Текст книги "Я пришел убить хорвата(СИ)"

Автор книги: Николай Стародымов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

ЧАСТЬ ПЯТАЯ
За ошибки надо платить

1

– Садись, Беспросветный!

Командир бригады, в состав которой входил наш отряд, воевода Славко Громаджич, старался на меня не смотреть. И мне это не понравилось. Потому что хотя мы с ним и не числились друзьями – но в то же время и не было у нас оснований отворачиваться друг от друга.

– Что случилось, Славик?

Я уселся, пребывая в полнейшем недоумении. Громаджич в свое время учился в Советском Союзе, так что по-русски говорил куда лучше, чем я по-сербски. Так что мне не было необходимости сейчас подыскивать слова из моего скудного сербохорватского.

Ответить-то Громаджич ответил, но только совсем не то, что я мог ожидать от него услышать. Он по-прежнему подчеркнуто на меня старался не глядеть. И теперь заговорил, уставившись в окно, за которым буйно зеленела олива.

– Капитан, тебе не кажется, что тебе пора собираться домой?

Не знаю, быть может, для кого-то «бриша» – «пошел вон» – привычно слышать. Мне на дверь до сих пор не указывали ни разу.

– Я тебя не понял, Славко, – наверное, мой голос прозвучал резче, чем следовало. – Ведь это мое дело, сколько тут пробыть…

Хотя, что значит «чем следовало»? Думаю, по большому счету, такая моя реакция было вполне оправданной.

Тем более, что именно резкость тона спровоцировала Громаджича на прямой разговор. Он оторвался от окна и уставился на меня.

– Слушай, Беспросветный, я тебе прямо сейчас выдам дозволу – только уматывай отсюда как можно скорее.

Что ж, это прямо. Это откровенно… Только почему так стоит вопрос?

Об этом я у него не спросил. Только подумал. А сам молча глядел на Славко, ожидая продолжения.

– Тобой наша контрразведка заинтересовалась, – опять уставился в окно Славко.

Вот это уже и в самом деле серьезно. Это повод для выдворения серьезный… Только с чего это они вдруг за меня взялись?

Однако и в этот раз я промолчал. В конце концов, коль уж меня к себя вызвал, сам же все и расскажет.

Так оно и вышло. Славко опять не выдержал паузы, заговорил первым.

– Кто эта подруга, с которой ты живешь? – опять спросил он скучным голосом.

Он умел задавать прямые вопросы. Но только у меня на такой вопрос был ответ не менее прямой.

– А ты ее знаешь.

Громаджич удивленно воззрился на меня.

– Так она что же, из наших?

Врать я вообще не люблю. Врать, считаю, вообще нужно исключительно редко, только в тех случаях, когда нет другого выхода. Ну а в данном случае во вранье к тому же не было необходимости.

– Нет, Славик, она не из ваших и не из наших, – не стал я пририсовывать себе крылышки ангелочка. – Она ко мне пришла с той стороны. Она мусульманка.

Воевода уже оправился от удивления, вновь уставился в окно. Если судить по его реакции, мое сообщение о ее национально-религиозной принадлежности для него не стало новостью. Следовательно, информацию об этом он уже получил – или непосредственно от наших, или через контрразведку, которая сведения получила, опять же, от кого-то из наших. Кто же из наших меня вложил? Кроме как из отряда узнать он не мог.

– Тем не менее, ты ее знаешь, – повторил я.

Громаджич молчал, хотя, я понимал, его должно было подмывать спросить, кто же эта моя пассия. И я не стал больше испытывать его терпение.

– Ты помнишь, у тебя в школе был друг, с которым вы вместе приударяли за девчонкой-хорваткой?

Наверное, впервые за все время нашего разговора Славко уставился на меня искренне и с недоумением.

– Ну?

По этому междометию трудно было понять, действительно ли он вспомнил тот случай или же просто оттягивает время, рассчитывая понять, о ком идет речь, со временем.

– Так вот у меня сейчас живет его родная сестра, – закончил я.

