Текст книги "Я пришел убить хорвата(СИ)"

Автор книги: Николай Стародымов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

…Итак, мы должны были прорваться с юго-запада Герата в район Кандагарского рынка. И именно с момента, когда я получал задачу, начался новый для меня отсчет времени. Только об этом мне еще знать было не дано. И если бы я знал, если бы мог хоть в малейшей степени предположить, какой зигзаг начинает выписывать кривая моей жизни, даже не знаю, что бы я тогда сделал.

– Тебе все ясно?

Мой непосредственный командир, капитан Владислав Вологодский, глядел на меня требовательно, жестко. Под таким взглядом больше всего хочется вытянуться, козырнуть и бодро отрапортовать: «Так точно, все!» Однако мне озвученный им план решительно не нравился.

– Никак нет!

Такое в армии случается нечасто. Боевой приказ – дело святое, с ним спорить нельзя.

– И что же тебе тут непонятно?

Я попытался объяснить, показывая на разложенном полотне склеенной карты.

– Это тот самый случай, о котором говорят: «рассчитали на бумаге, позабыли про овраги»…

– Что ты имеешь в виду?

Владислав глядел на меня с прищуром, нехорошо глядел. А я, избегая его взгляда, старался смотреть только на красную, красиво оттененную, стрелу, которая пронзала беспорядочно разбросанные черные и коричневые пятнышки, перемеживающиеся зелеными островками и голубенькими жилочками, и утыкалась в то место, которое именуется Кандагарским рынком. Такие стрелы на карте рисуются карандашом и фломастером – в жизни, на земле, они окрашиваются алой кровью, бордовыми языками пламени, а оттеняются пылью разрывов и чадными шлейфами горящей солярки и резины колес.

– Вот смотри, – пытался я разъяснить суть ошибки, которую, на мой взгляд, допускал командир. – Тут ведь улочки узенькие, вдоль них – трехметровые дувалы. У меня тут всю технику пожгут… К тому же улочки все кривые, арыки… А на «зеленых» сам знаешь, какая надежда.

Владислав снизошел, хотя мог этого не делать. Он начал спорить, доказывать свою правоту.

– Ты все правильно говоришь, Костя, только упускаешь один момент. Суть в том, что прорыв начинается внезапно, неожиданно для «духов». Тебя прикрывает авиация, поддерживают танки и артиллерия… Пока душманы опомнятся, пока разберутся что к чему, пока изготовятся к бою, ты уже будешь на месте. Ну а там вся инициатива уже будет принадлежать тебе. Захватишь окрестные дома, займешь круговую оборону, артнаводчик и авианаводчик обеспечат тебе прикрытие – и сиди, покуривай, пока «зеленые» будут делать свое дело… Тогда тебе уже сам черт не страшен!.. Ты не дрейфь, Костя, все будет тип-топ.

Я в этом сомневался. Однако спорить не стал. Хотя бы уже потому, что видел на карте с красиво нарисованным решением, утверждающую резолюцию большого начальника. Значит, спорить сейчас равнялось плевку против ветра. Или пустому сотрясению воздуха. В конце концов, задача, которую предстояло выполнить моему подразделению, являлась частью общего замысла всей операции. А в таких случаях в голове военного человека всегда появляется спасительно-успокоительная мысль: наверно, есть в этом грандиозном плане еще что-то, чего ты, с высоты своих погон с мелкими звездочками просто не знаешь, не можешь знать…

– Разрешите выполнять?

– Действуй!

…Все пошло кувырком буквально с первых минут боя. Кто в том виноват – не мне судить. Говорят, потом в вышестоящих штабах тщательно разбирались, почему так произошло, якобы проанализировали допущенные просчеты… Во всяком случае, подобных потерь больше в дивизии больше не было, так что, наверное, и в самом деле в ошибках разобрались.

Только нам-то, зажатым в тот день в теснине улочек на окраине Герата, было от осознания, что из наших смертей будут сделаны должные выводы, легче не становилось!

Скорее всего, впоследствии рассуждали мы, утечка информации произошла от союзничков – среди них предателей и «перевертышей» было немало.

