Текст книги "Я пришел убить хорвата(СИ)"

Автор книги: Николай Стародымов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

– Пойми, Костя, тебе теперь тут оставаться никак нельзя… – очевидно расценив мое молчание как добрый знак, бодрее продолжал Станич.

– Ну, это ты брось, не это главное, – остановил я Радомира. – Речь сейчас идет о другом.

– Это о чем же?

Судя по тону серба, он понял, что я хочу сказать, и приготовил для этого ответ.

– Если я надумаю уезжать из Краины, мне нужны будут документы.

– Дозволу тебе Славко сделает сразу, как только ты согласишься покинуть зону боевых действий, – поспешно ответил Радомир.

– Может быть, – не стал спорить я, хотя этот пункт тоже вызывал у меня сомнение. – Но главная проблема в другом: у меня нет надежных российских документов – сюда я приехал по липовым.

Это для Ставича было полной неожиданностью.

– Вот как? А почему ты мне не рассказывал об этом раньше?

Как ответить на такой вопрос?

– Потому что не было нужды, не было необходимости, – пожал я плечами. – Зачем грузить друга лишними проблемами?

Радомир поскреб ногтями затылок.

– Дела-а… А те документы, что ты сдал по приезде сюда?

– Я же сказал: это «липа». Подделка. Они ненастоящие.

– А где у тебя настоящие?

Слов нет, сидящему передо мной человеку я верил. Сказал бы он мне сейчас: «пошли в разведку!» – я бы пошел без колебаний. Понимаю прекрасно, насколько избито это сравнение, да только в данном случае я ведь и в самом деле степень надежности человека по разведке оценивал.

К слову, поведение человека в бою и в жизни нередко слишком разительно разнятся, чтобы проводить между ними прямые параллели. В свое время меня поразила судьба такого легендарного человека, как лейтенант Ильин. Что я о нем знал, что помнил из того, что проходили в школе? (К слову, какое точное определение – именно проходили). Ну, участник Чесменского сражения, ну, поджег своим брандером турецкий флот – и после этого затерялся между страниц истории… О его дальнейшей судьбе я совершенно не задумывался, а если бы вдруг заинтересовался и не обнаружил больше в истории военно-морского флота никакого следа его, рассудил бы, что не всем же, право, становиться адмиралами… Между тем судьба Дмитрия Сергеевича Ильина заслуживает куда большего внимания потомков, и пока еще, насколько я знаю, не нашла своего биографа.

Он и в самом деле участвовал в Чесменском сражении русской эскадры против турецкой в 1770-м году. Русский флот, которым номинально командовал граф Алексей Орлов (удаленный от двора фаворит любвеобильной Екатерины и губитель, если верить исторической легенде, несчастной «княжны Таракановой»), а реально адмирал Григорий Андреевич Спиридов, был по всем показателям слабее турецкого, которым командовал капудин-паша Хасан-бей и который, укрывшись после потери флагманского корабля в Чесменской бухте, оказался под прикрытием береговых батарей. Командующие обоих флотов понимали бессмысленность лобовой атаки. И тогда русские решили направить в бухту четыре брандера, которые должны были бы поджечь сгрудившиеся на тесной акватории деревянные дредноуты Великой Порты. Брандер – это, по сути дела, торпеда того периода. Начиненная порохом или нефтью, он подплывал к кораблю противника, намертво сцеплялся с ним и поджигал или взрывал его. От современной торпеды его отличала одна только «мелочь»: шел брандер на веслах, сцеплялся с кораблем противника человеческими руками и фитиль поджигали тоже люди. Только после этого они могли спасться. Фактически то были смертники, камикадзе, хотя, в отличие от японских «торпедоводцев», у них оставался призрачный шанс на спасение. Была у них и еще одна особенность: камикадзе для единственного старта воспитывались едва ли не с детства – русские офицеры буквально спорили между собой за высокое право идти в такую смертельную огненную атаку.

