послушай…

Он достает из-под подушки конверт и с подвыванием читает: «И когда же ты возвернешься, соколик ясноглазый… А весточки летят по тайге и снегам глубоким редко-редко…» Толково излагает? Теща!

– Поэтесса она у тебя, – говорю я. – Растерзает, когда вернешься.

– Точно! – весело соглашается Вовка. И вдруг поднимается на койке: – Слушай, я давно хотел сказать: Ленька из своих поездок ни копейки ведь не привозил обратно. А увозил как-никак всю получку… Останавливался он у Вальки.

– Ну и что?

– А ты попробуй истрать пятьсот за три дня!

– Ясно…

– Свой парень, – продолжает Вовка. – Душа нараспашку. Чтоб за нее не заглядывали, потому как там еще одна. Уже другая. И попробуй разберись…

Интересно все поворачивается… Где-то я читал, что человек не может быть просто хорошим или просто плохим. Он становится тем или другим в зависимости от обстоятельств. Неужели это правда?

– Ладно, давай снова спать.

– Давай. И завтра спать будем, – говорит Вовка. – А там на прииск, олово мыть. Монета позарез нужна, жена уже избу приглядела. К зиме, если фарт будет, можно сматываться…

Да, у Вовки хоть так, но ясно. А тут вертись, как налим, на сковородке. Была ясность, но вылетела ружейной пулей. Эх, Ленка, Ленка!.. Иной раз строят дом, а где-то в фундаменте – трах! – и от незаметной этой трещины все двадцать этажей в пыль. Такие дела…

Я встаю. Вовка уже спит, широко и свободно раскинулся и видит, наверное, хорошие сны. Пусть спит, он сделал свое дело… А мне что-то не спится… Закурю-ка я трубку – Ленкин подарок на память – и пойду прогуляюсь. Но где же она? Вроде во вьючник убирал последний раз.

Лезу под стол, осторожно поднимаю скрипучую крышку, забираю табак и трубку. В узкой щели между стеной балка и вьючником торчит выцветший коричневый кусок тетрадной обложки. Да это же Ленькина тетрадь! Больше половины страниц аккуратно вырвано, осталось десятка два последних. Они все исписаны короткими строчками, каждая – с заглавной буквы, местами строки перечеркнуты. Стихи! Сунув тетрадь под мышку, набрасываю ватник и на цыпочках выхожу на улицу. Рядом с балком шумит в глубоких снежных берегах чистый ручей. Я перепрыгиваю его и сажусь на огромную сланцевую плиту, вылезшую из-под снега. Она шершавая, теплая. Тонкий дымок из трубки вьется вокруг лица, и я медленно открываю еще одну тайну:

 
Завтра в тундру партия уходит
Бить шурфы, отыскивать металл,
Месяц с нами по распадкам бродит,
Манит Веги голубой кристалл.
Путь лежит звериною тропою.
Сопки синью кутает пурга.
Размахнулись длинной чередою
Между нами дали и года…
 
 
Будет день, когда твоя рука,
Так желанна, нежна и легка,
Ляжет в огрубевшую мою.
Я тебе, коснувшись, подарю
Запах тундры, Севера весну,
Неба, без начала, глубину,
Шум прозрачных, в перекатах, рек, —
Все, чем жив и счастлив человек!..
 

Теплый сырой ветер треплет мои нестриженые космы, лезет под рубашку, посвистывает флейтами в каменных стенах распадка. По прозрачной сиреневой тундре шумят ручьи, плывет неумолкаемый гомон куропаток, гусей, журавлей… Почему ценность человека мы очень часто осознаем только после его смерти?..

– Живой кто есть? – рявкают за стеной.

Мы оторопело прыгаем с коек и смотрим друг на друга сонными, бессмысленными главами.

– Только разоспался – на тебе! – бормочет Вовка.

Дверь распахивается, на пороге Веденеев.

– Тунеядцы! – кричит он и вваливается в комнату. – Тундровики! Золотые руки! Я ли не говорил, что знаю вас, как облупленных! Держите на память! Хо-хо-хо, ребята!

Смеясь, он бросает на стол пакет из плотной бумаги. Пакет раскрывается, и по столу прыгают граненые, с металлическим блеском камешки. Ничего не понимая, я беру один. Холодный, тяжелый, величиной с ноготь, камешек переливается всеми своими гранями.

– Что это?

– Тундра глухая! – гремит Веденеев. – «Чего искали, мы не знали!» Касситеритом сей минерал называется. Нашли все-таки…

Я смотрю на Веденеева. Лицо его так и брызжет радостью. А ведь он совсем молодой. Всего года на два-три старше нас! Так это наверняка его первый поиск. Хорошенькое дело мы провернули, товарищ Веденеев! Я подхожу и хлопаю его по плечу. Он закатывается смехом и награждает меня увесистым тумаком. Так мы стоим и колотим друг друга. Потом Вовка тоже соображает, в чем дело, и все мы сбиваемся в кучу, и кричим, и размахиваем руками. А после дикого приступа веселья мы расхватываем камешки и вертим их на ладонях, покрытых мозолями.

И ладони принимают их тяжесть, как высшую награду и первый бесценный дар жизни.

– Смотри ты, – говорит Вовка. – Я думал, железяки какие будут, а тут прямо как алмаз.

– Я вам в промывалке крупную фракцию отобрал, – говорит Веденеев. – Вроде самородков. А вообще, касситерит в россыпных месторождениях похож на песок: перетирает его ручей за тысячи лет.

– Значит, все? – спрашиваю я. – Едем?

– «Исполнен труд, завещанный от бога», – говорит Веденеев. – Собирайтесь. Тракторист там, на линии, грузит ваше имущество. Сейчас придет, зацепим балок и поехали!

– А как последние шурфы?

– Уже осмотрел, сактируем на прииске. Молодцы, пробы догадались затарить.

– Из последних сил, – ворчит Вовка. – Не свою работу делали…