Текст книги "Я - подводная лодка!"

Автор книги: Николай Черкашин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

В десятом отсеке он оказался волей житейского случая. Штатная койка командира первой контрольной группы дистанционного управления реактором (так называлась должность капитан-лейтенанта Полякова) – в восьмом отсеке по левому борту. Но спать там жарко, и в эту роковую ночь Борис перебрался в десятый, в каюту друга-однокашника по училищу, Володи Давыдова, тоже командира группы и капитан-лейтенанта. На его же, поляковской, койке спал в восьмом штатный командир десятого отсека лейтенант Хрычиков.

Одному из них – лейтенанту Хрычикову – этот обмен койками стоил жизни. Он погиб в горящем отсеке.

Борис Поляков:

"У нас на лодке было два старпома. Второй шел вроде дублера. Когда услышал звонки аварийной тревоги, подумал – молодой отрабатывается. То один в "войну" играет, то другой... Надоело. У меня ведь восьмая боевая служба... Вскочил, надо бежать в центральный, мое место на пульте... Да не тут-то было. Через девятый уже не пробежать. А спустя две-три минуты к нам пошел угарный газ... Перекрыл... Нет, к нам из девятого никто не ломился, не стучал. Слишком быстро все разыгралось. Переборка накалилась так, что стала тлеть обшивка из прессованных опилок. Пришлось плескать водой, сбивали топорами... Потом погасли аварийные плафоны, питания для них хватило на два часа".

...И он решал эту немыслимую инженерную задачу – как добыть воздух? под грохот ураганного шторма, в меркнущем свете, в неразволокшемся ещё дыму, вцепившись в трубопроводы, чтобы удержаться на ногах. "Ну придумай же что-нибудь!" – все так же исступленно и немо его молили глаза остальных одиннадцати.

Три года назад он был командиром этого отсека. Он обязан был знать все три яруса его хитроумной машинерии досконально. Три этажа, перевитых пучками разномастных трубопроводов, кабельных трасс... Они обитали на верхнем – третьем – ярусе, который считался жилой палубой.

К вечеру – часам к двадцати – дышать уже было нечем. Регенерации, насыщавшей воздух химическим кислородом, в отсеке не было. Голодная кровь стучала в виски, гнала холодный липкий пот... Плафоны уже давно погасли. Аварийные фонари едва тлели, садились аккумуляторы...

Воздуха! Хотя бы глоток...

Глоток он нашел. Спустился в трюм, едва удерживаясь на перекладинах трапа, и стравил из патрубков-"гусаков" дифферентной цистерны скопившийся там воздух. Грязный, масляный, набитый компрессором без каких-либо фильтров, он все же пошел. Под его шипение Полякова и осенило, что если открыть кингстон глубиномера, то возникнет пусть слабый, но все же проток, продых... Догадка стоила жизни им всем. Надо было только сообщить в центральный, чтобы поддули в дифферентную магистраль...

"Каштан" – межотсечная громкая связь – не работал. Его замкнуло при пожаре. Поляков с замиранием сердца вынул из зажимов увесистую трубку корабельного телефона. Этот древний слаботочный аппарат, питавшийся от ручного магнето, как и его прародитель – полевой телефон времен Первой мировой, – работал безотказно. Связь удалось установить с первым отсеком.

– Валя, – попросил Поляков, – скажи Рудольфу (инженер-механику Миняеву. – Н.Ч.), пусть наддувает дифферентные цистерны. А мы откроем кингстон глубиномера.

– Добро!

И воздух пошел! Они вдыхали его, будто пили луговую свежесть.

Призрак смерти от удушья уступил место своей младшей сестре – гибели от жажды. В десятом не было воды. Ни глотка. Пить хотелось, несмотря на то что все дрожали от холода. Пожар в девятом заглох, притаился до первой порции свежего воздуха. Переборка была теплой, и все отогревались на ней. Ведь одеты были в "репс" – легкие лодочные куртки и брюки. В отсеке же стояла "глубокая осень": воздух остыл до температуры забортной воды +4 градуса. Но не одежда сейчас тревожила Полякова. По самым скромным прикидкам, буксировка в базу, на север, должна была занять месяца полтора. Только в базе их могли извлечь из западни десятого. Сорок пять суток без воды?

