Текст книги "Азиатские христы"
Автор книги: Николай Морозов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 45 страниц)
Глава IV
Перерождение буддизма в Индии
По словам Рис-Дэвидса при посвящении в члены буддийского духовенства не производится ничего мистического. Мирянин, желающий вступить в орден, должен быть, по крайней мере, восьми лет для принятия в число послушников и не менее двадцати для полного посвящения. В назначенный день собирается капитул, состоящий по крайней мере из десяти монахов; председатель должен быть из числа монахов, принадлежащих к ордену не менее десяти лет. Монахи, составляющие капитул, сидят на циновках в два ряда друг против друга; председатель сидит во главе одного ряда. Кандидат, в светской одежде, но имея в руках три желтых монашеских платья, вводится тем, кто его предлагает (лицо это должно быть из числа монахов), учиняет «салам» перед председателем и предлагает ему маленький подарок в знак уважения. Затем он трижды просит о принятии его в число послушников. «Будь милосерд, Господи, возьми эти облачения и разреши мне быть посвященным, чтобы я избег скорби и испытал Нирвану». Тогда председатель берет связку платьев и обвязывает их вокруг шеи кандидата, произнося формулу, заключающую в себе размышление о преходящей природе человеческого тела. Затем кандидат удаляется и переменяет одежду, повторяя формулу, содержащую мысль о том, что, хотя он и носит одежду, но делает это только из скромности и в защиту от жары, холода и т.п. Когда он вновь появляется, одетый нищенствующим, он становится на колени перед председателем и трижды повторяет за ним две хорошо известные буддийский формулы. Первая из них называется «Тремя убежищами».
«Я ищу убежища у Будды,
Я ищу убежища у Закона,
Я ищу убежища у Ордена».
Вторая носит название «Десяти Предписаний», заключающихся в следующем:
1. Я даю обет не разрушать жизнь.
2. Я даю обет не красть.
3. Я даю обет воздерживаться от нечистоты.
4. Я даю обет не лгать.
5. Я даю обет воздерживаться от опьяняющих напитков, препятствующих успеху и добродетели.
6. Я даю обет не есть в запрещенное время.
7. Я даю обет воздерживаться от пляски, пения, музыки и театральных представлений.
8. Я даю обет не употреблять венков, благоухающих веществ или украшений.
9. Я даю обет не пользоваться высокою или широкою постелью.
10. Я даю обет не принимать золота и серебра.
Затем кандидат встает, выражает свое почтение председателю и удаляется послушником. На этом и кончается церемония принятия в число послушников.
А послушник, добивающийся полного посвящения, должен снять платья и, в качестве мирянина, вновь подвергнуться вышеуказанным формальностям. Затем кандидат возвращается, вновь учиняет «салам» председателю, отдает свой подарок и трижды почтительно просит его стать его «начальником». Когда на это (значение чего мы сейчас объясним) последует согласие, кандидат удаляется в конец зала, где к его шее привешивают чашу для подаяний. Затем лицо, предложившее его, идет за председателем, в то время как другой монах из капитула встает и становится рядом с кандидатом, который, таким образом, находится между двумя монахами. Последние играют роль как бы экзаменаторов. Отведенный в сторону, он объявляет им свое имя и имя своего начальника; далее, что он снабжен чашею для подаяний и платьями; что он не страдает ни одной из опорочивающих болезней, что он мужского пола, достиг двадцати лет и самостоятелен, и что он заручился согласием своих родителей. Тогда экзаменаторы сообщают капитулу об удовлетворительном результате их расспросов и, по данному разрешению, кандидат снова выступает вперед и, став на колени, трижды просит о посвящении. «Нищенствующие, я прошу капитул о допущении; имейте милосердие ко мне и поднимите меня». После этого экзаменаторы повторяют свои вопросы в присутствии капитула и трижды спрашивают капитул, имеет ли кто-либо возразить против принятия кандидата. Если возражений не последует, они кланяются председателю и говорят: «….принят Обществом, его начальник. Капитул согласен с этим и потому хранит молчание. Так мы понимаем».