Под Чесмой к турецкому флоту было направлено четыре брандера, каждый под командой офицера. Имен двоих я не запомнил, но один из них возглавлялся, ни много ни мало, князем Гагариным, что уже само по себе говорит о высокой чести идти в столь опасное предприятие. Однако до цели удалось пробиться только одному брандеру – командовал им безродный лейтенант Ильин.

Турецкий флот оказался обреченным. Пламя пожара перекидывалось с одного корабля на другой, взрывы пороховых погребов сотрясали воздух. И результат оказался ошеломляющим: турок погибло 10 000, русских только 11.

С донесением о столь блестящей победе в столицу Российской империи был послан подлинный герой сражения – Дмитрий Сергеевич Ильин… Этого ему не смогли простить остальные участники сражения, которые еще накануне готовы были жизни положить «за други своя», в том числе и за того же Ильина.

Финал истории банален и печален. Героя погубили интриги. Правда, капитаном 1 ранга он стал, да только жизнь свою закончил в бедной деревеньке, в нищете, напрочь забытый своими современниками.

… К чему я вдруг вспомнил про несчастного лейтенанта, который совершил подвиг, равных которым не так много знает история?

А, вот! Да, я полностью доверился бы Радомиру, если бы мне сейчас пришлось с ним идти в бой. Но тут – иное. Он должен был сейчас склонить меня к какому-то решению. К какому? Чем оно, это его решение грозило? Что оно могло бы мне дать?

И не только мне – Мириам тоже. Мы в ответе за тех, кого мы приручили. Прекрасные слова летающего графа. Только сейчас, помимо этих слов мудрого Лиса мне сразу вспомнилась и прекрасная Роза, которая боялась сквозняков и у которой всего только и было, что три шипа от всех напастей нашего сложного мира. Ее Маленький Принц накрывал прозрачным колпаком… Ну а Славко, Радомир, да и я тоже, сейчас, похоже, готовы такой хрупкий защитный колпак, в котором, доверившись мне, попыталась укрыться Мириам, разбить вдребезги.

Неужто я влюбился? – удивленно поинтересовался внутренний голос. Нет же, нет, мне ее просто жалко – подумал я в ответ я. И сам же почувствовал неискренность этих слов.

Впрочем, опять меня не туда понесло, эту мысль я потом додумаю.

Сейчас важнее другое: верить ли Радомиру? Вернее не так: в какой степени верить Радомиру?

– Эй, друже, ты где?

Меня из задумчивости вывел голос серба. Он глядел на меня с понимающей полуулыбкой.

– Я ведь тебя понимаю, Костя, – с сочувствием сказал он. – Кругом понимаю. Да только сколько ты ни молчи, проблемы ведь сами собой не разрешатся. Давай обсудим, что тебя волнует, может, что-то и придумается.

Кто ж спорит, понятно, что не разрешатся. Но и не думать о них, на самотек пускать тоже не дело.

– Я и не молчу…

Радомир не сдержался, весело засмеялся.

– Это ты-то не молчишь? Да из тебя вообще слова не вытянешь… Только сказал бы мне о чем молчишь – может, что-то и придумали бы вместе.

Ага, сейчас я тебе скажу, что думаю о том, в какой степени могу доверять тебе…

– А о чем мы говорили?

Это я помнил. Просто попытался выиграть еще несколько мгновений на размышление.

– Ты сказал, что у тебя поддельные документы, по которым ты к нам приехал и что по ним ты не можешь возвращаться в Россию. А я спросил, где у тебя подлинные документы. Ты не ответил.

– И не отвечу.

Он удивленно вскинул брови.

– Почему? Ты мне не веришь?

– Не в том дело, – поморщился я, потому что он точно угадал одну из основных причин, почему этого не сделаю. – Дело в другом.

– Так в чем же дело? – повторился он. – Неразрешимых проблем вообще не бывает.

Блажен, кто в такое верует. Мне доводилось слышать такую мысль: девяносто процентов неразрешимых проблем постепенно разрешаются сами собой, в то время как остальные десять решения не имеют вообще. Вывод: если проблема кажется неразрешимой, ее лучше не трогать. Не скажу, что я уверовал в такую теорию сразу и безоговорочно, однако в определенной степени резон в ней виделся.