Лет десять назад все они были наслышаны о сорокадевятидневном дрейфе в океане сорванной штормом баржи с четырьмя солдатами – Зиганшиным, Крючковым, Поплавским, Федотовым. Та сенсация облетела мир: полтора месяца без еды, съели кожаные меха гармони и голенища сапог... Теперь нечто подобное выпало и им. Разве что в гораздо худшем варианте – в кромешной темноте, в грязном воздухе, в промозглом холоде. И главное – без воды.

Поляков знал, что в десятом отсеке расположена расходная цистерна с пресной водой. Но она оказалась пуста... Бачки с аварийным запасом продуктов – тоже. Их раскурочили, как это водится по неистребимому безалаберному обычаю, хозяева отсека ещё в начале похода... Но даже если бы бачки были полны, их все равно не хватило бы для дюжины едоков на полтора месяца.

Вода!.. Она плескалась, шумела, журчала над головой, в штормовом океане, разбивавшем о лодку крутые валы. Эти водные звуки дразнили ещё горше, ежеминутно напоминая о недоступном...

Пробовали собирать тряпкой конденсат – напотевшую на подволоке влагу, тряпку выжимали в миску. Но многочасовой труд не увенчался и добрым глотком грязноватой вонючей воды.

И снова все глаза устремились на Полякова. Ты – командир, ты добыл воздух, добудь и воду.

И он добыл. Добыл, потому что знал эти стальные джунгли, как никто другой.

Там, в расходной цистерне, должен был оставаться "мертвый запас" воды, скапливающейся ниже фланца сливного трубопровода. Что, если разбить водомерное стекло и отсосать через трубку... Это было ещё одно гениальное озарение.

Поляков велел трюмному матросу найти кусок шланга и объяснил, что делать. Через четверть часа тот принес в окровавленных руках миску ржавого отстоя. Руки порезал в темноте об осколки водомерного стекла, когда швырнуло при крене. Поляков перевязал ему кисти обрывками разовой простыни и распорядился добыть емкость, повместительнее миски. При свете тусклой "лампочки Ильича", сооруженной из батареек, вытряхнутых из найденного магнитофона, отыскали большую жестянку из-под сухарей. Скорее всего, она служила тут писсуаром, но выбирать не приходилось. В неё с грехом пополам нацедили литров пять ржавого отстоя. Его разлили в бутылки из-под вина, и Поляков велел держать их между ног, чтобы хоть как-то согреть ледяную воду.

Теперь, когда была утолена первая жажда, подступил голод. Есть хотелось в холоде мучительно...

По иронии судьбы, среди пленников десятого отсека оказался и начальник интендантской службы мичман Мостовой Иван Иванович, известный на лодке "прижим". При нем были ключи от "сухой провизионки", открыв которую обнаружили коробки с макаронами и пачки поваренной соли. Макароны грызли всухую. Соль тоже пригодилась. На третьи-четвертые сутки у многих в холодной сырости заложило дыхание, воспалились глотки... Поляков вспомнил народное средство: ложка соли на кружку воды и полоскать. Помогло!

Остров смерти Всего лишь за каких-то полчаса грознейшая атомарина превратилась в островок-поплавок, беспомощно ныряющий среди океанских валов.

Без хода, без электричества, без света в отсеках, без тепла и дальней радиосвязи К-19 мало чем отличалась от стального понтона, ставшего игрушкой волн. Можно было бы подыскать немало других, куда как мрачных определений "плавучий морг", "блуждающая ядерная мина", "Хиросима", – но все это после того, что сначала она, чудом всплывшая субмарина, была островком, на котором спасались и выживали сто с лишним моряцких душ.

...Первым к ним подошел "американец" – корабль береговой охраны США.

3аварин:

"Мне от такого "спасателя" стало как-то не по себе. Ведь у меня в аппаратах секретные торпеды, за которые я отвечаю головой. Образ врага был воспитан стойко. На всякий случай доложил Нечаеву, что в принципе могу выстрелить из аппарата на затопление (с закрытыми запирающими клапанами) две торпеды новой конструкции. Нечаеву хватило здравого смысла принять мое сообщение в качестве шутки и посоветовать лучше выстрелить ими в боевом варианте...