В настоящее время, в буддийских странах церковь так же богата, как и в Англии,[72]72
Рис-Дэвидс, стр. 159 русского перевода.
[Закрыть] монахи часто ленивы и нередко скупы. Но, на Цейлоне или в Бирме, по крайней мере, они, как корпорация, не запятнаны обжорством и пьянством и никогда не проявляли тщеславия в одежде или в великолепии и торжественности обрядов. В буддийской системе нет места для церквей; приношение цветов перед священным деревом или изображением Будды заменяет религиозное служение.
Благодаря недостатку письменности развитие буддизма в Индии не закончено и теперь.
«В настоящее время, – говорит Рис-Дэвидс,[73]73
Буддизм, стр. 76.
[Закрыть] – как в Сиаме, так и на Цейлоне, возникают его новые секты и появляются реформаторы.
Так почему же, – спрошу я, – думать, что таких сект и реформаторов не возникало и в XIX и XVIII и в предшествующих веках, когда буддизм был еще моложе?
Совершенно ясно, что молодая, еще только что образующаяся религия, всегда много гибче, чем старая, окостеневшая в «освященных древностью» формах.
Значит, это и теперь не такая уже древняя окостеневшая религия, какой ее читают современные европейские теологи, а еще растущая, по крайней мере до тех пор, пока ее рост не будет сразу прерван быстро распространяющимся естествознанием и успехами техники, подобно тому, как, например, бакинское огнепоклонство, с алтарями перед его вечными огнями, существовавшее еще и в XIX веке, само собой ликвидировалось при вторжении туда нефтяной промышленности.
Рассмотрим же основные идеи буддизма в том виде, в каком они выработаны теперь не столько самими буддистами, сколько от их имени самими европейскими исследователями.
По мере того, как дитя растет, – говорит Рис-Дэвис (стр. 85), – его самосознание отражает подобно тусклому зеркалу, картину окружающего мира, и фактически, хотя и бессознательно, оно смотрит на себя, как на центр, вокруг которого движется вселенная. Мало помалу его кругозор несколько расширяется, но и взрослый человек никогда не освобождается от заблуждений «самоличности».
Эти учения о панпсихизме не присущи исключительно буддизму и индийским философским системам. Они встречаются также и в других системах, совершенно различных по времени и по месту. Став носителем истины, заключающейся в этих идеях, буддизм, – догадывается автор, представляя буддистов по своему образу и подобию, – придал бы ей более решительное и более продолжительное распространение, если бы он не воспринял также любопытной веры в переселение душ – учение, которое возникло, по-видимому, независимо и почти одновременно в долине Ганга и в долине Нила.
После этого вступления, в котором особенно интересно сопоставление Индии с Египтом, Рис-Дэвидс, руководясь апокрифами современных индусских пандитов, тоже освещающих свои национальные сказания сверх европейской естественной философии, перечисляет пять родов качеств живых существ:
I. Материальные качества, числом двадцать восемь:
4 элемента: земля, вода, огонь, воздух, причем по Колбруку, буддисты, будто бы думают, что элементы вещей состоят из атомов и что составные вещи суть соединение первичных атомов.
5 органов чувств: глаз, ухо, нос, язык, тело.
5 свойств материи: форма, звук, запах, вкус, вещество. В некоторых рукописях это пропущено, и позднее прибавлено «пища».
2 различных пола: мужской и женский.
3 основных условия существования: мысль, жизненная сила, пространство.
2 способа общения: телодвижения, речь.
7 качеств живых тел: легкость, упругость, приспособляемость, сила сцепления, продолжительность, разрушимость, изменчивость.
II. Ощущения. Они распадаются на шесть разрядов, смотря по тому, воспринимаются ли они непосредственно каждым из пяти чувств, или умом (через посредство памяти); и далее на восемнадцать подразделений, так как каждый из этих шести разрядов может быть приятным, неприятным или безразличным.
