Текст книги "Я - подводная лодка!"

Автор книги: Николай Черкашин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 33 страниц)

ГЛАДИАТОРЫ ТИРРЕНСКОГО МОРЯ

И снова размеренная рутина позиционной жизни: ходим галсами по нарезанному квадрату, словно хищник мечется в клетке. Главное, не попасть в зону прослушивания береговых гидроакустических станций. Их тут по всему Аппенинскому «сапогу». Мы в самом «логове» 6-го флота. Поднять нас могут за милую душу... Скрытность, скрытность и ещё раз скрытность.

На вечернем всплытии боцман подвязал рынде язык, чтоб не звякнула ненароком. Нам дали режим полного радиомолчания. Наши антенны будут работать только на прием.

А у меня в каюте сгорел вентилятор. В пекле аккумуляторного отсека это такая же потеря, как если бы в Сахаре у бедуина сдох верблюд. Жара невыносимая. Сосновые переборки потекли смолой, плавятся пластилиновые печати на сейфах и пайковый шоколад. Чтобы уснуть в этой сауне, приходится заворачиваться в мокрую простыню. Но она высыхает быстрее, чем удается уснуть. Тогда прошу вестового поливать меня, закутанного в простыню из чайника каждые два часа. Шуре эта затея понравилась, и он исправно, как садовник грядку, поливает меня из чайника. Не зря говорят: в жару простудиться легче, чем в холод.

Простыл зверски. Три часа ночи. Пробираюсь в кают-компанию и подсаживаюсь к столу, пока с него не убрали остатки ночного пиршества. Болит горло. Я лечу его горячим чаем с алычовым экстрактом. Что может быть приятней для простуженного горла, чем этот кисловатый элексир? Да будет благословенна алыча и все семейство алычовых!

Рядом побалтывает ложечкой в стакане старпом. У нас с ним все рядом места за столом, каюты в отсеке, столы в береговой канцелярии. Наши пистолеты хранятся в соседних ячейках.

– К этим ночным завтракам так привыкаешь, – жалуется Симбирцев, – что даже дома просыпаешься ровно в три. Жена думает, для чего-то путного, а ты лезешь в холодильник.

Бывшая жена старпома не дождалась его из пятой "автономки" – укатила в Севастополь с дирижером гарнизонного оркестра.

Есть в этих ночных трапезах своя прелесть. День – царский, а ночка наша. Субординация забыта до подъема первой смены.

– Ну что, Андреич? Пойдем посмотрим, есть ли жизнь в отсеках?

Мы выбираемся в центральный пост. Первый взгляд, как всегда, на глубиномеры: 150 метров, прилично! А под нами сейчас пять километров. Мы зависли почти над центром обширной котловины.

Я очень часто ловлю себя на попытках представить забортное пространство. Иногда возникает почти объемное видение того, как наша лодка висит над непроглядной бездной и над ней синевато брезжит поверхность; как, "присев" на корму, она не спеша и плавно, с чуть слышным для ближайших рыбьих стай шумом начинает циркулировать на перископной глубине. Иногда я "вижу" её вместе с рельефом дна, и тогда субмарина предстает чуть видимой с трехкилометровой глубины "рыбешкой", которая плывет над хребтами и каньонами подводных гор. Метут на подводных плато песчаные метели, занося останки кораблей. А над ними гигантские кальмары дерутся с кашалотами, и звуки их битв врываются в наушники гидроакустиков утробными всхлипами, фырканьем, чавканьем и тонким писком...

Я возвращаюсь из забортных парений в унылую машинерию центрального поста. Привычно замерли стрелки у привычных цифр. Привычны до незаметности своды бортов и узкая перспектива отсека; ровная и, кажется, незыблемая, как бетонный пол в казарме, палуба под ногами – все это заставляет забывать, где мы и что вокруг нас. Ровный свет, ровный гул, ровный киль, ровное течение жизни, и у людей создается иллюзия безмятежности плавания, благостная уверенность в счастливом его исходе.

Мы пытаемся сбивать это опаснейшее настроение учебно-аварийными тревогами, но и к ним уже привыкли. Все эти "пробоины" и "пожары" матросы воспринимают как некие скучные и обязательные по учебной программе абстракции. Они носятся с аварийными брусьями и раздвижными упорами, как в ритуальной пляске негритянские воины, отгоняющие копьями злых духов.

