Текст книги "В степях Зауралья. Книга 2"
Автор книги: Николай Глебов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)
Глава 11
На десятки верст раскинулись леса Куричьей дачи. Болотная топь, горелая падь, покрытая мелким кустарником, камыш, коряги, местами непроходимый урман, лесная глушь.
Начало зимы. Дремлют молчаливые сосны. Спит, опустив ветви к земле, черемуха. Яркокрасными рубинами сочных ягод красуется в своем наряде ветвистая калина. Порой лесное безмолвие нарушит хруст сломанных под тяжестью снега ветвей, и снова тихо.
Белоснежными арками высятся над чуть заметной тропой отдельные березки. Редкие деревушки смолокуров притулились избами к лесу и, как бы пряча от людских взоров свою горькую нужду, уходили рваными плетнями в густые заросли таволожника. Едва заметные тропы тянулись в глубь Куричьей дачи, петляли среди болот, бурелома и обрывались возле глухих оврагов.
В один из зимних дней из Марамыша вышел человек, одетый в рваную домотканную сермяжку. Голову спутника прикрывал облезлый заячий треух. За спиной под сермягой горбилась заткнутая за опояску самодельная балалайка. Поправив ее, он присел на пенек и, оглядев местность, вытащил осыпанный бисером бархатный кисет, разгладил на коленях и с довольным видом закурил. Через час он свернул с тракта на проселочную дорогу и, взглянув на солнце, прибавил шагу. Это был кривой Ераско, возвращавшийся после очередной разведки в Куричью дачу, где был партизанский отряд.
В тот вечер, когда чехи подошли к Марамышу, Ераско разыскал старое охотничье ружье, которое заряжалось крупной гусиной дробью, и явился с ним в отряд матроса. Увидев своего подчиненного, Федот выругался:
– Зачем тебя лешак принес?
Ераско потоптался, снял ружье с плеча и с решительным видом заявил своему заведующему:
– Ежели барышни, которые печатают на машинках, разбежались, стало быть, и я должен тягу дать? Никуда отсюда не пойду! – стукнул он о землю своим огромным «гусятником». К его удивлению, из дула посыпались сначала ржавчина, потом засохшие тараканы и пыль. Люди дружно захохотали.
– Стоп! Лечь обратным курсом в трамот. Привести в порядок артиллерию и не пускать никого! – распорядился матрос и добавил более мягко:
– Ты из своего кубрика, Герасим, пока не вылазь до моего прихода. Понял?
Ераско козырнул и, взвалив на плечо свой «гусятник», побрел обратно в трамот, уселся на крыльцо и, приподняв ствол ружья до уровня глаз, посмотрел через него на солнце. Он обнаружил, что небесное светило распадалось на несколько темных частей. Забрав в рот бороденку, Ераско долго сидел неподвижно, размышляя о причудах солнца. Затем разыскал за печкой шомпол, которым он ковырял когда-то угли, и принялся яростно чистить ружье.
Утром он проснулся от настойчивого стука в дверь. Через потайное окошечко увидел чеха и за его спиной несколько вооруженных солдат.
– Чаво тебе?
– Я – чешский комендант, – делая ударение на первом слоге, произнес тот на ломаном русском языке. – Мы искайт ваш бургомистр!
– Такой фамилии у нас нет. – Ераско захлопнул окошечко.
– Открывайт!
– Вот привязался, халудора, говорят тебе, что Бургомистрова у нас нет. Был секлетарь Кукушкин да сбежал, чухня! – выругался Ераско.
– Открывайт! – чех застучал прикладом в дверь.
Ераско огляделся. На одном из окон, едва держась на шарнирах, болталась старая рама, без стекла, выходившая в палисадник, за которым шел узкий переулок, ведущий на гумна.
Дверь под ударами прикладов начала трещать. Ераско взвел «гусятник», приоткрыл оконце и, просунув кончик дула, нажал спуск. В трамотских комнатах глухим эхом прокатился выстрел. За дверью стало тихо. Ераско вторично зарядил ружье и, не целясь, бахнул из своего «гусятника» в окошечко.