Однако в данном случае на самотек пускать развитие проблемы было нельзя. Слишком многое поставлено на кон. Да и не оставят меня в покое, вынудят принимать какое-то решение. Или, еще хуже, примут его за меня сами.

Я взялся за свой стаканчик, молча опрокинул его в рот. И принялся жевать оливки, сплевывая косточки на одну из освободившихся от пищи тарелочек. Радомир понял, что я ему отвечать не желаю. Однако не обиделся.

– Костя, пойми одна вещь. Мы с тобой должны сейчас прийти к общему решению, иначе будет плохо и проблематично всем: и мне, и тебе, и… – он запнулся, а потом торопливо договорил: – и всем остальным.

После такой оговорки я просто обязан был спросить, чем это все может грозить Мириам. Не спросил. Может быть, потому что ОБЯЗАН был спросить, а потому воздержался из духа противоречия, в котором пребывал на протяжении всего разговора. А может быть и из страха, из опасения узнать что-то действительно ужасное. Или, если уж до конца откровенно, из осознания, что после этого уж действительно придется принимать какое-то определенное решение.

– Ладно, Радо, попытаемся отыскать в этом всем деле хотя бы маленький консенсус, – примирительно предложил я. – Итак, допустим, я соглашаюсь уехать, меня останавливают на границе, определяют, что паспорт поддельный… И что тогда?

– Но ведь сюда-то ты проехал, – с сомнением проговорил серб.

– Не забывай, что сюда я ехал в составе группы, во главе которой были ребята, которые знали все особенности пересечения любой границы. К тому же не исключено, что у них на границе были свои люди. И еще: одно дело, если человек едет добровольцем в другую страну – и совсем другое, когда он оттуда возвращается.

– Н-да… – только и сказал Радомир.

А что он мог еще сказать?

– Ну ладно, предположим, у тебя будут документы, – после паузы перевел он разговор на другие, более важные для него рельсы.

Что ж, в кустах все равно не отсидишься.

– Я в этом сомневаюсь, что ваше командование здесь сможет и захочет заниматься тем, чтобы выхлопотать для меня подлинные документы, – откровенно ответил я. – Но, так и быть, предположим. Но… – я немного помялся, не зная, как продолжить. – Давай сначала предположим иное. Допустим, я откажусь уезжать. Допустим, любовь к приключениям, дружба к братскому сербскому народу оказалась сильнее, чем ваши настойчивые попытки меня отсюда выпроводить. Предположим, что мне некуда, не к кому и незачем отсюда уезжать. И предположим, что у меня тут имеются какие-то дополнительные обстоятельства, которые не позволяют мне уезжать… И при этом учти: что сделать мне документы не так-то просто, что каждого возвращающегося из Югославии на границе трясут и проверяют по полной программе… Суммировав все это, я, допустим, отказываюсь поддаться на ваши уговоры и остаюсь здесь. Что в этом случае произойдет со мной? Со мной и… И с НЕЙ…

Радомир сидел, опираясь на колени локтями, покачивался взад-вперед и глядел на меня. Не нравился мне этот взгляд. Потому что серб смотрел на меня без осуждения, с искренним сочувствием. Так смотрит человек на близкого ему по крови и по духу, на единомышленника, на друга, который совершает правильный поступок, и осознает, что за этот правильный поступок ему придется расхлебываться полной чашей.

– Что ж, Константин, видит Бог: я сделал все, чтобы тебе помочь.

Он поднялся. Поставил, наклонившись, недопитый стаканчик ракии, повернулся и молча пошел к двери.

Я ошеломленно молчал. Такого я никак не ожидал. И только когда он уже взялся за ручку двери, когда стало ясно, что и в самом деле уходит, у меня не выдержали нервы.

– Погоди, Радомир! – сорвался я с места, догнал, схватил за рукав. – Да ты хоть объясни, что теперь со мной будет? В чем меня обвиняют? Что ж, под суд меня отдавать?..

Станич не оглянулся. Мягко, без резкости, высвободил рукав.

