Текст книги "Сотый шанс"

Автор книги: Николай Стуриков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Тот сжал его руку:

– А я почем знаю? Самолет – не лошадь.

Дима все понял…

Понял и Девятаев.

Еще раз вечером его подтолкнул в плечо тот же незнакомец, который предупреждал держать язык за зубами.

– Так ты учитель?

– Учитель.

– Им тебя в бане сделали. Держись нашей организации. Завтра с тобой поговорит еще один человек.

Он был высокий, сутулый. Прошли рядом всего минуты три.

– Перейдешь на новое дело. Задание получишь на месте.

Девятаев знал его фамилию – Бушманов. К нему пленные относились с особым почтением.

Шли пятьдесят седьмые сутки пребывания Михаила в Заксенхаузене. Его вызвали в канцелярию – шрайбштубу. Писарь – немец Франц – был наделен властью переводить «исправившихся» из одного списка в другой. Иногда, если можно было, это делалось не без участия подпольной группы. Франц наедине крепко пожал руку Григорию Никотенко, каковым числился Девятаев, и объявил, что с завтрашнего дня, как только будут подписаны необходимые документы, он переводится в барак рядовых пленных. Назавтра он сам и проводил его туда.

Тут были «аристократы». Они подвозили на кухню продукты и дрова, собирали объедки со столов немецких офицеров, выкапывали на огороде лук, ухаживали за комендантскими цветами, кормили скотину в свинарнике…

Среди «аристократов» теперь был свой представитель тринадцатого барака. И в бараке стали получать дополнительное питание. Но «диспетчера-снабженца» вскоре накрыли, отпустили порцию палок и выгнали из хозяйственного участка. Таких, кому не находилось работы, было много, и они коротали время, чего-то ожидая, в неуютных бараках. Про них вроде забыли.

Девятаев тогда еще не знал, что в Заксенхаузене было законспирированное подполье. Немецкие, польские, датские, норвежские, чехословацкие, французские коммунисты по-братски помогали русским. Они помогали сохранить жизнь многим русским, и те стали активными участниками подпольной борьбы, возглавили ее.

Это советские пленные портили оружие в эсэсовских мастерских, вместе с мусором сбрасывали в воду канала цветные металлы, прятали автоматы, готовясь к вооруженному восстанию. Это наш патриот – и его фашисты не смогли найти! – у входных ворот, которые всегда надежно охранялись, приклеил список тех, «кто будет повешен, когда придет Красная Армия».

Ночью в лагере поднялась отчаянная стрельба.

Очередную группу узников, человек сорок, повели на казнь. Они шли, понурив головы, о чем-то переговариваясь неслышным для охраны шепотом. И вдруг сверкнули ножи! Пленные набросились на конвой!

Наши кинулись к стене, за колючую проволоку… Разбежались по лагерю…

Но силы были слишком неравны.

И все-таки, умирая, советские люди расплачивались с врагом. Они до конца выполнили свой долг, до конца оставались солдатами.

Комендант догадался, кто снабдил «крестоносцев» самодельными ножами. Это могли сделать только русские пленные из рабочих команд.

На плацу лежал снег. Десять тысяч узников выгнали на него. Не забыли и «бездельников».

Их окружили овчарки-волкодавы. На пленных навели пулеметы.

Полураздетые, в жалких лохмотьях, десять тысяч сбивались в кучу. Жались, чтоб согреться, друг к другу костлявыми спинами. Головы и ноги, застывали. Многие, вконец ослабевшие, не выдерживали.

Под вечер загоняли в бараки.

Утром – снова на мороз.

И если утром выходили по снегу, вечером возвращались по трупам…

Так прошло семь мученических дней.

Дима разыскал Девятаева в бараке.

– Из «штрафников» уволился по чистой. – Он был доволен. – Хотите сигарету? Я запасся. А у вас, дядя Миша, татуировка есть?

– Нет? А что?

– Завтра-послезавтра будет медосмотр. Бушманов сказал, если есть татуировки, то лучше вам не показываться. Хромать постарайтесь посильнее.

Что бы это значило?

Значит, должно произойти что-то важное, может, необыкновенное. Напрасно команды Бушманов не даст.