Как бы то ни было, втянуться в лабиринт улиц нам позволили без особых помех. А потом произошло то, что в подобной ситуации и должно было произойти. Рвущиеся впереди танки напоролись на мины, после чего идущая за ними бронированная техника оказалась блокированной и беспомощной. А на нас со всех сторон обрушился ураганный огонь безоткатных орудий, гранатометов, не говоря уже о стрелковом оружии. И тут же стало ясно, что в самом изначальном замысле боя была допущена ошибка. Потому что в подобных случаях обязательно необходимо фаланговая поддержка пехоты, которая бы продвигалась дворами и домами, вытесняя снайперов и гранатометчиков противника.

Короче говоря, моя рота скоро напрочь потеряла боевую связь с другими подразделениями. Более того, боевые машины вынуждены были действовать каждая самостоятельно, превратившись в автономные боевые единицы.

Бронетранспортер, в котором находился я, неожиданно оказался на небольшой площади, на которой сходилось несколько кривых улиц. Вокруг дым, пыль, разрывы… Эфир клокочет приказами, докладами, призывами о помощи – и матом, матом, матом…

Рваться дальше было бессмысленно – только людей гробить. Надо было отходить, причем отходить немедленно. И отходить всем, потому что каждый, кто тут отстанет, оказывается обреченным.

– «Буревестник», я «Ласточка», – орал и я, внося свою лепту в какофонию эфирного бедлама. – «Буревестник», ответь «Ласточке»!

– Я «Буревестник», – донесся наконец металлический голос. – Доложи, где ты находишься?

Я объяснил где.

– Успокойся, всем тяжело, – услышал в ответ. – Объясни четко, где ты застрял.

А как я ему мог четко объяснить? И даже не потому, что я не разбираюсь в карте, я в ней, в карте, как раз разбираюсь очень неплохо – просто тут, в такой обстановке невозможно четко определить место своего расположения. Немыслимое нагромождение дувалов, каких-то глинобитных построек, арыков – и клубы дыма и пыли вокруг, плотно заволакивающие небо. Я назвал в эфир квадрат.

– Дальше по «улитке» не то три, не то девять.

– Понял. Ты, «Ласточка», дальше всех залетел… Ладно, держись, будем вытаскивать… Сейчас в твою сторону пойдут «вертушки», обозначься дымами.

О Боже! Какими дымами себя обозначишь, если вокруг такое творится! Какие сюда могут сунутся вертолеты, если из каждого двора может в из сторону сорваться «стингер» или «поработать» ДШК?..

Впрочем, все это у меня мелькнуло в голове лишь мимоходом. Нужно было спасать оставшихся людей, принимать меры к обороне.

Такого жуткого боя в моей биографии еще не было. Чтобы рассказать о нем, нужно быть Бондаревым. Поэтому только несколько эпизодов.

Бронетранспортер, в котором находилось отделение, командовал младший сержант Шиманский, следовал, как ему и было предписано, за танком. Вытоптанная, выжженная земля от гусениц танка вздымалась за его кормой, густо заволакивала триплексы приборов наблюдения БТРа.

Мины взорвались почти одновременно – одна разворотила гусеницу танка, другая с корнем вырвала колесо бронетранспортера. Замечу для непосвященных, что БТР так устроен, что даже если он лишится трех колес, все равно сможет самостоятельно двигаться – при условии, конечно, что колеса будут сорваны не соседние. Так что боевая машина еще попыталась вырваться из западни. Но тут ее корпус сотряс жуткой силы удар. И мгновенно умолк крупнокалиберный пулемет, который размеренно выстукивал короткие очереди.

– Огонь! – орал Шиманский.

Однако пулемет продолжал молчать. Командир обернулся. И ему, уже успевшему много чего повидать на этой войне, стало жутко.

Сорванная из гнезда угодившим в нее снарядом башенка бронетранспортера чудовищными клещами зажала голову пулеметчика. И теперь его тело в потрепанном комбинезоне, с неестественно обвисшими руками безжизненно висело в полумраке за спиной командира.

Корпус машины потряс еще один удар.

