Текст книги "Я - подводная лодка!"

Автор книги: Николай Черкашин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)

На корабле каждый должен уметь заменить другого – и рядом, и выше, и ниже. Просто "винтику" это не под силу. Такое умение должно питать уважение к самому себе, компенсировать моральный ущерб от выполнения куцых обязанностей функционера.

Бывают такие простые истины о всеобщем благе, постижение которых происходит не умом, а озарением сердца. Так было и со мной, когда я нутром прочувствовал, что только сознательное, а значит, добровольное исполнение своих обязанностей каждым из нас поможет легко и без издержек решить главную задачу, которая стоит в мирное время перед любым кораблем, высокая боевая готовность.

Можно в шестнадцать лет командовать полком и быть "пятнадцатилетним капитаном", но быть даже в мои двадцать семь "душой корабля", отцом, наставником, человеком, которому в разной степени доверяет и восемнадцатилетний матрос, и боцман, четверть века просидевший в прочном корпусе, искушенный командир и порывистый лейтенант, – дьявольски трудно.

А "разговоры по душам"?! О, эти разговоры по душам! Высший пилотаж "замовской работы". Тут все – и психология, и житейский опыт, и поединок характеров, и проникновение в запретные для стороннего пределы душевной жизни, чистота раскаяния...

Вот приходит провинившийся матрос, неловко заглядывает в дверь каюты:

– Вызывали, тарьщ-кап-нант?

В глазах тоска и готовность если не к стрелам праведного гнева, то к нуднейшей нотации.

– Вызывал, – отвечаешь с лошадиным вздохом, точь-в-точь как когда-то вздыхал отец, барабаня пальцами по школьному моему дневнику. – Садись, Василий (Николай, Петр, Абдул-Саид...).

Матрос слегка вздрагивает – так странно звучит в казенных устах родное имя. По себе знаю, как это действует: по фамилии, по фамилии, и вдруг по имени... Пододвигаешь вызванному стакан чая, помешивая ложечкой в своем. Матрос прихлебывает с видом приговоренного, чье последнее желание состояло именно в этом глотке, а ты, не замечая потупленных глаз, заводишь речь о пустяках и, когда настороженность, на твой взгляд, растает, как рафинад в кипятке, переводишь разговор к сути проступка.

За твоей спиной истина и добродетель, оформленные в статьи уставов и кодексов, тысячи положительных примеров из мировой литературы и отечественной классики, плечи твои горбятся под бременем благородства и ответственности...

Я был несказанно растроган, когда на другой день после такой беседы матрос Еремеев постучался ко мне опять:

– Тарьщ-кап-нант, а как быть, если начальника в душе не уважаешь, а подчиняться надо?

И снова был чай и проникновенный экспромт на тему: "Приказ начальника – закон для подчиненного". Еремеев пришел ко мне и на следующий день, и на следующий... Я сиял тихой гордостью: расположить к себе такого строптивца, завоевать доверие – это не еж чихнул! Пока, наконец, не постучался кок-инструктор мичман Маврикин:

– Товарищ капитан-лейтенант, вы бы Еремеева в личное время вызывали. А то как в камбузный наряд заступать – "меня "зам" вызывает"... Картошку чистить некому!

С того дня я зарекся прекраснодушничать. Но было поздно. Среди офицеров прошел слух о моих педагогических талантах, и на вторые сутки похода инженер-механик обратился ко мне как к коллеге по части человеческих душ:

– Николай Андреевич, поговорите с Медняком. Как в отпуск съездил, так на все болт положил. С воздушной резьбой.

Трюмному Медняку я не то что чаю – сесть не предложил. Обойдемся без психоанализа. Матрос стоял, сутулясь под сводом подволока.

– Ты кем растешь, Медняк? – начал я в духе Симбирцева. – Может, письмо домой написать? Пусть батя приедет. Ремень мы ему одолжим. С бляхой.

– Нет у меня бати...

– Как это нет, когда отпуск по болезни отца выправляли?