III. Отвлеченные понятия.
Они делятся на шесть разрядов соответственно с шестью разрядами ощущений; например, понятия «голубой», «дерево» относятся к зрению, понятие «сладость» – к вкусу, и т.д.
IV. Наклонности или способности (буквально, созидание). Они имеют пятьдесят два деления, некоторые из которых содержат понятия, входящие в предшествовавшие разряды и чтобы не перебивать основного изложения, я даю их особо на табл. I.
V. Мысль, разум (органом мысли предполагается сердце[74]74
Годжери, 1867, стр. 122.
[Закрыть]). Она делится с точки зрения заслуги или вины на восемьдесят девять разрядов, которые я не привожу, чтоб не удручать читателя, еще имеющего представление о таких делениях из табл. I.
Нельзя предположить, чтобы это все составили сами апокрифисты-пандиты, чтобы удовлетворить в студенческие годы настоятельным просьбам своих калькуттских, бомбейских, мадрасских и других британских профессоров международной теологии. Искренне верившие, что индусские теологи скрывают от них какую-то огромную, таинственную литературу, перед которой вся европейская наука – одно ничтожество, эти приезжие профессора, конечно, первым долгом уговаривали своих индусских студентов раздобывать или копировать для них у родителей и знакомых всякие имеющиеся там рукописи. Ведь если бы они не делали этого, они не были бы профессорами ост-индской литературы, и им незачем было бы ездить в эту страну, значит, такого рода уговоры была не одна моя догадка, а реальная атмосфера тамошней жизни. А в такой атмосфере рукописи, доставляемые студентами своим профессорам, должны были так же неизбежно появляться, как грибы осенью в северных странах.
Главная часть их, конечно, состояла в записях местных рассказов, отчасти точных и отчасти перередактированных студентами с их объевропеившейся точки зрения, а другая часть могла быть и настоящими апокрифами, где местный фольклор служил только канвою для собственной фантазии авторов.
Только таким образом и могли туда проникнуть, например, атомистическая теория строения вещества и ряд других таких же неожиданностей для современных естествоиспытателей. Во всяком случае, это современный нам народный эпос и его настоящее значение, как я уже говорил, только этнографическое, а никак не историческое. И сравнивая это мистическое мировоззрение, невольно сравниваешь восточные народы с детьми, еще играющими в куклы, и искренне верящими, что они их слышат и понимают… Да разве не куклы и все европейские мадонны и всякие чудотворные и не чудотворные иконы?
Наблюдая огромную разницу между современными естественными науками и теологическими пережитками прошлого, в нашем настоящем, еще охватывающим массы населения, особенно на азиатском континенте, невольно вспоминаешь стихотворение Добролюбова:
Солнце озарило гор вершины,
А внизу царит густая тень.
Тихо спят глубокие долины,
А вверху сияет яркий день.
Спустимся же снова в эти глубокие долины и проследим и далее их мировоззрение.
«Приведенное выше перечисление заключает в себе все телесные и духовные части и силы человека, но ни одна из них в отдельности не обладает постоянством. Первая группа, – говорит от имени индусов Спенс Гарди, – материальные качества, подобна пене, которая то образуется, то расходится. Вторая группа, ощущения, подобна пузырю, качающемуся на водной поверхности.
Третья группа, понятия, подобна неопределенному отражению, появляющемуся в солнечном свете. Четвертая группа, умственные и духовные наклонности, подобна банановому стеблю, без твердости и устойчивости. А последняя группа, мысли, подобна привидению или призраку».
В Питаках, – говорит Рис-Дэвидс (стр. 89), – неоднократно выражено, что ни одно из этих качеств одаренного чувством существа, не есть душа. Само тело постоянно меняется, и так же каждое из остальных делений, являющихся лишь функциями живого тела, вызванными соприкосновением внешних предметов с органами чувств тела. В два последовательных момента человек никогда не бывает одним и тем же и в нем нет ни одного постоянного принципа. Но ведь эти выводы, читатель, сделаны только новейшими европейским физиологами! Как могли они попасть к людям, не имевшим еще никакого представления о физиологии! А вот еще страничка и из современного спора между идеалистами и материалистами.