– Еще мину «поймали», – послышался крик водителя.

– Как машина? – это командира интересовало больше всего.

– Пока тянет…

Это были последние слова водителя. Новый взрыв потряс БТР. Взвизгнув, разом умолкли оба двигателя. Водитель черным ребристым шлемом упал на Шиманского. Из кровавого месива изумленно смотрел на командира уже мертвый глаз.

Сержант оттолкнул тело убитого, попытался завести машину, увести ее из-под кинжального огня. Ухватился за обруч руля. И тут же понял, что все бесполезно – руль провернулся неестественно легко, было слышно, как где-то под днищем рассыпался подшипник.

– К машине!

Теперь нужно было срочно покинуть спасительную до сих пор броню, которая в одно мгновение превратилась в стенки гроба.

По тому, как сзади дохнуло горячим, но более свежим, чем прокисший пороховыми газами, воздухом, по тому, что громче загремела густая стрельба, стало ясно, что сзади раскрыли десантный люк. Шиманский не рискнул выбираться через верхний люк, начал пробираться в салон. По пути задел еще теплое тело пулеметчика. Оно откачнулось.

Под колеса их выбралось только четверо.

– Будем биться, ребята! Нас не оставят.

…Их и не оставили бы. Если бы знали, где они находятся, если бы знали, что они еще отбиваются, если бы знали, в каком колене проулочка их искать. Весь бой практически распался на такие вот отдельные очажки обороны, а пробившиеся нам на помощь подразделения просто собирали всех, кому посчастливилось оказаться у них на пути. Потому что сориентироваться в какофонии боя возможности просто не было…

Они вчетвером отбивались, пока хватило патронов. А душманы на рожон особенно не лезли, не высовывались, словно выжидали чего-то.

– В плен хотят взять! – догадался Шиманский. – В плен не сдаваться!

Для русского солдата плен всегда был позором. Но в данном случае не одна лишь моральная сторона заботила солдат. Это сегодня мы знаем, что отнюдь не всех пленных казнили лютой казнью. А тогда достоянием гласности становились другие случаи, когда советские солдаты подвергались нечеловеческим мукам лишь за то, что их кто-то неизвестно за что отправил воевать на чужую землю.

Надо сказать, Восток дело не только тонкое – это дело еще и утонченно жестокое. Вырезать живому человеку звезду на груди или на лбу, поотрубать руки и ноги, выпотрошить живот и набить его землей – не дай Бог кому бы то ни было такой смерти. Как-то под Кабулом по глупости в плен попали два десятка наших военных строителей. Душманы соорудили из них жуткую гирлянду – по очереди нанизывали солдат на длинный, остро отточенный металлический прут. Невозможно даже представить себе тот ужас, который испытывал последний человек, который видел, какая участь постигает его товарищей. И таких примеров можно приводить еще немало.

…Патроны таки кончились. И командир приказал:

– Всем застрелиться!

Они сползлись под колесами, обнялись. Попрощались. И каждый выстрелил в себя. Последним стрелялся командир отделения младший сержант Шиманский.

К ним пробились-таки. Бой к тому времени уже утих, трупы солдат лежали возле бронетранспортера – их вытащили душманы. Только тут гранатометчик Гиви Бачиашвили заметил, что у одного из них из раны чуть сочится живая кровь.

Фамилия того солдата была Теплюк. От него мы и узнали о последнем бое экипажа. Назову фамилии этих ребят: Шиманский, Сангов, Ткачук, Тешабаев, Толмачев. Много позже я случайно узнал, что в том же бою погиб танкист Михаил Адольфович Аразашвили – будем считать, что именно он вел свой танк впереди этого бронетранспортера.