– Ты сделал выбор, Костя. Так что же ты еще от меня хочешь?

В двери прогремел ключ.

4

Он ушел. Я, постояв в растерянности перед захлопнувшейся дверью, вернулся к своему топчану. Уселся на него. И уставился на оставшиеся пустые тарелки.

В голове мысли крутились, вихрились, толкались, пихались, наплывали одна на другую…

Ситуация сложилась, конечно, довольно паскудная. Виноватым ни перед кем я себя не чувствовал. Разве что перед Мириам, если у нее из-за всей этой истории, если из-за ее доверчивости у нее будут новые неприятности. Впрочем, что такое в данной ситуации неприятности? Ей, по большому счету, могут грозить не неприятности, а кое-что куда похуже.

Не знаю, как мой поступок выглядит со стороны. Однако перед сербским командованием я чувства вины не испытывал. Никаких секретов я не выдавал, никому ничего плохого не сделал. У нас некоторые ребята встречаются с местными девушками, кое-кто даже жениться собирается, чтобы остаться здесь, на Балканах. Так какая разница между мной и ими? Только в одном: моя девушка – с той стороны, она воевала против нас, ее братья и другие родственники, если они у нее есть, тоже воюют против тех людей, помогать которым я сюда приехал. Есть ли в этом вина? С точки зрения морали, с точки зрения взаимоотношений между мужчиной и женщиной, скорее всего, нет. Ромео и Джульетта – наибанальнейший тому пример. Однако с точки зрения практики – военной и политической – подобных связей и контактов лучше избегать. И тут пример приходит на ум уже иной: сын Тараса Бульбы Андрий и прекрасная шляхтянка, например.

Тем не менее, прямой вины у меня перед сербами не было. Но ведь и их можно понять. Потому что в подобной ситуации лучше исходить из принципа «как бы чего не вышло». Тем более, что произошла вся эта история не с их земляком, а с человеком приезжим, пусть даже с самыми благими намерениями.

А в самом деле, что мне могут сделать? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, нужно попытаться поставить себя на место соответствующих сербских начальников, правомочных решать мою судьбу. Как говорил мой старшина, «голова дана человеку, чтобы думать, а мозги – чтобы соображать». Вот и попытаемся напрячь голову и пошевелить мозгами.

Итак, что мы имеем? В составе Русского добровольческого отряда воюет некто Константин Беспросветный, находящийся тут, как неожиданно выяснилось, под подложным документам. Причина, по которой он приехал воевать, по большому счету никому не известна. В самом деле, это уже далеко не мальчик, мечтающий пострелять, мир поглядеть и себя проверить… Нет, на войну приезжает уже немолодой опытный человек, о котором к тому же известно, что он служил в Советской Армии и имел воинское звание капитан. Все это, в сочетании с отсутствием подлинных документов, наталкивает на предположение, что на родине он по какой-то причине оказался в конфликте с законом. Что еще? Человек бывалый, он здесь становится неплохим разведчиком, известным под прозвищем Просвет.

Вот и все, пожалуй. Я имею в виду, что это вся «объективка», которая у сербов имеется на меня. Теперь другая сторона.

Этот самый человек, называющий себя Константином Беспросветным, никому о себе ничего не рассказывает. Воюет хорошо, однако никогда сам с инициативой не вылезает, держится особняком. Несмотря на то, что пользуется авторитетом, ни с кем не дружит, ни с кем не сошелся. Между тем имеются косвенные свидетельства, что он «сидел», причем срок имел немалый, а потом у него произошла какая-то личная драма, из-за которой он был вынужден срочно и почти нелегально покинуть Россию.

Во всем этом не было бы ничего такого уж страшного – в конце концов, русы пусть сами со своими разбираются. Но тут происходит эта непонятная и подозрительная история.

Видеться она, эта история, сербскому руководству может, например, так.

