Текст книги "В пограничной полосе (Повести, рассказы)"

Автор книги: Николай Черкашин

Соавторы: Виктор Пшеничников,Евгений Воеводин,Павел Ермаков,Вадим Черновецкий,Игорь Козлов,Владимир Тикыч
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Да, теперь долго не будет ни писем, ни посылок. Это нам объявил Сырцов. Сашка связался с заставой по радио, и оттуда передали: до льда. А когда он будет, лед? И газет тоже нет, и о том, что делается в мире, мы узнаем только по вечерам, когда работает дизель: кто-нибудь из ребят, свободных от службы, присаживается к старенькой «Балтике», ловит Москву. Интересно, можно ли переслать сюда транзистор? Обязательно напишу, чтоб прислали. Правда, транзистор не мой, а премия Коляничу к его сорокалетию, но ведь ничего с приемником не случится, а я верну его хозяину в целости и сохранности.

Опять в окулярах трубы серая стена. Даже незаметно, где вода сливается с небом. Хоть бы какой-нибудь самый завалящий катеришка прошлепал вдали. Здесь не ходят суда, даже рыболовные траулеры не появляются. Мели, подводные камни, да и промысловой рыбы здесь нет. Это мне растолковал Эрих. Он знает карту, и этот район тоже знает – пустота… На юго-западе – вот там действительно богатые места.

Ну хорошо, пусть не судно. Пусть какая-нибудь заблудшая лодка. Я замечу ее первым. Дам три ракеты – сигнал тревоги. Нет, сначала я должен убедиться в том, что нарушитель в наших водах, и определить направление его движения. Потом дать звонок – ракеты уже после. Но море пустынно, и я облегченно вздыхаю, когда по ступенькам начинают греметь сапоги Сашки Головни. Идет смена…

Сначала из люка высовывается его голова в зимней шапке. Потом он вырастает из досок настила, и на площадке сразу становится тесно – такой он большой, грузный, в своей ватной куртке. Еле протиснулся в люк.

– Все в порядке?

– Пустота, брат. Стоишь здесь – как будто один на всем свете. Разрешите сдать пустоту?

– Да, хоть снежку бы навалило… Ты давай топай в дом по-быстрому.

– А что?

– Костька мне не нравится. Все время цепляется к Леньке. Вы с Костькой дружки – может, угомонишь его.

– Погоди, – мне не хочется уходить. Я должен уйти, но мне не хочется. – Только честно. О чем ты думаешь здесь, на вышке?

Мне это необходимо знать. Неужели я, в общем-то, дурак со своими думами о всякой всячине? Сашка смотрит на меня непонимающе.

– Может, об этом потом? Я же тебе говорю: они переругиваются. Костька совсем какой-то ненормальный.

– А я что, нянька им?

– Иди, – строго говорит Головня и прижимаете» к перилам, чтобы пропустить меня. Только тогда я соображаю, что мне действительно надо идти. Даже не идти, а бежать, хотя я им не нянька, конечно, а просто такой же товарищ, как Сашка Головня.

Когда я вошел, они сидели за столом. Картина была вполне мирная: перед Костькой – «Загадки египетских пирамид», перед Ленькой – стихи Прокофьева. Жаль, нет у нас фотоаппарата – снять бы их и назвать снимок «Солдатский досуг»…

Но лицо Леньки было покрыто красными пятнами, а Костька кривил губы. Я знал эту его манеру. Он кривил губы, когда ехидничал, а Ленька в таких случаях покрывался пятнами, как ягуар. Стало быть, какой-то разговор уже состоялся, и я опоздал. Ну и хорошо, что опоздал. Не люблю ссор и не люблю мирить,

Здесь, в первой комнате (она же была кухней), полагалось говорить шепотом, потому что за дверью почти всегда кто-нибудь спал. Сейчас отдыхали Эрих и Сырцов. Значит, ребята ругались тоже шепотом? Забавно – такого мне еще не приходилось слышать?

– Чаек имеется? – тихо спросил я, и Ленька кивнул.

– Замерз?

– Есть малость.

– Садись. Я тебе налью…

– Не надо, я сам.

– Напрасно отказываешься, – сказал Костька. – Человек проявляет благородство все-таки. Предложить чаю Сырцову – подхалимаж, а тебе – дружеская услуга. Усек? Или, может, тебя повысили в звании?

– Перестань, – поморщился я. – Чего это тебе сегодня взбрендило?