…Спас нашу роту не Владислав Вологодский, не вертолетчики и не артиллеристы. Совершенно случайно к нам на выручку прорвался пропагандист нашего полка, Володька Кошелев. Я его не любил, не любил за браваду, за показную бесшабашную смелость, за то, что вечно лез, куда не надо… Но больше всего не любил я его за невероятную везучесть. Тут к бою готовишься, карты-приказы изучаешь… А он один, с небольшой группой солдат совершал такое, что не вписывалось ни в какие рамки. Рядом с ним практически никогда не было потерь. Солдаты его обожали, готовы были с ним идти в огонь и в воду… Как-то был случай, когда прямо рядом с ним шлепнулась минометная мина – и не взорвалась. Другой раз взорвалась, и его посекла, правда, несильно – так он пошел вечером в баню и там начал осколки пинцетом выковыривать из-под кожи.

Наверное, я ему даже завидовал. За везение его, за бесшабашность. За умение быть всегда там, где нужно. За то, в конце концов, что именно он написал известную «Эпитафию на могилу неизвестному солдату, павшему в Афганистане».

 
«Средь гор, пустынь афганских, зноя
Мое лежало поле боя.
Что, не за Родину я пал?
Но чей приказ я выполнял?
Погибших за Мадрид, на Шипке,
Их не винят в чужой ошибке.
И знаю я: Отчизна-мать
Не будет на меня пенять.»
 

…Так вот, прорвался на выручку моей роте именно он. С того направления, где, казалось, наших просто не может оказаться. И умудрился приволочь прорву боеприпасов.

– Ну что, ты как? – из-под черных усов на сером грязном лице белели влажные зубы.

– Как видишь.

Он кивнул: вижу, мол.

– Прорываться нужно.

– Теперь патроны есть – прорвемся.

Сильно потрепанная рота теперь и в самом деле смогла бы прорваться. Боеприпасов подбросили, Володька привел группу таких же отчаянных чертей, как и сам. А кроме того, он знал последнюю информацию, где находятся наши, как обстановка складывается вокруг. Это очень плохо – во время боя не знать обстановки в целом. А по рации много ли узнаешь, да еще в таком бедламе?

…Короче говоря, мы прорвались. Уж о потерях умолчу. Но прорвались. И первым делом бросились к воде…

Потом я, размазав грязь по лицу, предстал пред ясны очи капитана Вологодского.

– Пошли, – кивнул он мне на штабную палатку. – Доложишь все подробно.

Мы, наверное, странно смотрелись рядом: он весь подтянутый, чистенький, сияющий белизной аккуратно подшитого подворотничка – и я, прокопченный, уставший, в пыли и в грязи, с пятнами засохшей крови на обмундировании, к счастью, чужой… Впрочем, почему к счастью – к счастью было бы вообще без крови.

– Пошли, – процедил я ему. – Но прежде чем мы туда пойдем, я тебе скажу, сволочь: когда вся эта бойня закончится, я подам официальный рапорт, что я тебя лично до боя предупреждал, чем все это закончится.

Вологодский такого не ожидал.

– Какой рапорт? – опешил он.

– Обыкновенный, на бумаге, – зло разъяснил я. – В трех экземплярах. По команде, в особый отдел и в прокуратуру. Понял?

Растерявшись, он попытался оправдаться:

– Так ведь, Костя…

Однако я не дал развить ему мысль. Резко оборвал:

– Я тебе больше не Костя!

На какие-то мгновения между нами зависла напряженная пауза.

– Ну хорошо, – наконец он оправился от растерянности, и теперь глядел на меня зло, с прищуром. – Но только учти два обстоятельства: план был утвержден свыше. И второе: ты не отказался его выполнять.

– Да, ты прав, я не отказался его выполнять, – я сплюнул на жесткую землю коричневую слюну – после таких приключений пыль долго еще сидит во рту и в носу. – А потому я согласен сидеть рядом с тобой на скамье подсудимых.

Он больше не тянул меня в палатку. Постоял немного, размышляя об услышанном.

– Ладно, степень вины каждого потом будем определять, – мне показалось, что он это сказал примирительно. – Ты еще не все знаешь.

Эти слова заставили меня насторожиться.

– Что еще стряслось?

Он ответил не сразу. Тогда я думал, что он не решается мне сказать что-то очень важное для меня. Только потом понял, что он в этот момент лихорадочно соображал, как бы обезопасить себя от моей угрозы.

Наконец он поднял на меня глаза.

– Любаша тяжело ранена.