Если бы я знал, как отреагирует Славко на мое признание, право же, я от него воздержался бы. Я-то рассчитывал на иное, что, проникшись ностальгическими воспоминаниями, он станет на мою сторону и постарается мне помочь.

Потому что воевода молча пожевал губами, со злобой глядя на меня. Однако ничего не сказал. Только нажал кнопку звонка.

В дверь всунулся дневальный.

– Двух автоматчиков из дежурной роты, – по-сербски приказал Славко.

Ситуация чем дальше, тем меньше мне нравилась.

– Зачем автоматчики? – спросил я у воеводы, когда дневальный исчез. – Что же, без них нельзя обойтись?

– Сейчас узнаешь, – пообещал Громаджич. – Только, Костя, у меня есть к тебе одна просьба.

Уже легче. Если человек обращается к другому человеку с просьбой, подумал я, маловероятно, что он ему собирается сделать гадость.

Хотя, тотчас проснулся внутренний голос… Эдмон Дантес… Не тот Дантес, который Пушкина убил, а тот Дантес, который превратился в графа Монте-Кристо. К нему тоже с просьбой обратились, чтобы он помалкивал, а потом пожизненный срок впаяли.

Однако тут приходилось верить собеседнику. Хотя бы уже потому, что впаять пожизненный срок ему было не по силам. Разве что застрелить где-нибудь потихоньку в овраге. Правда, пока неясно, зачем это ему могло бы быть полезно.

– Слушаю тебя, Славик.

Громаджич, похоже, под моим взглядом чувствовал себя не слишком уютно.

– Я тебя прошу об одном, – чуть смущенно проговорил он. – И поверь, что бы я сейчас ни сделал, это сделаю для того, чтобы тебе же было лучше.

Сдержать рвущуюся из нутра иронию мне оказалось не под силу.

– Славко, я сейчас уроню слезу от умиления, – зло сказал ему я.

Однако воевода иронии не принял.

– Я тебя прошу только об одном: что бы ни случилось, молчи и не болтай лишнего.

Мудрый совет, – оценил я. Болтать лишнее всегда чревато неприятностями. Однако если тебя просят не болтать лишнего, вызвав автоматчиков ничем больше не аргументируя эту свою просьбу, это еще чреватее.

– Мне тебе нужно отвечать или можно обойтись без клятвенного заверения на священном писании? – с сарказмом я спросил я.

– Мне достаточно будет даже того, что ты просто промолчишь.

В конце концов, какой резон ему делать мне гадость? Или другое: какой ему резон в том, чтобы сделать мне каку? Или еще по-другому: чем мне может грозить и какие проблемы причинить молчание?

– Ладно, Славик, – решительно сказал я, – предлагаю тебе такой вариант. Я буду просто молчать, пока не заподозрю, что ты мне собираешься сделать гадость. Тебя такой вариант устраивает?

Громаджич – человек суровый, он улыбается очень редко. Но тут он расплылся в широкой улыбке – причем, мне показалось, что в искренней.

– Устраивает, – бодро сказал он.

В дверь раздался стук.

– Да! – по-русски крикнул Славко, понимая, кто именно стоит в коридоре.

Дверь открылась. В кабинет вошли два воика с нашими родными Калашниковыми на груди, правда, югославского производства. Автоматы югославского производства, а не грудь, я имею в виду. Такие автоматы тут называют «застава».

– Кто старший?

Воевода, я понимал, специально для меня говорил по-русски, хотя при этом подбирал слова, которые были бы понятны для рядовых солдат.

– Я старший, – опять же чисто по-русски, что явилось для меня полнейшей неожиданностью, ответил один из солдат.

– Этого руса посадить на гауптвахту и охранять как следует.

То, что передо мной разыгрывается спектакль, догадаться было нетрудно. Более того, русский язык, раздавшийся из уст рядового солдата, слишком напоминал рояль в кустах. Однако что именно задумал Славко, я понять не мог.

– Капитан Константин… – Славко запнулся, не смог вспомнить или выговорить мою фамилию. – Ты арестован до окончательного вынесения решения.