«Апостолы мои! – говорит Гаутами-Христос, – с какой бы стороны ученые ни смотрели на душу, они полагают, что ее составляют пять свойств или одно из пяти. Необращенный человек считает душу или тождественною с материальными качествами, или содержащею их в себе или содержащеюся в них; или же тождественною с ощущениями, или содержащею их в себе, или содержащеюся в них». «Рассматривая душу, он доходит до мысли «я есмь». Из ощущений (вызываемых прикосновениями) чувственный. Невежественный человек выводит понятия: «я есмь», «это я существую», «я буду», «я не буду», «я буду иметь материальные свойства или не буду иметь таковых», «я буду или не буду иметь понятия». И просвещенный ученик обращенного, обладая теми же самыми пятью органами чувств, освободился от невежества и приобрел мудрость; и поэтому мысли «я есмь» не приходят ему в голову.
Одним словом, даже представление о своем существовании есть обмен чувств и наше «я» тождественно со всей вселенной.
Но ведь это же, читатель, уже взято из Шопенгауэра (1788—1860), а потому и не могло бть написано ранее половины прошлого столетия! Чтоб не ходить далеко за его сочинениями, посмотрите хотя в Малом Энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона и там под словом Шопенгауэр вы найдете: «Высшая степень нравственности у Шопенгауэра есть умерщвление не жизни, а воли к жизни. Доктрина Шопенгауэра близко соприкасается с буддийским учением о Нирване, т.е. о блаженном состоянии святых, очищенных подвижничеством от всяких житейских влечений».
Но для Шопенгауэра такое мировоззрение есть естественный результат предшествовавшего ему знакомства с сочинениями Гегеля и Канта, а откуда же оно у индусских буддистов? Выходит, что они уже знакомы с идеями Шопенгауэра, развившимися лишь к концу первой половины XIX века, когда они действительно стали очень модными у философов. И во всяком случае чрезвычайно знаменательно то, что они были открыты в Индии как раз при распространении в Европейских, а с ними и в индийско-европейских университетах шопенгауэровской философии.
А интереснее всего то, что учение об отсутствии индивидуальной души состоит уже в контрасте с основным положением обычного теперь брамаизма о переселении душ.
Идея о переселении душ не требует для себя особого провозвестника. Она возникла в том интересном состоянии памяти, когда мы иногда очень ясно сознали, что испытываемые нами ощущения уже испытывались нами ранее, но мы не знаем, каким образом и когда именно.[75]75
Несколько интересных примеров этого приводится современными психологами. Таковы, например, случаи, приведенные доктором Карпентером и Б. Броди.
[Закрыть]
И эта вера была удержана буддизмом. По этому учению, как только одаренное чувствами существо (человек, животное или ангел) умирает, возникает новое существо, в более или менее материальном состоянии бытия, смотря по вине или заслуге умершего существа. Но эти перерождения не бесчисленны, если существо вполне усовершенствовалось, оно получает бесконечный блаженный покой, как в христианском раю.
«Тому, чьи чувства успокоились, подобно хорошо вышколенной лошади; тому, кто освободился от гордыни и плотских желаний, и страсти к существованию, и грязи невежества, – завидуют даже боги. Тот, кто ведет праведный образ жизни, остается неуязвим, подобно земле, незыблем, подобно городским вратам, невозмутим, подобно прозрачному озеру. Для него не существует более рождения. Спокоен дух, спокойны слова и деяния того, кто таким образом успокоился и освободился путем познания».[76]76
Дхаммапада (94—96).
[Закрыть]
«Что же такое Нирвана, – спрашивает Рис-Дэвидс (стр. 106), – означающая просто покой? Ясно, что здесь не может быть речи о погашении души. Это есть погашение того греховного состояния духа и сердца, которое иначе явилось бы причиной возобновления индивидуального существования. Нирвана то же самое, что безгрешное, спокойное состояние духа и если вообще переводить это слово, то может быть, лучше всего передать его словом «святость» – святость в смысле совершенства в мире, доброте и мудрости.