И вот объявили: всем, кто не входит в рабочие команды, выйти на плац. День стоял пасмурный, дождливый. Все знали, что такие «смотры» длятся долго, и каждый надевал под полосатую куртку все, что у него было из тряпья.

Пленников разбили на сотни, Михаил попал в первую, где-то пятнадцатым или двадцатым в шеренге. Приказали раздеться донага. Каждый останавливался перед статной женщиной в черном пальто. Заключенный поворачивался на сто восемьдесят градусов.

Фрау окинула Девятаева презрительным взглядом, а его соседа, почти великанского роста, спина и грудь которого были разукрашены якорями и игривыми девицами, позвала к себе и поставила рядом. Вскоре возле нее стояло еще несколько таких «счастливчиков». Они, надо полагать, надеялись попасть в ее имение, а оттуда и до воли недалеко. Михаил подумал про себя: «Хоть и на Волге плавал, где татуировки модны, а наколок не сделал. Жаль». За длинным столом поодаль сидело еще пять «покупателей», – может, они заводчики, а может, и крупные торговцы. Кто из пленных приглянулся, тыкали палкой и указывали место, куда отходить. На человеческом рынке Девятаев, худой, прихрамывающий, с недавними ожогами, никому не приглянулся. Он остался среди «отходов», которые погрузили в вагоны.

Про даму в черном волжский капитан узнал после войны. У нее было свое предприятие. С теплых человеческих трупов снимали кожу. Из нее вырабатывали абажуры, сумки, кошельки, татуировка на которых была украшением…

НЕ ДОГАДАЛИСЬ…

Пополнение, прибывшее из Заксенхаузена, в первые дни содержали, как стадо, на промозглом ветру, под дождем, за колючей проволокой. Работу дали странную: у подножья холма насыпали землю в подол робы, поднимались на гребень, высыпали, снова спускались. Другая группа эту же землю насыпала на гребне и сносила к подножью.

Кто-то спросил:

– Зачем это? Переливаем из пустого в порожнее…

– Дисциплин, – ухмыльнулся офицер, сверкнув золотыми зубами, – Работайт, работайт. Так лучше усваивайт пища.

А над головой то и дело взлетали или заходили на посадку самолеты. Михаил знал их, не раз встречался в воздухе и десять раз сбивал.

Наконец, заксенхаузенцев поселили в пустом бараке с трехъярусными нарами. На верхотуре рядом с Михаилом вновь был Дима Сердюков, неразговорчивый инженер из Саратова Михаил Лупов, «коллега» по команде «топтунов» пожилой киевлянин Андрей Денисович Зарудный… Весь барак – новички, ни одного старожила. А хотелось поскорее от них узнать, что это за лагерь, где он находится, каковы здесь порядки, какой аэродром поблизости.

Случай выдался неожиданно. Надсадно завыли сирены: воздушная тревога.

– В укрытие! К бункерам!

В большой яме, накрытой хворостом, сгрудились люди.

Где-то в стороне, по-видимому, на аэродроме, с гулким треском рвались бомбы, заливисто колотили зенитки.

«Эх, туда бы сейчас! – думал летчик, прижатый к стене в яме. – Вот время рвануть самолет!»

Тревога беспокоила до утра. И тут перемешались «новички» и «старички». Теперь первые узнали, что они на острове Узедом в Балтийском море, что на аэродроме почти четыреста самолетов, отсюда немцы запускают ракеты-снаряды на Англию…

– Отсюда, – пояснили не без грусти, – не только наш брат, но и немцы, которые проштрафились, на материк не возвращаются. Кругом – запретные зоны…

«Посмотрим, – сказал сам себе Девятаев. – «Железный Густав» тоже говорил, что из Заксенхаузена и муха не улетит».

– А вас пригнали сюда взамен убитых и умерших. Сами знаете теперь, сколько мест освободилось.

Капо – так называли бригадиров – выкрикивали: «Цемент-команда – ко мне!», «Планирен-команда – сюда!», «Бомбен-команда – становись!» Михаил еще не знал таинства этих названий. Он с Луповым попал в «цемент-команду». Зарудного и Сердюкова с ними не было.

Накануне из новичков отбирали мастеровых – сапожников, портных, слесарей. Андрея Денисовича взяли в сапожную, Диму – в слесарку.

Сто «цементников» вышли за лагерные ворота. Шли не зная куда.