На положае, где находятся русские добровольцы, невесть откуда вдруг появляется никому здесь неизвестная девушка. Оказывается, она разыскивает разведчика Просвета, которого хорошо знает. Ладно, дело мужское, это можно было бы как-то объяснить. Между тем выясняется, что эта девушка – мусульманка. Наверное, это тоже еще как-то можно было бы объяснить – например, тем, что разведчик завербовал ее во время одного из походов в тыл противнику или уговорил ее стать его осведомителем. Маловероятно, но допустим, что так оно и было. Однако они вдвоем вдруг куда-то исчезают на несколько часов. Исчезают вообще, бесследно, никому не сказав куда. И это еще можно понять, например, что просто удалились в заросли погуще, потому что у них вдруг вспыхнула взаимная симпатия.

Бред какой-то, – ухмыльнулся внутренний голос. Сам знаю, огрызнулся я.

А сам продолжил. Итак, допустим, что они просто удалились по каким-то личным интимным делам. Но дальше все становится еще запутаннее, непонятнее и необъяснимее. Она не возвращается домой, остается жить с Просветом… Предположим, и это еще как-то возможно объяснить: например, что у нее все там разрушено, все сгорело, все уничтожено и все погибли. И потому она прилипла к этому русскому.

Однако, рассуждал я дальше за неведомого мне сербского офицера, тут начинается то, что уже никак объяснить невозможно.

Несложная проверка личности девушки вскрывает, что она, оказывается, не такая уж беспомощная сирота. Что у нее есть три брата, которые активно воюют против нас, что она сама также принимала участие в боевых действиях… Что ее не тронул и даже отпустил Просвет, захватив на положае, где погибло столько-то мусульман (допустим, контрразведке это известно)…

Так почему бы не допустить, должен предположить этот неведомый мне офицер, что при помощи этой подруги русского добровольца по прозвищу Просвет пытаются каким-то образом использовать против сербской стороны? На женщинах еще и не такие как он ломались… Это называется «постельной разведкой». Каким образом его собираются использовать? А кто ж его знает…

Ладно, если рассуждать подобным образом, а такая цепочка рассуждений представляется вполне логичной, я в глазах неведомого сербского контрразведчика и в самом деле буду выглядеть не слишком приглядно. И что же он со мной может сделать?

Не знаю я местных законов – как писанных, так и традиций. Поэтому предвидеть мою судьбу не могу. Другое дело, что на войне законы проще: как говорится, до ближайшего оврага.

Когда я дошел до этой мысли, вдруг понял одну вещь, которая до сих пор до меня не доходила.

Понятно, что сербскому командованию нет никакого резона ссориться с людьми, которые приехали добровольно помогать им в борьбе. Что-либо делать со мной официально – забирать в контрразведку или устраивать суд военного трибунала – никто не станет. В свете моей сомнительной истории правильнее всего было добиться одного из трех вариантов: добиться того, чтобы я потихоньку уехал отсюда; сделать что-нибудь с Мириам, свалив это потом на месть мусульман за измену священным идеям газавата; или же сделать что-нибудь со мной, также свалив на мусульман. Первый вариант не удался. И тогда, посадив меня под замок, Славко практически спас меня: теперь если со мной хоть что-нибудь случиться, у наших ребят не будет сомнения в том, откуда ветер дует. А это (см. выше) местному руководству никак не выгодно.

Остается только одно: Мириам. Именно ей сейчас угрожает основная опасность.

Что могут сделать с ней? Да что угодно! Подстеречь где-нибудь и убить. Натравить на нее местных женщин, которые сами пострадали в этой войне или у которых погибли близкие. Натравить на нее мужчин – вплоть до того, что даже среди наших ребят и то найдется несколько человек, которые, если их подпоить и науськать, не откажутся от этого, особенно если будут знать, что им за это ничего не будет…

Впрочем, почему я обо всем этом думаю в будущем, а точнее вероятностно-будущем, времени? Может быть это «что-то» уже произошло вчера?.. Нет, не хочу, не может быть, лучше не надо! Пусть это будет бредом, пусть это будет бредом не выспавшегося выпившего взволнованного идиота!..

