Текст книги "Сотый шанс"

Автор книги: Николай Стуриков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

«ПОЛИТИКАН»

Выдержка, выдержка, еще раз выдержка – вот что нужно было тем, кого спаяла мысль о побеге. Но порой сдавали нервы не только у молодых, как Дима, чуть было не срывались и другие.

В конце января, когда Девятаев начал отсчитывать седьмой месяц пленной жизни, над Узедомом взвились дьявольские ветры, день и ночь сыпавшие назойливым липучим снегом. Под густыми, тяжелыми облаками притих аэродром. Лишь иногда на дежурных машинах механики прогревали моторы. Но в небо не уходил ни один самолет.

Команду Соколова посылали перетаскивать камни на побережье, строить какие-то дощатые сарайчики. Самолеты стали дальше, стали недоступнее.

И снова они – рядом. На аэродром привезли груду плетеной лозы – маты для маскировки капониров.

Капонир – круговая обваловка из грунта. Если при налете авиации бомба разорвется поблизости, обваловка предохранит от осколков самолет в капонире. Это своего рода «аэропланный окоп». Из него два выхода. Передний, широкий, через который выкатывают крылатую машину. И другой, узкий, вроде как калитка для пеших.

Сегодня оба входа завалены снегом. К ним пленные подтаскивали маскировочные маты. Носили их, увязая в глубоком снегу, долбанки скользили. Под громоздкой ношей легко поскользнуться, ногу вывихнуть. И тогда от сегодняшнего вахмана пощады не жди.

Сегодня не вахман, а зверь. Еще утром, как только прошли аэродромные ворота, он для собственного удовольствия двинул замыкающего прикладом по спине.

Вахманы бывали разные. Тех, молодых, сильных эсэсовцев, которые одним ударом опрокидывали пленного на землю, почти не стало, их отправили на фронт. На замену дали старичков, более «дружелюбных», не столь озлобленных. С иными Володя Соколов даже находил «общий язык».

Один такой вахман разговаривал даже по-русски. И поблажку давал – то покажет местечко, где картошки можно найти, то табачком угостит. А один раз, пообедав в капонире, положил винтовку на снег, пододвинулся к костру, в котором пленные пекли картошку, вынул кисет и пустил по кругу, рассказал о себе.

– В России-то я бывал. В четырнадцатом году попал в плен, увезли на Урал, работал на заводе. Охраны почти никакой, не как теперь над вами, да и убегать не собирались. Встретилась мне девушка, Галей звать. Полюбил ее. Она и научила говорить меня по-русски. Дело к свадьбе шло, да дали команду по домам ехать, в Германию. Со слезами расстался я с Галей, долго забыть ее не мог, да и сейчас помню… Иногда даже во сне вижу. Протянет руку, до плеча дотронется, улыбнется…

Это было неслыханно… Вахман, немецкий солдат, который имел на каждого пленного запас зарядов в винтовочном патроннике, обойме и подсумках, отложив в сторонку оружие, рассказывал о России, явно сочувствуя ее сынам, волею несправедливости оказавшимся в горестном положении.

Неожиданно старый вахман, подтянув винтовку, энергично поднялся и приказал:

– Начинайте работать! И – ни слова!

Вахман первым заметил бригадира, вышагивающего от офицерской столовой.

Пленные не пожалели, что картошка сгорела в костре, и они ей не полакомились.

На сборе в лесу озабоченно обсуждали: такого вахмана при захвате самолета и убивать жалко… Поручили Соколову «прощупать» его капитальней. А что, если он согласится «добровольно» отдать «хейнкель»? Свяжут старичка в капонире, а сами… Или и он согласится перелететь?..

Потом Соколов поведал:

– Нет, не согласился. И рад бы помочь, да если русские насильно увезут его, то весь его род в Германии будет истреблен. Оказал, что никакого разговора между нами не было. А охранять нас он не станет, попросится в другое место.

Занял пост старичка здоровенный молодой верзила «нордической породы». И сегодня от него хорошего не жди.

А тут, как на грех, Девятаев поскользнулся. Подвернув ногу, упал на снег, сбросил тяжеленную ношу.

– Встать, свинья! – закричал вахман, начал пинать сапогами в грудь и спину.