– Далеко еще? – спросил Девятаев соседа.

– Ты, видать, из новичков. Как пройдем ракеты, направо будет причал.

Из баржи, построившись цепочкой, переносили в вагоны мешки с цементом. Рельсы были проложены по песку, его ветрами надуло поверх шпал. Первому пришла мысль Лупову: охрана полудремлет на барже, на берегу, у вагонов никого нет. Насыпать песок в буксы! Пусть горят! На четвереньках пролез под вагоном, взял горсть песку и… замер, Перед ним вырос курносый человек.

– Чего уставился? Сыпь!

Лупов приподнял крышку буксы, высыпал песок.

Вернувшись, заняли места в цепочке. Курносый шел следом.

– Пустое дело, – заметил хрипловато. – Песок нужно под паклю, вниз. А так не загорится.

Девятаев узнал, что «планирен-команда» работает на аэродроме. Засыпает воронки после бомбежек, удлиняет взлетную бетонную полосу, убирает остатки сгоревших самолетов. Вот бы в нее, в «планирен-команду»…

И кривая вывела…

Михаила включили в новую десятку. Помощником старшего по команде назначили веснушчатого парня со шрамом на переносице по прозвищу Курносый. Старшим был ленивый, неразворотливый немец.

Соседство с Курносым Михаилу показалось неприятным. Он еще раньше приметил, как тот свободно говорит по-немецки, угодничает перед начальством. Вот и сам выдвинулся. Прислужник…

Больше в команде русских не было. Чех, два француза, поляк, бельгиец, датчанин, итальянец.

Когда привели на аэродром, Михаил и обрадовался, и удивился, и недоумевал… Черт с ним, с Курносым, пусть себе выслуживается. Главное – цель ближе: они вдесятером оттаскивают со стоянки исковерканный «хейнкель». А поблизости стояли целые, невредимые, их заправляли горючим, скоро, должно, полетят. Вот схватить бы такой! Жаль только, не приходилось летать на бомбардировщиках. Надо узнать, как запускаются моторы, как устроено управление, где и какие приборы стоят на щитке.

Так он думал, собирая вместе с длиннорослым итальянцем и низеньким широколицым датчанином обломки плоскостей. Другие грузили на санки обгорелые моторы, стойки раздробленных шасси. Все это свозили к ангару, складывали.

Старший кликнул всех к себе. Надо погрузить на сани переднюю часть фюзеляжа. Она тяжелая.

Вот и дошла очередь до кабины… Михаил мельком заглянул в дверцу. Приборный щиток! Сильнее, тревожнее забилось сердце. Приподнявшись, он просунулся внутрь и – вдруг резкое:

– Хальт!

Вразвалку подошел капо, неторопливо развернул руку, и Девятаев, покачнувшись, присел от тяжелого удара по скуле.

– Сачок! – перевел Курносый.

На душе отлегло: не догадались.

ПРАЗДНИК

Заходить из своего барака в «чужой» пленникам на Узедоме строго-настрого запрещалось: иначе они могли выведать, что делалось в засекреченных уголках острова. Правда, «знатоки» в свое время будут неминуемо уничтожены. Об этом «ракетному штурмбанфюреру» Вернеру фон Брауну надежно пообещал рейхсфюрер СС Гиммлер: «Я беру на себя защиту вас от диверсий и предательства». Но тем не менее, ракета «Фау» – не иголка, ее не спрячешь в стоге сена.

Как-то Девятаев попал в группу для работы на бетономешалке. В середине дня ее шум перекрыл страшный треск и грохот, где-то за лесом взлетело суматошное пламя, вместе с клубами дыма медленно потянулось в небо, изрыгаясь из какой-то непонятной трубы. В вышине грохнул еще взрыв, и железная труба упала у морского берега.

Минут через двадцать команду бетонщиков повели к тому месту. Шли через взлетное поле, мимо капониров. В некоторых стояли самолеты, другие пустовали. «В таком капонире, – мелькнула мысль у летчика, – можно укрыться всей «цемент-команде».

К трубе, упавшей на мелководье, подъехали солдаты на лодках и обвязали ее толстыми тросами, концы которых подтянули к берегу. Пленные ухватились за концы и по команде рванули их. Покореженное взрывом железное чудище подтянули к берегу, тут его поддели краном и куда-то повезли.