Я ничего не понимал. Однако пришлось подчиниться. По двум причинам. Прежде всего потому, что я чувствовал себя соучастником некой интермедии, которая разыграна, оставалось надеяться, в мою пользу. И во-вторых, мне все-таки не хотелось думать, что Славко хочет сделать мне неприятность. При этом изначально за скобками остается факт, что у двери стояли два автоматчика, что исключало возможность попытки бежать или сопротивляться решению.

Я поднялся, закинул руки за спину. Вот уж не думал, что еще раз придется это делать…

– Оружие сдать?

– Сдать!

В голосе Славко сквозил металл. Что же он задумал? Я достал из кобуры пистолет, извлек обойму, передернул затворную раму, сделал контрольный спуск. Бросил оружие и обойму на стол. Ни кинжал, ни «дежурную» гранату-«самоликвидатор» доставать не стал. Личный обыск устраивать они не стали.

– Прошу вас, – опять по-русски сказал солдат.

Что ж, надо идти.

– До свиданья, Славик, – сказал я.

– Прощай! – резко рубанул Громаджич.

Я с недоумением уставился на него. Однако воевода уже уставился в бумаги, лежавшие перед ним на столе. Хотя я мог бы голову прозакладывать, что он сейчас в состоянии вникнуть в их смысл.

2

Наверное, было бы лишним признаваться в том, что в ту ночь я спал мало. В самом деле, думаю, это вполне естественно. И дело даже не в том, что я находился на гауптвахте – условия тут оказались более чем приличные, а мне спать где придется не привыкать. Не спалось по иной причине. Грызли мысли.

Почему Славко так несправедливо, вернее, так непонятно со мной обошелся? Что он задумал, что хочет сделать? Действительно ли пытается что-то предпринять, чтобы мне помочь или же преследует какие-то лично свои, индивидуально-личностные цели?.. Едва я начинал думать о Славко, давал о себе знать внутренний голос. Ага, хихикал-ёрничал он, как же, воевода только о том и мечтает, чтобы тебя, руса-дурака, вытащить из передряги, в которую ты по глупости вляпался!.. Да ты подумай, – горячилось мое второе, скептическое, я, – как ты выглядишь в его глазах! Ты ведь не просто любовницу себе завел на передовой – у тебя живет мусульманка, которая воевала против нас! А это уже другое дело, две большие разницы, как говорили в Одессе – бывшем нашем городе, с главным памятником, посвященным брату личного врага д'Артаньяна. К тому же я сам сказал, чья она сестра, а он, скорее всего, знает, где находится его школьный приятель, называющий себя Мюридом.

Скверная штука – гражданская война. Внешняя – и та не такая пакость.

Постоянно возвращался мыслью и к другим вопросам. Например, кто из наших меня вложил? Что конкретно имеет против меня контрразведка? Какое решение может принять сербское командование в отношение меня? И главное: что сейчас с Мириам?

…Ребята приняли девушку, по большому счету, нормально. Да, были и иронические ухмылки, и различной степени благожелательности вопросы, и откровенные подковырки… Ну а когда я оборудовал для нее отдельную комнату – если бы все сальности, прозвучавшие в казарме, материализовались, нам бы на год свинины хватило… Короче говоря, много чего я услышал и – прекрасно это понимаю – еще больше прозвучало в мое отсутствие. И все же в целом, по большому счету, я отдавал себе отчет: со стороны наших ребят можно было ожидать и худшего.

Мириам вошла в мою жизнь просто и естественно. Она просто пришла со мной после той беседы и старательно делала вид, что не замечала самой широкой палитры взглядов, которые обволакивали ее юную фигурку. Я, впрочем, тоже старался этого не замечать.

Разговора о том, как дальше сложится наша жизнь, у нас с Мириаим не возникало. Мы вообще очень долго в тот вечер не говорили друг другу ни одного слова. Не возьмусь сказать, чем при этом руководствовалась она – я испытывал обыкновенную неловкость от сложившейся ситуации.