Перейдем теперь к представлениям о жизненном процессе.
Одна буддийская притча говорит, что жизнь человека подобна пламени лампы, в которую положен бумажный фитиль. Одна жизнь производится от другой, подобно тому, как один огонь зажигается от другого; это не то же самое пламя, но без другого его не существовало бы. Как пламя не может существовать без масла, так и индивидуальная жизнь зависит от привязанности к низким земным предметам, от греховности сердца. Когда выйдет пламя в лампе, она погаснет, и тогда новое пламя не может быть получено от нее. Подобным же образом истощатся составные части достигшего совершенства человека, и не народится от него на страданье новое существо.[77]77
Мана Сутта, стр. 14.
[Закрыть]
Но это все же не будет уничтожение.
«Если разобрать в Дхамма-паде каждое предложение, в котором упоминается Нирвана, – говорит Макс Мюллер,[78]78
Притчи Будда-Кгоши, стр. 51.
[Закрыть]– то не окажется ни одного, в котором этому слову необходимо было бы придать значение уничтожения, в то время как большая часть их, если не все, стали бы непонятны, если бы мы признали за Нирваною такое значение».
Глава V
Книга Даранаты
Возьмем для примера «Историю буддизма в древней Индии», приписываемую Даранате, в русском переводе В. П. Васильева.
В тибетском тексте озаглавлено так:
«Источник счастия или ясное изложение, каким образом драгоценная верховная религия распространилась в Индии, удовлетворяющее всем желаниям и нуждам, сочиненный по просьбе некоторых, находивших в нем нужду и по собственному убеждению автора, что оно будет полезно другим.
Даранатой из победоносного Хама, на его 34 году от роду, во дворце веры (монастыре) Враг-Дод.
Да распространится и расплодится драгоценная вера во всех странах и да пребывает там во веки!
Мангалам!»
Скажем сначала несколько слов о самом Даранате. Это имя не очень громко в ламайском мире; оно известно нам боле с тех пор, как существует Ургинский Хутукта, перерождение Даранаты. Однако же, несмотря на его близость к нам, о самом оригинале ургинских хутукт мы имеем очень мало сведений. Как мы видим, здесь Дараната показывает, сколько ему было лет от рождения, когда он сочинил свою книгу. Год этот – год земли и обезьяны по хронологическим таблицам Сумба Хутукты, в его истории буддизма соответствует нашему 1608 году, а год рождения показан в год дерева и свиньи. И мы узнаем тут, по этим же таблицам, что собственное имя Даранаты было Гунь-Ньюинг. «Вот все, что мы знаем, – говорит В. Васильев, – о Даранате. Мы не знаем, существует ли его отдельная биография, но верно то, что существует биография ургинского хутукты Чжебацунь Дамбы, в которой непременно должно рассказываться о Даранате. Однако же, несмотря на все наши старания, мы не могли ее приобрести».
Очевидно, прибавим мы, она еще не написана от духа святого, как и сама исследуемая книга, в которой мы имеем целых 270 страниц убористой печати большого формата.
Ее историческая ценность определяется уже тем, что она написана, – говорят нам, – в 1608 году нашей эры, а трактует о событиях, которые были почти за 2000 лет до нее. Правда, она показывает знакомство автора с Лалитой Вистарой и некоторыми другими книгами, но и противоречит им во многом и еще более добавляет своего.
Да и точно ли «34 год победоносного Хама» есть 1608 год нашей эры, как определяется по хронологическим таблицам «Сумба Хутукты» в его истории буддизма? Ведь даже самое место, где писана эта книга, ликвидировано.
А как же тогда добыли эту рукопись? Совершенно так же и тогда же, как и все ей подобные.