«Цемент-команды» направились к бетономешалкам.

– Ну и силища! Бухнет такая ракетушка – и мокрого места не останется.

– И где же они их берут? – вопросительно глянул Михаил.

– А там за лесом у них завод подземный. Готовые вытащены. Меня прошлый раз посылали заправлять их какой-то чертовщиной. Сами-то побаиваются. Пожары случаются.

На первом допросе выбритый, в начищенном мундире фашистский офицер говорил Девятаеву про какое-то новое оружие, перед которым русской армии не устоять. И Геббельс вещал про совершенно новую технику, которая обеспечит победу…

Так вот она какая!.. Вот где ее делают!..

А что можно еще узнать, как про все сообщить своим?

Дня через три удалось втереться в команду, которую направляли к ракетам.

За лесом, на площадке, Девятаев насчитал одиннадцать железобетонных постаментов. Под постаменты вели ходы, по ним в глубину спускались люди в полосатой одежде. Позднее узнал, что это были заправщики.

Бригаду, в которую затесался новичок, заставили копать канавы. И весь день он искоса, тайком поглядывал на ракеты, стараясь удержать в памяти, как и где они установлены.

Как же сделать так, чтобы рассказать нашим о новом фашистском оружии?

Ответ напрашивался сам собой и был предельно ясен: бежать. Но как, на чем? Конечно, на самолете. Но как его захватить? Одному, пожалуй, невозможно. Нужен надежный товарищ-единомышленник. И даже не один. Но где их найти здесь, в этом проклятом месте, где за каждым каждую минуту наблюдают эсэсовцы… Даже из одного барака в другой зайти нельзя.

Постой, постой!.. А в сапожную, прачечную, портняжную… Ведь туда можно. В одной латают деревянные долбанки, в другой разрешают постирать и высушить нательное белье, в третьей – пришить пуговицу, починить куртку…

В сапожную – можно.

И как раз кстати встретился Зарудный, тот из «топтунов», который теперь сапожничал.

– Почему не заходишь? Вон и долбанки, гляжу, каши просят. На тепленькие можно заменить.

– Спасибо, Андрей Денисович. Когда заглянуть?

Зарудный загадочно подмигнул, будто собираясь сказать что-то важное, и посоветовал:

– Сегодня в «свободное время».

Как ни суров и жесток был лагерный режим, но после возвращения с работы усталые, измотанные каторжным трудом «полосатики» могли и «повольничать» – пройтись по лесочку возле барака, поболтать о том о сем, собравшись в кружок, перекинуться в самодельные карты, сходить в мастерскую… Ведь все равно за ограду никому не выбраться: охрана здесь неусыпная.

Постучавшись, Михаил открыл дверь в сапожную. За столиками мастера постукивали молоточками.

– Наш, – тихо сказал Зарудный. И Михаилу: – Думали, что кто-нибудь из комендатуры, вот и схватились за молотки.

Инструмент у всех был уже отложен.

– Присаживайся, – Андрей Денисович пододвинул стульчик. – Снимай свои хромовые-ивовые, так будет безопасней.

И ко всем:

– Итак, осталось решить: где?

– Известно, в прачечной, – ответил пожилой человек. Девятаев узнал его: звать Владимиром, старший в команде «прачек». Но почему он здесь да еще за столиком, на котором лежат долбанки и молоточек?

– Рискованно, Володя. К тебе могут заглянуть «стукачи». А наш Карл сделает обмен обуви. Придут только те, кому надо. Все предусмотрено. Лишних отправим назад. И музыкант есть. Как, Саша?

– Конечно, вместо скрипки будет вот это, – Саша поднял сапожную доску.

– Значит, решено, – заключил Зарудный.

Девятаев ничего не понял. Зарудный дал ему новые долбанки с войлочной стелькой внутри:

– Примерь и оставь. Придешь за ними после ужина. Лупов шепнет тебе, но ты – никому.

Поздним часом в мастерской было людно. Шел обмен обуви. На своем месте сидел капо Карл.

В разгар работы Зарудный поднялся на столик:

– Товарищи! Поздравляю вас с двадцать седьмой годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции! Наш советский народ и наша Красная Армия непобедимы!