Кто-то упал. Чехи с руганью сбегали с крыльца. Ераско прыгнул с ружьем через окно в палисадник и, пробежав по переулку к гумнам, зарылся глубже в солому. Лежал он там до вечера; когда на небе показались звезды и в слободке стало тихо, выбрался из укрытия и, сторонясь дорог, направился к Куричьей даче. На заставе, наткнулся на Шемета, который проверял посты.
– Тебе-что, Герасим?
– Федота Поликарповича надо.
Часа через два, перевалив лесные овраги, Ераско вышел на небольшую поляну, сплошь заставленную подводами. Здесь были женщины, старики и дети – семьи коммунистов и партизан. Горели костры, валились деревья, наспех строились землянки и шалаши. Ераско нашел Федота в кругу командиров, которые слушали Русакова.
– Для того, чтобы наша партизанская группа была боеспособной, прежде всего, товарищи, нужна железная дисциплина. Как ни тяжело мне говорить, но обоз будет сковывать наши действия, короче говоря, мешать. Нужно подумать о семьях. Ясно одно, что белые нагрянут в Куричью дачу. А она не так-то велика… – озабоченно говорил Русаков. – Выход один: нужно отправить семьи по дальним глухим деревням. Подвергать их опасности здесь мы не можем. Останутся одни лишь мужчины, способные носить оружие. Ваше мнение?
– Но в деревнях есть кулаки, которые могут выдать наших жен, – заметил кто-то осторожно.
– Что предлагаешь? – глаза Русакова испытующе посмотрели на говорившего.
– Пробиваться на соединение с Красной Армией.
– С этаким табором? Ты в своем уме или нет? – вскочив с места, крикнул запальчиво Батурин. – Нас завтра же накроет любой казачий отряд или чехи и перерубят всех. Я поддерживаю план Григория Ивановича: Зауралье велико. В деревнях беднота за нас… каждый даст приют нашей семье.
На следующий день из Куричьей дачи по редким проселочным дорогам потянулись одиночные подводы партизанских семей.
Лагерь принял военный вид. Под руководством Батурина и Шемета начали проводиться строевые занятия. Партизаны обучались искусству владеть оружием в полевых условиях.
В начале зимы на одном из разъездов Южно-Уральского железнодорожного пути потерпел крушение поезд, груженный боеприпасами. Колчаковская контрразведка установила, что незадолго до прихода поезда, путь был разобран на протяжении сорока метров.
Недели через две после крушения был обстрелян воинский эшелон каппелевцев.
В деревнях и селах, лежавших недалеко от линии железной дороги, участились налеты на расквартированные части колчаковцев. В сводках колчаковской разведки появилось новое имя партизанского командира по кличке «Седой». Это был Григорий Русаков, отряд которого пополнялся крестьянами и казаками из сел и станиц Зауралья.
Зимний вечер. Торопливо бегут по небу серые неласковые облака, окутывая снежной пылью леса и поля. Холодно. На старом засохшем дереве дремлет ворона. Унылая, хватающая за сердце, лесная тишь.
За снежными оврагами, в урмане, вился чуть заметный дымок. Медленно расстилаясь, окутывал низенькие землянки партизан и, переваливаясь через бурелом, повисал над молодым сосняком. Все потонуло в белесой мгле.
В большой землянке у начала оврагов светился слабый огонек. Докрасна накалилась железная печурка. Сбросив кожанку, Русаков рассказывает партизанам о годах ссылки Владимира Ильича Ленина. Перед слушателями встает глухое сибирское село Шушенское, занесенный снегом дом и склонившийся над столом при свете лампы Ленин.
– Тяжело было Владимиру Ильичу в ссылке, но царизм не мог сломить его глубокую веру в победу пролетариата, – закончил беседу Русаков.
…Вчера приезжала Христина по поручению подпольного комитета. Вручила Григорию Ивановичу деньги от Красного Креста для раздачи партизанским семьям и директивы центра.
«Хорошо, что налаживается связь с рабочими Урала, – подумал Русаков, – самое главное – единство действий». За последнее время мелкие разрозненные отряды партизан двух районов Зауралья были объединены под командование Русакова, штаб которого попрежнему находился в лесах Куричьей дачи.