А может, пусть так и будет? – подленько пискнул внутренний голос. В конце концов, тебе-то что от этого? Ты-то ведь здесь не при чем! Ты вообще на гауптвахте сидишь, из-за нее же страдаешь!.. Зато как же славно потом все будет! К тебе никаких претензий, все уладится само собой. Да и ее братья тоже могли бы изначально подумать, что они избрали не лучший вариант разрешения семейной проблемы…

Поймав себя на подобных рассуждениях, даже по сторонам невольно оглянулся: не услышал ли случайно кто меня… Как же это я мог даже тень мысли подобного выхода из положения допустить!

А что тут такого? Мысли и есть мысли, за них не судят. Христос, правда, говорил, что если кто подумал о грехе, тот уже согрешил. Но так ведь он сам же дал человеку разум. А разум – это возможность и право человека на выбор, на ошибки, на сомнения, на сравнение, а значит и на грешные мысли. Не так?

Так и пошел у меня внутренний диалог. Подлый, нехороший диалог. Таких мыслей стесняешься, таких мыслей себе потом не прощаешь, таких мыслей стыдишься… Но они ведь есть, бывают у каждого. Или не так?

Она мне доверилась, Мириам, она у меня ищет защиты… Так как же я ее могу предать?

– А ты уверен, что она с тобой до конца искренна, что от тебя ничего не скрывает?

– Ну и что? Пусть скрывает. Но ведь ищет защиты!

– Защиты от кого? И от чего? Почему она нуждается в защите? Что ты вообще о ней знаешь?

– У нее будет ребенок. И я не могу позволить, чтобы этот ребенок, еще не родившись, погиб или же испытывал страдания.

– Да? Это делает тебе честь. Ну а что делали они, мусульмане, а персонально те же братья Мириам, с сербскими женщинами?

– Слов нет, мусульмане и в самом деле немало зверствовали в захваченных сербских районах. Женщин убивали, детям разбивали головы, взяв их за ноги и ударив о стенку, беременным женщинам вспарывали животы и вырывали неродившихся младенцев… И это еще не все! Проводилась в жизнь программа поголовного омусульманивания отбитых у сербов территорий. Для этого насилию подвергались ВСЕ женщины от четырнадцати до сорока лет, чтобы они рожали детей от поклонников истинной веры… Так что у сербов имеются реальные основания для того, чтобы отыграться на одинокой мусульманке, – не слишком уверенно внушал мне внутренний голос.

Это не ответ, – оборвал я его. – Взаимоотношения между людьми, и уж подавно между народами, не должны строить по принципу «сам дурак» или «на себя посмотри». Что бы ни делали они, мы не должны опускаться до того свинства, которое творят твари в образе человеческом, причем, надо учесть, что подобные твари имеются не только у них, но и у нас…

Внутренний спор грозился скатиться в схоластику. Потому я оборвал сам себя.

– Нельзя так, Костя, – вслух сказал я сам себе. – Так нельзя.

Надо думать о главном. Нужно определиться в главном. Только тогда может появиться мысль о том, как выбраться из того безнадежного тупика, в который меня загнали обстоятельства.

Итак, вот главное: человеку, который обратился ко мне за помощью, независимо от причин, по которым ему нужна моя поддержка, грозит опасность. И в моих силах, по всей видимости, ее, эту опасность, предотвратить. И думать о том, как оправдать в собственных глазах свою бездеятельность, непорядочно и недостойно.

Такая постановка вопроса меня устроила, она мне понравилась.

Тогда я поднялся с топчана, на котором сидел все это время, и подошел к двери.

5

На мой решительный стук дверь распахнулась сразу, будто все тот же, хорошо говоривший по-русски, часовой только и ждал моего сигнала.

– Мне нужно немедленно поговорить с Радомиром, – торопливо выпалил я.

Серб ответил тотчас, как будто все это время, пока сидел у двери, ждал от меня именно этой просьбы.

– Радомира сейчас нет. Когда он уходил, сказал, что вернется только к вечеру.

Черт! Наверное, только он мог бы мне сейчас реально помочь… Ну а к кому еще можно сейчас обратиться?

Воик терпеливо ждал, выжидательно глядя на меня.

