Текст книги "Я - подводная лодка!"

Автор книги: Николай Черкашин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)

Фигура Маврикина невольно вызывает улыбку; в кителе до колен и с длинными, как у скоморохов, рукавами, он ходит несуразно большими и потому приседающими шагами. По натуре из тех, кто не обидит и мухи, – незлобив, честен.

Маврикин – мужичок из-под Ярославля – пошел на сверхсрочную – в мичманы, дабы скопить деньги на хозяйство. По простоте душевной он и не скрывает этого: в деревне осталась жена с двумя девочонками. Знала бы она, на что подбила своего тишайшего мужа! Да и он уже понял, подводная лодка не самый легкий путь для повышения личного благосостояния. "Деньги зря нигде не платят", – делился Маврикин со мной своим открытием уже на вторые сутки похода.

Под водой он впервые, и его немало беспокоит морская толща, подпираемая полукруглым подволоком камбуза. "Как бы не потопнуть нам, чистосердечно поведал он о своих опасениях. – Уж больно железа кругом много".

– Мышь, говоришь, одна? – усмехается Симбирцев. – Смотри. Попадется зверь, ящик коньяка поставишь.

Маврикин радостно улыбается:

– О, дак за ящик нарочно подпустить можно!

– Фу, как плохо ты думаешь о своем старпоме!

Симбирцев оставляет камбуз с напускной обидой. Дело сделано: "психологическое напряжение" снято. Маврикину не так тягостно. Мышь под водой живет, а уж он, Маврикин, и подавно выживет.

Там, где побывал старпом, – делать нечего; порядок наведен, люди взбодрены. Иду в корму по инерции...

Получить представление о здешнем интерьере можно, лишь вообразив такую картину: в небольшом гроте под сенью нависших зарослей вытянулись рядком длинные плиты – что-то вроде мегалитической кладки. Так вот: "заросли" – трубопроводы и магистрали. "Плиты" – верхние крышки дизелей. В надводных переходах на них обычно отогреваются вымокшие на мостике вахтенные офицеры сигнальщики.

Над средним дизелем подвешен чайник, и отсек стал похож на цыганскую кибитку.

Вахтенный отсека – старший матрос Еремеев. С мотористами вообще трудно найти общий язык, а с Еремеевым отношения и вовсе не сложились. У Еремеева открытое, располагающее лицо рабочего паренька. Наряди такого в косоворотку, сбей ему картуз набекрень – любой режиссер охотно пригласит его на роль питерского мастерового. При своем обаянии он из тех людей, которые четко знают свои права и чужие обязанности. Механик на него не надышится – Еремеев лучший моторист на подводной лодке, "золотые руки", умеет много больше того, что требуется от матроса срочной службы. Еремеев давно набил себе цену и ведет себя с тем вызовом, с каким водопроводчик торгуется с хозяином квартиры, где то и дело подтекают краны, барахлит унитаз. И все же есть в нем что-то подкупающее, особенно когда смотришь, как лихо и уверенно управляется он со своими вентилями, кнопками, рычагами на запуске дизеля. К тому же держится Еремеев даже в самых невыгодных для себя ситуациях с таким достоинством и степенством, что ни один мичман, ни один офицер, по-моему, ни разу не повысил на него голос.

...Беседовал с молодым мотористом Федишиным. Кто такие христиане, он ещё знает. Сам крещеный. А вот мусульмане – "это вроде китайцы"...

С погружением под воду рабочая страда мотористов перемещается к электрикам. После стального клекота дизелей глухой гуд гребных электродвигателей льется в уши целебным бальзамом. Палуба по понятным причинам сплошь устлана резиновыми ковриками. От них ли, от озона ли, который выделяется работающими электродвигателями, здесь стоит тонкий крапивный запах.