Однако именно она позвала меня к себе в первую ночь, когда я вздумал было улечься на полу, на постеленном в углу матрасе, укрывшись короткой югославской шинелью. Конечно, я не уверен, что в ту ночь смог бы уснуть, когда в двух шагах от меня лежала молоденькая девушка, однако и пользоваться моментом не собирался. Не потому что был носителем столь высокой нравственности – просто не мог себе позволить показать себя человеком, который приобрел вещь и может ею распоряжаться по своему усмотрению. Хотя и понимал, что она именно за тем сюда и пришла, чтобы ЭТО произошло. Просто, на мой взгляд, она сама должна была меня позвать, а не я к ней набиваться.

Ну а главное – я еще не принял окончательного решения о том, как мне быть дальше. А пока не решился, самому начинать… Нет, не мог.

…– Прсвет! – окликнула она меня из темноты. И тут же спросила: – А как тебя зовут?

В самом деле, я ведь назвал ее братьям свое имя уже после того, как она ушла.

– Константин, – назвался я полным именем.

– Как сложно, – тихо засмеялась она в темноте. И позвала: – Иди ко мне.

Полгода без женщины… Понятно, что не совсем уж без женщины. Была Ивица. Была невесть как попавшая в Нижеград Катарина… Но это все было так, эпизодически, спонтанно, во время нечастных выездов в город. А вот так, чтобы не в пьяном угаре, не в сомнительном заведении, чтобы сама женщина позвала, когда… Когда? Как бы это себе объяснить… Когда она молодая, не гулящая, трезвая…

У меня в душе бушевала буря. Сталкивались противоречивые чувства, противоположные взгляды.

Молодая, красивая – тут сомнений нет. А вот как насчет не гулящей?.. Ну а что я вообще о ней знаю? Что у нее в прошлом было что-то такое, что ее братья сочли необходимым срочно выдать ее замуж за первого попавшегося иностранца, за врага, да еще при условии, чтобы он срочно увез ее подальше отсюда? Что?..

И тут до меня дошла разгадка. Был у нас такой случай. Два друга, отслужили срочную службу и возвращались домой. По пути заехали к одному в гости, как это нередко бывает у солдат-«дембелей». А у того оказалась дома сестра, якобы писанная красавица. Впрочем, старинная поговорка утверждает, что для юношей, монахов и солдат некрасивых женщин вообще не бывает.

Что солдату нужно, чтобы влюбиться после армии? Нужно, чтобы его чуть пригрели, чуточку приголубили – и тогда даже баба Яга покажется Еленой Прекрасной… Короче говоря, приехал этот парень в гости с другом, а дальше домой поехал с его сестрой.

Привозит он невесту домой, к своей матери. А был он деревенский. Ну мать, естественно, в восторге от этого не была – однако приготовила баньку и повела невестку париться-мыться.

Вдруг прибегает в избу:

– Сынок, она ж, невеста твоя, беременная!

Парень, наверное, хороший был. Или дурак. Или подруга уж так ему понравилась… А может все вместе.

Короче говоря, заявляет он матушке:

– Ну и что? Люблю я ее, женюсь. А ребенка за своего признаю.

Так и случилось. Расписались они. Родился ребенок, тот парень без вопросов-разговоров записал его как своего… А она, молодая жена, едва ли не на следующий день после оформления в загсе всех необходимых бумаг, на развод подала и уехала с ребеночком. И потом еще и алименты заставила того тюфяка платить.

…Если и тут такая же история, то тогда все на удивление четко в общую мозаику укладывается. У мусульман законы на этот счет жесткие. Особенно если учесть нынешнее военное время – случись что, даже разбираться глубоко никто не станет. Нагуляла Мириам ребенка – от того же француза, например. Об официальном, законном, аборте по шариату не может идти и речи. Никого родных не осталось, к кому можно было куда-то поехать, у кого-то остановиться. Ехать в какое-нибудь Сараево и ходить по улицам, спрашивая, где тут аборты делают…

К тому же сроки поджимают. До бесконечности ведь такое скрывать невозможно… Если кто-то из сослуживцев узнает о случившемся – на девушке надолго, если не на всю жизнь, клеймо. Да и братьям могут попенять, что сестру не уберегли. Выход один: срочно выдать замуж и отправить куда-нибудь подальше, где про нее никто ничего знать не будет.