Я налил обжигающего чая и понес к столу, на ходу грея о кружку руки. Выпью эту кружку, а потом – спать. Я уже привык спать днем. Впрочем, сейчас шестнадцать десять, а за окном уже сумерки. Через двадцать минут станет совсем темно.

Говорят, есть люди, на которых плохо действует темнота. Должно быть, Костька из таких людей. Я замечал, что к вечеру он становился особенно раздражительным. Пожалуй, стоило зажечь лампу. Но я знал: только дотронешься до нее – и руки будут долго и густо пахнуть керосином. Зажгу потом, после чая. А через минуту я уже пожалел, что не зажег лампу.

– Что взбрендило? – повторил Костька. – А то, что святых угодников терпеть не могу. Ты погляди, погляди на него! Скоро из собственной кожи вылезет, – должно быть, Костька обрадовался свежему собеседнику и теперь высказывал мне все то, что уже говорил Сашке. – Дровишек нарубить, водичку натаскать, посуду вымыть, пол подмести – и заметь, все по собственной инициативе. А зачем? Да только для того, чтоб выхвалиться: вон я какой трудяга! Или, – повернулся он к Леньке, – скажешь, что это зов души?

– Да, – очень тихо ответил Ленька. – Если я могу это сделать, почему же…

– Ерунда, угодничек! Не поверю. Только не говори, что ты так воспитан. Христосик в гимнастерке.

– Хватит тебе, – попросил я. Мне было жалко Басова. Он не находил, что ответить, и это разжигало Костькину злость. Конечно, его злило, что Ленька многое делает сам, без всякой команды или не в свою очередь. И, конечно, Сырцов мог ткнуть того же Костьку носом и сказать: бери пример с Басова. Этого Костька не мог перенести. И все, что он сейчас говорил, сводилось, в общем-то, к одному – что тебе, больше всех нужно, что ли?

– Хватит, – повторил я. – Ну, может, он действительно так воспитан, в отличие от нас с тобой. Я вот терпеть не могу подметать. У меня дома пылесос.

– А ты, брат, соглашатель, как я погляжу, – усмехнулся Костька. – Не боишься, что ценный почин товарища Басова распространится на тебя, а? И будешь ты вкалывать сверх положенного в добровольно-принудительном порядке, да еще улыбаться при этом.

– Не очень боюсь, – сказал я. – А вообще, Костька, кончай. Жаль, валерьянки у нас нет. Зря ты на парня взъелся.

– Взъелся? – хмыкнул Костька. – Я бы ему морду набил с удовольствием, вот что. Угодничек!

– А я – тебе, – сказал я.

– Ты?

– Я.

– Руки коротки.

Мы встали. Нас разделял стол. Даже в сумраке я видел, какие у Костьки бешеные глаза. Ленька тоже вскочил. Я глядел в прыгающие Костькины глаза и думал, что если он хотя бы поднимет руку – ударю первым.

Видимо, я не заметил, что мы говорили громко, очень громко, и разбудили Сырцова. Он открыл дверь рывком – и встал на пороге в одной рубашке и белых кальсонах, как привидение. Этого оказалось достаточно. Костька сел, я поднял кружку с недопитым чаем и стал прихлебывать с противным равнодушием.

– Так, – сказал Сырцов. – Занятный у вас разговор. Можно и мне послушать?

– Ладно, отец, – сказал я. – Все тихо и мирно. Ложись, досматривай сны.

Сырцов ушел в спальню, и мы слушали, как он одевается. Я зажег лампу. Сейчас будет душеспасительная беседа на тему дружбы и товарищества. Но сержант вышел и приказал:

– Соколов, отдыхай. Короткевич, сменить Головню.

– Через три с половиной часа, – сказал Костька.

– Сейчас. Проветришь мозги на вышке. А завтра с утра для всех два часа строевой. Ясно?

– Ты что? – удивился Костька. – Заниматься строевой?

– Два часа строевой, – резко повторил Сырцов. – И не только завтра, а всю неделю.

Я поежился. Мне тоже не очень-то улыбалось заниматься строевой подготовкой целую неделю, но Сырцов, конечно, прав. Великий педагог! Знает, что такое строевая.

Можно было спать. Но я подождал, пока ребята уйдут на службу. Я все равно не уснул бы. И Сырцов знал, что я не сплю, а лежу просто так.

– Не спишь?

– Не сплю.