Во всю высоту – от настила под подволок – высятся параллелепипеды ходовых станций. Между ними – койки в два яруса. Точнее, в три, потому что самый нижний расположен под настилом – в трюме, – только уже в промежутках между главными электромоторами. Спят на этих самых нижних койках митчелисты – матросы, обслуживающие гребные валы и опорные подшипники, размером с добрую бочку. Из квадратного лаза в настиле торчит голова моего земляка и тезки – матроса-москвича Данилова. Я спускаюсь к нему с тем облегчением, с каким сворачивают путники после долгой и трудной дороги на постоялый двор. После "войны нервов" в дизельном в уютную "шхеру" митчелистов забираешься именно с таким чувством. Здесь наклеена на крышку контакторной коробки схема московского метро. Глядя на нее, сразу же переносишься в подземный вагон. Так и ждешь – из динамика боевой трансляции вот-вот раздастся женский голос: "Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – "Преображенская площадь".

Данилов знает мою особую к нему приязнь, но всякий раз встречает меня официальным докладом с перечислением температуры каждого работающего подшипника. Лицо у него при этом озабоченно-внимательное: так ординатор сообщает профессору во время обхода температуру больных. Подшипники, слава богу, здоровые все, но подплавить их – зазевайся митчелист – ничего не стоит. Это одна из самых тяжелых и легко случающихся аварий на походе, и я выслушиваю доклад с интересом отнюдь не напускным.

Данилов – из той волны безотцовщины, что разлилась уже после войны. Мать – он всегда называет её "мама" – дала ему "девичье" воспитание: Данилов робок, застенчив, нелюдим. Он штудирует том высшей математики готовится в институт. Частенько стучится ко мне в каюту: "Товарищ капитан-лейтенант, разрешите послушать мамину пленку". Перед походом собрал звуковые письма-напутствия родителей многих матросов, и Данилову пришла самая большая кассета. Я оставляю его наедине с магнитофоном и ухожу обычно в центральный пост или в кают-компанию. Он возвращается к себе с повлажневшими глазами...

– Подшипники не подплавим?

– Как можно, товарищ капитан-лейтенант!

Напоследок я задаю ему почти ритуальный вопрос:

– Гражданин, вы не скажете, как лучше всего проехать... – придумываю маршрут позаковыристей – с "Беговой" на "Электрозаводскую"?

Данилов расплывается в улыбке и, не глядя на метросхему, называет станции пересадок.

Жилой торпедный отсек вполне оправдывает свое парадоксальное название. Здесь живут люди и торпеды. Леса трехъярусных коек начинаются почти сразу же у задних аппаратных крышек и продолжаются по обе стороны среднего прохода до прочной переборки. Стальная "теплушка" с нарами. Дыхание спящих возвращается к ним капелью отпотевшего конденсата. Неровный храп перекрывает свиристенье гребных винтов. Они вращаются рядом – за стенами прочного корпуса, огромные, как пропеллеры самолета.

Площадка перед задними крышками кормовых аппаратов – своего рода форум. Здесь собирается свободный от вахты подводный люд, чтобы "потравить за жизнь", узнать отсечные новости, о которых не сообщают по громкой трансляции. Здесь же чистится картошка, если она ещё сохранилась. Здесь же собирается президиум торжественного собрания, вывешивается киноэкран прямо на задние крышки. Сюда же, как на просцениум, выбираются из-за торпедных труб самодеятельные певцы и артисты.

Матрос Сулейман Мухтаров втиснулся в промежуток между трубами торпедных аппаратов. На колене записная книжка,

– Что пишешь, Сулейман?

– Стыхи.

Он без смущения показывает блокнот: стихи написаны на азербайджанском языке.

– О чем?

Пустой вопрос. Конечно же, о море, о подводной лодке, о девушке, что осталась в родном ауле. Стихи очень грустные, про то, как красивую девушку родители выдают замуж за некоего владельца "Волги" из Баку.

Мухтаров рассказывает эту историю урывками, выжидая, когда заработает насос гидравлики, чтобы шум его приглушал слова и они не были бы слышны лежащим на койках.