Товарищи помогли Михаилу подняться. Он еле-еле держался на одной ноге. А вахман, ударив палкой, приказал поднять маскировочный мат.

Девятаев сунул руку в карман. Товарищи знали: в кармане нож.

Кутергин успел схватить его за локоть.

– Ты что? – грозно прошипел над ухом.

Петр помог донести груз до капонира.

Хорошо, что это был последний груз и в конце рабочего дня. Может, только потому не случилось неминуемой беды.

По вечерам люди «чистились» разными группами. К тому же и запрет на вход в другие бараки теперь не очень-то соблюдался. Присядут пятеро-шестеро у кого-либо на нарах и заведут беседу. Мало ли о чем может говорить человек с человеком?

Так было и в группе «адмирала» Коржа. Для начала вспоминали какие-то истории из давней или недавней жизни. Убедившись, что лишних ушей нет, переходили к главному: каждый заучивал или повторял свои обязанности при захвате самолета. На сей раз Кутергин укорил:

– Придется тебе, Миша, подлатать нервишки. Если б схватился за нож… Устроил бы комендант еще один спектакль…

Девятаев от стыда виновато опустил голову.

Уныло, надсадно тянулись метельные зимние дни и ночи. К побегу теперь, казалось, все было готово, все уточнено и выверено. Недоставало летной погоды.

И вспышка… Если она бывает в цилиндре двигателя, человек ей радуется. Но вспышка в душе человеческой совсем отлична от моторной. Она – даже благородная – может дать обратный толчок.

Так получилось и здесь.

Недалеко от Девятаева было место Кости-морячка. Именовался с Дерибасовской. На руку был не чист, слыл коммерсантом, пройдохой. Его окружало несколько парней сомнительного свойства.

Девятаев и его друзья будто не замечали эту шантрапу, в разговоры не ввязывались. А «вожачок» становился все наглее и наглее. Неустойчивые попадали под его влияние.

Как-то он подошел к нарам, где Девятаев беседовал со своими товарищами.

– О чем, господа, шушукаемся? – вызывающе спросил «морячок». – Опять бесплодная тема о патриотизме?

– Перестань, дрянь! – оборвал Михаил.

– Подумаешь, нашелся праведник. А мой принцип в одной строчке умещается: винцо, сальцо, мадамцо и долларцо. И любая географическая точка на земном шаре. Желательно без большевиков.

– Что ты сказал? – гневно поднялся Девятаев.

– Пардон, мадам, – поднес к лицу летчика «дулю». – Я сказал долларцо и мадамцо. Моя стихия. А ты, видать, партиец. Хочешь меня «Краткому курсу» обучить. А он мне и там-то был нужен как пятая нога.

Молниеносный боксерский удар в челюсть опрокинул «морячка». Придерживая скулу, он медленно поднялся.

От второго удара вновь опрокинулся.

– Наших бьют! Наших бьют! – заорали дружки. На крик вышел блокфюрер Вилли Черный.

– Что здесь происходит?

– Он коммунист, – промычал Костя. – Он большевик.

– Так, так, – процедил Вилли. – Политикан. Десять дней жизни, – блокфюрер грохнул по лицу Девятаева резиновой дубинкой.

Костина шантрапа сбила Михаила с ног, в ход пошли и кулаки, и деревянные долбанки…

Утром, еще до подъема, на третий ярус заглянул Соколов.

– Ну, что?

– Слаще не придумаешь…

– Напрасно ты вчера…

– Знаю… Сам виноват.

Володя сказал, что хлопцы собрали для Вилли Черного «откупную». Раздобыли шоколад, консервы и даже золотое кольцо нашлось. Немченко пошел на переговоры.

Подачка, переданная блоковому, оказалась в какой-то мере «охранной грамотой», но не очень надежной. Два дня бандюги не подступались, да и возле Девятаева старались быть друзья. Но на третье утро доской ему выбили два зуба.

Девятаев сдачи не дал: это был бы вызов.

Возвращаясь после работы с аэродрома, Соколов распорядился:

– Иди в прачечную. Володя укроет до отбоя.

Володя из прачечной был одним из тех, кто организовал октябрьский вечер в сапожной у Зарудного.

Сейчас он недовольно проворчал:

– Уши надрать тебе мало… Что отморозил!

– Так он, гадина…

– Дурость в тебе, что ли, заговорила?