Очень стройно и логично. Вот только за кого ее срочно замуж отдать? Тому французу она, конечно, в родном Льеже, Нанте, Страсбурге или в деревне Средиземноморовке близ Марселя, не нужна. Выдать за мусульманина? Так ведь законы суровые не только в нашем городе, здесь они куда суровее – так ославит… Муж жену за такой свадебный подарок даже убить может, и мулла за это оправдает. Или до самосожжения доведет – у мусликов такая форма самоубийства довольно распространена…

– Ну что же ты? – в голосе Мириам сквозило робкое нетерпение.

И я… Конечно, выстроив в голове всю эту цепочку, нужно было бы встать и гордо удалиться из комнаты. Но… Но слаб человек. В конце концов, что такого уж страшного произойдет, если сейчас откликнуться на ее зов? Ну а что делать дальше, будет видно, потом подумаю. В конце концов, она ведь не девочка, значит, и морального долга перед ней у меня от этого не появится…

Первое, что я сделал утром, это подозвал к себе Ромку Хопёра и Семена Шерстяного.

– Чего тебе, капитан? – у обоих лица лучились понимающими мужскими ухмылками.

– Передайте ребятам, что ее не трогать, – сказал я как можно тверже.

Хотя, что там говорить, чувствовал себя в эти минуты не слишком уютно.

– Какие разговоры, конечно, – великодушно слукавил Семен.

– А она как, постоянно будет тут у нас жить? – в лоб спросил есаул. – Или только наведываться к тебе станет?

Я сразу понял, что он имел в виду. Он полностью, на сто процентов, прав: в воинском коллективе подобные вещи и в самом деле допускать опасно. Еще попервости какое-то время как-то можно рассчитывать на джентльменство сослуживцев. Ну а потом, особенно если вдруг кто-то переберет ракии, да разбуянится… Тут ведь все мы в одинаковом положении, а мужчину длительное, особенно вынужденное, пребывание без женщины делает раздражительным, неуправляемым.

– Какое-то время поживет тут, а потом я что-нибудь соображу, куда ее от нас переселить, – заверил я.

– Вот это хорошо, – одобрил Ромка.

На том все и закончилось. Его-то я заверил. А вот как мне и в самом деле быть?

Оставаться здесь, в Югославии, или и в самом деле увозить Мириам в Россию?

При этом моральный долг перед сербами, ведущими неравную борьбу против мирового империализма, отставим в сторону. Статистика, как верно подметили Ильф и Петров, знает все. И она, эта статистика, свидетельствует, что русские добровольцы в среднем находятся здесь до года. Кто-то остается навсегда, как, например, парень, известный под именем Олег Валецкий, другие уезжают едва ли не через месяц, успев за это досыта хлебнуть романтики. По большому счету, я прекрасно понимал, что мы может только немного помочь сербам воевать, в то время как решать свою судьбу они должны сами.

Так что, повторюсь, эту сторону проблемы я решил пока оставить, так сказать, за скобками. Проблема сейчас лежала в звене «я – Мириам».

Если я решу оставаться здесь, нужно сегодня же отправить девушку к ее братьям. Старший расстроится – потому что он старший остался и с него спрос, средний поймет, младший меня возненавидит еще больше. Ну да это их проблемы, в конце концов, они мне не родственники, чтобы я помогал им покрывать грехи их сестренки. Пока, во всяком случае. Вопрос, что тогда будет с Мириам? Трудно, просто невозможно предугадать ее дальнейшую судьбу…

Ладно, и это оставим на потом. Предположим следующий вариант: просто оставить ее здесь, в расположении и под защитой Русского добровольческого отряда, у себя… Нет, не здесь, разумеется, не в казарме, а, скажем, поселить ее в ближайшей деревне или даже в Нижеграде… Так ведь очень скоро выяснится, что она мусульманка, установят, что она воевала против сербов, что у нее братья по-прежнему по ту сторону… Я не знаю официальных сербских законов на подобный случай, хотя и предполагаю, что они основываются на общегуманитарных принципах «сестра за братьев не в ответе; человек раскаявшийся достоин прощения; кто старое помянет…», ну и так далее. Все это так. Однако я знаю психологию человека, особенно на войне. Даже если допустить, что официальная милиция, военная полиция или контрразведка не станут ее беспокоить, соседи, у которых погибли или замучены мусульманами родные и близкие, могут что-нибудь ей и сделать.