– Тогда мне срочно необходимо увидеться с воеводой Громаджичем.

– Его тоже нет, – все с той же готовностью отозвался часовой. – Он тоже будет к вечеру. А то и сутра.

«Сутра» – это значит завтра. Оба отсутствуют и оба исчезли до вечера… Странное совпадение.

– Они что, вместе уехали?

На этот раз часовой стоял молча, просто глядя мне в глаза. В самом деле, он не обязан отвечать на подобные вопросы арестованному. Я должен быть ему благодарен уже за то, что он хоть что-то мне сказал. В этом пункте воинские уставы, наверное, всего мира сурово-похожи: часовой не должен разговаривать с задержанным или арестованным. Хотя точно так же во всем мире это требование нарушается на каждом шагу.

Что же делать?

– А кого-нибудь из наших, из русского отряда, ты можешь сюда позвать?

И снова ответ прозвучал тут же, будто был заготовлен заблаговременно.

– Только с разрешения воеводы.

А его нет, и будет он «сутра»… Понятно. Заранее подготовленный замкнутый круг.

– Слушай, друг, – сменил я решительный тон на просительный. – Ну что тебе стоит наших позвать? Я же не преступник какой-то, в самом деле, чтобы меня в строгой изоляции держать…

Тут часовой и выдал:

– А я не знаю, что ты натворил. Только мне настрого приказали не допускать никаких контактов тебе с кем бы то ни было.

Вот даже как! Значит, Славко заранее предвидел, что я буду искать такие контакты! И принял меры, чтобы их, этих контактов, не допустить! Та-ак… Значит, мои подозрения оказались не безосновательными!

Как же быть?

– Но хоть записку ты можешь передать?

Насчет записки, как нетрудно было догадаться, его не предупредили. И часовой растерялся, у него растерянно забегали глаза. Уловив его растерянность, я начал додавливать.

– Ты не переживай, друг, в ней будет всего несколько слов. И в ней не будет никаких планов побега. Только одна личная просьба – и все. Ты даже сможешь ее прочитать, я разрешаю… Только передай. А когда я выйду отсюда – с меня магарыч.

Слово «магарыч» слишком по-русски своеобразно, чтобы попытаться его перевести на сербский. Однако часовой понял его и так.

– Давай, – решился он. – Передам с кем-нибудь. Только быстро!

Естественно!

– Дай ручку и бумагу.

– Ипичку матери, – выругался часовой.

И торопливо полез в карман френча. Мелькнула шальная мысль: сейчас скрутить его – и ходу!

Справлюсь без труда… И куда побежишь? – одернул я себя. Бежать-то тебе просто некуда! Это ж надо: такая большая Земля. И нет на ней ни единого уголочка, где я смог бы укрыться! Одно слово: человек без паспорта…

– Держи! – часовой протянул мне свой блокнот и шариковую ручку.

– Спасибо.

– Давай-давай, быстрее!

Быстрее… А что написать-то? Могут ведь, даже не могут, а обязательно прочитают ее посторонние. В том числе и Славко, который, вполне возможно, никуда не уехал, а просто не желает со мной встречаться, выдерживает в изоляции, дает время и возможность одуматься. А то и некий безвестный мне местный «особист», который занимается моим «делом».

«Ромка, прошу тебя, береги ее. Константин.» Поймет ли он, что я имею в виду? Вернее, кого? Должен понять. Сюда бы еще про опасность, которая угрожает Мириам, добавить, да только тогда записка точно не попадет по назначению… И я подчеркнул слово «береги» и поставил после него жирный восклицательный знак.

– Давай быстрее! – торопил от двери серб.

Да, он прав, тянуть нельзя. Я быстро и неровно выдрал из блокнота листок, сложил его пополам. Надписал: «Русск. добров. отр. Есаулу Вой. Донск. Роману».

– Вот, – протянул я записку часовому. – Передай кому-нибудь из наших, пожалуйста. И, если сможешь, как можно быстрее.