Выдержка, выдержка, еще раз выдержка… Она особенно нужна была теперь «политикану» за немецким номером 11189, под которым колотилась неуемная душа летчика.

Днями он был в рабочей команде, а глаза его впивались в облака: скорее бы разогнал их тугой морской ветер, скорее бы на взлет.

Вахман имел на «политикана» особое право: чуть замешкается, приклада не жалеть.

Надо держаться, надо держаться…

А долго ли продержишься?

Есть ли предел неимоверным тяготам?

НЕБО ПРОЯСНЯЕТСЯ

Седьмого февраля командованию на Узедоме метеорологи выдали обнадеживающую сводку: завтра можно летать.

В кабинетах, увешанных портретами Гитлера, с разложенными на столах служебными картами, началась напряженная работа. Летчики, штурманы, специалисты из секретного ведомства прокладывали маршруты до целей, рассчитывали время полетов.

Штурмбанфюрер СС Вернер фон Браун распорядился подготовить к запуску опытную ракету, а для эксперта доктора Штейнгофа – привести в готовность командирский «хейнкель».

Русских пленных приказано было поднять утром пораньше: пусть расчистят взлетную полосу.

Фашисты торопились…

Они готовились…

Но не к тому, что сделают завтра русские пленные.

В тот же день, возвращаясь с изнурительной работы, Девятаев намекнул Курносому:

– Володя, тучи расходятся. Нам надо собраться.

Соколов в ответе был краток:

– После ужина.

Если блоковый Вилли Черный со всей лютостью ненавидел русских, любого готов был растерзать, кроме группы подонков вроде Кости-морячка, то другой блоковый, которого иногда называли камрадом, был близок с Соколовым. И Володя воспользовался его нейтральной «любезностью». И после ужина Курносый сделал так, что камрад куда-то ушел, чтобы русские «отпраздновали день рождения» одного из своих товарищей в его комнате.

Их было трое – ядро, организаторы.

Одному оставалось «три дня жизни». И если не захватить самолет завтра-послезавтра, то уже не улетит ни один. Приговор о «десяти днях жизни» головорезы выполнят непременно. А после не миновать такой участи и другим: ведь бандюги знают, кто сейчас заступается за «политикана», оберегает его от их казни. А если узнают, что он был летчиком?..

В сплоченной группе умели держать тайну о побеге, эсэсовских ищеек близко не подпускали. Вспышка Димы Сердюкова была приглушена, он вновь работал в аэродромной команде.

Обязанности каждого члена экипажа были обговорены не раз.

Кривоногов, например, твердо знал, как убрать тормозные колодки, придавленные скатами колес.

– Нажимаю на защелку, складываю колодку и вытягиваю на себя.

Соколов знал, что ему надо убрать четыре красных струбцины с рулей.

– А у кого будет винтовка?

– Как у кого? – спрашивал Корж. – Это же давно решено. Если появятся солдаты, подпускаю ближе и прицельно…

– Постой, постой, – Девятаев стал серьезнее. – Я вожусь в кабине, немцев не вижу… А их группа…

– Да, надо сразу сказать тебе.

– То-то. Выстрел из винтовки – тревога. А я дам очередь из пулемета. На это никто не обратит внимания: обычная пристрелка оружия.

– Пулемет – это дело мое, – как-то сказал Кутергин.

– А где он, в самолете?

– Пока не знаю. Как залезу – сразу увижу.

Эта деталь пока оставалась неясной.

В одно время продумывали и такой вариант, когда высокий Петр Кутергин в шинели со связанного старичка-вахмана подводил группу к самолету. Но если самолет неисправен?.. А если в кабине летчик?.. Под оружием заставить его вырулить на взлетную полосу?.. А может, он успеет по рации передать пару нужных слов?..

Нет, когда есть свой летчик, нужно лишь одно: скрытно подойти к «хейнкелю», на который укажет Михаил.

И вот в комнате блокового камрада восседают трое. Здесь было самое надежное укрытие для «политикана»: дружкам Кости-морячка не найти его. А Володя подал вареную картошку:

– Подкрепись, «именинник».

И, пока не дотрагиваясь до картошки, Михаил спросил:

– Видели, как перед сумерками немцы копошились у командирского «хейнкеля»? Снег сами разгребали. Значит, самолет к чему-то готовили.