Он сел на мою койку, да еще поерзал, устраиваясь удобнее, словно приготавливаясь к долгому разговору. И лампу перенес на тумбочку. Свет падал на лицо Сырцова так, что мне был виден только его огромный, выдвинутый вперед подбородок. Теперь этот подбородок был похож на ковшик экскаватора. «Ковшик» дрогнул – сержант сказал:

– Слышал я ваш разговор.

– Подслушивать нехорошо, – сказал я.

– А я не подслушивал. Вы же орали, а не говорили.

– Так уж и орали! Эрих-то не проснулся.

– Его разбудить трудно, – кивнул Сырцов.

Это верно: Эриха надо долго трясти, прежде чем он вылезет из своих снов. Потом он еще долго сидит на койке, охватив колени, покачиваясь и не открывая глаз.

– А вы все-таки громко говорили. Особенно Короткевич.

«Ковшик» захлопнулся. Сырцов отговорил первую часть, сейчас начнется другая. Но он долго молчал, прежде чем снова сказать:

– А я, грешным делом, лежал и думал, как ты поступишь? Выходит, зря сомневался. Дружба дружбой, а табачок врозь.

– Выходит, так, – согласился я.

– Ты, конечно, молодец. Правильно поступил. А что будем делать с Короткевичем?

– Воспитывать, наверно, – ответил я. – Только за что ж и нам строевую-то?

– Так надо, – сказал Сырцов. – А потом еще по уставам пройдемся. Забываете устав. Например, что приказ командира не обсуждается, а должен быть выполнен точно и в срок. Забыл?

– Подзабыл, – уныло сказал я, потому что спорить было бесполезно: только что сам обсуждал приказ командира. Сырцов одобрительно кивнул:

– Ну а как его воспитывать? Есть у тебя какие-нибудь мысли? Вы ведь дружки все-таки.

Дружки! Нет, никакой он мне не дружок. Только я не имею права сказать об этом. И нет у меня никаких мыслей относительно дальнейшего воспитания рядового Короткевича. Ну совсем никаких.

Но то, что Сырцов решил посоветоваться со мной, все-таки польстило. И его похвала странным образом тоже пришлась по душе. Я лежал, блаженствовал и думал: а ведь как ты придирался ко мне? Именно ко мне и ни к кому больше. Почему бы это? Бывает, конечно, физиономия не понравится… Может, ему поначалу не нравилась моя физиономия? Я не Жан Маре и даже не Эрих Кыргемаа – лицо как лицо, малость вытянутое, глаза бутылочного цвета, а нос – коротышка, и мне самому не доставляет особых радостей разглядывать себя в зеркало.

– Чего же ты молчишь?

– Думаю.

– А-а…

– Может, обсудим на комсомольском собрании? – неуверенно сказал я. Просто у нас в школе всегда было так. Чуть что – обсудить на комсомольском собрании. Опоздал на урок, или схлопотал двойку, или подрался, или даже покурил в уборной – все равно на комсомольское собрание. Поэтому сейчас я не мог придумать ничего другого.

– Идея, – согласился Сырцов. – Теперь второй вопрос: кого будем комсгрупоргом выбирать? Пора. Вроде бы мы уже узнали друг друга.

– Леньку, – повторил я. – Кого же еще?

– Я с тобой серьезно говорю, – покосился на меня Сырцов.

Тогда я сел на койке. Я ведь тоже говорил серьезно: как он этого не понимает! Сырцов глядел на меня, и мне казалось, что мысли в его голове ворочаются с шумом и скрежетом.

– А что? – вдруг спросил он не меня, а самого себя. – Может, ты и прав.

– Конечно, прав.

– Вообще-то самый положительный из нас – это Эрих.

Он еще сомневался в моей правоте! Я перебил его:

– Значит, я не положительный?

– Ты? – Сырцов снова поглядел на меня. – Хочешь честный разговор?

Я кивнул. Конечно, я очень хотел, чтобы разговор был честный.

– В основном ты, конечно, положительный… Только разболтанный. Нет в тебе – как бы это сказать? Ну, твердости душевной, что ли. Это не я один так думаю.

– Погоди, – перебил я его. – Помнишь, мы с комендантом беседовали, а потом он тебя попросил остаться?

– Помню.

– Обо мне говорили?

– О тебе. Вот тогда он и сказал, чтоб я особенно приглядывался к тебе. Хороший, говорит, парень, а в голове сплошные завихрения.

– Имеется малость, – грустно согласился я. Впрочем, я ведь был почти уверен, что подполковник говорил с сержантом именно обо мне. Так что ничего нового я не узнал. Я сидел и вспоминал ту злосчастную беседу, когда комендант даже забыл поговорить с Сашкой Головней. Это из-за меня. Сашка, наверно, огорчился, что его забыли.