Нарыв на душе прорвался сам по себе – ткнул неосторожно пальцем. По лицу Медняка потекли слезы, пытаясь стряхнуть их, он только подергивал то одной щекой, то другой, на стиснутых зубах кривились губы.

– Зачем же он так, тарьщ-кап-нант?! Ну зачем?!. Пришел поддатый. На мать с кулаком. Я его за шкентель: не смей маму бить! А он – кака тебе "мама"?! Мы тебя из детдома взяли... Двадцать лет скрывали... Зачем же он так, тарьщ-кап-нант?! Зачем?!.

Слезы высохли от ярости и горя. Жил, жил, и вдруг нежданно-негаданно в одну секунду ни отца, ни матери – враз осиротел....

Я нес сбивчивую ахинею насчет того, что истинное родство определяется все-таки не кровью, а чем-то там еще... Ну что я ему мог сказать? Я даже сейчас не знаю, как ответить на его "зачем?". Да и ответит ли кто? О, эти "разговоры по душам"...

...Сегодня понедельник – день политической подготовки.

Специальных мест для политзанятий на подводной лодке нет. Моя старшинская группа собирается в электромоторном отсеке. Старшины рассаживаются кто где может, втискиваясь в промежутки между агрегатами, устраивая на коленях свои просоленные и просоляренные разбухшие конспекты. Всего два часа в неделю отводит походный распорядок на лекционно-семинарские занятия. И чтобы успеть сказать самое главное, самое важное, что должно западать в душу и память без подкрепления записями в тетради, я стараюсь избегать казенных формулировок, затертых газетных фраз. Иногда это удается, иногда нет. Сегодня это явно не получилось. Старшина 2-й статьи Логунов даже прилег на койке за ходовой станцией гребного электромотора,

– В чем дело, Логунов?

Логунов нехотя откликается:

– Вахта сидячая – спина затекает. Разрешите лежа слушать, товарищ капитан-лейтенант?!

Проще простого одернуть старшину, приказать ему сесть. Но слушать и вникать не прикажешь. Вахта у Логунова и в самом деле напряженная, ответственная – четырехчасовое согбенное бдение на рулях глубины... Я разрешаю ему слушать лежа. Знаю: и командир, и Симбирцев назвали бы это "гнилым либерализмом", но у меня своя задача – более важная, чем соблюдение "уставного положения военнослужащего на занятиях".

В следующий раз я приношу на "рассказ-беседу" – так обозначена в учебном плане форма лекции – диапроектор и вешаю экран так, чтобы его не было видно с койки за ходовой станцией. Тема – "Подвиг народа в годы Великой Отечественной войны". Я вставляю в проектор первую рамочку с цветным слайдом, и в отсеке, под толщей воды Средиземного моря, вспыхивает утреннее солнце Бреста, едва приподнявшееся над щербатой красно-кирпичной стеной старой крепости...

– Ровно тридцать лет и... – я смотрю на часы, – четыре часа назад над западной границей СССР всходило точно такое же солнце...

Я родился на этой самой "западной границе" в первый послевоенный год, и все мое школьное детство прошло возле Бреста. Эти слайды я снимал сам, и мне есть что рассказать этим ребятам.

Койка за ходовой станцией заскрипела Логунов сидел, смотрел и слушал, забыв о своей пояснице. С того раза я определял по Логунову, как по некоему индикатору, качество своих бесед и лекций: "стрелка" в горизонтальном положении – плохо, в вертикальном – хорошо...

Разумеется, политическое и патриотическое воспитание молодых подводников не определяется лишь двумя плановыми часами. У любого политработника найдется для того множество иных форм и методов – даже в самые напряженные дни плавания. И, пожалуй, чем труднее обстановка, тем благодатнее почва для такого воздействия.

Акустики устали. Им уже и самим не верится, что они услышат что-нибудь путное. На лицах – полное безразличие к тому, что происходит сейчас в подводном эфире. Иду к старшине команды радиотелеграфистов мичману Бардину. У парня задатки хорошего радиорепортера. Всю ночь готовим с ним выпуск радиогазеты – специально для акустиков. Гвоздь программы – маленькая бобина с десятиминутным рассказом бывшего командира фронтовой подводной лодки С-15 Георгия Константиновича Васильева. Рассказ о том, как в сорок втором С-15 открыла свой боевой счет. У меня у самого побежали по спине мурашки, когда в отсеках раздался ровный хрипловатый голос:

– Четырнадцатого января в семь часов двадцать минут по пеленгу сорок градусов акустики услышали шум винтов немецкого транспорта...