У Мухтарова несколько необычный боевой пост – в гальюне центрального поста. По боевой тревоге он бежит именно туда, забирается в тесную выгородку и, присев на крышку унитаза, – больше не на что, в полный рост не встанешь, – ждет дальнейших событий, наблюдая одновременно "за герметичностью прочного корпyca в районе БП-3". Ужасная участь для поэта нестись в торпедную атаку верхом на крышке унитаза. Но Мухтарову вверены и святая святых подводной лодки – оба входных рубочных люка: верхний и нижний. Только это ещё может примирить как-то с обязанностями трюмного боевого поста № 3.

Чаще всего он выглядывает из-за железной своей дверцы, выставив в щель коротковатую волосатую ногу. Заметив, что напряжение в центральном посту спало, он выбирается из ненавистного убежища и начинает подтирать ветошью несуществующую грязь. В такие минуты он похож на духанщика с картин Пиросмани – добродушного и лукавого.

Механик, в подчинении которого находится Сулейман, теряет с ним обычную строгость. Завидев выставленную из-за двери ногу, он ласково грозит пальцем в щель:

– Ай, Сулейман! Шай-та-ан...

Это значит, что на крышках люков проступила где-то ржавчина. Нога убирается, дверца закрывается.

Кажется, нет такого человека в экипаже, который бы не объявил Сулейману: "После службы заеду к тебе в гости". Даже доктор, намазывая "зеленкой" фурункул, деловито предупредил:

– После похода приеду к тебе в гости. Барана зарежешь?

– Зарэжу.

– То-то...

Вряд ли кто-нибудь выберется в горный аул – далеко; лодка держит цепко, а время на берегу – шагреневая кожа, но каждому приятно сознавать: там, высоко в горах, есть дом, где тебя примут как дорогого гостя.

Смена дня и ночи под водой незаметна, но, чтобы не ломать подводникам "биологические часы", уклад жизни построен так, что на ночные часы приходится как можно больше отдыхающих. В это время сокращается обычно освещение в отсеках, команды передаются не по трансляции, а по телефону.

Устроить себе ложе на подводной лодке – дело смекалки и житейского опыта. Хорошо на атомоходах – там простора в отсеках не занимать: матросы спят в "малонаселенных кубриках". На дизельных субмаринах о такой роскоши приходится только мечтать. И хотя у каждого есть на что приклонить голову, человек ищет где лучше.

Вон электрики расположились в аккумуляторных ямах. Там тихо, никто не ходит, не толкает, а главное, ничто не мешает вытянуться в проходе между черными эбонитовыми коробами с серной кислотой в полный рост.

Торпедный электрик изогнулся зигзагом в извилистой "шхере"" между ТАСом – расчетным аппаратом торпедной стрельбы и выгородкой радиометристов.

Мерно гудят под пойолами настила гребные электродвигатели. Там, между правым и средним мотором, спит митчелист Данилов. В изголовье у него смотровое окно на коллектор с токоведущими щетками. Щетки немного искрят, и окно мигает голубыми вспышками, будто выходит в сад, полыхающий грозой. Что снится ему сейчас в электромагнитных полях под свиристенье вращающихся по бокам гребных валов?

Яркий свет горит в штурманской рубке, до дыр истыкана карта иглами измерителя, лейтенант Васильчиков высчитывает мили до очередной поворотной точки.

Борется с дремотой командир, подстраховывающий в центральном посту новоиспеченного вахтенного офицера. Сидит он не в кресле, а в круглом проеме переборочного лаза на холодном железе, чтобы легче было гнать сон. Время от времени он вскидывает голову, запрашивает курс, скорость, содержание углекислоты, и снова клонится на грудь голова, налитая лютой бессонницей.

Боцман у горизонтальных рулей неусыпно одерживает лодку на глубине. А над ним, в прочной рубке, влачит глухое одиночество рулевой-вертикальщик, отсеченный от мира сверху и снизу задраенными люками.

И, конечно же, бодрствует гидроакустик, единственный человек, который знает, что происходит над лодкой и вокруг нее. Слышит он и как мурчит обтекающая корпус вода, и как постукивает по металлу в пятом отсеке моторист Еремеев, ремонтирующий помпу, и как кто-то неосторожно звякнул переборочной дверью в седьмом. Стальной корпус разносит эти звуки под водой, словно резонатор гитары.