"Американец" предложил помощь. Мы на международном морском жаргоне с примесью русского диалекта от его помощи отказались. На корабле была вертолетная палуба и ангар. Створки ангара были чуть приоткрыты, но вытаскивать вертолет американцы не стали – нелетная погода, нелетное море.

На вторые сутки к нам подошел сухогруз "Ангарлес". К этому времени шторм разыгрался не на шутку. Волны перекатывались через надстройку и порой захлестывали нашу высокую рубку. С сухогруза спустили спасательный катер, передали нам трос-проводник. Мы отвалили носовые горизонтальные рули и пытались за них завести буксирный конец. Смыло за борт мичмана Красникова, потом Бекетова. Но, слава богу, ребят вытащили. Моряки с "Ангарлеса" предпринимали отчаянные попытки помочь нам. Но ведь к лодке и приблизиться было опасно: штормовые волны швыряли нас словно щепку. Когда стало ясно, что попытки завести буксирный конец бесполезны, "Ангарлес" отошел и начал удерживаться с наветренной стороны, хоть как-то прикрывая нас от штормовой волны.

Вскоре к нам подошел большой противолодочный корабль "Вице-адмирал Дрозд". В штормовом океане его мачты порой терялись за гребнями волн. На "Дрозде" был вертолет... Но нечего было и думать, чтобы он взлетел в такой шторм. И когда над нами появилась винтокрылая машина, мы не поверили своим глазам.

Вертолет завис совсем низко, и из кабины быстро спустили трос с грузом. Мы отстегивали карабины и принимали аппараты, продукты, бидон с горячим кофе, теплую одежду, аварийные фонари – все, что нам так было нужно для работ по обеспечению живучести лодки, для работ на надстройке с буксирными концами. Вертолет прилетел к нам ещё и еще, и мы уже не чувствовали той безысходности, которая пробивалась в душе каждого".

В десятом отсеке На пятый день серьезно занемог мичман-секретчик. "Спину ломит. Помираю..." Застудил почки. Это не горло. Тут врачебная помощь нужна. Или хотя бы консультация. Но телефонная связь прервалась ещё на второй день. А парень и в самом деле вот-вот Богу душу отдаст. Стонет, мечется... Пришлось действовать на свой страх и риск. По счастью, в одной из кают удалось отыскать пол-литра спирта. Поляков разодрал разовую простыню на лоскуты, смочил спиртом и наложил на поясницу мичману, терявшему порой сознание от боли. Велел натянуть шерстяной свитер и накрыл всем, что было теплого под рукой. Спиртовой компресс подействовал. Боль приутихла...

Поляков:

"До восьмого марта вел календарь в уме. Потом сбился... Ураган буйствовал пять дней. Но, когда приутих, легче не стало... Самым трудным, я бы сказал – критическим, днем были шестые сутки. Дышать уже было нечем, хотя легкий поддув ещё чувствовался. В центральном на пятые сутки нас похоронили. Но адмирал Касатонов, руководитель спасательной операции, приказал числить нас в живых до самого последнего дня. Конечно, мы ничего о том не знали и сообщить о себе не могли, но чувствовали, что воздух через дифферентовочную цистерну мало-помалу идет...

Так вот, на шестой день отчаянные головы стали предлагать: мол, пожар в девятом утих – перебежим в восьмой. Но ведь там же дикая загазованность. "А как в Освенциме спасались? В газовых камерах, – напирал Володя Давыдов. – Платок мочой смачивали и через него дышали. А у нас вода есть, ИПы... Проскочим как-нибудь". – "Не проскочим! – отвечали ему. – Там все штормом завалило. Да и настил, скорее всего, прогорел. В темноте провалимся – всем каюк".

На всякий случай встал к люку. Если кто силой попытается открыть завалю. Спортом занимался... Но, к счастью, никто не рискнул. А если бы кто и рискнул, все равно не отдраил бы люк: клинковый запор заварило пламенем. Хорошо, что мы о том не подозревали. А то ещё тягостнее было бы... Конечно, подбадривал людей, как мог. Внушал: надо погоду ждать, океан успокоится спасут.