– Ясно: к полету, – догадался Кривоногов.

– Если ясно, то уясним еще. Во-первых, Володя, завтра собери в команду всех наших, подыщи у мастера работу поблизости от «хейнкеля». И подумаем, как избавиться от охранника. Может, свяжем в капонире?

– Если бы наш старичок, то другое дело. А то ведь чистый гад, – вознегодовал Соколов, – кобель цепной! Прихлопнуть!

Кривоногов согласно кивнул.

– Иван, сможешь?

– Опыт имею.

– Нужно одним ударом. Не допустить выстрела, иначе…

Видимо, вспомнив первую встречу с Девятаевым и про свой тесак, Корж повторил:

– Опыт имею. Но в случае чего – подсобит Петька Кутергин, на него сразу и шинель одевать…

– Будем действовать по обстановке. Команду слушать мою. Я за вас и за себя отвечаю, – убедительно закончил Девятаев. – Отвечаю перед Родиной!

Встревоженные, в комнату блокового зашли Кутергин, Емец, Зарудный…

С какой стати?

Оказалось, они узнали, что озлобленная группа «морячка» по всем закоулкам ищет «политикана». Их ненавистная мысль предельно ясна: «Нечего валандаться, к ногтю его!»

Долго столько «гостей» здесь оставаться не могли – скоро отбой и может вернуться камрад.

– В прачечную, к Володьке, – посоветовал Зарудный.

В прачечной пахло мыльной водой, стираными мантелями, густым потом.

Володя никого не ожидал и, когда вошли Девятаев с Соколовым, как-то неестественно встрепенулся, стал набрасывать грязное белье на ящик для мусора. Но, увидев Зарудного, веселее шевельнул уголками губ.

– Только «ура» не кричать. Наша армия форсировала Вислу, идет по Польше к германским границам. Все.

Посмотрел испытующе на Девятаева:

– Тебе остается два дня… Выдержишь? Силенок хватит? Ты сколько весил полгода назад, когда летчиком был?

– Примерно, девяносто килограммов.

– А сколько терял после боевого дня?

– Какие-то пустяки, – Девятаеву почудилось на миг, что его испытует вновь медицинская комиссия. Жаль, нет в ней доктора Воробьева из Кляйнкенигсберга. Нет Пацулы, Ворончука, Федирко, Цоуна – летчиков, которых бы в сегодняшней ситуации нечему было учить. И Грачева нет, и Китаева… Где они теперь? Вырвались на свободу или еще разделяют его участь?

– Сколько в тебе сейчас? – прервал минутные размышления Володя из прачечной. – Примерно, сорок пять. И ты поднимешь самолет, в котором тонны?..

– Его поднимут моторы. Мое дело ими управлять.

– А гайки там всякие знаешь?

– По дороге, если сейчас не разобрался, разберусь.

– Как прилетим в Москву, сразу про все маршалам доложим, – у Коржа было такое выражение лица, будто ему действительно присвоили адмиральское звание.

– Утро вечера мудренее, – подытожил Соколов. – Пора расходиться, уже отбой.

Сняв долбанки, Девятаев проскользнул мимо задремавшего дежурного в свой барак. Бандюги его не подкарауливали. Улегся на своей постели, но заснуть не мог. Мысленно просматривал приборную доску «хейнкеля», запоминал и еще раз проверял себя, какие стрелки должны зашевелиться, забегать при включении зажигания, сколько времени дать на прогрев моторов, как опробовать рули, запросить разрешение на взлет… Вопросов – рой. На все, казалось, дал ответы.

Но как все окажется на деле?

Неуемные мысли захлестывались, перерубали одна другую.

…Крутила метель, когда бригада разгребала снег на стоянке «юнкерса». В капонире ни летчиков, ни техников. Только тяжелый самолет, десять пленных да охранник с винтовкой.

Неожиданно Михаил уловил моторное тепло. Значит, двигатели прогреты, значит, можно…

Его взгляд, впившийся в пустую кабину, перехватил Соколов.

– Сейчас? – спросил загоревшимися глазами.

Девятаев оценивал положение. Если лететь на самой малой высоте?.. Если посадить «юнкерс» на брюхо?.. А если это будет не наша земля?.. Ох, сколько этих «если»…

– Нет, Володя, разобьемся.