– Нет, – качнул головой Сырцов. – Подполковник с ним нарочно не заговорил тогда. Понимать же надо.

– Что понимать?

– Обстановку. Он не хотел Сашке больно делать.

– Темнишь.

– Не надо только болтать. У Сашки отец пьяница. Весь дом пропил. Сашка от него ушел. Хорошо, настоящего человека в жизни встретил, капитана милиции.

– А отец? – все-таки спросил я.

– Вроде бы в лечебнице.

Меня словно обожгло. Все стало понятным. И даже та случайно прочитанная строчка из письма к другу-милиционеру: «…за все, за все Вам всегда буду…» Значит, живет человек рядом со мной и один переносит свою беду? Мне хотелось вскочить, одеться и побежать туда, на прожекторную. Ничего не говорить. Просто побыть с Сашкой. Ну, может, пошутить, чтоб улыбнулся. Спросить, написал ли он Зойке.

– Ладно, – сказал Сырцов. – Спи. И так почти час проболтали. А я пойду…

Ему никуда не надо было идти. Он тоже должен был спать сейчас. Значит, он почувствовал то же самое, что и я. В таком случае мы пойдем вместе. Я спустил ноги и начал одеваться, а Сырцов молча глядел на меня.

Мы вышли и вдруг увидели снег. Ночь была белой. Снег валил медленно и густо. Я включил фонарь, и луч уперся в белую завесу. Мы шли через нее, ничего не различая в трех шагах, и ноги мягко увязали в снегу. Но сбиться мы не могли. Дорогу на прожекторную каждый из нас нашел бы с закрытыми глазами.

– Плохо, – сказал Сырцов. – Видимость нулевая. На заставах, наверное, усиленную объявили. А кто радуется – это Ленька.

– Почему? – не понял я.

– Эх, ты, городской! – усмехнулся Сырцов. – Для тебя снег – лыжи, а для крестьянина – урожай. Понял?

Я кивнул и подумал, что Сырцов – чудесный парень, черт возьми, и жаль, что мы с ним не договорили и что я все-таки очень мало знаю его, куда хуже, чем он меня.

– А сам ты какой: городской или деревенский?

– Лесной, – ответил Сырцов. Мы уже подошли к прожекторной, и, словно приветствуя нас, в белую пелену ударил голубой сверкающий луч. Это сверкали миллиарды снежинок. И казалось, можно было услышать, как они шелестят, соприкасаясь с голубым лучом.

Старший лейтенант дед-мороз Ивлев

К концу декабря лед стал, начались морозные солнечные дни и звездные безлунные ночи. Никогда в жизни я не видел таких ярких звезд и так много сразу.

Я уже здорово приноровился вести трубу за лучом прожектора. Но если раньше взгляд словно бы скользил по серой стене, теперь он скользит по белой. Огромное белое пространство, тронутое лишь ветром, – это он намел снежные барханы.

И снова, когда гаснет прожектор, мне начинает думаться о всякой всячине: о том, что мои уйдут на Новый год в гости; а Зойка будет встречать его в общежитии; а на заставе посмотрят по телевизору «Голубой огонек». До заставы – всего каких-нибудь двенадцать километров, там модерновая столовая, и электричество, и библиотека, и телевизор – живут же люди! А нам так и не успели привезти хотя бы книжки. Я уже прочитал «Загадки египетских пирамид», и Горького, и уставы. Попросил у Леньки дать почитать стихи Прокофьева. И вдруг, к удивлению, знакомое:

А песня взлетела, и голос окреп.

Мы старую дружбу ломаем, как хлеб!..

И ветер – лавиной, и песня – лавиной…

Тебе – половина, и мне – половина!

Чтоб дружбу товарищ пронес по волнам,

Мы хлеба горбушку – и ту пополам!

А я и не знал, что это песня Прокофьева. Сто раз слышал и сам пел, а не знал.

Это почти про нас, вот почему она мне нравится. Почти про нас, если не считать Костьку, который прятал свою паршивую колбасу. Интересно, что он сделает, когда снова придут посылки? Впрочем, кто знает, когда придут хотя бы письма. Там, на заставе, наверное, уже скопились горы писем для нас… Мать и Колянич перепсиховались, потому что не получают писем от меня… Впрочем, что я смогу написать? Жив, здоров, вот и все.