– Что???

– Любаша тяжело ранена, – как автомат повторил Владислав.

Только не это!

– Как? Где?..

Он торопливо проговорил:

– Она за ранеными приезжала, а по «таблетке» снаряд попал…

Я стоял ошеломленный. Люба… Любаша… Ранена.

Владислав между тем торопливо договаривал:

– Она очень тяжелая. В памяти, сознания не теряет, мучается страшно… Тебя все время зовет. Ее вот-вот в Союз должны отправить… Только вряд ли довезут, Анатолий так говорит…

Увозят… Вряд ли довезут… Прапорщик Анатолий Дьячук, наш фельдшер, человек опытный, если уж он так говорит…

– Что же делать?..

Он словно ждал этих слов.

– Вон бери мой «бэтр» – и мчись к ней. Прямо по руслу… Возьми с собой кого-нибудь для охраны.

Какая тут охрана, если Любаша… Ребята только что из самого пекла! Словно и не было усталости после восьмичасового боя. Я с разбега вскочил на пыльную броню и рявкнул в распахнутый жаркий люк:

– Вперед, в полк!

Водитель выглянул, удивленно уставился на меня.

– Товарищ старший лейтенант…

– Я сказал: вперед!

Солдат есть солдат: если на него орет офицер – значит надо подчиниться. Это только штабные писаря, да разжиревшие на складах хлеборезы да еще каптенармусы могут возразить – боевой солдат верит своему командиру.

Лучше бы он мне не поверил, тот парнишка, имени которого я так и не узнал.

Взревели двигатели. В их шум вплелся еще какой-то звук. Я оглянулся. Рядом держался за ручку Сашка Шустиков, рядовой солдат моей роты.

– Товарищ старший лейтенант, вы куда?

– В полк.

Он глядел изумленно:

– А как же мы?

В самом деле, подразделение без командира оставлять нельзя ни при каких обстоятельствах.

– Передай заместителю: он за меня! Я туда и сразу обратно. До того почистить оружие, привести себя в порядок, дополучить боеприпасы… В общем, все по полному профилю. Приеду – проверю, а потом, скорее всего, опять в бой.

– Есть!

Шустиков спрыгнул на землю. БТР сорвался с места.

Взвившаяся из-под колес пыль мгновенно скрыла оставшихся сзади солдат.

…Любаша ранена. Чудесная девушка. Санитарка из госпиталя.

Непонятно, чего это ее вдруг в район боевых отправили? Обычно этим занимаются мужчины. Тем более, она санитарка в кардиологическом отделении… Наверное, рук не хватает, вон сколько раненых.

Там, в Афгане у многих офицеров были временные жены. Случалось, ради них разводились с теми, кто их ждал (а нередко и не слишком-то ждал) в Союзе… Ну да это неважно, это личное дело каждого.

Большинство женщин туда приезжало в стремлении устроить личную жизнь в условиях, где острая нехватка женского контингента могла компенсировать их личную неустроенность. Ну а если не удавалось устроить личную жизнь, что удавалось далеко не каждой из приехавших, то уж хоть там пожить в свое удовольствие. Я лично знал несколько женщин, которые всеми правдами и неправдами оставались в Афгане по два, а то и три срока.

Но были и другие – как та же Любаша, например. Она даже здесь, в условиях, когда вокруг каждой юбки роем мотыльков вились холостяки, псевдохолостяки, а также опытные ловеласы-сердцееды, даже тут она умудрялась сохранять чистоту. Нет, она не была мымрой и синим чулком. Просто она умудрилась сохранить светлый и немного наивный взгляд на положение вещей. К ней просто не прилипало ничего плохого. В ее присутствии приумолкали сальности и непристойности, старались не рассказывать анекдоты с «картинками».

Остальные женщины ее ненавидели. Хотя бы уже потому, что к ней относились как к Женщине, а к ним в лучшем случае как просто к женщине.