К тому же, я нахожусь на войне. А здесь всякое может случиться. И что тогда будет с ней? Правда, тогда она сможет вернуться к братьям, на ту сторону. Ребенок, который у нее родится, будет официально оформлен как мой… Вот именно, как мой. И как на этот ее вояж поглядят на той стороне? Как на «контакт» с неверным отреагирует их контрразведка, мулла и фанатичная толпа? Не будет ли ей уготована участь библейской Магдалины?

…Другими словами, я должен для себя сделать четкий выбор: если я хочу помочь Мириам, я ОБЯЗАН увезти ее отсюда. Если я остаюсь здесь, значит, я должен либо вернуть ее братьям, либо обречь на полную неожиданностей жизнь своей любовницы.

И снова я в нерешительности оставил первый вариант на будущее додумывание. Зато по второму у меня опять столкнулись первое и второе «я».

Я старался быть перед собой объективным. Влюбиться в меня, как говорится, вдруг и по уши Мириам, конечно же, не могла. Значит, она сейчас попросту использует извечную женскую уловку: приручить мужчину лаской, постелью и покорностью, чтобы при помощи своего природного и столь притягательного для мужиков предмета добиться некой своей цели. Какой может быть эта цель? Связать свою жизнь со мной? Я, как таковой, не представляю для женщины из себя особо привлекательной фигуры. Ни денег у меня больших, ни престижной профессии, ни блестящей перспективы… Значит, цель у нее иная. Например, и в самом деле, просто «слинять» отсюда. Это вполне логично, а потому просто остановимся на этой версии.

Но если принять ее, вернуть Мириам братьям было бы для нее чревато тем, что она опять столкнется со всеми теми проблемами, от которых она пыталась бежать с моей помощью. Честно ли это по отношению к ней? Непростой вопрос. С одной стороны, мужчина, претендующий на порядочность, всегда должен чувствовать ответственность перед женщиной, с которой у нее были, как это стыдливо именуют ОТНОШЕНИЯ. Но в то же время, ни она, ни ее братья, не были со мной до конца честными, когда предлагали этот альянс!

Стоп! А что она вообще мне предлагала? Она мне вообще ничего не предлагала. Разговор у меня был с братьями. А она просто забралась ко мне под одеяло. И даже то, что это было ее одеяло, значения не имело, потому что это она меня позвала, а не я к ней полез.

…Кажется, я запутался в частностях, в мелочах, во второстепенных деталях. Главное сейчас состоит в том, уезжать или оставаться. И в этом главном вопросе есть по два подвопроса. Если уезжать: с ней или без нее. Если оставаться: оставлять Мириам при себе или прогнать. Такой вот логический квадрат.

А при таком раскладе – попробуй найти ответ, который был бы справедлив по отношению ко всем: к себе, к Мириам, к ее братьям, которые, судя по всему, желают ей только добра, по отношению к Славко, к Радомиру, к моим нынешним сослуживцам… Я не мог найти справедливый ответ.

Да и был ли он, ответ, который мог бы всех удовлетворить? Скорее всего, универсального ответа-решения не было, да и не могло быть. Потому что поступка, кардинального поступка, который был бы хорош для всех, скорее всего, просто не существует в природе.

3

Утром меня, лишь на рассвете забывшегося в каком-то тревожном, непонятном полусне-полугрёзе, разбудил скрежет ключа в замке. Я было встрепенулся, но потом решил, что подобострастно подскакивать на гауптвахте перед кем бы то ни было – это значит демонстрировать едва ли не раскаяние и готовность признать себя в происшедшем неправым. Не исключено, что в другой ситуации я бы и подскочил, и неправым себя признал. Но в данной ситуации дело касалось женщины – а, значит, и вести следовало соответствующе, по-рыцарски, не роняя своего достоинства.