Не знаю, о чем думали в эту минуту акустики – доклады их по-прежнему оставались уныло-однообразными – "горизонт чист", – но только появилась в них напряженность ожидания... Или мне это показалось? Может, и так. Куда как легко верится в то, во что хочется верить...

Мы возвращаемся под барабанный бой пишущих машинок. Отчеты, отчеты, отчеты... Старпом, командиры боевых частей, примостившись кто где, пишут пухлые тома отчетов о торпедных стрельбах, о маневрировании на учениях, обо всем том, что случалось с нами в дальнем походе. Если бы пираты после каждого абордажа вынуждены были документировать свои действия, пиратство выродилось бы на корню.

На прокладочном столе скучная карта-сетка без глубин, без островов. Она означает некое условное пространство и пригодна для любого района Мирового океана на данной широте. Долгота проставляется карандашом под безымянными меридианами. Кажется, будто мы вообще вышли, выпали из реальных земных координат и превратились в абстрактное тело, такое же условное, как значок, символизирующий нас на карте Главного морского штаба. Мы случайно перескочили в двумерное пространство и теперь обречены жить в плоскостном мире координатных сеток. От этой мысли можно повредиться, если бы на штурманском пульте, висящем над столом автопрокладчика, не проплывали в окошечке лага цифры пройденных миль, а на шкалах счислителя не выскакивали градусы широты-долготы. Хотя вся эта штурманская цифирь так же неосязаема, как и пространство карты-сетки, тем не менее гудящий штурманский пульт с многочисленными окошечками, в которых пошевеливаются картушки гирокомпасов, вращаются цифровые барабанчики с узлами и милями, он, этот путепрядный станок, приободряет, к нему тянет, от него трудно оторваться... "Когда усталая подлодка из глубины идет домой..." Хорошая песня. Слова бесхитростны, но очень точны. И музыка достоверна – в ритме крупной зыби и малого хода под электромоторами.

Если в ресторане оркестр исполняет её семь раз подряд, значит, за столиками сидят подводники, только что вернувшиеся из похода.

Усталая подлодка...

Федя-помощник сбрил бороду, сидит в кают-компании розовый и уплетает оладьи с вареньем. Входит инженер-механик:

– Ладушки-ладушки, Федя ест оладушки!

Руднев вдруг необъяснимо раздражается:

– Для кого Федя, а для кого "помощник командира подводной лодки".

– Виноват, товарищ помощник командира подводной лодки, – скучнеет механик.

У него великолепно развито то "верхнее офицерское чутье" – о нем писал ещё Соболев в "Капитальном ремонте", – которое подсказывает, где и когда можно звать старшего по званию или должности на "ты" и по имени. Чутье это не ошиблось и на сей раз, ошибся вспыливший Федя. Симпатии стола не на его стороне. Он сам это чувствует и пытается сгладить неловкость:

– Мех, сколько весит кнехт?

Когда Руднев хочет подмаслиться к механику, он делает вид, что интересуется тонкостями устройства подводной лодки. Любому "деду" это приятно.

– Встань на весы – узнаешь, – мрачно роняет механик под громовой хохот стола.

Улыбается вестовой, улыбается и сам Федя:

– Ладно, мех, один – ноль в твою...

Повышенная раздражимость, обидчивость – лишь один из признаков психологической усталости. Офицерский коллектив как-то так подобрался, что у нас нет людей психологически несовместимых, но когда изо дня в день перед глазами одни и те же лица, даже бывшие поначалу обаятельными и симпатичными, случается всякое...

Механик, например, не переносит голос Руднева по трансляции:

– Федя, когда ты кричишь по "каштану": "Задраен верхний рубочный люк", – мне кажется, что в отсеке начался пожар. У тебя абсолютно аварийный голос!