Ну, не совсем здоров. Три дня подряд у меня болит зуб. Худшей болезни нарочно не придумаешь. Он тихо ноет, а к вечеру словно просыпается и начинает болеть так, будто норовит выскочить сам. В такие минуты кажется, что за щеку сунули раскаленный гвоздь и шуруют там. Две пачки пираминала, которые были в нашей аптечке, я уже съел. Правда, если закурить и держать дым во рту, становится немного легче. От зубной боли еще никто не умирал, и я тоже не умру. Только интересно, сколько же он еще будет болеть, окаянный?

Я поднял воротник тулупа и спрятал в него щеку. Когда греешь, становится малость легче. Если бы я служил не здесь, а на заставе, меня давно бы отвезли к зубодеру, и все было бы в порядке. А здесь – терпи. И я терплю, стараясь думать о чем угодно, чтобы обмануть этот проклятый зуб. Но все равно, четыре часа на вышке кажутся мне бесконечно долгими, и, когда снова в люк протискивается Сашка Головня, я облегченно вздыхаю. Все! Забирай тулуп и дыши свежим воздухом на здоровье.

– Есть новости, – сказал Сашка. – Утром будет почта.

– Иди ты!

– По рации старший лейтенант передал! Как у тебя зуб?

– Болит.

– Ромашку бы…

– Врача бы, – сказал я. – Хотя больше всего на свете не люблю бормашину и будильник.

Без тулупа, в одной зимней куртке, мне стало холодно, но я не спешил уходить. У нас с Сашкой был одни неоконченный разговор – о чем он думает здесь в одиночестве. Правда, я нарушал порядок, можно было бы найти другое время для разговора. Тем более – зуб… Но все-таки я снова спросил Сашку, о чем он обычно думает, когда дежурит на вышке.

– О всяком, – ответил он.

– Ну, например.

– О том, что буду делать на гражданке.

– Домой вернешься.

– Нет, не вернусь…

– Костька – тот о своих девочках думает.

– Я тоже.

– Ты?

– Я. Только иначе, чем Костька. Не нравится мне, как он об этом говорит. Любовь одна на двоих.

– «Тебе половина и мне половина»?

– Может, мне даже меньше половины, а ей – больше.

– А-а…

– Ты Толстого читал?

– Проходили. Ну, «Казаки» там, «Войну и мир», «Каренину» в кино видел.

– А я вот читал и выписывал для себя разные мысли. Знаешь, как он писал о любви? «Любить – значит жить жизнью того, кого любишь».

– Загнул! – сказал я. – Что ж тогда – своей жизни не иметь?

Сашка не ответил. С прожекторной дали «мигалку», и он взялся за рукоятки трубы. Начинался поиск. А проклятый зуб начал дергать со страшной силой.

– Пойду, – сказал я Сашке и не сдвинулся с места. Мы еще не договорили. Стоял и глядел, как медленно движется светлая полоса, теряясь в заснеженном пространстве, словно сливаясь с ним.

– Ты здесь? – удивился Сашка, когда поиск кончился. – Не договорил, что ли?

– Так просто.

– Ладно, ты со мной дипломатию-то не разводи. Вот, возьми, прочитай дома, – он полез за отворот тулупа. Долго расстегивал куртку и долго искал что-то, а потом вытащил сложенный лист бумаги. – Сегодня написал. Если что не так – скажешь.

– Что это?

– Письмо.

– Не буду читать.

– Нет, прочитай, – сказал Сашка, отворачиваясь от меня. – Я тебя очень прошу. Так надо. Я не хочу, чтобы ты подумал…

– Брось, Сашка, ничего я не думаю. Давай, брат, неси бдительно службу.

Только этого мне и не хватало – читать его письма к Зое. Особенно сейчас, когда зуб болит совсем по-сумасшедшему.

– Тогда я сам тебе расскажу… Я ей про себя написал. Как жил, как отец над нами с матерью измывался.

– Не надо, Сашка, – тихо сказал я. – Не надо. Я знаю.

Должно быть, он хотел спросить, откуда я знаю, но промолчал. Я хлопнул его по спине. Сейчас я все-таки уйду. Зачем мне подробности? Сашка и так, наверное, разбередил себе душу, когда писал Зойке.

* * *

Долго не мог заснуть, дышал в подушку и быстро накрывал щекой нагретое место, потом попробовал тереть щеку – еще хуже. И проснулся тоже от зубной боли. Очевидно, уже было утро: рядом похрапывал Костька, из угла доносилось сонное бормотание Леньки.