Иногда даже хочется, чтобы что-нибудь случилось, но такое, поправимое... Нервы бы встряхнуло...

Накаркал-таки! Механик на всплытии доложил командиру, что мы "охромели" на правый дизель.

– Да-а, мех, – насмешливо тянет Симбирцев, – пора из аварийных брусьев весла вырубать и мотористов за них сажать.

Механику не до шуток. Неисправность надо устранить затемно – под водой много не наработаешь.

Спускаюсь в отсек. Жарко. Качает. Старпом привлек к ремонту всех, кто "кумекает в железках", даже кока Маврикина, бывшего шофера.

Все прекрасно понимают: дизель не шутка; потеря хода в океане – за такие дела снимают командиров. Да и потом, люди изголодались по живой – не учебной и не условной – работе.

Мотористы – "тяжелые силы" – обычно угрюмы и тяжелы на подъем; теперь я их не узнавал: они были расторопны и смышлены, веселы и смешливы. Еремеев откуда-то из недр дизельного трюма напевал разухабистые песни.

В полутьме, в черном масле, вдыхая то, что на берегу обычно выдыхают, подсвечивая тусклыми аварийными фонарями, "мотыли" ковырялись в костлявом чреве дизеля, снимая деталь за деталью, вычленяя узлы...

Пот срывается с подбородков, локтей и каплет в масло поддона. Еремеев, оскалившись, орудует с таким усилием, что гаечные ключи походят на мослы, вылезшие из лопнувших от напряжения рук. О, что бы они сделали, если бы им дать солнечный свет и свежий воздух!

Командир моторной группы лейтенант Ларин вылез из-под пойол черный по пояс, – по самые плечи! – от грязного масла. Где он будет отмываться? Странно звучит это звание в применении к полуголому, измасленному парню. Трудно представить его в парадной тужурке, белой сорочке, с кортиком на золоченых ремнях...

Уронили шайбу внутрь газораспределительного механизма, и теперь изобретают хитроумные способы, как её оттуда извлечь. После многих попыток предложение Ларина – подцепить её двумя электродами – удается.

– Кто тебя логике учил, а? – горделиво вопрошает лейтенант матроса Данилова, осуществившего трюк.

– Капитан-лейтенант Мартопляс.

И это похоже на правду: инженер-механик с его педантичностью запросто мог бы преподавать сей предмет в вузах.

– А я тебя чему? – обижается Ларин.

– А вы меня – психологии. – Данилов деликатно намекает на сумбурные распекания, которые Ларин устраивает в отсеке. Последнее время он нашел новый воспитательный метод – водит провинившихся в каюту "большого меха".

– А сам идет делом заниматься! – не раз возмущался Мартопляс в кают-компании. – Мол, некогда мне с людишками возиться. В режиме командира штрафбата меня использует!

Инженер-механик кипятится для куражу. Все прекрасно знают "механических" офицеров не даст он в обиду и самому старпому. Сейчас оба они, Мартопляс и Ларин, при свете зарешеченной "переноски" разглядывают измятый чертеж, как полководцы карту.

На правом дизеле – то ли от литейного брака, то ли от естественного износа – прохудилась рубашка водяного охлаждения. Сам двигатель исправен и может работать – это только распаляет досаду. Мало того, что трещина проходит по фигурному изгибу чугунного корпуса – варить её сложно, к ней и не подберешься.

Выход из положения был найден там, где его и не искали, – в радиорубке. Радиотелеграфист матрос Фомин до флота работал сварщиком, и более того – ходил в призерах республиканского конкурса по специальности. Лучший сварщик города Киева – это ли не удача! И молчал ведь!

Механик вне себя от радости. Командир разрешил всплытие. Всплыли. Железяку втащили в ограждение рубки. Фомин, присев на корточки, снаряжает электрод. Времени в обрез – до первого самолета. В любую секунду нужно успеть забросить все хозяйство в люк и погрузиться. Механик подсвечивает Фомину фонариком. Ночное море свежо – качает, брызги разбитых о рубку волн летят сверху, патрубок с трещиной ерзает по мокрому обрешетнику. Не долбануло бы током – всюду соленая вода...