Саша, тот, который недавно был назван музыкантом, застучал пальцами по звонкой диктовой доске, выбивая мелодию «Москвы майской».

Заискрились глаза.

Зарудный вскинул над головой маленький красный флажок:

– За победу!

Каждый понимал, что ни аплодисменты, ни возгласы здесь недопустимы.

Тишину шёпотом нарушил Владимир из прачечной:

– Всё. Прошу разойтись.

Люди стали нырять в темноту ноябрьской ночи, и эта темнота им казалась светлее солнечного дня.

Только в бараке, забравшись на нары, Михаил вспомнил, что его «меховые» долбанки остались в сапожной.

ОСТОРОЖНОСТЬ

Девятаеву в эту ночь не спалось. В праздник Октября он узнал, что здесь, на Узедоме, есть смельчаки, которых объединяет любовь к Отчизне, преданность ей. Они носят ее в сердце, они способны во имя нее пойти на все. И даже сегодняшний тайный праздничный митинг – тот же подвиг…

За сравнительно недолгое время в лагерях Девятаев уже на многое насмотрелся, многое понял, осмыслил.

Фашисты сделали все, чтобы сломить дух советского человека, оказавшегося в плену. Методическими, точно разработанными формами физического и морального уничтожения они надеялись сделать его неспособным даже к молчаливому сопротивлению, скомкать и раздавить его волю.

И далеко не все люди вели себя в плену одинаково. Были такие, что изнуренные голодом, болезнями, побоями, пытками, становились равнодушными, ко всему безучастными. Они угасали тускло, безропотно, как бы безвольно сдались на милость врагу. Были и так называемые «герои одного дня». Эти лезли напролом, могли выкрасть пайку хлеба у соседа, залезть в помойку, чтобы схватить горсть картофельной кожуры – и это под дулом немецкой винтовки. Набить желудок – главное, что было в их помутневших мыслях. Из таких отщепенцев немцы подбирали себе холуев.

 
Пищи сладкой, пищи вкусной
Даруй мне судьба моя, —
И любой поступок гнусный
Совершу за пищу я.
В сердце чистое нагажу,
Крылья мыслям остригу,
Совершу грабеж и кражу,
Пятки вылижу врагу.
 

Но были и люди, твердые, стойкие, про которых сказал поэт:

 
Гвозди бы делать из этих людей,
Крепче бы не было в мире гвоздей!
 

Они находились в равных условиях со всеми или даже в более тяжелых, жестоких, но не опускали головы, верили в победу. И если приходилось умереть, умирали гордо, с сознанием правоты своего дела.

И вот этот праздничный сбор в сапожной у Зарудного… Михаил впервые встретился с Андреем Денисовичем в Заксенхаузене, в команде «топтунов». Зарудному, пожилому, худощавому человеку со впалыми щеками, как-то достались большие, тяжелые, окованные железом ботинки. Он с трудом переставлял ноги, вышагивая впереди Девятаева, и, обернувшись, с гневом процедил:

– Гитлера бы погонять здесь в таких кандалах!..

– Будь уверен, папаша, погоняют еще и не в таких!..

Лагерная жизнь, ее трудности, постоянная неизвестность в исходе дня принудили многих пленных держать личное вчерашнее и помыслы о завтрашнем в глубоких тайниках души. Но этого краткого диалога о фюрере было достаточно, чтобы отношения у двоих стали доверительнее. Зарудный, схваченный немцами в сорок первом, узнал от Михаила про Сталинградскую битву, Курскую дугу, форсирование Днепра… И про неудачный подкоп в лагере Кляйнкенигсберге.

– Значит, на воле побывать не удалось, – посочувствовал Зарудный. – А я убегал три раза и прожил за это время на свободе в общей сложности месяца четыре. Последний раз добрались с дружком от Бремена через Берлин до Катовиц, почти у цели были, да сеть ловцов на нашего брата у немцев туго заделана.

– И где же вас в плен сцапали?