Любаша к большинству мужчин относилась ровно, спокойно и благожелательно. Выделяла всего двоих: меня и – Влада Вологодского. Меня, как я понимаю, потому что чувствовала, что я в нее по-настоящему влюблен, не стремлюсь поскорее уложить ее в постель, потому что относился к ней с восторженным юношеским преклонением, хотя и миновал уже возраст, когда юноши считают, что каждая женщина рождается едва ли из морской пены – а кому из женского пола такое отношение не понравится? Ну а Владислав… Ладно, это ее дело: просто выделяла его и все. Так, к слову, ради реплики: он был холост, что было доподлинно известно, у него была квартира в большом городе и в Афганистан он приехал с целью заработать себе боевой орден и отметку в личном деле, считая и уверяя всех, что потом его карьера будет обеспечена. Очень не хотелось мне верить, что Любаша в своих симпатиях делает поправку на все эти факторы, да только, увы, уже тогда мне в голову приходило понимание, что любая женщина не лишена меркантилизма.

Тогда, в молодости, я осуждал это качество. Теперь отношусь к нему более спокойно. В конце концов, живем мы один только раз, и потому каждому хочется прожить и дожить в достатке.

…Обо всем этом я думал, когда мой БТР мчался по пойме реки Герируд. Где-то там, много ниже по течению, она вырвется из горных теснин, распадется, переименовавшись в Теджен, на множество рукавов и постепенно завершит свое существование в пустыне Кара-кум. А здесь бег ее стремителен, множество переплетающихся русел стиснуты густыми зарослями. Позади остались разрушенные арки старого моста, а впереди через реку перекинулся новый мост. Домчаться до него, выбраться на трассу, обсаженную рядами пышных деревьев, оставить справа черный клык одинокой скалы, впившейся в небо – ну а там уже будет совсем рукой подать до полка. Может быть, еще застану Любашу на месте…

Вспышку увидеть я успел, а вот грохот взрыва не услышал и удар не почувствовал. Я просто выпал из привычного измерения.

5

Первое, что я почувствовал, когда начал приходить в себя, это запах. Не солярный или горело-резиновый, ощутить который было бы естественней всего, не больничный, что тоже можно было бы понять, а какой-то неописуемо садово-одуряюще-вкусный.

Первое, что я услышал, когда обрел возможность слышать, это был не треск продолжающегося боя, не грохот рвущихся боеприпасов, что было бы естественней всего, не привычный русский мат или гортанные голоса афганцев, что тоже было бы понять, даже не отрывистые фразы врача и звяканье медицинской нержавейки – вместо этого доносились шелест листвы, стрекот цикад и щебетанье птиц.

Первое, что я ощутил, когда вернулась способность осязать, это не раскаленная броня БТРа, не грубый щебень, на который меня должно было бы сбросить после взрыва, не грубо обыскивающие руки душмана или ласково-опытные врача – вместо этого встретило ласковое дуновение прохладного влажного ветерка.

Все было не так, как должно было быть. Это нужно было как-то объяснить.

Однако глаза я открыл не сразу. Мне было так хорошо, так ласково, так покойно… И так не хотелось, чтобы в этот покой еще что-то врывалось. Даже если это будет лучик света.

Мелькнула нелепая мысль, что так покойно может быть только в раю.

Наверное, это была просто слабость, причем, слабость не духовная, а телесная. Только тогда я об этом не знал. Целых несколько мгновений мне было просто хорошо.

А потом вдруг резко, словно поворотом тумблера, включились воспоминания. И мгновенно вспучились вопросы, требуя мгновенного ответа.

Где я? Что со мной? И я мгновенно вскинул веки. Я лежал в больничной палате. Это понял сразу – у них всегда настолько специфичный вид, что его ни с чем не перепутаешь. Стены комнаты были выкрашены масляной синей краской. Беленый потолок был кое-где заляпан пятнами раздавленных мух и комаров.

Я лежал на кровати, стоящей под окном с настежь распахнутой створкой, слегка, до пояса прикрытый простыней. За затянутым густой сеткой проемом разбрасывал листьями солнечные блики густой сад, сквозь зелень которого ярко голубело небо.

Я лежал на туго крахмальном белье, а рядом увидел тумбочку, на которой в вазочке небрежно и в то же время щедро, ворохом, торчала охапка цветов.