Фиолетовое пламя гасит звезды над нами. Представляю сейчас, какое это зрелище со стороны: посреди ночного моря вспыхивают вдруг иссиня-белые глазницы рубочных иллюминаторов – четыре огненных квадрата. Неизвестное явление природы. Так рождаются легенды и мифы о морских чудовищах.

Патрубок с неостывшим малиновым швом осторожно спускают в люк. Вслед за ним лезет матрос Фомин – лучший сварщик города Киева и Средиземного моря...

Все-таки жаль расставаться с довольно спокойной позицией, где "пропахали" под водой больше месяца. Она простиралась южнее Антальи, а на западе – до Родосской котловины. Лодка наша "парила" в глубине над восточной оконечностью подводного средиземноморского вала.

На очередном подвсплытии старпом увидел в перископ гористый остров. Это Устика. Два маяка, одна церковь и несколько домов, судя по карте. Древнее пристанище местных пиратов. Очередной остров сокровищ.

Мы идем с опережением назначенного времени на 4 часа. Сделали обратный разворот, чтобы выбрать время и пройти контрольную точку, как положено. Просто штурмана, наши "сусанины" и "матросы железняки" взяли точку отсчета не ту, что указал командир, а другую. Теперь в кают-компании их всячески донимают. Доктора достают за тараканов-стасиков, меня за барахлящую киноустановку, помощника – за унылое меню.

– С тех пор, как Федя стал отращивать бороду, в меню сплошные каши по-монастырски. Не иначе в монахи записался.

– Неправда, к чаю он приходит всегда со своей шоколадкой.

– Со своей шоколадиной...

Аппетит пропал почти у всех. Обедать в кают-компанию приходят два-три человека. В умывальнике пластиковые мешки для мусора набиты несъеденным харчем под завязку. На радость местным акулам...

Командир терпеть не может "сгущенку", уверяет, что от неё бывает язва желудка.

В 16.10 акустики доложили, что по пеленгу 40 прослушивается гидролокатор надводного корабля. Вот уже четвертый час сопровождает нас его унылое свиристенье. Корвет или эсминец мешает нам занять свою позицию. И это понятно – мы в самом логове 6-го флота. Тирренское море – это просто его большая гавань. Под Неаполем – в Гаэте – его штаб. На Корсике, Сардинии, Сицилии – его аэродромы. Тяжко нам здесь придется, тем более что зарядку мы сможем бить одним-двумя дизелями.

Всплыли. Но тут же по курсу работа корабельного радара. Сила сигнала – два балла. Вот оно, Тирренское море!

Теперь никаких ночных переходов. Будем всплывать только "на звезды и мусор". Определили звезды, выбросили пробитые мешки с харчем и отработанную регенерацию, провентилировали отсеки – и извольте погружаться до следующей полуночи.

Далеко-далеко помигивает один из маяков Устики. Штурман берет на него пеленг через перископ.

Внизу – под мостиком – в ограждении рубки зрелище, достойное иллюстрации к Дантову аду. В тусклом свете приборной подсветки густо клубится сигаретный дым, в нем толкутся полуголые фигуры в трусах, а из зева стального колодца вылезают все новые и новые грешники. Кто обрек их на это истязание – пропускать дым через легкие? Торопятся надышаться никотином. Через несколько минут уйдем под воду.

Погрузились на глубину 120 метров.

– ПЛАРБой пахнет, – замечает механик.

И он прав. Тут вполне ловное место, тут и в самом деле можно засечь подводный атомный ракетоносец.

Попискивание супостатского гидролокатора напоминает скрип буфетной дверцы. Оно действует на нервы всем, и особенно командиру. Я его прекрасно понимаю – только-только занять позицию и тут же быть поднятым. Это ужасно. Вся наша беспорочная пока многомесячная "автономка" сразу пойдет насмарку. Но ещё не вечер... Заглядываю в рубку акустика. Миша Плетнев не отрывается от экрана.

"Пиннь... Пиннь"... Зелененькая точечка на экране индикатора при приеме посылки вытягивается на секунду в черточку, а черточка превращается в пляшущий эллипс, а потом постепенно затихает – до нового импульса: "Пиннь... Пиннь"...