Помимо всех остальных "голодов" – витаминного, эмоционального, светового, информационного, – подводники, как и космонавты, очень скоро начинают ощущать дефицит одиночества. Ты все время на виду – в рубке ли, в отсеке, на койке, за столом, – всюду чьи-то локти, чьи-то глаза.

Единственное место, где можно ненадолго побыть обособленно, сосредоточиться, прийти в себя, отлепить свое "я" от множества других, внедренных в него сверхтеснотой лодочной жизни, – это поплавок РДП на мостике. В подводном положении таких мест почти нет. Счастливчиком может считаться трюмный первого отсека, чей боевой пост расположен в трюме под пойолами. Да еще, пожалуй, электрики, которые могут уединяться в аккумуляторных ямах.

Психологический комфорт в кают-компании, в отсеках – моя забота. Не знаю, насколько мне удалось скрасить нашу подводную жизнь, но кое о чем я похлопотал ещё на берегу. Захватил в поход цветные слайды – репродукции классических картин, в основном пейзажного жанра, комплекты открыток для подводных "третьяковок", довольно обширную магнитную фонотеку, к которой старшина команды радиотелеграфистов мичман Бардин смастерил цветомузыкальную установку. В кают-компанию принесли коробчатый экран, затянутый штурманской калькой, и водрузили на холодильник. Собрались желающие, потушили свет, и тут же, с первым фортепьянным аккордом, экран полыхнул сине-зелено-красным пламенем. Затем он засветился аквамариновым кристаллом – в цвет окружающей нас глубины. Такие чистые "подводные" яркие краски увидишь разве что в погружающийся перископ. Повинуясь гармонии звуков, голубые пятна расположились вдруг там, где положено быть небу, зеленые замелькали весенними кронами, а сквозь них ударили алые лучи. На какое-то мгновение, словно на экране цветного телевизора, возникла предзакатная березовая роща. Новый аккорд, и фиолетовые языки заплясали в ином ритме.

Странный костер полыхал в кают-компании. В его многоцветном пламени сгорало все наносное и тягостное, что накопилось в нас за месяцы жизни в прочном корпусе: сгорали усталость, тоска по солнцу, по лесу, по дому...

ТСП – техническими средствами пропаганды, или ещё более скучное слово – "культпросветимуществом", подводные лодки комплектуются довольно полно: магнитофоны, проигрыватель, аккордеон, баяны, гармони. Гитар у нас, по-моему, больше, чем торпедных аппаратов.

Но самое сильное средство душевного омовения, конечно, фильмы. Каюсь, подбирал я их на кинобзе – поинтереснее, поновее! – не совсем честным способом. Но зато ни одну ленту не крутили задом наперед. На лодке вообще любой фильм, даже скучный, смотрится до конца: просто интересно смотреть на то, чего давно не видел, – трамваи бегают, дома высокие, прохожие спешат по каким-то ужасно гражданским, смешным и милым из нашего далека делам. Странно подумать, что в Москве, например, живут миллионы людей, которых ничуть не волнуют – они просто о них не знают – наши "срочные погружения", отрывы, уклонения; которые живут, не подозревая ни о гидролокаторах, ни о радиоакустических буях, барьерах, ни обо всем остальном, что составляет нашу жизнь здесь – над безымянной впадиной океанического ложа. Радуешься, когда в кадрах мелькает собака или лошадь, солнечные блики на стекле или на воде.

Солнечный свет для нас законсервирован на кинопленке так же, как воздух в баллонах, хлеб в спиртовых пакетах, молоко в жестянках.

Луч кинопроектора нанизывает наши души, словно шнур – четки.

Контраст между экранной – земной – жизнью и нашей, внутриотсечной, столь велик, что потом, сразу после фильма, воспринимаешь корабельную реальность – качку, грохот дизелей, плеск воды над головой, доклады акустика – отстраненно, даже с чувством новизны, и говоришь себе: "А в этом что-то есть", чуточку гордишься суровой своей походной юдолью, но через четверть часа все опять сливается в монотонную обыденность.