Вот рассказ самого В. Васильева:
«Мы, можно сказать, почти неожиданно удостаиваемся редкой чести познакомить ученый мир с Данаратой. В то время, когда мы только что еще начинали заниматься восточными языками в Казани, приехавший туда в 1835 году из Забайкалья Лама Никитуев, который первый сообщил нашему многоуважаемому наставнику и известному во всем ученом мире профессору О. М. Ковалевскому о существовании такой истории и самая рукопись ее была вскоре добыта из калмыцких степей.
Так как г. профессор Ковалевский не был силен в тибетском языке, то Никитуев, с которым мы жили для практики в монгольском языке, на моих глазах перевел всего Даранату на монгольский язык для почтенного профессора».
Вот, читатель, как быстро появляются и перевод с тибетского на монгольский, который без этого пояснения В. Васильева мог быть признан произведенным в глубокой древности и подтверждающим достоверность подлинника.
«На монгольском языке, – продолжает тибетист В. Васильев, – почти совсем нет заслуживающих внимания памятников, что грешно было бы вырывать из-под руки профессора этот материал».
«Но, – спросим мы, – почему же «грешно», если монгольский перевод был сделан на глазах В Васильева вкусившим университетского образования ламой Никитуевым и потому имеет не больше самостоятельной ценности, чем и сделанный с него русский или немецкий перевод? Ведь это «на наших глазах» как будто (и даже не будто, а прямо) намек на то, что монголист В. Ковалевский хотел скрыть недавность монгольского перевода и к этому же заключению приводят и последние строки «было бы грешно вырвать из-под руки профессора этот (не имеющий никакого самостоятельного значения и сделанный на глазах В. Васильева!) материал. Но тут мы имеем и еще один повод к недоумению. Почему, когда «тибетский подлинник» был уже в руках, за ним через 5 лет пришлось еще ехать В. П. Васильеву в Пекин? Он совершенно не объясняет этого, а просто говорит: «по приезде в Пекин в 1840 году, мы легко достали тибетский экземпляр Даранаты и указали на него отцу Аввакуму, вывезшему копию с него для Азиатского департамента» (стр. XII предисловия).
Мы видим, что приведен почему-то даже и свидетель отец Аввакум, и находка почему-то послана не в Казанский университет, а в министерство внутренних дел в Петербург.
Но еще более поражает нас сделанное к этому месту коротенькое примечание В. П. Васильева. «Вот что значит обращать внимание людей на искомый вами предмет! – как бы наивно восклицает он в примечании к стр. XII своего предисловия. – Можно ходить мимо редких книг и не знать их цены! Г. Ковалевский тоже был в Пекине; ему, по знакомству его с Ман Чжул Хутуктой, которого мы уже не застали в живых, легче было запастись всякого рода историями, если бы он знал хоть их тибетское название».
Но точно ли, читатель, это примечание действительно только наивно? Зачем вдруг, ни с того ни с сего делать вылазку против своего профессора, об уважении к которому В. П. Васильев только что расписался? Ведь это примечание явно было неприятно О. Ковалевскому. И вот, подобно зоологу, который по одному зубу определяет животное, мы по этому зубу Васильева против Ковалевского можем определить и его причину. Очевидно проф. Ковалевский с самого начала не доверял рукописи, представленной ему Никитуевым, а потому не спешил и публиковать ее. Еще меньше доверял он и второму тибетскому экземпляру, открытому Васильевым в 1840 году и говорил ему, что сам он был там у Ман Чжул Хутукты, у которого не было никаких рукописей. И вот, чтоб сразу прекратить возможность появления в печати его возражений, В. Васильев первый и напал на него. Иначе это была бы ничем не объяснимая задирка.
Мы явно чувствуем тут скрытую конкуренцию тибетиста и монголиста в деле открытия Даранаты. Тибетист утверждает, что впервые обнаруженный монголистом монгольский манускрипт сделан «на его глазах» ламой Никитуевым, а монголист подвергает сомнению подлинность вывезенного тибетистом тибетского экземпляра и последний чувствует это подозрение и заблаговременно призывает свидетелем подлинности своей пекинской находки отца Аввакума и посылает ее не в университетскую или академическую библиотек, а в министерство внутренних дел, как бы заблаговременно становясь под его защиту от своих коллег.