Ищут. Нас. Очень настырно и очень старательно. Но поскольку интенсивность шума винтов не меняется, нас ещё не засекли. Крадемся на полуторастометровой глубине под слоем скачка.

После обеда проверка зачетных листов у офицеров по знанию устройства корабля. За все походные месяцы только Леня Ларин сдал 3 вопроса из 24. У остальных в листах – девственная белизна.

За вечерним чаем дружно ругали Екатерину Вторую. Не продай она Аляску, не болтались бы мы в Средиземном море по полгода. Ходили бы на месяц в Северную Атлантику, и баста1.

Мы галсируем в 32 милях от Устики на север. Это все равно как американцы сторожат нас у выхода из Кольского залива.

Федя-пом то и дело берет у меня англо-русский словарь. Что за неожиданное пристрастие к английскому языку? Его секретчик Клименко-Шельменко выдал шефа с головой: помощник изъял у Ларина журнал "Пентхауз" и теперь углубился в переводы скабрезных текстов. У Феди в каюте, кроме обычных тараканов, живут ещё и долгоносики, занесенные в провизионку четвертого отсека вместе с крупой.

Всплыли. Радиоразведчик мичман Атоманюк доложил, что итальянский самолет типа "Атлантик" ведет переговоры с Римом. Слышимость 3 балла. Скорее всего, он где-то в нашем районе.

– Он в районе Рима, – уточняет осназовец.

– Да нет, он в нашем районе! – настаивает командир.

– А, значит, мы в районе Рима, – заключает Атоманюк под общий хохот центрального поста. Хорош мастер военного дела, который не знает места своего корабля...

Матрос Шурмистров, парикмахер из электриков, стриг меня в первом отсеке, прямо перед крышками торпедных аппаратов.

– Товарищ капитан-лейтенант, да у вас все виски седые!

Взял щепоть состриженных волос – точно, седые...

После обеда старпом заглянул ко мне.

– Дай что-нибудь почитать, Андреич. Серею, как штаны пожарного.

Кроме штатной библиотечки, я взял с собой чемодан самых любимых книг. Выбирая их, приходилось учитывать, что каждый томик вытесняет из лодочной атмосферы глоток воздуха. Стоит ли иная книжка этого глотка?

Свой платяной шкафчик я перегородил полками и туго набил книгами.

– У тебя тут вроде аккумуляторной батареи, – одобрительно хмыкает старпом, – подключайся и заряжай мозгу...

Широкоплечий, он роется в шкафчике, как медведь в улье.

К концу похода у нас в большом ходу Толстой, Чехов, Бунин и Солоухин. На подводной лодке читаешь медленно – спешить некуда – и потому открываешь для себя во сто крат больше, чем живоглотствуя дома.

На пределе душевных сил всех потянуло к реалистической живописной прозе. "Черные доски" и "Траву" Солоухина зачитали до того, что пришлось обернуть их в плотную штурманскую кальку, дабы не пачкать обложки других книг. Страницы промаслились и стали прозрачными – это от соляра, читали мотористы. Кое-где дыры от серной кислоты – это читали электрики в аккумуляторных ямах. Разбухшая обложка в кристалликах морской соли, сразу видно – побывала в лапах у трюмных.

Потом, после похода, в Москве, когда счастливый случай свел меня с автором "Владимирских проселков" и "Черных досок", я пожалел, что при мне не оказалось того зачитанного, обезображенного подводной жизнью экземпляра. Я рассказал писателю, как читали "Траву".

– Оно и понятно, – усмехнулся Солоухин, – травы-то у вас нет...

Есть трава, Владимир Алексеевич! На новейших атомных подводных кораблях устроены так называемые "зоны отдыха". Там поют птицы, но они в клетках, там витают хвойные ароматы, но источают их озонаторы; там ласкает глаз зеленая трава, но она из полихлорвинила... А впрочем, есть и настоящая. Говорят на Северодвинском судостроительном заводе есть питомничек, где выращивают хомяков и белых мышей для подводных лодок...