Однако подскочить мне все-таки пришлось. Потому что вошли не автоматчики из дежурной четы, не воевода Славко Громаджич, не Семен Шерстяной, даже не Ленька Кочерга, которых с той или иной степенью вероятности можно было бы ожидать здесь увидеть. В помещение вошел Радомир Станич, мой напарник по разведке, единственный человек, который знал, при каких обстоятельствах я познакомился с Мириам.

Чуть шевельнулось: а вдруг это именно он донес обо всем в контрразведку?.. Но я тут же отмел саму вероятность этого. Прежде всего потому, что невозможно подозревать человека, с которым вместе был в разведке, с которым вместе убивал врагов, с которым поровну делил опасности глубоких рейдов в тыл… Нет-нет, в такое верить не хотелось. Ну и потом: он ведь меня не остановил тогда, не попытался воспрепятствовать моему поступку, не бросился сам задерживать отпущенную мной девушку, ни разу не напомнил мне о том случае… Значит, по большому счету, является в некотором роде соучастником совершенного мной поступка… Даже из чувства самосохранения ему невыгодно докладывать об обстоятельствах ее пленения и дальнейшего освобождения.

Да и человек он не подлый по своей натуре. На передовой подлецы встречаются нечасто.

– Здравствуй, Константин, – протянул он мне руку, когда я поднялся с топчана, удивленно глядя на него.

Он ко мне обратился полным именем едва ли не впервые за все время нашего знакомства. И я не знал, как это расценить: как демонстрацию того, что у нас с ним начинается период новых взаимоотношений, или же как проявление его сочувствия мне.

– Здраво, Радо, – ответил я.

Он огляделся, подвинул стоявший в углу помещения стул, уселся на него.

– Голодный, наверное? – спросил серб.

Его вопрос напомнил мне о том, что я и в самом деле после вчерашнего обеда ничего не ел.

– Да уж, кофе в постелю тут почему-то не подают, – пришлось признаться откровенно.

Словно в ответ на мои слова петли дверей опять заскрипели и в помещение вошел давешний солдат, так хорошо говоривший по-русски. Он тащил большой, видавший виды, алюминиевый поднос, на котором что-то стояло, накрытое стиранной тряпкой, которая должна было обозначать салфетку. Когда он водрузил помятый тускло-белый диск на столик и сдернул в него стираный лоскут, я, должен сказать, немало удивился. Потому что подбор блюд заметно отличался от привычного. Обычное наше меню большим разнообразием не баловало: на завтрак, как правило, давали паштет или сало, на обед нечто, что с некоторой натяжкой можно было бы назвать супом, – сваренные в бульоне из тушенки макароны или фасоль, ну и на ужин что-нибудь… А тут на тарелке бугрилась изрядная горочка жареной соломкой картошки, на другой лежал нарезанный ломтиками добрый кусок вареного мяса, оливки, вкус которых, я, должен признаться, никогда не понимал. Правда, привычно отсутствовал черный хлеб, ну да его тут вообще найти невозможно.

Русскоговорящий солдат еще не успел дойти до двери, когда я уже активно сглатывал обильно выделяющуюся слюну. Ну а апофеоз пришелся на тот момент, когда громко захлопнулась дверь и Радомир из кармана достал бутылку, как нетрудно было догадаться, с ракией.

– Давай, Костя, садись, поешь, а заодно мы с тобой и поговорим.

Уговаривать меня позавтракать было бы делом излишним. Потому что я уже был готов принять любое предложение, которое сейчас мне сделают. Все же желудок у мужчины – самое слабое место… Ну, не самое, быть может, есть у него и еще некоторые слабости, но одно из определяющих его поведение – это точно.