Еще морячок у нас был, из циркового училища. Пришлось ему поработать в отсеке в режиме клоуна. О представлениях рассказывал, смешные репризы вспоминал... О детях своих говорили. Это тоже жить заставляло. Моему-то огольцу, Андрюхе, восьмой годок шел...

А вообще муторно было. Темнота давила. Углекислотой надышались уже до одышки. Многие лежали ничком, и только качка переваливала с боку на бок, как трупы. Некоторых в гальюн приходилось под руки отводить. Штатного гальюна в отсеке не было. Нашли местечко в трюме. Вконец ослабевших на подвеске спускали... Фильтр самодельный придумали, из кусков верблюжьего одеяла. Но все равно вонь шла. Можете представить, чем мы дышали, кроме дыма и углекислоты. Та ещё атмосфера была. Я говорил ребятам – мы на любой планете теперь выживем. Хоть в отряд космонавтов записывайся..."

Мы сидим в кабинете Полякова. В распахнутое окно налетает летний ветерок, настоянный на хвое гатчинских сосен. После таких рассказов хочется вдыхать этот воздух полной грудью и радоваться его обилию.

Борис Александрович давно ушел со службы в запас. Живет и работает в доброй старой Гатчине инженером по строительству при одном из петербургских НИИ. Растит внука.

Голубоглазое кругловатое лицо его улыбчиво и открыто, только быстрая мимика, слишком быстрая смена улыбок и хмурых гримас выдают в нем подводника, наигравшегося со смертью...

Поляков:

"Иногда накатывала чудовищная тоска, и тогда казалось, будто на лодке вообще не осталось никого в живых и нам так и придется болтаться в океане, пока не перемрем. Ведь никаких звуков, выдававших присутствие экипажа, мы не слышали. Только один и тот же сводящий с ума плеск волн над головой. А что, если экипаж давно покинул лодку, а нас посчитали погибшими? Что, если лодка уже наполнилась водой и вот-вот канет в пучину?

Чего только не приходило в голову! А время в темноте тянется особенно нудно.

И вдруг однажды слышим слабый стрекот вертолета. Ну, тут воспрянули! Ищут, спасают... Спасут!

Вертолет кружил явно над нами. Разумеется, мы ничего не знали о том, что происходит за стенками нашей темницы. Только догадки. Зато теперь по шуму вертолета могли определять время суток: работает – значит, день, затих – ночь...

Смысл всех усилий спасателей сводился к тому, чтобы подать на лодку силовой кабель. Своей энергетики на К-19 не было. Реактор заглушен. И только 8 марта ценой невероятных усилий удалось дать питание на распредщит № 1, с которого и попытались провентилировать погорелый отсек. Но неудачно. Притихший пожар в нем снова разбушевался...

Возобновившийся пожар стих сам собой. Но ушло ещё десять суток на то, чтобы повторить попытку провентилировать отсеки. И только 18 марта, когда океан застыл в штиле и удалось перекинуть на лодку электрокабель, мы услышали гул вентиляции, а потом долгожданный стук из девятого. По азбуке перестукивания нас предупредили, чтобы мы выходили с закрытыми глазами. Иначе могли ослепнуть от непривычного яркого света. Потом взломали ломиками замок нашего люка".

Это случилось на двадцать третьи сутки их чудовищной робинзонады. К тому времени на ногах держались лишь двое: капитан-лейтенант Поляков и ещё один моряк. Остальных выносили на руках.

Поляков с превеликим трудом одолел полсотни шагов до ракетного отсека. Там было устроено нечто вроде походного лазарета, где спасенные шесть часов отлеживались в тепле, прежде чем их переправили на плавучую базу "Магомед Гаджиев".

Поляков:

"Эти шаги дались мне как десятикилометровый марафон. Свалился с одышкой... Потерял в весе двадцать восемь килограммов. Остальные тоже превратились в доходяг. Обросли бородами. Бороды в углекислой среде растут очень быстро. И ногти тоже как у обезьян... Самое противное, что у всех нас сразу же подскочила температура до 41 – 42 градусов. Это из-за перенасыщения организма углекислотой. В атмосфере десятого отсека потом, когда замерили, оказалось свыше шести процентов углекислого газа.