В полдень лейтенант Васильчиков засек время по хронометру и отдал штурманскому электрику пущенный секундомер. Матрос пошел проверять отсечные часы. Это чем-то похоже на возжигание лампад свечой, воспламененной от главного священного огня. Служба времени. На кораблях она вверена штурманской боевой части.

Море скрадывает расстояние и время. Подводные дни, монотонные, сливаются в один прозрачный кристалл, в котором границы недель и месяцев ничуть не заметны и сквозь который последние события береговой жизни видятся ярко и отчетливо, почти ничем не заслоненные. Любое сколько-нибудь значительное происшествие застывает в этом слитке, как мошка в янтаре. А в остальном монолитная глыба времени входит в память и изымается из неё единым блоком – "автономка".

Капитан медслужбы Андреев в лейтенантские годы был неплохим эскулапом – три полостных операции под водой, шесть автономных походов, орденская ленточка на тужурке. В отсеках, кроме снятия пробы на камбузе, начальнику медицинской службы – так официально именуется должность Андреева – всегда найдется дело: как-никак главный принцип медицины "легче предупредить, чем вылечить". Но наш лекарь предпочитает операцию ВПЛ "выпрямления позвоночника лежа" – всем иным.

Безрассудно ссориться с человеком, под скальпель которого ты можешь угодить. Но я ссорюсь и требую, чтобы доктор каждый день, как это и положено, ходил по отсекам и раздавал морякам спиртовые тампоны для протирки рук и лица. Андреев "печется" о безопасности корабля: "использованные тампоны бросают в банки из-под регенерации; может воспламениться". "Собирайте в свою тару!" – "У меня нет штатной емкости для сбора использованных тампонов". – "Я вам её сделаю!.." и т. д. Но когда к концу дня доктор стучится в мою каюту и с ледяным молчанием протягивает спиртовой тампон, я испытываю двойное облегчение – от освеженной кожи и маленькой победы...

Прикладываюсь к щели в переборке: ночной завтрак в разгаре. В кают-компанию вваливается мрачный Федя-пом, опухший после сна; ему сейчас заступать на вахту.

– Федя, – ласково встречает его старпом, – говорят, на чай ты со своей шоколадкой приходишь?

– Со своей шоколадиной! – уточняет механик, и все смеются.

– Ладно, ладно, – слабо отбивается помощник. – Хорошо смеется тот, кто стреляет последним...

Операция

В кают-компании доктор распаковывает дорожный микроскоп "Билам", напевая себе под нос:

Ах, куда же ты, Анвар,

Ах, куда ты?

Не ходил бы ты, Анвар, во Садаты!..

Микроскоп новенький, с заводской смазкой. Андреев протирает его спиртом.

Я не перестаю удивляться: какой только техники не набито в наш прочный корпус: от швейной машинки до пишущей, от микроскопа до перископа. Кстати, пишущую машинку и перископ изобрел один и тот же человек – бывший лесничий Баденского княжества Карл Дрезен. Перископ мог бы запросто называться "дрезина", но это имя получила железнодорожная тележка, изобретенная, как и велосипед, все тем же неутомимым лесничим...

Пока я размышляю о неисповедимых путях технического прогресса, в кают-компанию заглядывает старпом:

– Абортарий, доктор, разводишь?

– Кровь буду смотреть. У матроса Данилова – аппендицит.

Вот это новость!

– Командиру доложил?

– Доложил. Дал "добро" на операцию... Николай Андреевич, вам придется ассистировать.

Я и раньше знал, что ассистирование хирургу – одна из моих многочисленных внештатных обязанностей. Но у нас на лодке есть специально подготовленный старшина-химик. В напоминании доктора сквозит некий вызов: дескать, посмотрим, каков ты будешь, когда увидишь живую кровь...

– Где Данилов?

– В мичманской кают-компании.

Я перебираюсь в отсек, где Данилов лежит на койке кока, отгороженный простыней.

– Ну что, земляк? Прихватило?

Лицо Данилова в бисеринках пота. Каждое слово дается ему с трудом:

– Скрутило, товарищ капитан-лейтенант.

– Ну ничего. Доктор у нас бывалый. Вырежет аппендикс в два счета. Будешь потом на него акул ловить. Они, говорят, на человечинку хорошо клюют.

Данилов слабо улыбается.