Сил моих больше не было. Но я знал, что делать. Сейчас я пойду на прожекторную, в гараж. Там, на полке, стоит канистра с эмульсией, которой мы очищаем отражатель прожектора. Спирт с мелом. Попробую подержать во рту. Мел – штука безвредная; во втором или третьем классе я на спор съел целую палочку, и со мной ничего не случилось.

В гараже никого не оказалось. Кружку я прихватил с собой и налил туда белой, похожей на молоко, жидкости. Рот обожгло сразу, но сразу же притихла и боль. Словно испугалась. Для меня эта боль была уже чем-то совершенно самостоятельным, вроде маленького зверька, который рыл себе нору. И вот зверек затих.

Если попробовать еще раз, и еще, может, он и вовсе сдохнет. Все-таки спирт, что ни говори.

Я отхлебывал из кружки эмульсию, склоняя голову, чтобы она попадала на зуб, а потом начинал плевать за дверь. Кроме мела, там, наверно, было намешано что-то еще. Во рту у меня стало противно и жгло, будто я сжевал стручок перца. Но боль утихла! Ага, попался, зверек! Я даже потрогал зуб онемевшим языком – не болит! Попрыгал на одной ноге – не болит! А теперь – домой, и сейчас я съем две тарелки картошки с тушенкой, потому что вчера совсем ничего не мог есть…

Возле дома воткнутые в сугроб стояли две пары лыж и детские санки со «спинкой». Откуда у нас детские санки? Я открыл дверь, вошел в первую комнату и увидел старшего лейтенанта.

Начальник заставы уже сидел за столом и пил чай, а Сырцов возился возле печки. Здесь же был еще один незнакомый солдат, белесый, с белыми ресницами и красным, как помидор, лицом. «С мороза», – догадался я. Он пришел со старшим лейтенантом. А на санках они привезли почту. И книги. Пачка книг лежала на подоконнике.

– Разрешите войти?

– Входите, входите, Соколов. Только тише – товарищи спят.

– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант.

Он кивнул, продолжая шумно прихлебывать чай.

Я незаметно оглядел комнату. Вот он, брезентовый мешок, стоит в углу, как наказанный мальчишка. Старший лейтенант все-таки заметил, что я шарю глазами по комнате, и засмеялся:

– Садитесь, разбирайте почту. Вам, кажется, штук десять писем.

У меня от нетерпения не слушались руки, и я не сразу сумел развязать веревку. Никак не мог найти, за какой конец потянуть. Путался и не замечал, что начальник заставы перестал прихлебывать чай.

– Товарищ Соколов…

– Я сейчас… Вот ведь как завязали!

– А ну-ка, нагнитесь ко мне.

– Что?

– Нагнитесь и дыхните.

Я нагнулся, дыхнул – и обомлел. Все сошлось! И то, что от меня разило спиртом, и то, что я не мог развязать веревку. Старший лейтенант медленно встал, и я тоже встал, судорожно сжимая в руке мешок с долгожданными письмами.

– Так, – сказал начальник заставы. – Что же у вас происходит, товарищ сержант!

Сырцов быстро поднялся с корточек и удивленно поглядел на старшего лейтенанта. Он еще ничего не понимал. А что именно происходит?

– Дыхните, Соколов.

– Товарищ старший лейтенант…

– Дыхните, дыхните, не стесняйтесь! Что пили-то хоть? Один или в компании?

– А ну, – с яростью прошептал Сырцов, придвинувшись ко мне вплотную. – Ты что же делаешь? Откуда взял?

Мне стало так обидно, что я решил даже не оправдываться. Все равно не поверят. Будь что будет.

– Сбегал в соседний гастроном, – сказал я. – Знаешь, за углом налево.

Сырцов отодвинулся и начал медленно бледнеть, а челюсть-ящик полезла вперед. Начальник заставы все глядел и глядел на меня, а я ответил тем же: смотрел ему в глаза, как будто играл в «мигалки». Видимо, до него что-то дошло.

– Получил вино в посылке?

– Не было у него в посылке вина, товарищ старший лейтенант, – сказал Сырцов. – Это я точно знаю.

– Только закуска, – подтвердил я. Теперь-то мне нечего было терять. Я мог говорить что угодно. Все равно отвечать.

– Что же вы пили?

– Ничего. У меня три дня зуб болел. Я рот эмульсией прополоскал, вот и все.

– Эмульсией? – переспросил начальник заставы.

– Честное комсомольское, – сказал я.

– Комсомольское, говорите?