У двоих – мичмана Мостового и одного матроса – скрючило конечности. Врачи говорили, что это от психической травмы, и обещали, что со временем пройдет.

Да, древние не ошибались: время – лучший лекарь!" – заключил Поляков с таким видом и таким тоном, что становилось ясно – с этой минуты он отрешается от рассказанного и попытается снова забыть все ужасы того похода. Лет эдак на двадцать, как и было до сих пор.

Борис Поляков и его товарищи установили невольный рекорд выживаемости человека, рекорд силы духа. Они не готовились к нему специально... Испытание застало их врасплох. Они перенесли все виды голода, каким подвержен живой организм, – световой, кислородный, белковый, эмоциональный... Они не были подопытными кроликами. Они боролись. И установили рекорд, о котором не помышляли. Его не внесли в Книгу рекордов Гиннесса. О нем не писали в газетах. О нем было велено молчать.

Молчание длилось двадцать лет. Для большинства из двенадцати человек это был срок, прожитый ими до рокового звонка аварийной тревоги.

Трудно представить себе человека, который после той кошмарной "автономки" в десятом захотел бы снова влезть в теснину лодочного чрева. А Поляков... Он так и не ушел с подводного флота. Более того, искушал судьбу как никто, испытывая глубоководные обитаемые аппараты – боевые батискафы. Фортуну тронула его храбрость, и она даровала ему мирную жизнь в тихой и благостной Гатчине.

Вместо эпилога

В конце концов "Хиросиму" притащили в родной Кольский залив.

В Москве и Питере бушевала весна, а здесь едва-едва повлажнел снег да дни чуть насытились солнечным светом.

Тех, кого не схоронили в море, погребли в Кислой губе, что на окраине Полярного, подальше от родного гарнизона, чтобы не смущать боевой дух уходящих в море экипажей. Так рассудили премудрые политработники...

Но сила отцовской любви и страдания была такова, что смогла растопить лед чиновного бездушия, смогла вырвать тело сына из вечной мерзлоты братской могилы.

Главстаршина сверхсрочной службы Александр Васильев был перезахоронен. Его положили на почетном месте – рядом с фронтовиками, павшими при освобождении псковского села.

Там, в штабных верхах, расщедрились и на орден. Посмертную Красную Звезду сына вручили Петру Васильевичу в военкомате. Да у него и своих их, фронтовых, было немало... И тут царапнули отцовское сердце. Оценили подвиг сына по неведомо кем составленной разнарядке: раз старшина – больше "Звездочки" тебе не положено. И это в пору брежневского звездопада, когда ордена летели направо и налево "в связи с... летием" и "за большие заслуги в деле повышения, укрепления, развития...".

Ну да спасибо и на том, что главную просьбу уважили...

Спасибо и на том, что не поспешили обвинить экипаж в аварии, в неправильных действиях, в плохой подготовке... Наградили даже тех, кто чином помладше, – Красной Звездой, кто постарше – Красным Знаменем.

Тайно схоронили, тайно наградили. И велели молчать. Засекретили все бумаги и документы, связанные не только с самой аварией, но и со всеми обстоятельствами грандиозной спасательной операции. Вот только не смогли засекретить матросскую песню о "Хиросиме", и пошла она будоражить сердца по кубрикам и казармам, отсекам и каютам:

"Автономке" конец, путь на базу домой,

Тихо лодку глубины качают.

Спит девятый отсек, спит пока что живой,

Только вахтенный глаз не смыкает.

О чем думал тогда, может быть, вспоминал Зов друзей или очи любимой.

Только запах чужой вдруг мечты оборвал

Газ угарный несет шлейфы дыма...

Те, кто спал, кто мечтал, и кто вахту держал,

По постам боевым разбежались.

А в девятом кто встал, кто услышал сигнал,

За себя и за лодку сражались.

Отзывается сердце на каждый удар,

Рядом гибнут свои же ребята.

И открыть бы, да нет, смерть войдет и сюда.

И седеют от крика в девятом.