Подводная лодка спит вполглаза тем сторожким сном, каким испокон веку коротали ночи и на стрелецких засеках в виду татарских отрядов, и в кордегардиях петровских фортеций, и у лафетов на бородинских редутах, и на орудийных площадках бронепоездов, и в дотах брестского укрепрайона...

Подводная застава России...

Никто не знает, где и когда появилась первая подводная лодка. Если верить Аристотелю, то ещё Александр Македонский спускался под воду в стеклянной бочке в гавани Тира, его интересовали подводные заграждения противника.

Можно считать первыми подводниками тех сорок запорожских казаков, что прокрались к турецкому судну в подводном челне из воловьих шкур и напали на него.

Можно считать, что подводное плавание началось с погружения подводной галеры голландского врача Дреббеля в 1620 году, а первым командиром подлодки – английского короля Якова I, сына Марии Стюарт.

Можно считать, что боевые корабли глубин пошли от "потаенного судна" Ефима Никонова, чей проект одобрил Петр Первый.

Бесспорно одно: подводная лодка родилась как оружие мести – тайной и беспощадной. Всякий раз, когда к берегам страны, обладавшей слабым флотом, подступали чужие эскадры, патриоты-энтузиасты убеждали своих адмиралов разгромить неприятеля из-под воды: проекты подводных тарано-, мино – и даже ракетоносцев выдвигались один за другим.

Наполеон, разочаровавшись в подводной лодке Фультона, ходившей под парусом, с саркастической усмешкой наложил резолюцию: "Дальнейшие опыты с подводной лодкой американского гражданина Фультона прекратить. Денег не отпускать".

Мог ли император предположить, что за его спасение с острова Святой Елены возьмется земляк изобретателя, некто контрабандист Джонсон, и возьмется сделать это с помощью подводной лодки, и только смерть Бонапарта помешает дерзкому авантюристу.

Рыцарство погубила пуля, дававшая возможность "черни" наносить удары исподтишка, из-за укрытия. Подводная лодка упразднила "честные приемы" открытого морского боя.

Не случайно одним из изобретателей этого оружия был иезуитский монах Мэрсен – "рыцарь плаща и кинжала".

"Плащ" – морская толща, "кинжал" – торпеда.

Подобно самолету, – с появлением бомбардировщиков полоса между фронтом и тылом несколько стерлась – подводные лодки свели на нет это различие на море.

Человек спустился в подводную лодку и вышел на ней в атаку задолго до рождения на книжных страницах "Наутилуса", капитана Немо, да и самого Жюля Верна. С тех пор, за сто с небольшим лет, "черепахи" вытянулись, приобрели стремительные очертания щучьих тел.

После того как в 1914 году германская подводная лодка "U-9" потопила сразу три английских крейсера, морские бои из линейных стали превращаться в вертикальные: смертоносные снаряды понеслись из глубины на поверхность и с поверхности в глубину.

Прошло ещё полсотни лет, и подводные лодки выросли в размерах, раздобрели в формах: стали кургузо-округлыми, словно сократившиеся от сытости пиявки. В таком виде – в виде "кочующих" подводных ракетодромов, они опасны ныне не только для океанского судоходства, но и для больших городов любого, самого обширного континента. Их так и называют "ситикиллерз" – "убийцы городов".

И тогда вспомнили о субмаринах с тощими щучьими телами дизель-электрических подводных лодках. Они уступают атомоходам в скорости, но под водой на электромоторах они менее шумны, а значит, более чутки. И "убийцы городов" – стальные "драконы", "скорпионы", "скаты" – стали осторожничать в своей родной стихии...

У нашей подводной лодки самый красивый силуэт. За его элегантность справочник Джейна присвоил всем остальным кораблям этого проекта условное наименование – лодка типа "фокстрот". Когда видишь её впервые, меньше всего думаешь, сколько на ней торпедных аппаратов. Поражает потусторонность её форм: и округлая рубка, и рыбоящерные бока, скошенные, зализанные вертикали – все говорит о её существовании по ту сторону поверхности моря.