Проблема содержательного общего досуга не только моя забота. Ее разделяют со мной наиболее дальновидные офицеры. Инженер-механик, например. Он первым стал проводить межотсечные технические викторины на лучшее знание подводной лодки. Успех этого, казалось бы, скучноватого мероприятия был столь велик, страсти разгорелись так пылко, что Федя-пом тут же попытался отобрать у механика лавры массовика-затейника. Однако его викторина на лучшее знание общевоинских уставов прошла куда как бледно, если не считать, что на какую-то неделю стало модным ошарашивать друг друга заковыристыми вопросиками.

– А доложи-ка мне, штурман, – куражился за обеденным столом Симбирцев, – каковы обязанности помощника начальника караула по службе собак?

– Какой должна быть высота постового "грибка"? – пытал минер доктора.

Но самый роскошный вопрос вернулся Феде-пому бумерангом от механика.

– Товарищ помощник командира, имею ноль один вопрос.

– Ну? – беспечно отозвался Федя, пытаясь намотать на вилку длинную, непроваренную и потому прыткую макаронину.

– Какова фуражная норма на обозного верблюда?

На лейтенантском конце стола фыркнули и затряслись над своими тарелками.

Какими бы пустячными ни казались сейчас эти забавы, но именно они, в дополнение к служебным совещаниям, собраниям, лекциям, беседам, инструктажам, помогали создавать в кают-компании и отсеках атмосферу непринужденности, общности, товарищества. Во всяком случае, угрюмое молчание, почти неизбежное в конце долгого плавания, воцарялось за нашим столом редко.

Я был счастлив, когда однажды в кают-компании сама собой – без заранее подготовленных выступлений, регламента, графина и колокольчика разгорелась дискуссия о роли личности в истории. Спорили почти по-студенчески: самозабвенно, искренне, жарко, приводя примеры из мировой истории и внутриотсечной жизни. От громких возгласов проснулся доктор и примкнул к общей беседе, вышел из каюты командир. Сидели до утра, и только подвсплытие на зарядку помешало родиться истине.

– ...Тревога! По местам стоять, под РДП становиться! Приготовить правый дизель к работе на винт...

Сегодня мы заряжаем аккумуляторные батареи под водой, то есть идем в приповерхностном слое моря, выставив над штилевой гладью воздухозаборную шахту. Поглядеть со стороны – плывет себе что-то вроде маленького челнока-тузика. Странный "челнок" – безлюдный, из черного железа. А под ним – несколькими метрами глубже – притаилась огромная сигара субмарины.

При движении под РДП усиливается наблюдение, открываются офицерские вахты на обоих перископах. Я расписан в третью смену на зенитный перископ. Вахта важная: прозеваешь надводный корабль (дизеля грохочут – акустики слышат хуже) или, что ещё проще, самолет – и вся наша скрытность пойдет прахом. Но чтобы поймать в тесное перископное окружье самолет, нужен большой навык. Тут и тихоходный транспорт порой очень трудно удержать в поле зрения.

Как назло, в моем секторе солнце и слепящая дорожка. Всякий раз, когда зрительный круг приближается к светилу, приходится жмуриться, чтобы не ослепнуть от луча, усиленного мощными линзами. Глаз и так-то утомляется очень быстро. Оторвешь его от окуляра, и тут же слепнешь в рубочном полумраке.

Постоял у перископа,

Глаз горит, как у циклопа,

поется в шуточной подводницкой песенке.

На командирском перископе – старпом. Когда я прохожу носовой сектор, вижу "плосколицую" головку, венчающую его перископ; овальное стеклянное око. Мы встречаемся с Симбирцевым "глазами" и даже "подмигиваем" друг другу поворотными линзами, затем снова разворачиваемся в разные стороны. Странно, стоя под водой, встречаться взглядами над её поверхностью – в мире ином и пока для нас заказанном.

Мы ходим со старпомом вокруг перископных колодцев, как кони, вращающие ворот. Тесно, и я чувствую его широкую спину, будто мы прикрываем друг друга в кулачном бою.