Неожиданно мысли Григория Ивановича были прерваны дружным смехом сидевших в землянке партизан. Русаков увидел, как Епифан тянул к себе чьи-то торчавшие из-под нар ноги и, вытащив полусонного Ераску, усадил его возле печурки.
– Ну-ко, Герасим, сыграй что-нибудь ребятам, – попросил он музыканта и подал ему балалайку. Настроив свой инструмент, тот вопросительно посмотрел на партизан:
– Что сыграть?
– «Узника»…
В землянке наступила тишина. Зазвенели струны. Усевшись на нары и подперев рукой щеку, Григорий Иванович затянул мягким баритоном:
Сижу за решеткой в темнице сырой.
Вскормленный в неволе орел молодой…
Батурин подхватил:
Мой грустный товарищ, махая крылом,
Кровавую пищу клюет под окном…
В хор влился страстный тоскующий тенор Шемета:
Клюет и бросает, и смотрит в окно,
Как будто со мною задумал одно…
Под сводами землянки, как призыв пронеслось:
Мы вольные птицы; пора, брат, пора!
Туда, где за тучей белеет гора…
Туман исчез. Ночное небо прояснилось. Через редкие разрывы облаков виднелись звезды. Русаков медленно шел по лагерю к крайней землянке. Перешагивая через спящих вповалку людей, остановился возле небольшого столика, на котором стояла лампа.
Какая-то женщина укачивала плачущего ребенка и, точно вторя плачу, тянула:
– А-а-а,
Бай, бай, бай,
Пойди бука под сарай.
Под сараем кирпичи,
Буке некуда лягчи…
Русаков узнал Лоскутникову. За ее спиной, растянувшись в проходе, спал Иоганн.
– Здравствуй, Федосья, – поздоровался Русаков, улыбаясь. – Ивана пришла попроведать?
– Ага. Вот только Василко отдохнуть не дает, – показала она глазами на ребенка. – Неспокойный, – вздохнула женщина.
– Весь в отца, – улыбнулся Григорий Иванович, – непоседа.
После окончания войны с немцами Иоганн остался в Марамыше, вступил в партию коммунистов. Как только началось восстание чехов, он ушел в партизанский отряд. Старый Лоскутников умер. Хозяйство легло на плечи Федосьи. Русаков при встрече с нею, всегда вспоминал жестокую расправу Пашки Дымова над Иоганном. Пытливо глядя на Федосью, он думал: «Любит, видать, своего Иоганна».
– Не боялась к нам итти?
– К вам? Нет. Сказалась соседке, что иду к сестре в Усково. Ты, Григорий Иванович, моево-та Ивана сохрани, – слабо улыбнулась женщина.
– Сохраню, Федосья, сохраню, вот как только прогоним беляков, и вернется домой.
– Скорей бы. Плохо без мужика в хозяйстве, все валится, да и Пашка Дымов лютует. Убить, говорит, тебя надо за то, что за пленника вышла да к тому еще коммуниста.
Григорий Иванович подошел к группе партизан, сидевших возле печурки.
– Сказывают, когда товарищ Ленин приехал в Питер, господа, которые тогда у власти стояли, давай перед ним хвостом вилять. «Пожалуйте, говорят, Владимир Ильич, с нами чайку попить. Насчет квартиры не сумлевайтесь, лучший дом отведем», – рассказывал партизан в старой шинели. – А Ленин им в ответ: «Меня, говорит, братья да сестры здесь ждут, к ним и пойду». «А много ли их у вас?» – спрашивают Ленина. А он показал на площадь, где народ его дожидался, и отвечает господам: «Посмотрите, если мало кажется, прибавьте моих брательников со всей пашенной Расеи. А вы, говорит, господа, своей дорожкой шагайте, потому не по пути мне с вами!» Подхватил тут народ Ленина и вынес на руках к броневику. Поднялся Ленин на машину, взмахнул кепкой, поговорил с народом по душам, да как крикнет: «Да здравствует социалистическая революция!» Услыхали это господа и… дуй-дери, кто куда от такого гостя.