В бригаде были готовы растоптать конвоира, готовы лететь хоть в метель, хоть во вьюгу, хоть в пургу. Они не были летчиками, не знали, что их может «подловить» в таком полете, какие препоны им уготованы.

Как объяснить это?

Михаил, опомнившись, проклинал себя за молниеносную вспышку, за эти соблазнившие его прогретые моторы…

– Нельзя, «не выйдет.

Если бы он был один-одинешенек, то представься такой случай, мог бы вскочить в кабину, ринуться в небо. Но он не мог оставить товарищей, и они надеялись на него, доверяли и верили ему.

«Нельзя, разобьемся».

И едва произнес эту фразу, как поблизости загрохотал тягач-вездеход. На нем привезли к «юнкерсу» бомбы.

Пленные с облегчением вздохнули и переглянулись: свой летчик не успел бы запустить моторы…

Но в тот раз Девятаеву все-таки повезло.

Все в бригаде, кроме него, впервые близко видели, как прожорливый люк самолета заглатывает тяжелые бомбы. От удивления замерли, забыв о работе.

– Вон! Вон отсюда! – замахали руками техники.

Чтобы охранник ни о чем не догадался, Соколов, глядя на него невинными глазами, затараторил:

– Герр вахман, нам тут, как видите, делать нечего. Герр мастер распорядился расчистить капониры, которые завалены снегом и в которых нет самолетов. Вон там, на краю, – он показал на кромку у моря. Там, за капонирами, была свалка разбитых «юнкерсов» и «хейнкелей».

Такую «инициативу» Курносый действительно высказывал близорукому старичку-прорабу с болтающейся на ремне кобурой парабеллума. Мастер был прямо-таки польщен: «Верно, когда не успею дать задание, сами находи́те работу. Вы, Вольдемар, молодец: умеете стараться».

Береговую кромку сегодняшний вахман недолюбливал. Справедливо ли: пленные будут работать в капонире, где ветер не полощет, а он, эсэсовец, в тоненькой шинели, охраняя их, должен стынуть возле рулежной дорожки на пронзительном ветру.

Но и тут охранника с винтовкой «выручил» Соколов:

– Герр вахман, вам нужно согреться. Разрешите развести костер. Вон там, на свалке, есть разные рейки, щепки. Мы вчера приносили для вахмана, который был у нас.

Заслышав о дровишках и предвкушая жаркое тепло костра, вахман даже улыбнулся:

– Гут, гут.

– Надо побольше дров набрать. Разрешите, я возьму одного арестанта. – И, получив кивок одобрения, крикнул Девятаеву: – Эй, ты, доходяга, айда со мной!

На самолетной свалке их функции резко изменились. Соколов набирал две охапки щепы и реек, а Девятаев «обживал», проигрывая запуск моторов, кабину «хейнкеля».

– Да, Володя, я готов, – сказал Михаил на обратном пути. – Теперь все дело за погодой.

– Вот ее-то я изменить не могу, – невесело ответил Соколов. – Власти у меня такой нет.

Довольный вахман, предвкушая тепло, отметил Володю «наградой» – бросил ему сигарету.

…Когда же это было? Так это же сегодня!

Нет, наверное, вчера. Сейчас заполночь. Измотанные за день снеговой работой, соседи ворочаются на своих лежанках, похрапывают, кто-то про что-то скороговоркой бормочет во сне, кто-то тихо стонет. Наверное, к перемене погоды.

Погода…

Прислушался, приподняв голову и приставив ладони к ушам.

Да, за стеной не куролесила до печенок надоевшая вьюга, ветер перестал ныть и скулить.

Вот, значит, почему снаряжали бомбами «юнкерс», вот почему расчехляли «хейнкель»…

У нас бы дома, на аэродроме, летчики сказали синоптикам:

– Спасибо вам, боги погоды. А то, поди, фрицы нас заждались.

За стеной барака все отчетливее откладывалась тишина.

Знают ли о ней его друзья?

Девятаев, не шевелясь, ждал надежного утра.

ПОСЛЕ СИРЕНЫ

Сирену на подъем он ожидал одетым в арестантскую робу – надо скорее скрыться в клокочущей, бегущей толпе, увильнуть от встречи с карателями и надзирателями. И нырнул в середину людского потока. Он вынес его к умывальнику.