После бессонной ночи так и тянет уткнуться лбом в мягкий резиновый наглазник и слегка подремать.

Симбирцев, покусывая ус, тихо мычит: "Извела меня кручина, подколодная змея..." Он здорово расстроен. Сегодня утром бравый матрос Шура Дуняшин оказал ему медвежью услугу: снял с вешалки черный шелковый галстук – погладить – и распустил узел, завязанный когда-то рукой Ольги Павловны. Это единственное, что осталось у него на память, – ни писем, ни фотографий. Он так берег этот узел. Я помню, как она завязывала ему новенький "неуставной" галстук: "Тоже мне, моряки, узла завязать не умеют!" – "Мы на лодке галстуки не носим, – отшучивался Гоша. – Форма одежды в отсеках – усы, трусы, часы. А узлы мы вяжем в основном на лаге".

Всплыли перед ночным завтраком. Взвыл и заревел вентилятор. Продули балласт газами и пошли под двумя дизелями. И будем так идти до утра, часов до 8. Дело в том, что нас неверно навели и конвой прошел мимо. Сейчас нас перенацелили на запад. Через 5 часов мы должны занять новую позицию. Но в штабах почему-то позабыли о нашей надводной скорости, и, чтобы успеть к сроку, мы вынуждены идти туда под дизелями. Это риск и это дерзость. Она рассчитана на то, что "орионы", распугав все лодки ночью и зная, что к рассвету русские обычно погружаются, по утрам не летают.

Механик невесело шутит: хорошо бы перейти на режим самоката выстроить команду по оба борта и отталкиваться одной ногой от воды, тогда, быть может, успеем.

Однако командиру не шуток.

Говорят, от близорукости можно избавиться, рассматривая далекие звезды. Снимаю очки, напрягаю глаза до предела, уставившись в одну расплывающуюся золотистую точку...

Погрузились по плану – в 8 утра. За вчерашние украденные "орионом" две минуты был вознагражден зрелищем восхода солнца. Оно всплывало из пригоризонтной мутно-синей полосы, словно малиновая субмарина. На него можно было смотреть даже в бинокль. Дымка превратила светило в некое бесформенное рубчатое пятно, сплюснутое двумя слоями особо плотной мути. Но вот верхний край его прорезался из дымки острым четким полукружьем. И солнце – на глазах – выходило, вылуплялось из смятой, темно-малиновой оболочки ярким, слепяще желтым пока шаром...

Доктор ходит по отсекам и "проводит витаминизацию личного состава": с чайной ложки по три горошка.

Узнать, как часто положено проводить спиртовые обтирания. Зажимает спирт докторило.

Наказал вестовым, чтобы мое вино и мой компот с обеда переносили на ужин.

Шаман ищет фиолетовые чернила. Все прочие цвета ему в его работе запрещены. Ну у кого же есть фиолетовые чернила? У меня – синие. Мне бы его заботы...

К обеду стало ясно, что спешить нам некуда. Конвой прошел через позицию нашей соседки Б-34, и, возможно, она атаковала его пузырем или КСП. Нас повернули обратно. Завесу расформировали. Задача прежняя – поиск американских атомных подводных лодок с баллистическими ракетами.

Мы галсируем невдалеке от южного побережья Турции, юго-западнее залива Анталья, близ Ликийского полуострова.

Вечером всплыли, но не надолго. Гидроакустики услышали цель: английский фрегат УРО "Девоншир". Фрегат, слава богу, прошел стороной.

После полуночи сморил сон, проснулся где-то в два часа ночи. Заставил себя сесть за дневник. В 3 часа – завтрак второй смены. Около 4 – всплытие. Командир раздражен. Штурманы плохо ведут прокладку. Комлик, рулевой-горизонтальщик, всплывает крайне неумело – на перископной глубине раскачал лодку от 15 до 5 метров, так что мы показали рубку. И это тогда, когда в 20 кабельтовых – визуально! – в перископ обнаружена надводная цель: транспорт. Представляю себе изумление его капитана, когда в предрассветном море заметит вдруг черный горб нашей вынырнувшей из воды рубки. Что подумает он – нарвал? Кашалот? Субмарина?