Такими лодками оснащена вся наша Четвертая эскадра – настоящая подводная армада, разбросанная от лапландских фиордов до берегов Египта, от Нордкапа до Кронштадта, от Гибралтара до Дарданелл...

Эскадра!

Сорок вымпелов! Четыреста торпедных аппаратов, почти тысячу торпед может "вывезти" в море Четвертая эскадра. Иной державе этого хватило бы на целый флот. Адмирал наш любит повторять, что у всей Германии перед Второй мировой войной подводных лодок было меньше, чем у нас на эскадре.

Эскадра!

Она держала под прицелом ядерных торпед американские авианосцы и выслеживала натовские "бумеры" – атомные подводные ракетоносцы – от Гренландии до Ближнего Востока. Она была готова топить их в первые же минуты новой войны, если бы кто-то посмел развязать её. Топить стальные акулы, чтобы расчистить путь "стратегам" – ракетоносным атомаринам, прозванным "горбачами", поскольку за боевой рубкой у них возвышался длинный плоский "горб" с крышками ракетных шахт. И потому считалось, что подводные лодки эскадры находятся в первом эшелоне главных ударных сил Северного флота.

Эскадра!

Стая бесшумных дизель-электрических субмарин, подводных охотниц за подводными лодками, готова была развернуться в завесу в любой котловине, проскользнуть по любому желобу Северной Атлантики, готова была неделями, а то и месяцами парить в ледяных беспросветных глубинах, поджидая свои цели.

Эскадра!

О ней говорили вражеские радиоголоса. О ней много и охотно трубила флотская печать, разумеется не называя её полного и потому секретного имени – Четвертая Краснознаменная орденов Ушакова и Нахимова эскадра дизельных подводных лодок. Самая плавающая, самая боевая, самая результативная эскадра крупнейшего в мире флота – Северного. За глаза её звали Дикой или Черной эскадрой. На ней равно легко можно было получить орден или новые звезды на погоны, как и лишиться их вкупе с партбилетом, сгореть в прямом и фигуральном смысле этого слова, ибо эскадра гремела не только своими рекордными боевыми службами – порой по 18 месяцев кряду! – но и своими чудовищными чрезвычайными происшествиями.

Эскадра...

Сегодня проснулся от нестерпимой рези в глазах. Что случилось? Фреон выпустили? Хлор из аккумуляторной батареи пошел?

Плаксивый голос доктора:

– Шура, кнехт с ушами, что ж ты, гад, делаешь?!

В ноздрях сладковато-едкий запах лука. Судорожно пытаюсь вспомнить, какое отравляющее вещество имеет запах лука. Фенол пахнет жареным кофе, какая-то нервно-паралитическая дрянь благоухает геранью... И все-таки так щипать глаза может натуральный лук. Очередной вскрик доктора из офицерской "четырехместки" убеждает меня в справедливости последнего вывода.

– Ну что ты стоишь, как святой Себастиан со стрелами в животе?! Иди в четвертый и чисти лук у помощника под дверью!

По всему второму отсеку клубились слезоточивые миазмы.

– Это же не матрос! – взывал доктор к обитателям второго отсека. Это же агент мирового империализма!

На шум и запах выглядывает из своей каюты разбуженный командир. Возмутитель спокойствия выдворен из умывальника с кастрюлей лука и отправлен в четвертый отсек, где камбуз и где стоят специальные запахопоглотительные фильтры. Интересно, когда их меняли в последний раз? Вахтенному офицеру дано приказание включить вентиляцию и перемешать воздух в отсеках.

На подводных лодках, кроме многих прочих "табу", блюдется запрет на летучие вещества, в том числе и на медицинский эфир. Не принято пользоваться резкими одеколонами. Поэтому, когда Федя-пом проходит через центральный пост, благоухая "Шипром", старший помощник не удерживается от шпильки:

– Федя, скрытность нарушаешь! Нас найдут по газовому следу твоего кавалерийского одеколона!

Федя во гневе и на подначки не реагирует:

– Где этот гидродинамический урод?! Шура, на перископе вздерну! Ковер утопил!