Махом проглотив стаканчик ракии, которую мне щедро нацедил Радомир, я азартно погрузил вилку в самую глубину исходящей ароматом картошки. Потянул вилку на себя – а на вразнобой гнутых зубьях остался только один маленький пережарившийся кусочек. Ну что ж, начнем именно с него. И я отправил его в рот.

М-м-м… Как же мало человеку нужно, чтобы отвлечься от неприятных мыслей!

– Я к тебе пришел поговорить по очень серьезному вопросу, Прсвет, – заговорил Радомир, опять наполняя мой стаканчик.

Это ж надо, какая неожиданность! – с сарказмом воскликнул я. Про себя. Потому что рот был занят пережевыванием той вкусноты, что мне принесли.

– Давай-ка сразу по второй, а потом продолжим, – предложил серб.

Кто-то, быть может, и возражал бы, а я не стану. Торопливо проглотив раскаленный вязкий ком, я взялся за посудинку.

– У нас военные второй тост как правило поднимают за женщин, – несмотря на неутоленный голод, не преминул я съязвить.

Именно съязвить, потому что не было сомнения, что разговор сейчас пойдет о Мириам.

Однако Радомир на язвительность моей реплики предпочел никак не реагировать. А может и в самом деле не заметил подоплеки моих слов.

– Что ж, раз у вас так принято, давай за женщин, – согласился он.

Выпили. И я опять принялся за картошку.

– Мы с тобой, надеюсь, друзья, Прсвет, – начал Станич. – А потому я буду говорить с тобой откровенно. Ты, Костя, попал в сложный переплет…

Как будто я и сам этого не знаю. Уже который день об этом думаю. Особенно последнюю ночь…

– Только давай без проникновения в мою запутанную судьбу, – попросил я, почувствовав, что первый, самый лютый, голод чуть отпустил и ему на смену спешит вторая волна, когда хочется не просто набивать утробу едой, а когда возникает желание вкушать нечто соблазнительно вкусное. – Мне кажется, что у тебя, или, скорее, у Славко, имеется ко мне реальное предложение и ты пришел его мне озвучить. Причем, пришел именно ты, потому что наш воевода опасается, что я не приму подобное предложение именно от него, в то время как тебе, как старому другу, я поверю. Разве не так?

Радомир неопределенно и, как мне показалось, немного смущенно пожал плечами.

– Причем у меня имеется вполне материальное подтверждение моей правоты, – добавил я.

Серб удивленно поднял брови:

– Какое подтверждение?

– Материальное, – повторил я. – Вот оно.

И я указал на картошку и мясо. Станич ухмыльнулся.

– А это? – он звонко щелкнул ногтем по горлышку бутылки и начал наливать по третьей. – Разве это менее материально?

Я тоже улыбнулся.

– Это? Это еще более материально. Но только я уверен, что ракия не от Славко, а от тебя лично.

– Почему ты так думаешь?

Наверное, со стороны моя физиономия изобразила хитрый прищур. Во всяком случае, мне бы хотелось, чтобы это именно так.

– Потому что ты такой человек, что к другу-арестанту с пустыми руками не заявился бы. А достать и особенно зажарить картошки даже тебе не по силам. Ну и самое главное: без высокого соизволения воеводы тебя сюда никак не пустили бы. Не так?

Он только усмехнулся, ничего не ответил. Я расценил это как подтверждение стройности цепи моих умозаключений. И от осознания своей дедукции стал еще снисходительнее.

– Ладно, Радо, так и быть, уговорил, давай говорить откровенно. Что ты мне хочешь сказать?

Серб тоже перешел на тон серьезный.

– Ты же знаешь, что я тебя уважаю и не стал бы советовать что-то плохое…

Я поморщился и бесцеремонно перебил его:

– Ну я же сказал тебе: ближе к телу, как говорил Мопассан.

Однако и после этого серб-разведчик начал не сразу, после паузы.

– Короче говоря, тебе надо уезжать, Костя, – наконец решился он.

Открыл Америку! О том, что ты мне предложишь именно это, я знал уже с того момента, когда ты переступил порог моей камеры!

Однако я ничего не сказал, продолжал молча жевать. Картошка уже кончилась, поэтому я уписывал мясо.