– Под Пирятиным, около хутора Дрюковщина. Мы в окружении бились. Прилетел самолет, сбросил пакет, указал, куда выходить. Казалось, все шло нормально. А меня снарядом в обе ноги, да еще оглушило…

Девятаев, вздрогнув, едва удержался: ведь тот пакет осенью сорок первого сбросил он. Сейчас же нужно было умолчать об этом, нельзя признаваться, что он летчик, что, от крематория его уберег парикмахер из бани… Правда, у Димы Сердюкова были кое-какие догадки, но паренек крепко держит язык за зубами, и у Михаила с ним добрые отношения. Дима тоже понимал, что если в лагере у тебя нет друзей, если ты один – твое дело пропащее.

Праздничный вечер на Узедоме переворошил все мысли в голове летчика. Ведь Зарудный собрал его единомышленников. Это, пожалуй, тот костяк, с которым можно начинать подготовку к побегу.

Но разобщенность по разным баракам, по разным командам… Надо собраться вместе, в аэродромной.

И еще надсадно сверлил мозг докучливый вопрос: кто такой капо Карл? Почему он, немец, позволил такое, за что – узнай об этом лагерное начальство – и капо, и всем, кто отмечал Октябрь, не сносить бы головы.

Михаил, встретив Зарудного, осторожненько спросил его об этом. Тот прямо не ответил. Но все-таки дал понять:

– Видишь ли, к нам сходятся люди из разных бараков. И когда говорят про что-то свое, наш капо ничего не видит, ничего не слышит. Только мельком, будто невзначай, на днях заметил, что на фронте есть Будапештское направление и еще идут бои в Восточной Пруссии. Понял? Вот и все. А к нам можешь заходить почаще. Ничего не потеряешь. Приобрести – приобретешь.

– Он что, вроде Франца из Заксенхаузена?

– Ты же понимаешь, что в Германии не каждый немец – фашист…

Вечером Девятаев заглянул в сапожную за забытыми долбанками. Зарудный, пристально посмотрев на него, спросил:

– О чем ты толковал с Урбановичем?

– С Колей? Да так, о разном. Больше мне он про себя рассказывал.

Речь шла вот о чем. Бригадир за что-то прогневался на паренька, заставил его переносить тяжелые рельсы. Михаил помог ему. И при случае Урбанович доверительно поведал о своей судьбе.

Несмотря на молодость, по «стажу» он был одним из старейших пленных на Узедоме – с сорок третьего года, с той поры, когда по велению Гитлера фон Браун начал форсировать свою ракетную программу.

Когда в сорок первом оккупанты ворвались в Бобруйск, то много молодежи увезли в Германию. Коля с сестренкой стали рабами у бауэра. Они сбежали в лес, кормились грибами, ягодами, сырой картошкой. Их выследили полицейские. Избили и вновь водворили к тому же хозяину-рабовладельцу. Удалось сбежать вторично. Но их снова схватили. Куда отправили сестренку – Коля не знал.

– А меня, – вздыхая, говорил Коля, – отправили в концлагерь. Потом привезли на этот остров. Тут, где теперь аэродром, тогда был лес, всякие птицы летали. Мы, мальчишки, строили первые бараки. Нас, ребят из Союза, было тысячи три. Почти все поумирали. А я как-то выжил.

И тихонечко добавил:

– Теперь собираюсь и отсюда бежать. Вместе со взрослыми…

– И как хотите бежать? Кругом море…

– У нас есть план, только вы об этом никому ни слова. Когда ночью будут бомбить остров и охрана попрячется, мы перережем проволоку, схватим на берегу лодку – и бывай здоров.

И вот теперь Зарудный, видимо, узнал о том разговоре, неспроста поинтересовался:

– А как ты на это смотришь?

– Что задумано – хорошо. Но лодка… Лодка – не то. Для моря она не годится. Сразу схватят.

Андрей Денисович промолчал, о чем-то раздумывая.

– Ну что ж, насильно мил не будешь… А я думал… Надеюсь, этот разговор останется между нами. И не будем ни о чем заикаться.

Значит, размышлял Девятаев, в лагере есть группа, которая готовится к побегу. Хорошо бы намекнуть ей про самолет. На нем через час-полтора можно быть дома. Но где найти эту группу?.. Урбанович замкнулся. Видимо, ему попало за то, что проговорился. Но от него при первом разговоре Михаил услышал про ножницы для резки проволоки, которые достал какой-то курносый Володька. Не тот ли, который подсыпал песок в вагонные буксы?.. Надо к нему присмотреться. И еще Коля упомянул дядю Ваню Коржа.