– Это точно, товарищ старший лейтенант, – сказал Сырцов. – Три дня с зубом мучается. А в эмульсии спирт, – он повернулся ко мне: – Ну а потом, когда прополоскал, выплюнул эмульсию или проглотил?

– Глотай сам, – сказал я. – Дураков нет.

– Как вы разговариваете с сержантом, товарищ Соколов?

Но теперь я знал твердо – поверили. Сырцов буркнул:

– Ладно, извини. А эмульсия, между прочим, не для тебя, а для прожектора.

Старший лейтенант кивнул и взял свою кружку.

– Три наряда вне очереди, когда поправится! За эмульсию и за разговоры.

* * *

Старший лейтенант пробыл у нас день, проверял «Пограничную книгу», расписание нарядов, полночи провел на прожекторной, а под утро приказал мне собраться. Я не стал задавать вопросы, я знаю, чем это пахнет. Сырцов успел шепнуть мне – пойдешь на заставу, оттуда – в город, к врачу. Конечно, если б не те три наряда, я бы поспорил. Сказал бы, что зуб пройдет сам собой. А сейчас я вытащил из кладовки лыжи и палки и ждал, когда начальник заставы кончит свои дела.

Вот тогда, впервые после нашей ссоры, ко мне подошел Костька:

– Прихватишь сигарет?

– Прихвачу. Больше ничего не надо?

– Ничего, – он помолчал и усмехнулся: – Ну разве что пол-литра.

– Не пойдет.

– Тебе можно, а мне нельзя? Нехорошо. Хорошо только, что мы с тобой квиты.

– В чем же?

– Брось, – сказал Костька. – Я ведь тоже не пойду и не щелкну на тебя. Думаешь, я поверил, что ты эмульсией рот полоскал? А придумал ты лихо!

Кто мог рассказать Костьке об истории с эмульсией? Ведь все еще спали. Сырцов? Вряд ли.

– Этот, с заставы, – объяснил Костька. – Дубоватый парень, Ложков. Ну а честно – что пил?

Я не стал его разубеждать. Зачем?

Вышел старший лейтенант и начал надевать лыжи.

– Пока, – сказал я ребятам. Они глядели на меня тоскливыми глазами, потому что сегодня я буду в городе, увижу машины, дома, людей, может, даже схожу в кино, и цена всему этому счастью один вырванный зуб. Я смогу даже зайти в кафе и просадить там трешницу на лимонад и мороженое. Наверно, если бы уходил не я, а кто-нибудь другой, у меня тоже были бы такие тоскующие, до краев наполненные черной завистью глаза.

– Пока, – сказал Сырцов. – Смотри там…

– Будь. Мы пошли.

Старший лейтенант шел впереди, далеко выкидывая палки. Шаг у него был легкий, стремительный, и мы с Ложковым быстро отстали.

– Ты не гонись за ним, – хрипло сказал мне Ложков. – Чего с пупа-то рвать? Он мастер спорта, а мы с тобой любители.

Ложков шел сзади меня и тащил санки.

Минут через сорок я обернулся. Остров был уже далеко, и дом не виден. – я разглядел только верхушки сосен и вышку, и вдруг мне стало как-то не по себе от того, что я ухожу дня на два или три, и эти два или три дня ребята будут делать мою работу. Будут меньше спать и больше уставать, и все потому, что у Владимира Соколова, видите ли, зубик заболел.

– Давай посидим на саночках, – обрадовался Ложков. – Нам с тобой не на олимпиаду ехать.

– Идем, – сказал я. – Вот получим пенсию, тогда посидим.

Я должен был спешить. Хорошо бы завтра вернуться на прожекторную. И никаких там кафе в городе, никаких кино. Тогда вполне успею вернуться к завтрашнему вечеру.

Резче взмахиваю палками, отталкиваюсь и начинаю нагонять старшего лейтенанта. Ложков плетется уже далеко позади.

…Фамилия нашего старшего лейтенанта Ивлев. Мы почти не знаем его: ведь на заставе прожили неделю, а к нам он вообще не приезжал ни разу. Говорят, был на сборах. Он действительно мастер спорта. А что за человек – неизвестно.

Правда, о старшем лейтенанте Ивлеве я читал большую статью в газете «Пограничник». Это было еще там, на учебном пункте, до того, как мы прибыли на заставу. В статье рассказывалось, как здорово он организовал физподготовку. Но на фотографии он был почему-то со своими детьми-двойняшками – сыном и дочкой. И сейчас Ложков тянет за собой их санки.