И здесь в окошко увидел…

Увидел на небе заветную звездочку. Небо, чистое небо!..

Небрежно заправил постель: «Сегодня здесь не ночевать!» – и выскочил из барака – в темноту и мороз. Поспешил к Кривоногову. Тот почти опешил:

– Ты что? Очумел? А если хватятся?

– Молчи! Сегодня!.. Дай закурить.

Едва они затянулись сигаретами за углом барака, как торопливо подошел Костя-морячок.

– А, скрываешься… Тебя в бараке ждут.

Корж сразу угрожающе напрягся:

– Только попробуйте! – Сверкнула вынутая из кармана железка. – Вон отсюда! Ты его не видел. Понял?

– Тогда мне влетит.

– Вот и хорошо.

– Если пикнешь, – еще раз пригрозил Иван, – следующий раз уже не влетит. Сами тебя башкой в уборную!..

Михаил затесался в толпе, пробираясь к бараку Соколова.

– В чем дело? – Курносый удивленно вскинул голову.

– Володька, сегодня!

Минуты через три схватил за рукав Володю Немченко:

– В бригаду только своих! Летим!

– Понял.

Почти случайно увидел Кутергина. Только одно слово:

– Сегодня!

Над аппельплацем громкая команда:

– Штильгештанген!

И только что беспорядочная толпа замерла в четких рядах, как вышел комендант, высокий, толстоносый. Принял рапорт: за сутки никаких происшествий не произошло.

«А какой рапорт будет завтра? – подумал Девятаев. – Как облезет твое комендантское величество, как ты померкнешь и скукожишься?»

И, словно притянутый этими тайными мыслями, обходя строй, комендант задержался напротив Девятаева. Может, его привлек «разукрашенный» вид пленного: лицо в синяках, губы расквашены, скулы перекошены.

Комендант еще раз, ухмыльнувшись, взглянул на пленного, будто хотел запомнить «красавца», ткнул дубинкой в его подбородок и зашагал по асфальту.

Наконец, скомандовали разойтись по рабочим бригадам. Люди кинулись разыскивать своих.

Правда, тут не обязательно было вставать в пятерку или десятку, где был только вчера или уже долгое время. За каких-то десять-пятнадцать минут команды формировались бессистемно, лишь бы набралось нужное число людей.

И не было постоянного, «узаконенного» места для сбора каждой бригады, как при построении на утреннюю комендантскую проверку, где при команде «Штильгештанген!» каждый пленный замирал на месте. Теперь же все перепуталось в беготне и толкотне.

Так было и в другие дни, когда в бригаду Соколова или Немченко суетливо затесывались «чужаки».

Но сегодня-то нужна только своя, сколоченная группа, в которой все знали свои обязанности. И идти надо на аэродром.

Только на аэродром.

Через несколько минут рядом были Девятаев, Кривоногов, Соколов, Немченко, Кутергин. В десятку уже успели войти какие-то неизвестные, один иностранец.

А где свои, почему их нет? Вот-вот нужно будет трогаться. В затихающей суматохе Соколов и Немченко кого-то вытолкали из своей группы, вырвали из «соседних бригад Сердюкова, Емеца, Адамова, Урбановича, Олейника.

Шагнули к воротам. У них уже стоял наготове знакомый вахман-эсэсовец. Кто-то говорил, что он сын какого-то богатея, который денежным мешком откупил своего отпрыска с восточного фронта, где в немцев стреляют и убивают. Здесь же он в полной безопасности и убивать может только сам. Против измотанных пленных у него была винтовка, и он не жалел ее приклада для подгона «ленивых» русских.

После лагерных ворот – дорога к аэродрому. Тут снова ворота, снова проверка. Больше других здесь беспокоился Кривоногов. В бригаде было заведено так, что кто-то в ней нес охапку сухих дровишек, хвороста или щепочек – для костра охраннику. На этот раз среди хворостинок Иван проносил железный прут.

Обошлось. Корж повеселел.

Подслеповатый старичок-мастер подозвал Соколова и Немченко, стал пояснять по-немецки, что делать бригаде. Махнув рукой, показал направление.