Стало ясно, что, во-первых, я в госпитале, во-вторых, не в Афганистане, в-третьих, я, по всей видимости, жив. Оставалось неясно, во-первых, что со мной произошло, во-вторых, в какой степени я ранен и не отрезали ли у меня что-нибудь, в-третьих, что же с Любашей. Сальдо не в пользу ответов.

Хватит лежать! Пора дать ответы на все вопросы! Начнем по порядку. Первым делом я попытался пошевелить пальцами рук и ног.

С облегчением вздохнул – все действовало, ничто нигде не болело. Значит, можно сделать то, чего я, признаюсь, ужасно боялся. Я поднял голову и посмотрел на свое вытянувшееся тело. Руки поверх простыни, ноги под материей хорошо просматриваются. Значит, будем жить!

Кряхтя, я попытался приподняться. Тело слушалось, хотя тут же закружилась голова. Сколько же это я пролежал? И где же все-таки я?

Вспомнился невпопад рассказ о том, что якобы где-то в горах в Пянджшерском ущелье в пещерах нашли большой госпиталь, в котором иностранные врачи обучали афганских коллег делать операции по ампутации конечностей. Обучали на наших пленных солдатах и офицерах. Якобы когда в те прекрасно оборудованные пещеры ворвались наши десантники, там на койках лежали только изуродованные обрубки людей – без рук, без ног, а то и без языков… Они лежали – и единственное, чем могли выразить свои чувства – так только слезами…

Нет, этого со мной не произошло, – испугался я. Я жив-здоров, руки-ноги на месте, язык… Я высунул язык. На месте.

Надо ж было такому случиться, чтобы именно в этот момент в палату вошла смуглая девушка в белом больничном халате. И почему-то сразу угадала, почему пациент сидел с высунутым языком, хотя я его и втянул тут же на место.

– Что, языком любуетесь? – засмеялась она негромко. – За те слова, которые вы кричали в беспамятстве, вам бы его и в самом деле не мешало бы укоротить.

Говорила она по-русски правильно и четко, хотя с едва заметным акцентом. Правда, каким именно акцентом, я не понял.

Я торопливо поправил на себе простынку. Она снова засмеялась, но на этот раз ничего не сказала. А могла бы – пока я был без сознания, она меня всего, наверное, не раз созерцала. Да и не только меня. В этом отношении у них, хирургических сестер, стриптиз, небось, каждый день. Причем, не только стриптиз – физиология человека, даже находящегося без сознания, функционирует исправно и регулярно выводит из организма отработанные продукты, так что сестрам приходится еще обслуживать пациентов…

– Как вы себя чувствуете?

Она подошла ко мне, привычно коснулась лба, определяя температуру. Ладошка была мягкая, прохладная, тонко пахнущая чем-то приятным… Волнующая.

– Нормально, – ответил я.

У меня голос оказался какой-то хриплый, скрипучий. Я попытался откашляться, однако вместо этого из горла вырвался только какой-то клекот.

– Ничего-ничего, – успокоила она меня, присаживаясь на табуреточку. – Сейчас разговоритесь.

– Что со мной? – прохрипел я.

Мои голосовые связки никак не желали войти в согласие с языком и легкими, которые прогоняли сквозь них слишком много воздуха, причем, прогоняли неровно, толчками.

– Ничего страшного, – успокоила она меня. – Вы поступили к нам сильно контуженный, но без единой царапины. Так что переживать нет причин.

Все вы, медики, так говорите, что нет причины волноваться… Хотя с другой стороны, если ни одной царапины…

– А внутри ничего не отбил?

Мне показалось или в самом деле, у нее дрогнул голос и слегка вильнули в сторону глаза?

– Нет-нет, ничего.

Если она сказала правду, это и в самом деле хорошо, если что-то скрывает, спрашивать у нее все равно бесполезно. Поговорю потом с врачом, – решил я. Отдавая себе отчет, что просто оттягиваю момент, когда мне, быть может, придется узнать про себя некие неприятности.

– А где я? – это был второй по значимости вопрос, который меня интересовал.