– Как получится…

Читать он не стал. При мне, во всяком случае. Забрал свои канцелярские принадлежности, рассовал все по карманам и только после этого захлопнул дверь.

Передаст или нет? С кем и как? И когда? Надо бы побыстрее. Я прошелся по комнате несколько раз. Чем больше я размышлял над ситуацией, тем больше волновался, тем больше меня изнутри колотила нервная дрожь.

Не знаю, сколько так прошло времени. Быть может только несколько минут. Но только я опять постучал дверь. Теперь уже мне открыли не сразу. Часовой был тот же, смотрел так же спокойно, без раздражения, свойственного часовым, которым приходится охранять беспокойных арестантов.

– Чего тебе еще?

– Ты уже отправил записку?

Он заметно насторожился:

– А что?

– Так отправил или нет?

– Отправил. А ты что-то еще хотел дописать?

Фу, у меня даже от сердца отлегло.

– Да нет, просто так поинтересовался… А с кем ты отправил?

– С ребятами, которые обед повезли.

В самом деле, так просто! Нам ведь горячую пищу отсюда, с кухни, привозят!

…К слову, в этом отношении у сербов, в отличие от, скажем, нас, картина довольно любопытная. У них тыловые подразделения составляют едва ли не половину армии. Правда, обмундирования или другой амуниции от этого не добавляется. А может они просто на нас, на пришлых добровольцах, экономят?..

– Спасибо.

Я сразу успокоился. В конце концов, я сделал все, что от меня зависело. Днем с Мириам, за которой будет присматривать Ромка, ничего не должно случиться. К вечеру появится Радомир, а уж он-то что-нибудь придумает, чтобы ее обезопасить.

Делать мне больше было нечего. Я вылил в стаканчик остатки ракии, махом опрокинул ее в рот. Потом растянулся на топчане. И тотчас же уснул.

6

И снова разбудил меня скрежет ключа в замке. Этот звук наложился на какие-то тревожные видения, навалившиеся на меня во сне. Я встрепенулся, рука привычно дернулась к кинжалу. Однако, тут же сообразив, где именно я нахожусь, опять откинулся на подушку. Только настороженно уставился в сторону входа. Кто это ко мне вдруг заявился? И по какому поводу? Просто ужин принесли? Или кого-то из наших ко мне все-таки впустили? Или Славко решил снизойти? Или увозить меня куда-то собрались?..

Не оправдалось ни одно из этих предположений. В камеру вошел именно тот, кого видеть было бы логичнее всего, кого мне хотелось увидеть, и о котором я почему-то не подумал – Радомир.

– Спишь, лежебок?

Он весело скалился, зубы ярко белели на его смуглом лице.

– Чего сияешь, как медный котелок?

Серб не ответил, грохнул за спиной дверью, прошел ко мне. Плюхнулся на стул, на котором сидел утром и тем же жестом достал из кармана и бухнул на столик бутылку ракии.

Я не выдержал, насмешливо хмыкнул:

– Так это ж не «губа», а прям санаторий!

Радомир удивился. Но даже удивление у него получилось какое-то веселое.

– Какая губа? Причем тут губа?.. Ты говорил, что у вас есть такая поговорка: «губа не дура». Ну а причем тут санаторий?

Мне сейчас было не до лингвистических экскурсов. Поэтому я ответил коротко:

– «Губа» – это гауптвахта, помещение, где содержат арестованных за мелкие провинности солдат… Так с чем ты ко мне пожаловал?

Губы Радомира опять растянулись в довольной ухмылке. Он легко и звонко щелкнул ногтем по горлышку бутылки.

– Как видишь, с ракией!

В моем нынешнем состоянии любой пустяк мог бы вызвать раздражение.

– Радо, не испытывай моего терпения, – сдержанно попросил я. – Мне сейчас не до шуток… Ты знаешь, что я вдруг понял, когда тебя не было?

– Ну и что?

Начав объяснять свои опасения, я вдруг почувствовал, насколько они выглядят со стороны наивно и неубедительно. Попробуй словами выразить свои ничем, по большому счету, не подтвержденные, едва ли не интуитивные опасения.