Десятка подошла к бомбовым воронкам. В предрассветных сумерках черными кругами они зияли на снегу, на рулежных дорожках. Воронки были свежими. Значит, на аэродром налетали сегодняшней ночью. Почему же Михаил в дремотном сне не слышал частобоя зениток? Или они не стреляли?

Дул порывистый промозглый морской ветер. Вахман время от времени, согревая ноги, приплясывал.

Свежих воронок было много. И, прикинув, что дел тут хватит, пожалуй, до полудня, герр ефрейтор приказал развести костер. Вахман присел на корточки, прислонив винтовку к плечу. Грел руки над огнем и следил за пленниками.

Они следили за ним. Четверо – особенно пристально.

Близился обед – самое надежное время: как только прозвучит гудок, техники, мотористы, сложив инструменты, уйдут со стоянок, к столовой, к ангарам. Однажды Девятаев видел, как какой-то ефрейтор, забивая гвоздь, услышал сигнал на обед и в ту же секунду отложил молоток, не сделав по шляпке двух или трех ударов. Он забил гвоздь после.

Воронки забрасывали кое-как, чтоб дня через два-три в них застревали самолеты.

В эту же глубокую от крупной бомбы воронку спрыгнул Михаил, мигнув Соколову. Стал утаптывать землю, Курносый понял, спустился к Михаилу.

– Начинай!

Это означало, что бригада должна перейти к другому месту, ближе к «своему» самолету и там разделаться с вахманом.

Но всегда энергичный и находчивый Соколов неуверенно промямлил:

– Может, завтра?.. Ведь…

– Не каркать! Не хотите, сам убью немца и один улечу! А вам – крышка.

В воронку, почувствовав неладное, соскользнул Немченко и тоже стал топтать землю. Он был осторожен: хотя немец с винтовкой и грелся у костра, глаз у часового был наметанный.

– Пора! – шепнул решительно Девятаев.

– Пойдем к берегу, к последнему капониру, – нагнулся Соколов. – Вахмана там… Веди, Володька.

У Соколова и Немченко права были равные – оба стояли во главе пятерок, оба числились помощниками капо.

Воронку на рулежной дорожке забросали последними комьями.

– Теперь, герр ефрейтор, сюда придут бетонщики, а нам мастер велел перейти туда, – Немченко махнул рукой к морю.

Распоряжения мастера часовой, разумеется, не знал. Да это и не входило в его функцию. Его дело – стеречь русских, а когда захочется, огреть прикладом винтовки или дать пинка сапогом.

Немченко повел бригаду вдоль опустевших самолетных стоянок – машины были в полете. Вахман шагал сзади, не подгонял, не понукал – встречный ветер колол лицо. Девятаев приметил капонир, заваленный снегом. Значит, уже давненько «юнкерс», стоявший здесь, домой не вернулся.

Еще капонир. В нем «юнкерс». Левый мотор работает на средних оборотах. Правый медленно прокручивает винт. Сейчас и он заработает. Дверца в кабину открыта. В кабине человек без шлемофона. Второй подставляет стремянку к плоскости.

Так это же техники!..

Ну, здесь с ними расправиться легче. Капонир и гул мотора заглушат все…

– Берем этого, – торопливо изменил Девятаев прежний план. – Иван, кабину тебе. Мы с Володькой – на крыло. Кутергин, тебе – вахман.

И только приготовились, как Михаил резко:

– Отставить! Крыло испорчено.

В последний миг он заметил, что с правой плоскости снят элерон.

Без него не улететь…

Все без команды застыли как вкопанные.

Сердца словно замерли, рты жадно, как рыба на суше, но хватали тугой морозный воздух. На лбу у Девятаева потекли росинки пота.

Что теперь будет?

– Где ваша работа? – закричал раскрасневшийся вахман. – Ближе не подходить!

Он почувствовал неладное: русские остановились без его команды, почти вплотную глазеют на самолет. Огрел прикладом двоих или троих, стоявших сзади.

– Вон! Вон! – замахал ломиком техник с плоскости.

Вахман, озлобившись, изрыгал проклятия, размахивая прикладом. Соколов и Немченко пытались что-то объяснить, но ефрейтор, не слушая их, приказал всем бежать назад. Лишь запыхавшись, остановил бег.