Среди капо, которые отличались особой свирепостью, был здоровенный детина по прозвищу Цыган. Он уголовник, выслуживаясь перед фашистами, зверствовал неистово, с особым кровожадьем. Мало того, что виртуозно орудовал палкой и резиновым жгутом, он еще обливал раздетых людей холодной водой на жгучем морозе. Вот и в прошлый раз заставил Колю Урбановича перетаскивать рельсы. Девятаев, когда Цыган отходил, пособлял парнишке, но оплеуху все-таки схлопотал.

Цыган гордился тем, что имел на своем счету сто пятьдесят загубленных жизней.

И вот до смерти запорол еще одного русского. Потирая руки от удовольствия, проговорил: «Еще одному Ивану свечку достану».

Курносый сжал кулаки:

– Этому гаду я устрою штучку…

Что ж, Курносый, должно, для видимости прислуживает немцам, хитрит.

Выбрав подходящий момент, Михаил намекнул ему:

– На лодке, конечно, заманчиво… Романтика… Белеет парус одинокий…

Володька и глазом не повел. Спросил, будто не поняв:

– Ты про что?

– Про катера…

– Ну и что?

– По Волге плавал на них.

– Ну и плавай на здоровье. Хоть на яхте.

– Я хочу сказать, что для морских путешествий катер надежнее лодки.

Володька хотел отвернуться, но услышав про морские путешествия, задержал пристальный взгляд на незнакомце.

– Задумка-то у нас одна, – примирительно сказал Михаил. – Только лодка – дело неподходящее.

Курносый сердито отрезал:

– Гусь свинье не товарищ.

– Так-то оно так. Только учти, у гуся есть крылья.

– У курицы тоже. Только она выше нашеста не летает. Больше кудахчет, – Курносый отвернулся.

На том и расстались.

А еще «подлил масла в огонь» Коля Урбанович:

– На меня стали коситься. Говорят, проболтался неизвестно кому. Если попробуете донести – сразу пристукнут. Корж, он такой.

– Это который низенький, щуплый?

– Пусть и маленький, а огромного полицая зарезал.

– Спасибо, Коля. Тебя в обиду не дам..

Девятаев замечал, что Корж при встрече теперь зло, с открытой ненавистью сверлил его жгучими глазами. Надо было вызвать Ивана на разговор.

Позднее Девятаев расскажет об этом так:

«Как-то я пошел прогуляться после ужина. Между деревьями неожиданно увидел Коржа. Я обрадовался случаю поговорить с этим человеком. Иван не проявил никаких признаков доброжелательности, но мы пошли рядом.

– Давай, Иван, поговорим откровенно, – сказал я, заметив, что Корж намерен молчать.

– Ты о чем? – буркнул он и оглянулся.

Я тоже проследил за его взглядом. За деревьями прятались какие-то фигуры. Они следили за нами, но не приближались.

– На засаду вышел, доносчик! Вот тебе мое «откровенно»! – Корж проворно обернулся ко мне и занес над моей головой тесак.

Когда-то я был боксером, и в моих мускулах еще задержалась какая-то сила. Перехватив руку Коржа, я сдавил ее так, что его пальцы расслабли, нож выскользнул. Теперь я держал над его головой его же оружие и мог в одно мгновение прикончить наглеца. Оглядевшись вокруг, я не заметил никого, готового напасть на меня. Куда же они девались? Неужели вид ножа в моих руках лишил их мужества?

Я был один на один с Коржем. Моя сила, в которой он уже убедился, и оружие были веским доказательством моего превосходства.

– Что же это ты на своих нападаешь? – спросил я.

Корж молчал.

– Я просил тебя быть откровенным со мной, потому что нам надо потолковать. Я все знаю о вашем плане и хочу знать твоих товарищей, – я опустил нож и заложил руки за спину.

Корж смотрел на меня, как на злейшего врага. Он готов был принять любую беду, но говорить о товарищах не решался. Я должен был пробиться в его душу сквозь прочное недоверие.

– Возьми свой нож, – подал ему самодельный тесак. – Не советую носиться с такой игрушкой. У тебя же есть друзья, ты лучше на них положись, чем на нож. У меня тоже есть ребята, я не один. Свистну – и прибегут сюда. Но я хочу дружить с вами. Я не враг вам. У меня имеется свой план, лучше вашего. Выходи завтра на работу с нашей командой на аэродром, обо всем тебе расскажу».