Выясняется, что на ночном всплытии Шура вычистил любимый коврик помощника от пыли и даже простирнул его, а потом вынес сушиться в ограждении рубки, где и забыл его при погружении. Коврик – это то последнее, что осталось у Феди от большого персидского ковра, купленного при заходе в сирийский порт Тартус. Поскольку ковер был так велик, что даже свернутый в трубку не пролезал через шахту рубочных люков – его просто было не втиснуть в шхеру ограждения рубки, – рулон втащили через торпедопогрузочный люк в первый отсек и положили вдоль стеллажных торпед под настил среднего прохода. Потом пошли славные ратные будни под водой. Торпедисты, населяющие носовой отсек, отделены от гальюна двумя стальными переборками, поэтому по тревогам, когда хождение по отсекам строго запрещено, малую нужду они справляют порой под пойолы среднего прохода. Пушистый перс, лежавший там, прекрасно впитывал не только эту соленую влагу, но и пролитый в качку чай, расплеснутый борщ, а также все то, что проливается в качку мимо кандейки – там, где прихватит морская болезнь. А если поместить всю эту гидропонику в очень влажную и очень жаркую атмосферу, то любой ковер, будь это даже мат, сплетенный боцманской командой из распущенных синтетических тросов, превратится в великолепный субстрат для невиданной грибовидной плесени. Короче, ковер помощника сгнил самым простым биохимическим образом. Из остатков, не тронутых тленом, помощник выкроил себе прикроватный коврик метр на метр. В него как раз попала сердцевина восточного орнамента. И вот эту-то драгоценную реликвию Шура Дуняшин утопил самым вахлацким способом. Было от чего впасть в отчаяние.

Голос старпома с мостика:

– Центральный!

– Есть, центральный! – откликается вахтенный центрального поста.

– Зашло солнце. Записать в журнал: "В 20.30 зашло солнце. Включены ходовые огни". Ходовые огни не включать.

Запись для будущих проверяющих. В Средиземном море мы ходим без отличительных огней, дабы не нарушать свою скрытность...

Мы пришли сюда с Севера, обогнув Скандинавию, Англию, Испанию... Кажется ещё вчера мы были в Атлантике...

Где, как не в океане, место большой океанской подводной лодки? И она в океане, и ночной шторм вокруг нее...

Трудно придумать более простую задачу для современного корабля глубин: надводный переход в район погружения. Обычный переход из точки "А" в точку "Б" без уклонения от самолетов, без прорыва противолодочных барьеров, без форсирования минных полей... Но в шторм непросто все. Даже поднести ложку ко рту.

Старший помощник командира капитан-лейтенант Симбирцев, мокрый с головы до ног, спустился в центральный пост – нажал тумблер микрофона:

– Вниманию экипажа! Выход наверх запрещен!

Волны перекатываются через рубку так, что подлодка на время оказывается в родной стихии. Но наверху тем не менее остались люди верхняя вахта. Из ограждения мостика по грудь возвышается вахтенный офицер лейтенант Симаков и старшина команды рулевых-сигнальщиков мичман Ерошин. Оба одеты в резиновые комбинезоны, оба обвязаны и принайтовлены страховочными концами к перископным тумбам. Они похожи на двух отчаянных водолазов, которые решили уйти на глубину вместе с подводной лодкой.

Стоять в такую непогодь на мостике – все равно что высовываться из окопа во время обстрела: подхваченные вихрем брызги волн, размолотых о "бульбу" носа, картечью проносятся мимо. Береги глаза! Тяжелые капли бьют увесисто и больно даже сквозь резину костюма. Не зевай: как только перед форштевнем взметнулся белый взрыв волны, прикрывай глаза рукавицей – через секунду сыпанет заряд шквального града, острым соленым песком секанет по лицу морская пыль. А вот этой волне лучше поклониться. Оба вахтенных, сгорбившись, приседают и тут же пригибаются ещё ниже – вся тяжесть не разбитого о рубку водяного вала обрушивается на них. Они распрямляются, будто пудовые мешки сбросили, и снова, усердными грузчиками, подставляют спины очередному валу. Но не кланяться волнам выставлена верхняя вахта. И едва мостик выныривает из водяного холма, как оба, лейтенант и боцман, отфыркиваясь и отплевываясь, оглядывают горизонт. Подводная лодка идет сейчас, доверяясь лишь их глазам да ещё слуху гидроакустиков. Но даже самые чуткие гидрофоны, самая совершенная локация в такой шторм малопригодны. Рев океана оглушает гидрофоны, волны сбивают плавный ход локаторной антенны, и только живые человеческие глаза под навесом мокрых рукавиц остры и надежны сейчас, как и сто, и тысячу лет назад.