Встаньте все, кто сейчас водку пьет и поет.

Замолчите и выпейте стоя.

Наш подводный, ракетный, наш атомный флот Отдает честь погибшим героям.

После того страшного пожара атомная подводная лодка К-19 получила на флоте прозвище "Хиросима" ...

Глава третья Пламя в отсеках

Ни об одной трагедии нашего современного военного флота не написано столько, сколько о гибели атомной подводной лодки «Комсомолец». Впервые в истории освещения таких катастроф сказана почти вся правда о корабле, о людях, об их подвиге, об их спасении. Увы, правде этой не поверили, ибо она была сказана теми, кому уже перестали верить, – высокопоставленными официальными лицами. Не поверили, что на лодке был только один реактор, что его надежно заглушили, что на «Комсомольце» не было ракет, что норвежские вертолеты не могли спасти подводников... Тут все как в известной притче о мальчике-пастухе и волке... Слишком долго газеты славословили флот: «океанский, ракетоносный, атомный...» Слишком часто подобная правда жестко дозировалась, окрашивалась в псевдопатриотические тона. Друзья и знакомые после выхода в «Правде» моего очерка «У опустевшего причала» говорили при встрече: «Ну, это мы все читали. А теперь расскажи, как оно было на самом деле...»

Я стою на девятом причале – том самом, от которого уходила в свой последний поход печально известная ныне подводная лодка. Он все ещё пуст. Китолобые, острохвостые атомарины не спешат занимать его, как не спешат люди занимать опустевшие вдруг береговые кубрики поредевшего экипажа.

Фиорд извилист и размашист, будто росчерк Бога по сотворении земли. Величественная глухомань – столица атомного флота. Но небо сегодня здесь ниже, чем где бы то ни было. Гранит – чернее. Снег – мертвее...

"Будем верить..."

– Господи, как я не хотела, чтобы он уходил в этот поход!...

Ей было двадцать четыре – до сообщения о гибели лодки. Сколько же ей сейчас? После всего пережитого.

– Обычно я всегда его провожала. А тут не получилось: у Саши умерла мама. И он попросил меня уехать с детьми в Ленинград, побыть рядом с отцом.

Переживали они эту смерть оба мучительно. Ольга Сергеевна умирала в одиночестве, в реанимационной палате, перед самым Новым годом. Фронтовичка из медсанбата, она держалась мужественно и, чтобы не омрачать своим близким праздник, никого не позвала проститься. Саша был вне себя от горя. Командир корабля Ванин умудрился выхлопотать ему перед самой "автономкой" десять суток отпуска. Он приехал в Ленинград и очень боялся за отца, который после похорон едва переставлял ноги.

"Ну вот, – признавался он мне, – была мама, чувствовал себя ребенком. А сейчас такая пустота, что жить не хочется. Когда на мостике один стою, цепью себя привязываю... За борт так и тянет..." – "А мы как ж без тебя?!" – "Вот только вы и спасаете". – "Если ты не вернешься, нам тоже не жить..."

Вот в таком состоянии он и уходил. Да, ещё написал мне письмо, подробное, распорядительное, как завещание на двух страницах, и все по пунктам: "Детей береги, лечи на "фазенде" нашей (дом-развалюха), сетку на забор достать, маме камень поставить..."

Ушли они. А нам, женам, выдали набор "дефицитов": тушенка, сгущенка, чай, кофе... Мыла, правда, не было.

Ох, им многим не надо бы было уходить. У Смирнова, штурмана, пошаливало сердце. Он на берег собирался списываться. Ткач, боцман, переслуживал свой срок, жена просила – "не ходил бы", вопрос с жилищным кооперативом решался...

Каждый день я ждала беды. Каждый день гадала над любым пустяком: к счастью или к несчастью? Все приметы перебрала, какие есть. Ну прямо как старуха-ведунья стала.

11 марта Юленька, дочка, приносит большой казенный конверт со штемпелем войсковой части. Увидела – помертвела. Пока она ножничками "чик-чик", у меня сердце остановилось. Выпала открытка. Читаю поздравление с Восьмым марта от командира корабля. У них традиция такая была: оставлять на базе письма ко всяким праздникам. И слова такие душевные: "Спасибо вам, наши боевые подруги, за мужество ожидания..." А я села за стол и заплакала. Вот вам и все мужество...