Командир выматерил Комлика. Погрузились на сто метров, выждали, когда транспорт удалится, и стали всплывать по боевой тревоге – это для того, чтобы на рули заступил боцман.

Перед всплытием задраивается нижний рубочный люк. Это на случай таранного удара надводного корабля. В прочной рубке – командир, рулевой и электрик, если чей-то киль раскроит рубку, они примут смерть самыми первыми. Зато уцелеет подводная лодка...

Всплыли в позиционное положение. Горизонт технически и визуально чист. Почти рассвело. Волнение 2-3 балла. Похоже, собирается шторм. Восток порозовел.

Однако долго простоять на мостике не удалось. Штурман управился со звездами за 15 минут. Затем метрист доложил о работе по левому борту РЛС американского сторожевика (сила сигнала 3 балла), и мы срочно погрузились. У американцев идут свои учения. Сегодня вахтенный офицер Шкруднев заметил по курсу красные вспышки. По всей вероятности, там шли ракетные пуски.

Я окончательно перешел на ночной образ жизни: ложусь в 7 утра, встаю к 15. Как раз к утреннему чаю смены.

Просыпаешься и первым делом смотришь на глубиномер – 80 метров, потом на часы. Тип гидрологии – 5-й (скорость звука уменьшается пропорционально росту глубины).

На шоколадных этикетках – породы собак, и сразу же тема разговора: кого за какие места кусали собаки. Каждый старался предстать в самом выгодном свете – самые страшные собаки кусали именно его да ещё за самые жизнеопасные места. Потом речь зашла о собаках в произведениях классиков. Помянули толстовскую "Бульку", незабвенную "Муму", "Белого пуделя" Куприна, "Собачье сердце" Булгакова, "Бим Белое ухо", "Белый клык"...

– У Толстого ещё есть рассказ – "Лев и собачка", – вставил лейтенант Васильчиков. И все с уважением посмотрели на него. Ну, штурманенок, эрудит...

Акустик Кузишин не знает таблицу умножения! В кают-компании все поражены – у парня аттестат за десять классов. Теперь лейтенант Федоров, его командир, учит Кузишина по столбцам. Решили испытать своего вестового матроса Дуняшина:

– Шура, сколько будет семью девять?

Дуняшин застыдился, стал думать. Входит штурман старший лейтенант Ефремов.

– Штурман, сколько будет семью девять?

Ему бы отшутиться, что-нибудь – "а сколько надо?", но Коля абсолютно нечувствителен к юмору. Бухает на полном серьезе:

– Шестьдесят три.

– Ничего, Шура, – ласково утешает расстроенного вестового механик. Будет у тебя высшее образование, как у штурмана, и ты будешь знать, сколько будет семью девять.

Громовой хохот. Но Ефремов так и не понял, почему и над кем смеются.

Тараканов расплодилось великое множество. Жара и всевозможная провизия, рассованная по всем отсекам, очень способствуют их неуемному размножению. Из-за высокой температуры они весьма подвижны и проворны.

Завтра истекают последние сутки хранения практической торпеды. Плавбаза, которая должна её заменить на боевую, не наша, и к тому же в скором времени уходит. Все гадают: дадут нам подход или нет?

Через полчаса зарядку АБ прервали – срочное погружение. Вахтенный офицер лейтенант Симдянов принял мерцающую звезду за самолет... Проклятие механика на его голову.

От качки мы отвыкли довольно быстро. Нас не качало уже дней 20 – с самого Гибралтара. Теперь же перемогать её в духоте отсеков и вовсе невыносимо: и душно, и тошно, и скушно...

Неспокойно подлунное море. Живая иллюстрация к Айвазовскому. Волны, облитые лунным светом, видны во всех своих морщинах, рябинах, складках, излучинах.

Сидел в рубке радиоразведчиков. Слушал эфир. Вести безрадостные. Президент США Форд высказал решимость урегулировать ливанский кризис всеми мерами – чего бы это ни стоило – к президентским выборам. Правые силы Ливана обратились к президенту Франции за военной поддержкой. Есть вероятность высадки французского десанта в порту Джуния. Сирийские части в Ливане потребовали от палестинцев сложить оружие.