Для лейтенанта Симакова это первая океанская вахта. Для меня – тоже. А вот боцман мичман Ерошин за двадцать лет службы на подводных лодках и со счета сбился – какая. Уж во всяком случае одна из последних. Решил боцман уйти после "автономки" на береговую службу.

В ограждении рубки у подножия мостика разверзнут люк входной шахты стального колодца, наполненного желтым электрическим светом. Несколько раз через него заплескивала в центральный пост вода, и командир приказал задраить верхний рубочный люк. Толстенный литой кругляк опустился, и от этого на мостике стало ещё неуютнее. Теперь верхняя вахта и вовсе осталась одна посреди то и дело ныряющего в океан железа. Экипаж укрылся в прочном корпусе. Единственное, что связывает их теперь с миром тепла и света, динамик (он же микрофон) громкой связи.

– Центральный! – нажимает клавишу лейтенант Симаков. – По пеленгу триста – цель. Дистанция сорок кабельтовых. Разойдемся левыми бортами.

Или:

– Центральный! По пеленгу сто десять – огни самолета. Угол места двадцать градусов.

Это все боцман в темноте высмотрел. Зато сегодня утром лейтенант Симаков обнаружил прямо по курсу ржавый цилиндр, похожий на мину. Не так-то просто было его заметить в солнечной дорожке.

Волны взлетают неровными толчками. Угловатые, граненые, будто тесаные гранитные глыбы, они вскидываются тяжело, медленно набирая крутизну, и вдруг из гребня выстреливает косматый белопенный взброс. Р-раз! И он уже сорван ветром, разметан в облако брызг, а обезглавленная волна уныло опадает.

Носовая оконечность лодки почти не появляется над водой, и оттого кажется, будто среди волн пляшет одна лишь рубка – утлый железный челнок с двумя привязанными к "обломку мачты" гидронавтами. И ещё не по себе становится, когда, пригнувшись от тяжелого наката, видишь, как снизу, из палубных шпигатов, поднимается вдруг быстрая клокочущая вода. Она затапливает тесное пространство рубки по колени, по пояс, по грудь. И нехорошая мысль мелькает: уж не погружается ли лодка, не уходит ли на глубину от шторма, забыв о верхней вахте? Но нет, внизу о ней не забыли.

– Симаков, как там оно "ничего"? – запрашивает динамик голосом старпома.

– Сыровато, но жить можно! – в тон старшему помощнику бодрится лейтенант.

– Не скучайте! Сейчас к вам командир поднимется.

Носовая надстройка всплывает и, вся ещё в каскадах стекающих струй, вздымается так, что торпедные аппараты целятся в небо. Выжимая из-под век морскую воду, боцман поминает недобрым словом солнце, которое накануне шторма предательски село в тучу.

И снова палуба проваливается вниз; лодка мелко сотрясается, будто сползает в глубину по ступенькам. И снова белый взрыв разбитой волны встает выше рубки...

Я несколько раз ловил себя на том, что мне чертовски хочется спуститься под козырек ограждения рубки, прикрыть лицо толстыми стеклами лобовых иллюминаторов. Но... Но рядом вцепился в планширь боцман, мичман Ерошин, и ему хоть бы что, да и лейтенант Симаков держится хоть куда.

Поднялся командир – капитан 3-го ранга Неверов. Встал на откидную площадку мостика.

– Ну что, орлы? Еще час, и погрузимся... Боцман, сколько на ваших?

Ерошин подносит стрелки к глазам, потом к уху.