– Скажи, расчистить капонир, – успел шепнуть Девятаев Соколову.

Вахман подозвал Соколова.

– Бегом гони свою паршивую команду к ангару!

Кто знал в десятке о побеге, понял: там, у ангара, эсэсовцы начнут допрос. Новички могут проговориться… Нет, к ангару нельзя.

– Расчищать капонир! – еще раз шепнул Девятаев.

– Герр ефрейтор, – Володя деловито посмотрел на вахмана, – мы же должны выполнить распоряжение мастера. Он приказал вычистить от снега капонир. И обед привезут туда. А этот одноглазый дорогу перепутал… Мы разве виноваты?..

Вахман помедлил. Оба помощника капо тремя чистыми, вопрошающими глазами смотрели на него.

– После обеда, герр ефрейтор, мастер сам проверит нашу работу, – для убедительности добавил Соколов.

Вахман еще раз посмотрел на Немченко.

Да, после бомбовой воронки он сказал про другое задание. Значит, все верно. Только этот одноглазый проглядел засыпанный капонир. Что ж, если распорядился мастер, приказ надо выполнить. А если на самолет вблизи смотрели эти изможденные русские, так пусть им будет еще страшнее перед могучей немецкой техникой.

И вахман «сдался».

Защитный капонир, куда не вернулся сбитый истребителями или зенитками бомбардировщик, был забит затвердевшим снегом, поверху затянут легкой леденистой корочкой. Бригада с поспешностью набросилась на ненужную работу. Пусть вахман считает, что сюда и впрямь приедет мастер и потому русские старательны.

Но в бригаде думали о другом: как заманить вахмана в капонир?

Пленные уже разметали снег, взялись за метлы.

В капонире было тихо, безветренно.

А вахман стоял на ветру, пританцовывал, чаще курил.

Что же предпринять?

Эта мысль сверлила голову и Девятаеву, и Соколову, и Кривоногову… Теперь только бы вахмана сюда…

Немченко, раскидывая снег, уже побывал на валу и видел, как на «хейнкеле» зачехляют моторы.

Значит, скоро обед и техники уйдут. Да и герр ефрейтор посматривает на часы.

Выход нашли. На днище капонира валялись щепки, расколотые доски, маслянистая бумага. Все это сложили в кучу. Только спичку – запылает веселый огонек.

– Герр ефрейтор, – весело сказал помощник капо Соколов, – пока привезут обед, можно и погреться.

Вахман клюнул на приманку. Его зажигалку Курносый поймал на лету.

Осталось ухватиться за главный – много раз тайком обговоренный – план.

Но делать надо все с большой предосторожностью. Ведь если в полдневный час на аэродроме хлопнет винтовочный выстрел, то…

Над дымным от промасленных дощечек костром пленные грели потные руки, напряженно переговаривались, но не словами – только взглядами.

На ходу крикнув, чтоб все убирались подальше, размашисто подошел немец. Один из пленных, глотнув терпкого дыма, чихнул и не успел протереть заслезившиеся глаза. Вахман дернул его прикладом по плечу. Вахман не знал, что это его последний удар. Не знал, что следующий – роковой – уготован ему. Не ведал, что сам зашел в ловушку. Не знал эсэсовец, что после этого удара на немецком аэродроме начнется иной отсчет времени.

Вахман грел руки у костра, по обыкновению присев на корточки.

Курносый помощник капо догадался проявить «заботу» о желудке герр ефрейтора, попросив разрешения взглянуть, не везут ли обед. Но на снежный вал Соколов поднялся с другой целью. Он знал, что никто привозить обед в капонир не собирался. Теперешняя минута, когда техники, по надежной немецкой пунктуальности, уйдут в столовую, была нужнее всего. И Володя Соколов знаками показал Девятаеву с высотки за спиной вахмана: «Нигде ни души».

У Соколова было выгодное положение. Разбежавшись под склон, мог бы толкнуть вахмана в костер, мог бы грохнуть фашиста по виску, мог бы…

Но все было задумано иначе. Первый удар за Кривоноговым. И железяка у него.

Вмиг ставшие строгими глаза летчика на лице с кровоподтеками сверкнули повелительно, приказывающе: «Иван, давай!»

Корж мягко, словно крадущаяся кошка, проскользнул за ссутулившуюся спину фашиста.