Вот и все, что я знал о старшем лейтенанте Ивлеве.

Он шел, не оборачиваясь, будто вообще забыв о нашем существовании. У меня же опять разболелся зуб, и я спешил за начальником заставы вовсе не из спортивного интереса. Скорей бы добраться до госпиталя. Бежать было жарко, я сдвинул шапку на самый затылок и расстегнул куртку. Зачем старшему лейтенанту понадобилось идти пешком? Я же видел – на заставе есть аэросани. Вполне мог приехать на них. Или боится, что лед еще не окреп?

Старший лейтенант наконец-то обернулся и встал, поджидая меня.

– А вы ничего ходите, – сказал он. – Учились где-нибудь?

– Самоучка, товарищ старший лейтенант.

Он прищурился, словно прикидывая что-то в уме.

– Хорошо, учтем этот ваш талант.

И опять мне стало не по себе. А ну как начнут меня посылать на всяческие соревнования или кроссы? Надо было послушаться Ложкова и не «рвать с пупка». Теперь уже поздно. Теперь в глазах начальника заставы я талант… А Ложков плелся где-то далеко-далеко, и у него не было никаких талантов, кроме, пожалуй, одного – сачковать. Мне стало смешно и немножко жалко Ложкова, когда старший лейтенант, нетерпеливо поглядывая в его сторону, сказал, совсем как Волк из мультфильма:

– Ну, Ложков, – погоди!..

* * *

Как ни хотелось мне скорее вернуться домой, на прожекторную, все получилось иначе. Зуб – ерунда. Вытащить его оказалось минутным делом. И попутная машина из отряда была. И в кино не зашел – только просмотрел афиши: «Лев зимой», «Золотые рога», «Джен Эйр».

Единственное, что успел сделать, – это забежать на почту и позвонить домой, в Ленинград. Девушка, принимавшая заказ, строго сказала: «Разговор в течение часа». Должно быть, у меня было страдальческое лицо, потому что она снова сняла трубку и сказала кому-то: «Понимаешь, здесь солдат звонит, дай побыстрей». Я ждал и гадал: дома мои или еще не вернулись? Обидно, если задержались где-нибудь. Мать могла пойти в магазин, у Колянича вечные собрания и заседания. Но, видимо, есть пограничный бог. Трубку подняла мама.

– Кто это?

– Вот тебе и на! Я, Володя.

– Володя?

Она замолчала; в трубке что-то потрескивало и попискивало; мне показалось – разъединили.

– Мама, это я. Ты слышишь?

– Слышу, Володенька.

И тут же раздался голос Колянича:

– Володька, мать в трансе. Как живешь?

– Нормально. Как вы?

– Ну, поскольку ты охраняешь нас, – отлично. Здоров?

Трубку вырвала мама:

– Володенька, ты почему так долго не писал?

– Обстановка такая.

– Что такая?

– Обстановка, говорю, была. А ты чего ревешь?

– Я не реву.

– Ревет, – вырвал у нее трубку Колянич. – Уже ковер поплыл и мои ботинки. Тут к нам одна твоя знакомая строительница приходила, тоже волновалась, что нет писем.

– Обстановка, – сказал я. – Как вы?

– Я же сказал – все хорошо.

– Ну и у меня все хорошо.

– Володенька, – хлюпнула в трубку мама. – Как ты себя чувствуешь?

– Нормально.

– Кончайте разговор, – вмешался чей-то голос. – Ваше время истекло.

На всякий случай, я сказал несколько раз «алло, алло», но трубка молчала. Все. Поговорили, называется.

На заставе я зашел в канцелярию – доложиться старшему лейтенанту; он сказал:

– Поживите у нас денька два.

– Товарищ старший лейтенант, там же без меня…

– Вы, кажется, собираетесь спорить со мной?

– Нет.

– Ну вот и хорошо.

«Денька два» – это значит, до самого Нового года. А я-то накупил ребятам конфет, полтора кило шоколадной смеси. Получат уже после Нового года. Жаль! И, конечно, не дело, что я буду болтаться эти два дня на заставе. «Некому тебя сопровождать, – объяснил мне Ложков. – А одного не пустят». – «А ваши аэросани?» Оказывается, у саней была сломана лыжа. В первый же выезд водитель (совершенный лопух!) наскочил на ропак, и лыжа разлетелась, как стеклянная. Сейчас чинят. «А чего тебе? Отсыпайся, – сказал Ложков. – Солдат спит, служба идет, все законно». Я мог спать сколько угодно и не спал.