– Часы для красы, а время по солнцу. Залило их, товарищ командир. Забыл снять, хрен моржовый...

– Так они же водонепроницаемые?

– Пригнитесь, товарищ командир!

Пригнулись, вынырнули...

– Вы штурмана с "девятки" знаете? – вытряхивает воду из капюшона боцман. – Купил он часы японские. Прочитал в паспорте – на ста футах под водой работают. Ну поспорили с помощником. Положили в мешочек, привязали на мостике. Погрузились на тридцать метров. Всплыли – часы всмятку...

Посмеяться не удалось – мостик снова скрылся под водопадом.

Спереди рубка подводной лодки похожа на черную двухэтажную башенку. Торчат поверх неё три головы в капюшонах. Лодку возносит на волну, и тогда кажется, что "башенка" стоит на водяном холме точь-в-точь как дозорная вышка на степном кургане... Красны глаза у верхней вахты от морской соли и бессонницы.

...Внизу не легче. Боеголовки торпед в первом отсеке выписывают вместе со всей носовой оконечностью плавные "восьмерки". Лица у торпедистов бледно-оливковые. Молодой электрик Тодор прилег на стеллажную торпеду, и голова его вместе с боеголовкой совершает одни и те же, сосущие под ложечкой качания – вверх-вправо-вниз-влево-вверх...

– Такие же глаза были у моей бабушки... – разглядывает матроса старшина команды. – За день до смерти.

Но Тодор безучастен ко всему на свете.

– Бери ветошь и протри стеллажи. Тошнить не будет! Ну?! Кому говорю?!

Трудотерапия – единственное действенное средство против "морской болезни". Матрос недоверчиво следует совету, и то лишь потому, что мичман повторяет его уже как приказ. Тодор не трет. Он волочит тряпку по торпеде, как изнуренный дервиш метет лохмотьями мостовую.

В кают-компании матрос-химик, он же вестовой, склонился на коленях перед мусорной кандейкой... Это самый первый его выход в море, и он ничуть не подозревал, что человеку может быть так худо, даже если он и не тонет, не горит, не задыхается хлором, а всего-навсего лишь в сухой уютной кают-компании то мягко проваливается на диванных подушках, то так же плавно возносится вместе с ними вверх. Страдания его столь велики, что доктор, бесстрастный хладнокровный доктор, не выдержав мук здоровенного парня, пускается на хитрость. Подмигнув старпому, он достает коробочку с витамином "С" в драже:

– Хим, хочешь таблетку от "морской болезни"?

– У-у... А-у-угу, – только и может выдавить из себя химик.

Доктор милостиво протягивает ему желтый шарик:

– Положи под язык до полного рассасывания.

Через минуту любопытствует:

– Ну как, легче?

Химик благодарно кивает, но оторваться от кандейки не рискует.

– Стыдно, хим! А как же люди на вахте стоят? Без кандейки? Сходи в дизельный – посмотри на мотористов...

Хуже всего переносить качку мотористам – под жаркий грохот дизелей, в душном смраде разогретого масла. За деревянной конторкой вахтенного механика – лейтенант-инженер Ларин, командир моторной группы. Для него, так же как и для лейтенанта Симакова, это первая вахта в океане. И если Симаков там, на мостике, ежится от промозглого холода, то здесь, в стальной капсуле отсека, голый по пояс Ларин изнывает от жары и болтанки.

В такт волнам колышется электролит в аккумуляторных баках и вино в провизионке, соляр в топливных цистернах и консервированная кровь во флаконах, вода в аварийных бачках и компот в матросских желудках. Все жидкости на корабле вступили в заговор с океаном и теперь покорно вторят его дыханию.

Ларин давно почувствовал, что жидкости его тела тоже подчиняются уже не ему, а какой-то таинственной забортной силе. В глазах нехорошее кружение, в животе сосущая пустота, хотя после обеда не прошло и часа. Съеденный борщ, повинуясь зову океана, неудержимо поднимается вверх. Ларин судорожно стискивает зубы: "Этого ещё только не хватало! На глазах у матросов... Позорище!"