– Да вы меня не утешайте... Меня уже раз резали. Грыжу ушивали.

– Ну тем более.

Возвращаюсь в отсек, где должна проходить операция, и не узнаю кают-компанию: диванчики вынесены, переборки обвешены чистыми простынями, над узеньким столом сияют хирургические светильники. Шура Дуняшин домывает палубу, а доктор ловит невесть как залетевшую в отсек муху. Муха увертывается, и доктор призывает на помощь электрика Тодора.

По случаю операции механик пустил в душевую пресную воду, и мы доктор, старшина 2-й статьи Ищенко, я – поочередно смываем с себя грязь и морскую соль в тесной кабинке, столь же удобной, как телефонная будка, в которую затащили велосипед.

Командир не на шутку встревожен: утром получили предупреждение – в нашей части Средиземного моря возможно подводное землетрясение; наверху шторм – это значит, если качнет, то от болтанки не укроешься и на глубине.

А тут ещё доктор с новой радостью:

– Товарищ командир, у Данилова идиосинкразия к новокаину...

– Доктор, мы люди простые – от сохи и стакана, – хмурится командир. Ты бы попроще...

– У него абсолютная непереносимость новокаина. Придется, как говорили на фронте, – под крикоином резать. Может, поверхностную заморозку?

– Доктор, ты в своем деле большой аксакал, и я тебе не советчик... Пусть кричит, нo чтоб встал на ноги, как огурчик. С пупырышками...

– Есть с пупырышками! – кисло отшучивается доктор.

Данилова, прикрытого простыней, проносят на носилках под сочувственные взгляды центрального поста, просовывают в лаз второго отсека...

– Если больного хорошо зафиксировать, – бормочет доктор, – то можно и без наркоза.

Мы все трое в новехоньком белье и новехоньких халатах, моем руки спиртом, смешанным с йодом.

– Ищенко, – дает Андреев последние указания, – крепи инструменты по-штормовому. Понятно? Если тряхнет, чтоб с палубы не собирать.

Чем ближе к началу операции, тем значительнее становится в моих глазах доктор. Я готов простить ему что угодно, лишь бы с Даниловым все обошлось.

В отсек влезает радиотелеграфист матрос Фомин с портативным магнитофоном:

– Товарищ капитан, здесь хорошие песни. Пусть Данилов слушает. Мы читали: зубы под музыку дергают – не так больно...

– Пусть слушает, – соглашается после некоторого раздумья доктор. Поставь в коридоре...

– Второй, выключить батарейный автомат!

Это инженер-механик заботится о том, чтобы в "операционной" было чуть прохладнее. Электролит при разрядке нагревается, поэтому энергия на расход будет браться из аккумуляторных ям другого отсека.

Данилов уложен на столе, руки и ноги пристегнуты специальными ремнями, мы слегка обманываем его, уверяя, что это необходимо для штормового крепления.

– Свалишься, потом собирай тут тебя по частям, – с преувеличенной озабоченностью ворчит Андреев. – На, выпей!

– Что это? – опасливо принюхивается матрос.

– Коко с соком!

– Спирт?

– Чтоб меньше "мама" кричал.

– Не буду я его, товарищ капитан. Я этот запах с детства не переношу... Как отец пьяный придет, так...

– Пей, чудило. Тебе же легче будет.

– Я потерплю.

Из коридора с любопытством прислушиваются к диалогу.

– Товарищ капитан, разрешите, я за него выпью! – вызывается Тодор.

– Кыш отсюда!.. Пей, Данилов, а то Тодору отдам!.. Ну что за матрос пошел! Пей, говорю!

– Я потерплю, товарищ капитан!

– Ну, терпи...

Гагарин и Лебедев в книге "Психология и космос" писали: "Если возникнет необходимость, врач-космонавт должен будет оказать хирургическую помощь. Роль операционной сестры и ассистента возьмут на себя так же, как, например, на подводных лодках, специально подготовленные члены экипажа",

Увы, я совершенно не готов к назначенной роли. Я вообще впервые в жизни присутствую на операции.

Лицо Данилова отгорожено от тела занавесочкой, чтобы не видел свой живот с выложенным операционным полем. Кожа его, густо смазанная йодом, проступает сквозь тонкие салфетки фиолетовыми пятнами. Доктор, отломив рожок ампулы, спрыскивает место будущего разреза "заморозкой". Блеснул скальпель.