Свекор утешает: "Что ж ты плачешь, глупая? Все хорошо". – "Дед, я же не знаю, как получают похоронки!"

Тогда, в субботу, я шила па машинке новые шторы. Работало сразу все и телевизор, и радиоточка. Саша всегда сердился на меня за это. Но сообщение о гибели лодки не услышала. Наверное, машинка шумела. Тут позвонила сестра свекрови. Дед снял трубку. Чувствую, в голосе изменился, все "да", "нет"...

"Дед, что случилось?" – "Нина звонила. Что-то после ремонта звонок не работает".

Вижу, запереживал: ходит, вздыхает, курит, кашляет... Наконец признался: "Нина сказала, какая-то лодка на Севере утонула". – "Но ведь их же много плавает! Почему именно наша?"

Я тут же позвонила тете Нине: "Что вы слышали?" Но она слышала только обрывок сообщения. Только положила трубку – звонок. Жена замполита первого экипажа: "Верочка, слышала сообщение? Василий Иванович обзвонил всех, мы думаем, что это ваша лодка". – "Но почему, почему наша?" – "По всем прикидкам так выходит – и торпедная, и атомная..." – "Все погибли?" – "Нет, есть живые". – "Что мне делать?" – "Мы считаем, тебе надо лететь".

Включила программу "Время". Приготовила бумагу, карандаш, чтобы все записать. И валерьянку. Но ничего толком не сообщили. Соболезнование родственникам А каким? Вся страна, наверное, всполошилась, сколько матерей, жен за сердце схватилось. Сколько подводников в походе! Ведь им не сообщить оттуда: "Мама, я жив, это не с со мной". Хоть бы фамилию командира сразу сказали, и то стало бы ясно.

Звоню в наш городок. Заказ берут только на понедельник. Линия занята: "Не одной вам нужно". Бегу на телеграф, шлю срочную подруге: "Узнай, чья лодка! Позвони немедленно".

Утром жены побежали в ДОФ – Дом офицеров флота, – где заседала правительственная комиссия. Но там ничего толком не знали – кто жив, а кто мертв. Позвонила мне на другой день воспитательница из нашего детского садика: "Верочка, ничего не ясно. Приезжай".

Всю субботу и до воскресного полудня я проплакала. Дед еле держится, но утешает: "Будем верить. Не должно".

Надо лететь. Собираюсь сама, собираю Славика и плачу, плачу, плачу. Оделись мы, у самого уже порога – междугородка. Дед снял трубку, мне передает: "Это Североморск". А у меня ноги подкосились. В трубке незнакомый мужской голос: "С кем разговариваю?" Я ни слова в ответ не могла выдавить. "Это жена капитан-лейтенанта такого-то?" – "Да". – "С вами говорит капитан 3-го ранга такой-то..." Каждое слово как вечность. Чувствую, упаду, не дослушаю. Уж лучше бы сразу убил. "Ваш муж... – и дальше – имя, отчество, фамилия, – жив".

– Вы правду говорите? Вы меня не обманываете?!

– Ну что вы! Он страшно беспокоится о вас и просил сообщить в Ленинград.

– Как он?

– Все нормально. Приезжайте. Вас всюду пропустят.

Юлька моя, первоклашка, в крик: "Мамочка, только возьми меня к папке, я буду слушаться". В юбку вцепилась, не оторвать. Схватила обоих – и в аэропорт...

В Пулково встретила Любу, жену Смирнова, штурмана. Подошла к ней, смотрим друг дружке в глаза. Боимся спросить. Она первая решилась: "Что с Сашей?" – "В госпитале". – "Мне сказали, что мой тоже, но в тяжелом состоянии". – "Не переживай! Главное, что жив, а там выходят". Откуда я могла знать, что Миша Смирнов погиб вместе с лодкой? Потом рассказывали, что он до последних секунд помогал вытаскивать плотик, а когда лодка пошла вниз, ухватился за носовой руль глубины, улыбнулся на прощанье и ушел в пучину. Высокий, крепкий, светловолосый и очень добрый.