Но все же он не спешит публиковать и переводить свою находку. «Только в последний год пребывания в Пекине мы (т.е. В. Васильев, везде называющий себя во множественном числе) принялись за полный перевод Даранаты, все еще не думая его издавать (что, прибавим мы, совершенно неправдоподобно, раз сам В. Васильев читал хорошо и по-тибетски).
Так было, – говорит он, – до 1866 года, когда он обратился к академику Шифнеру с письмом, напечатанным в Санктпетербургских Ведомостях 26 мая 1866 года (№ 141), результатом которого был доклад на заседании Академии Наук.[79]79
Заседание 19 апреля 1866 года (записки имп. Академии Наук, т. Х, книжка 1, стр. 42.
[Закрыть]
В это время, продолжает автор, стр. XIII, – уже нечего было надеяться на то, что г. Ковалевский издаст свой перевод с монгольского (т.е. будто бы сделанного на глазах В. П. Васильева с тибетского языка для самого же Ковалевского ламою Никитуевым, и потому могущий быть изданным только для смеха тибетистов). Этот ученый уже почти 15 лет оставил свою кафедру.[80]80
Отметим, что Осип Михайлович Ковалевский (1800—1879) был родом поляк. В 1827 году он был отправлен в Иркутск, где изучил монгольский язык. В 1830 был командирован в Пекин, в 1833 году стал первым профессором монгольского языка в Казанском университете, а с 1862 года перешел профессором в Варшавский университет. А сам Василий Павлович Васильев, открывший эту рукопись, родился в 1818 году и с 1840 по 1850 год работал в Пекине, с 1851 по 1854 он был профессором китайской и тибетской словесности в Казанском университете, но быстро перешел в Петербургский, с 1855 года профессором, а затем стал академиком, и написал много серьезных исследований по китайской и тибетской письменности. Заподозрить того или другого из этих ученых в предумышленных подлогах невозможно, а в увлечении, наивной доверчивости, даже зависти, можно.
[Закрыть]
Академик Шифнер прежде всего приступил к изданию тибетского текста по нескольким, имевшимся у В. Васильева, рукописям, так что перевод Даранаты мог быть сделан только в одном нашем Петербурге», – говорит сам Васильев (стр. XV).
Таким образом и здесь мы видим характеристическую особенность всех обширных азиатских произведений. Хотя открытый текст оказывается здесь и не в одном экземпляре, а даже на двух языках, но все они открыты почти одновременно одною и тою же группою лиц, а больше никем, что опять вызывает заслуженные подозрения.
Посмотрим теперь и на оценку этого открытия самим В. Васильевым.
«Главное историческое достоинство сочинения Даранаты, – говорит В. Васильев, – неоспоримо заключается в том, что оно в первый раз знакомит ученый мир с совершенно неизвестными до сих пор личностями такой эпохи, которая может быть безошибочно названа исторической. Продолжительность времени, занимаемой этой эпохой до полного исчезновения буддизма из внутренней Индии, должно полагать свыше тысячи лет, и до сих пор мы не знали почти ни слова об этом времени, особливо о том, что происходило после путешествия знаменитого китайца Сюань-цзэна, который сообщает лишь кое-какие намеки на счет различных личностей.
Сравнение их с историей Даранаты облегчит изучение этой эпохи. Мы, в первый раз у Даранаты узнаем последовательно шаг за шагом, какие деятели выступали в буддизме, какие являлись у него покровители и враги, какое направление принимает его богословская деятельность. Нам нечего подсказывать ученому миру, что если выставляемых нашим автором чародеев со всей смешной для нас легендарной обстановкой разоблачить, то они окажутся тоже тружениками, писателями, хотя пошедшими по совершенно новой дороге, которую они расчистили из тропы, проложенной буддистами. Мы говорим о мистицизме, проявившем в чудовищном размере так называемые «начала созерцания».