Расстроенный, возбужденный, Михаил пришел в сапожную. У Зарудного сидели Лупов, Саша-музыкант. Забросали вопросами: что случилось? Рассказал: искал друзей, а напоролся на неприятности. Какой-то Корж взъерепенился.

– Ты на него напраслину не возводи, – предупредил Зарудный. – Он человек серьезный. А Димке скажи, чтобы зашел за долбанками. Я ему приготовил не хуже твоих.

Утром Корж был в одной бригаде с Девятаевым. И даже поздоровался, как с хорошим знакомым.

Но на сей раз группу повели не на аэродром, а к причалу выгружать из баркасов брикет. В бухте, которая не замерзала и зимой, на волне покачивались катера.

– Такую бы штукенцию нам, – подзадорил Девятаев Коржа, кивнув на катер. – Вот бы помчались…

– А кому его заводить, вести?

– Я в Казани речное училище закончил.

– А я волгарь. Могу на веслах при любой волне.

Михаил и Иван, вышагивая по зыбкому трапу, прогибаясь под корзинами с брикетом, старались держаться рядом, чтобы можно было переброситься словечком-другим. У них налаживался контакт.

Недалеко от бухты была взлетная полоса аэродрома. Посмотрев туда, Корж заметил:

– Сейчас в щели загонят. Опять штанга, поди, рядом грохнется.

– Что за штанга? – не понял Девятаев.

– От шайтан-самолета. Вон его тянут.

Девятаев увидел, как из ангара выкатили самолет, совершенно незнакомый ему, летчику. На высоких «ногах», без воздушных винтов. И тут же раздалась команда старшего над пленными: «Всем в укрытие!»

С аэродрома долетел какой-то незнакомый, пронизывающий посвист, дребезжащий шум. В небо стремительно вонзился непонятный самолет, от него оторвалось что-то похожее на штангу и, взметнув брызги, грохнулось в море недалеко от берега. Самолет невиданной скорости сделал над островом два круга и пошел на посадку.

Это было настолько диковинным, что охранники позабыли о своих служебных функциях, не заметили, как пленники вместе с ними приподнялись на брустверы окопов-щелей.

Все глазели на небо.

«Это же реактивный!» – хотелось выпалить вслух Михаилу. Но сдержался, чтобы не выдать себя.

На обед, получив в котелки ржавую баланду, Девятаев и Корж пристроились рядышком, чуть в сторонке от остальных.

– Слушай, Иван, махнуть по морю, конечно, заманчиво. Ты считаешь, что это единственный выход?

– Самый лучший. Тем более, если ты кораблик водить можешь.

– А чей был замысел про лодку?

– Мой!

– И ты подготовил ребят?

– Ну и что?

Положив ложку на донышко котелка, Михаил с напористостью отвел душу:

– Ну и дуралей ты… Балтика – не Ока и не Волга, в которых ты купался.

– Я еще знаю реку Сан!

– Еще раз дуралей, который бессмысленно тесак над головой товарища заносит.

Коржа взбесило:

– А что, мы шалопаи? Не один ты лыком шит!..

Девятаев примиреннее:

– По морю – чепуха! Ведь кругом их охрана. Они же не лопоухие. А ты взбудоражил ребят.

– И что ты предлагаешь?

Ответить можно было только косвенно?

– Видел, как «штанга» плюхнулась? Такой самолет и такой летчик, может, на всю Германию один. И наши должны знать и про ракеты, и про шайтан-самолет. Значит, и надо лететь отсюда на самолете.

– Так нужен же летчик!..

– Не беспокойся, найдется…

И еще настороженный вопрос испытующего Девятаева:

– Курносому можно доверять?

– Как и мне.

Оба, вставая с бруствера, коснулись локтями друг друга.

Начало было положено.

…Сердюков по-мальчишечьи обрадовался, когда Девятаев велел ему сходить к Зарудному.

– Он тебе, Дима, утепленные долбанки даст.

Вернувшись из сапожной, благодарно прижался к Михаилу, торопливо залепетал:

– Дядя Миша, в лесочке за бараком наши собираются. И тебя ждут. Велели приходить.