Люба летела со свекровью и двумя сынишками, Толей и Витюхой (одному пять, другому – четыре). В аэропорту она была с восьми утра и смогла достать билет только на наш рейс. Летели вместе.

В Мурманске лейтенант со списком в руке выкрикивал: "Кто едет в Энск?" – "Мы". – "Вы по телеграмме?" – "Да". Что за телеграмма, я не знала. Нас посадили в спецавтобус и повезли в военный городок. Оставила детей у друзей и побежала в ДОФ узнавать, как можно попасть к Саше. "Вас к нему сейчас не пустят. Он в особом состоянии. Когда разрешат врачи, отсюда пойдет специальный автобус. Так что запишитесь на поездку..."

Тут увидела Любу. Ей уже сказали, что Миша погиб. Она держалась хорошо: шла прямая, строгая... Я не выдержала, ткнулась ей носом в плечо, зарыдала. Она меня обняла и тихо так говорит: "Вы счастливые. Не надо, Верочка, не надо". Она ещё меня утешала. Только один раз простонала: "Ну почему?!" И все повторяла: "Ну как же так? Ну как же так?.."

Перед походом мы собирались прийти на пирс и вместе встретить ребят. Хотели лодку посмотреть. Ведь ни разу не видели, какая она. Так и не получилось.

Потом, когда в ДОФе поставили гробы и портреты, я купила сорок две гвоздики и каждому поклонилась...

ПОЖАР ПОД ВОДОЙ

Подводники никогда не бравировали опасностью своей службы. Это считалось само собой разумеющимся. Средства же массовой информации предпочитали рассказывать широкой публике о том, как уютно чувствуют себя покорители глубин в зонах отдыха – с канарейками, искусственной травой и бассейнами.

Кто-то из писателей, впервые спустившихся в подводную лодку, заметил: "Логично носить часы в кармане, но жить в часовом механизме противоестественно". Для приближения к истине надо было бы добавить – в часовом механизме бомбы замедленного действия.

Здесь, на пирсе, я попросил командира стоящей рядом атомной подводной лодки показать кормовой отсек, устроенный примерно так же, как на погибшем корабле... Молодцеватый кавторанг Геннадий Барышков, товарищ взятого морем Евгения Ванина, любезно предложил спуститься в глубокий стальной колодец входного трапа. Путь вниз пролегал сквозь объемистую капсулу всплывающей спасательной камеры (ВСК). Я пробирался вслед за командиром в зарослях стальных корневищ, ныряя в норы межотсечных людопроводов, шлюзовых тамбуров, люков. В этом стальном чреве человек, протискивающийся, пригибающийся, извивающийся, выглядит как некий червячок, забравшийся внутрь исполинского машинного организма, который живет своей собственной, никому не подвластной жизнью. Строго по часам необитаемые кормовые отсеки посещают своего рода дозорные, "бродячая вахта" – на языке лодочных остряков.

Любой пожарный инспектор, из тех, кто жучит жильцов за загроможденные лестницы, сошел бы здесь с ума при виде того, как загромождены огнеопасной техникой отсеки и в какой тесноте, в каком неудобстве должны тушить подводники свои объемные пожары.

У них все как у людей: и врожденные пороки, и надрывы от перегрузок.

Не знаю, какой диагноз поставит "Комсомольцу" правительственная комиссия, но, на взгляд большинства моих сотоварищей-подводников, роковыми для погибшей атомарины оказались именно врожденные пороки. О самом главном из них – чуть позже.

Известно, что ахиллесова пята всех типов подводных лодок (и дизельных, и атомных) – распредщиты, которые "коротят" чаще всего прочего электрооборудования. С них-то и начинаются подводные и надводные пожары. Корабли горят на всех флотах мира. Увы, это неизбежная дань Молоху технического прогресса, жертвенная плата за огромную энергонасыщенность современных кораблей, за чудовищную ударную, огневую мощь. Горят авианосцы и пассажирские лайнеры, крейсера и танкеры, атомарины и дизельные подлодки... Горят каждый год, а то и каждый месяц, если брать мировую статистику.