Ночь. Форсированная зарядка. Неподалеку пролетел неопознанный самолет, но погружаться не стали.

– Нахальство – второе счастье, – изрек вдруг наш сверхосторожный командир. Он опасается, не стукнул бы кто-нибудь, что мы всплываем не по боевой тревоге, а одной лишь вахтенной сменой.

Ночное небо. Над тучей торчит зеленоватый веер лучей ещё невыплывшей луны. Тучи сходятся, и из прорехи между ними лунный свет проливается на море в виде гигантской человеческой фигуры в монашеском одеянии. Голова склонена, как у католического святого. Уж не святой ли Петр вышел нам навстречу? Что это – игра лучей или зловещее предзнаменование? Будь на нашем месте испанская или итальянская субмарина, на ней бы точно произошел мистический переполох. Там, где подол сутаны касается воды, – переливается бледно-зеленое пятно.

– Ни дать ни взять – привидение, – замечает за моей спиной боцман.

Мы молча вглядываемся в игру лунного света, моря и облаков. Никто не шутит. На душе тревожно.

Пахнет гниющими водорослями. Должно быть, берег неподалеку...

Входишь в гальюн центрального поста и непременно ударишься макушкой о какую-нибудь железную коробку. Прямо-таки ритуальный ушиб головы.

После дневного чая в отсеках воцарилась деловая суета. В лаз второго отсека волокут баллон с фреоном для пополнения газом системы кондиционирования. В центральном посту – малая приборка. Штурман с Симаковым ищут укромное местечко, где бы можно было позаниматься. На все зачеты отведено 10 дней. Переживают, словно студенты перед сессией. Залезли в прочную рубку, а там открылась парикмахерская – Шурмистров помощника стрижет...

...Сидел в своей каюте и готовил выступление перед мичманами о Конфуции и конфуцианстве.

Вдруг у кормовой переборки кто-то вскрикнул: "Ой, баля!.."

С подобных вскриков начинаются всякие беды. Так оно и есть – что-то резко зашипело и через минуту каюту, да что каюту – весь отсек заволокло белесым туманом. В разобранном кондиционере вырвало заглушку и фреон с силой 5 атмосфер пошел в отсек. Его тут же перекрыли – авария! Матрос Шилов пытался закрыть отверстие рукой. Рядом в клубах "морозного" пара прыгал мичман Мамонов и кричал:

– Брось, дурак! Руку отморозишь!

Из каюты выскочил командир:

– Где механик?!

Механик смотрел в четвертом отсеке фильм. Прибежал Мартопляс. Но фреон все шел и шел. Вспомнилась инструкция по ЛОХу: фреоном можно дышать не более 2 минут. После чего – кратковременное наркотическое опьянение (фреон – "веселящий газ"), потеря сознания, смерть... Лодка в подводном положении. Всплывать нельзя. Наверху солнце, чужие корабли... Перемешиваем воздух с первым отсеком. А фреон все идет и идет. Зловещее шипенье. Шипенье смерти... Выскочил в коридорчик среднего прохода. На глаза попался портретик министра обороны маршала Гречко – в парадном мундире при всех орденах. Вот так, товарищ маршал, и умирают подводники... На губах министра кроткая добрая улыбка. Буддистская улыбка...

Неужели ещё минута – и кранты?

Надо включаться в "идашку". Где она? Под диванчиком. Поднимаю свое ложе, с трудом вытаскиваю из-под ящиков с ЗИПом, ядами (медикаменты группы "А" хранятся в моей каюте) тяжеленную черную сумку с баллонами, маской, дыхательным мешком. Вот уж точно, гром не грянет – мужик не перекрестится. Перекрестился. Все. Можно не включаться. Фреон заткнули. Коридорчик жилого отсека заволокло туманом. Матрос Шилов, перекрывая газ, обморозил руку. А доктор в двух шагах от него шпарит на машинке очередной отчет.

– Перевяжи руку и сунь под мышку!