– Больно! – выдыхает Данилов.

– Терпи...

Разрез обескровили тампонами...

Минут пятнадцать я держался довольно сносно. Потом вдруг виски покрылись холодным потом, в ушах зазвенело, яркие лампы стали меркнуть, и, как я ни хорохорился про себя, – пришлось присесть. Душно. Хочется сорвать со рта марлевую повязку.

– Нашатырю нюхнете, Николай Андреевич?

Насмешливый голос доктора – лучше любого нашатыря. Я поднимаюсь.

– Больно! – морщится Данилов. – Больно!

Он повторяет это слово методически и почти без выражения, как акустик свое извечное "горизонт чист".

Из-за двери плывет "Александрина" в исполнении "Песняров". Данилов пытается вслушаться в мелодию. От боли рот его оквадратился; глаза плавают в орбитах, подлых слез. Но ни стона, ни вскрика. Вот тебе и маменькин сыночек...

Я промокаю ему лоб, смачиваю губы марлей, и Данилов жадно слизывает капли.

– Скажи мне, как проехать с "Полежаевской" в "Медведково"?

– С двумя пересадками. На "Краснопресненской"... и "Проспекте Мира".

– А с одной?

– На "Площади Ногина"...

– Правильно... Теорему Вейерштрасса помнишь?

– Помню.

– Давай.

– Если члены ряда... регулярны в области Дэ и этот ряд сходится в Дэ и равномерно сходится в любой замкнутой области...

Я не знаю, о чем с ним говорить. Я иссяк... Операция идет уже с час. Халат на мне промок. Когда я замолкаю, он просит:

– Поговорите со мной, товарищ капитан-лейтенант! – не забывая добавлять звание даже здесь, на окровавленном столе. Ну, человек...

– Книжку "боевой номер" помнишь?

– Помню...

– Обязанности при срочном погружении?

– Обслуживаю машинку кингстона топливно-балластной цистерны номер десять... У-ум... Больно!.. В районе кормовой переборки трюма и дейдвудных сальников.

– Где живет твоя Наташа?

– В Сокольниках. Олений вал, дом девять...

Доктор нас не слышит, он поучает Ищенко, который собирается после службы в мединститут:

– В хирургии, когда запутаешься, помни правило: беленькое сшивается с беленьким, красненькое – с красненьким...

Слава богу, кажется, зашивает. Аппендикс – в эмалированной чашке.

Данилова перенесли в каюту старпома, осторожно уложили на диванчик.

– Минералочки бы ему сейчас, – вздохнул доктор. – Ящичка два. Жидкая диета – соки, воды...

– Шура! – крикнул помощник. – А, ну тебя, я сам...

С резвостью, необычной для столь грузного тела, он слазил в жилой отсек и принес две бутылки боржоми.

– Из личных запасов.

– Ну, Федя!.. – развел руками Симбирцев. – Два ноль в твою пользу...

После операции, как водится, доктору преподнесли тарелку с жареным картофелем и двойную порцию пайкового вина. Не снимая халата, Андреев присел за стол, с которого стащили окровавленные простыни.

– Землетрясение-то было? – спросил он штурмана.

– Да покачало слегка...

– Черт! Не заметил. Обидно. Первый раз в подводное землетрясение попал.

А, в общем, он ничего парень, наш доктор. Случилась беда, и сработал четко, сделал то, что от него требовалось...

Я невольно сравниваю его профессию со своей...

"Зам по человеческой части"

Ошеломительно-горька жизнь начинающего "зама". Истинный смысл такой простой и такой понятной формулы – "ты отвечаешь за все!" – постигается на второй или третий день вступления в должность заместителя командира по политической части. Оказывается, ты действительно отвечаешь за "все" – в самом что ни на есть бездонном смысле этого коротенького слова. За все, что может уместиться в корпусе и на корпусе подводной лодки, за само положение этого "корпуса" в пространстве, то есть над водой и под водой; за людей, населяющих стальную "сигару", за их дела, слова и поступки – как на корабле, так и на берегу, на суше и на море, в отсеке и в квартире, в отпуске и в бою...