«Известия, сообщаемые Даранатой о сказанной эпохе, имеют за собой всю видимость достоверности. Ему известен уже ученый прием для определения времени жизни того или другого лица, – из его трудов и из ссылок на него других. Вероятно в этом случае те историки, которыми он пользовался, со своей стороны имели под рукми отдельные биографии. История Даранаты становится еще драгоценнее тем, что подает надежду на открытие историй еще более аутентичных. Уже из Сюаньцзэна мы знаем, что Индии были не чужды ни история, ни описания страны; Дараната указывает нам теперь положительно на три неизвестных доселе исторических сочинения, составленных в самой Индии, отыскание которых не подлежит сомнению,[81]81
Т.е. сочинений Кшемендрабадды, Индрадатты и Батагаты, о которых будет в конце этого обзора.
[Закрыть] потому что, если автор имел их под рукой в начале XVII века, то они не могли исчезнуть с того времени и отыщутся не только в Тибете, но и в Непале. Жаль, что до сих пор наши ученые не знали, чего искать.
Сбылось ли пророчество? Как будто и его постигла та судьба, которая не пожалела и библейских пророков.
Конечно, В. Васильев может быть и искренне верил в подлинность публикуемой им истории буддизма, т.е. что она написана Даранатой – буддистом XVII века в Тибете, а не оевропеившимся ламой Никитуевым, собравшим около средины XIX века большой запас своих народных сказаний и перечитавшим все собранные до него европейцами книги по буддизму. Ведь я и сам не отвергаю этнографической ценности этой книги, хотя и отрицаю за ней историческое значение. У Васильева есть много и правильных рассуждений.
Мы вовсе не хотим сказать, – говорит он, например, – что легенды, передаваемые Даранатой, дошли до нас без всяких прибавлений; напротив, на них надобно смотреть сквозь несколько очков. Не забудем, что наша история писана в Тибете, который перевел к себе буддизм в самом крайнем его развитии – в мистицизме. В ней есть стремление все вознести в древность, т.е. перенести факты с близкого на более отдаленное время. В. Васильев правильно отмечает, что история буддизма часто уходила в не принадлежащую ей древность, благодаря склонности авторов ставить рассказы, не умещающиеся в уже занятую рассказами средину исторического времени, в свободные доисторические времена.
И мое различие от В. Васильева заключается лишь в том, что я иду далее по пути этого умозаключения и склонен думать, что и пророчество современного фольклора, т.е. народных сказаний и былин, возникающих в наше время, переносится в доисторические времена лишь потому, что их содержание не укладывается в реальную жизнь достоверно известных нам недавних веков. Так и эта Дараната, хотя бы даже она и была написана по-монгольски Никитуевым для своего профессора монголиста Ковалевского, а ее воображаемый тибетский подлинник был на самом деле переводом Никитуевской рукописи, чтоб удовлетворить страстным исканиям В. Васильева, не допускавшего мысли, чтобы на монгольском языке могла существовать такая книга – все равно!
Она не вышла из головы своего автора, как богиня Афина из головы Зевса во всеоружии. Хронология ее, конечно, фикция, и вся канва, на которой вышиты различные сказание – тоже фикция, но самые сказания, взятые в отдельности, не измышления самого автора, а буддийский фольклор, и он может дать ценные материалы даже и для историка, а потому я дам здесь характеристику и их.
Вот начало книги.
«Ом, благо тварям! Объяснение распространения в Индии благодатного, богом украшенного, блага источника, верховной драгоценной веры, называемое сокровище погребных желаний.
Поклоняюсь Будде с его учениками и последователями.
Поклоняюсь властителю могущества, повелителю облаков,
Изливающему благотворный дождь нектара судеб,
Пришедшему из недр бытия небесным путем,
Украшенному радугою признаков и примет,
Здесь и самые сведущие в летописях и историях,
Когда обратятся к согласованию индийских сказаний,
Встречают неудачу всех усилий,
Подобно бедняку пред расставленными товарами.
Поэтому видя весьма много важных ошибок