Девушка ответила охотно, словно радуясь тому, что мы ушли от опасного поворота разговора. Или это мне только казалось?

– Вы в госпитале.

Естественно!

– Это я уже понял. Но где именно? В каком госпитале?

– В городе Кизыл-Арват.

Мне название города мало что говорило. Хотя, конечно, я кое-что слыхал о нем – здесь дислоцировалась дивизия, в которой проходили подготовку перед отправкой в Афганистан наши солдаты.

Здесь же, к слову, брал призы за отличную стрельбу из гранатомета некто рядовой Николаев, который позднее добровольно перешел на сторону душманов. Причем, не просто перешел – воевал за них, причем, воевал здорово!

Он «прославился» тем, что сначала объявлял через мегафон:

– Я начинаю стрелять!

И тогда все военнослужащие колонны бросали машины и торопились укрыться в кювете. Банда, в составе которой воевал Николаев, орудовала в местах, где как будто сама природа или дьявол постарались для оборудования идеального места для засад. Между Шиндандом и Фарахрудом на отдельных участках трассы вдоль шоссе на расстоянии метров 100–150 по несколько километров тянулись длинные ровные холмы-валы, обратные скаты которых опирались в подножья горного хребта, изрезанного глубокими ущельями. Нападающие, укрывшись здесь, становились практически неуязвимыми. Единственное, чего им следовало опасаться – если колонну сопровождал вертолет. Однако такое было далеко не всегда.

Тут-то и вел свою «охоту» Николаев. Он расстреливал боекомплект гранатометных выстрелов и объявлял, опять же, через мегафон:

– Я закончил стрелять. Счастливого пути!

Такое своеобразное благородство причиняло огромный материальный ущерб – Николаев вообще великолепно стрелял, да и промахнуться из гранатомета с расстояния в сто метров трудновато – однако люди страдали редко. Разве кто замешкается. Или отстреливаться сдуру начнет – тогда по этому «стрелку» вся банда открывала бешеный огонь. После каждого такого нападения принималось решение о непременном сопровождении каждой колонны вертолетами, Николаев на какое-то время исчезал, постепенно слишком дорогостоящее вертолетное сопровождение становилось все более редким, пока не прекращалось вообще – а потом в один прекрасный день все начиналось сначала.

На этот перевал привозили из Союза даже мать Николаева. Ее возили по шоссе и она уговаривала через длинные раструбы звукоусилительной машины:

– Сынок, одумайся, что же ты такое делаешь, против своих ведь пошел…

После этого случая он исчез. И никто не знает, куда он подевался. Поговаривали, что забрал он причитающиеся ему немалые деньги (а война ее участникам со стороны моджахедов приносила немалые доходы – достаточно сказать, что только за убитого советского офицера нищий дехканин получал премию, сопоставимую с годовым доходом, который ему давал наследственный клочок земли) и, сменив имя и фамилию, рванул на Запад. А может и прикончили его душманы потихоньку, чтобы эти самые денежки не платить – такое среди «борцов за свободу» тоже практиковалось.

…Все это вспомнилось сразу, будто где-то в голове включился некий блок памяти. Правда, это было единственное, что я вспомнил, услышав название города «Кизыл-Арват».

Короче говоря, именно там, в этом крохотном южном городке, приткнувшемся к отрогам Копет-Дага, я и лечился. К счастью, на поправку я шел быстро, у меня и в самом деле никак не сказались последствия контузии. Вскоре я уже спокойно ходил и даже голова перестала кружиться. Пропускной режим в госпитале был не Бог весть насколько жесткий, так что от нечего делать я исходил Кизыл-Арват вдоль и поперек – благо, ходить особенно далеко было некуда.

Город располагался по берегам огромного оврага. Некогда тут текла с гор речушка, потом она пересохла. И теперь по оврагу временами с ревом устремлялся в пустыню селевой поток – мутная грязная вода, которая катила с гор исполинские камни. В шестидесятых годах такой сель снес едва ли не полгорода, и после этого специальная городская коммунальная служба занималась тем, что после каждого селя чистила и углубляла овраг.