Ты отвечаешь за секретные документы и стрелковое оружие, за посуду "личного состава" и его эпидемиологическую безопасность, за своевременный просмотр кинофильмов и отправку писем, за теплые портянки и навигационные звезды.

Пункты обязанностей замполита простираются в корабельном уставе до двадцатой буквы алфавита, но к каждому из них можно дописать ещё целый том комментариев.

Поначалу это кажется нелепым розыгрышем или злым сговором, когда каждый из стоящего над тобой великого множества командиров, начальников, флагманских специалистов, инструкторов, инспекторов, встретив тебя в городе или на причале, в Доме офицеров или в казарме, в штабе или на корабле, начинает выговаривать за твоих подчиненных и их дела, напоминать, указывать, предупреждать, требовать, стращать...

Флагманский штурман выпытывает у меня, почему не пришли на занятия по специальности рулевые-сигнальщики; флаг-врач сердится на нашего доктора, который все ещё не заполнил слуховые паспорта на акустиков, посыльный из политотдела требует развернутый "анализ дисциплинарной практики" за прошедший месяц, проверяющий из флотской комиссии недоволен наглядной агитацией в кубрике, с кинобазы грозятся прекратить выдачу фильмов, если я не представлю выписку из вахтенного журнала "об утоплении" в прошлом году жестянки с кинокартиной "Афоня" при передаче с борта подводной лодки на плавбазу и выписку из приказа о наказании виновных; дежурный по соединению требует, чтобы выслали матросов очищать снег с закрепленного за нашей командой участка причального фронта, – попробуй ему скажи: "Обратитесь к старпому. Мне сейчас некогда: я выполняю указание комсомольского инструктора по подбору трех певцов для матросского хора"...

А тут ещё ворох грязного белья – бывших белых сорочек, манжет, кашне, фуражечных чехлов... И все это надо стирать и гладить, а ты живешь в каюте плавучей казармы, куда вода подается по расписанию и именно тогда, когда ты стоишь в строю на подъеме флага...

Первые выводы приходят вместе с первыми "фитилями": ты обречен жить между молотом и наковальней, ты вратарь, у которого сто ворот, и в каждые грозит влететь мяч. Правила игры чудовищно несправедливы. Но сказать "я не играю" некому и поздно. Тогда хочется закричать: "Ну, дайте же мне хоть немного времени, чтобы войти в курс дел!" Но никто но даст. Его просто нет. Ни у кого. Острейший дефицит. Море не ждет. Подводная лодка должна прийти в точку погружения точно в срок... Поначалу кажется невероятным и непостижимым – как это из всех этих завихрений, накладок, дел, помех, суеты сбивается плотный войлок службы. А служба правится.

В положенный час трещат малые барабаны и суточные наряды печатают шаг по причальной стенке. И заступают в караулы автоматчики в черных шинелях. И дымят трубы камбузов, невзирая ни на какие ураганы, тревоги, перешвартовки... И горнисты трубят поутру "повестку", и ровно в 8.00, едва отзвучат над гаванью позывные "Маяка", взлетают над острыми хвостами субмарин бело-синие флаги.

Чтобы такая сложная конструкция из металла, электроники и человеческих отношений, как военный корабль, действовала безукоризненно и эффективно, необходимо, чтобы каждый одушевленный её элемент на какое-то время – не на всю жизнь, на время службы или хотя бы дальнего похода сознательно согласился бы быть винтиком, шестеренкой в общем механизме, забыв или, точнее, припрятав человеческую гордыню; сознательно согласился бы делать быстро и четко только то, что от него требует координирующая центральная система – ГКП – главный командный пост. Быть винтиком, не превращаясь в него, ибо жизнь может потребовать мгновенного превращения "винтика" в ведущее звено. Так случалось не раз, и когда в бою на Щ-402 погибли командир, штурман и большая часть офицеров, лодку привел в базу матрос – штурманский электрик Александров, который, будучи "штифтиком", отвечающим лишь за исправность электронавигационных приборов, фактически был мастером, знающим не толику, а все дело разом. В истории морских войн известен случай, когда командование подводной лодкой принял фельдшер и привел её в родную гавань.