Слушатели заулыбались. Улыбнулся и Григорий Иванович.
– А вы знаете, о чем говорил тогда Ленин?
– Нет, не слыхали, а ну-ко, расскажи, – партизаны подвинулись к командиру. Русаков стал рассказывать об Апрельских тезисах Ленина.
На небе одна за другой гасли звезды. Начинался рассвет. Первые лучи солнца пробивались через ветви деревьев, осветили поляну, заиграли яркими красками на зимних узорах маленьких окон.
Григорий Иванович направился к выходу, но его остановил пожилой партизан:
– Погоди. Так, стало быть, товарищ Ленин сказал, чтобы землю передать мужику?
– Да, об этом он говорил и раньше.
– Ну, а Колчаку по своей партизанской доброте мы так и быть отмеряем три аршина. Хватит ему!
– Он, говорят, длинный, Колчак-то, – усмехнулся кто-то.
– Ничего, ноги ему подвернем!
Глава 12
Русаков вышел из землянки. Какой-то молодой всадник торопливо погонял коня, невзирая на хлеставшие по лицу ветви. Увидев командира, он соскочил с седла и, не выпуская повода из рук, подошел ближе и козырнул:
– Связной партизанского отряда Дорофей Третьяков!
– Знаю, знаю, Дороня, рассказывай, что там у вас на заставе? – улыбнулся Григорий Иванович подростку.
– Все в порядке, товарищ командир!
– Ну как, привыкаешь к партизанской жизни?
Лицо подростка расплылось в улыбке.
– Мне бы, Григорий Иванович, винтовку надо, – протянул он. – Какой я партизан без оружия, – светлосерые глаза Дорони просительно смотрели на Русакова.
– Хорошо, ты ее получишь, только сейчас у нас с оружием плоховато, но винтовка у тебя будет, дай только время! – Когда молодой всадник повернул коня к заставе, Русаков, посмотрев ему вслед, подумал: «Хороший парнишка, исполнительный. Если бы не он, пришлось бы туго…»
О подвиге Дорони долго говорили в партизанском отряде. Случилось это летом прошлого года.
Дороня Третьяков только что прибыл в партизанский отряд. До этого он жил в селе Становом и батрачил у попа Сагайдака. В тот день, когда белоказаки во главе с подполковником Агаповым нагрянули в село, Дороня был на пашне. В полдень выпряг лошадей, пустил их пастись. Вскоре он заметил, как от села по направлению к березовой роще показалась толпа людей. Впереди под конвоем казаков шли арестованные коммунисты, сзади плачущие женщины, старики и дети. Казалось, все село пришло в движение. Чтобы лучше видеть, Дороня поспешно забрался на дерево, стоявшее недалеко от дороги, и, когда группа арестованных подошла ближе, узнал среди них своего соседа, секретаря местной партячейки Георгия Шведова. Арестованные шли тихо, с трудом передвигая ноги. Утром они были избиты. Лицо Шведова было в кровоподтеках, правая бровь рассечена, и глаз закрыт. Вместо рубахи висели лохмотья, пропитанные кровью, Дороня в страхе ухватился за толстый сук дерева и сидел, не шевелясь. Толпа приближалась. Вскоре со стороны села послышался стук колес. К роще подъехало несколько кулацких подвод. Арестованных рассадили по телегам. Под плач родных и ругань конвойных подводы скрылись в дорожной пыли.
Потрясенный Дороня все еще сидел на Дереве, провожая глазами толпу крестьян, которая возвращалась в село точно с похорон. Когда все стихло, подросток слез с дерева и бегом пустился в село. Ночью Дороня поймал хозяйского коня и с группой односельчан уехал в Куричью дачу к партизанам.
Прошло несколько дней. Дороня подружился с Иоганном и несколько раз ходил с ним в разведку.
Как-то они были на заставе. По дороге на Усково, которая шла через Куричью дачу, показалась вооруженная группа людей. Заметив, их, Иоганн направил Дороню к Русакову. Когда подросток вернулся от командира, незнакомые люди сидели на опушке леса, тихо переговариваясь. В их кругу находился человек, одетый в солдатскую шинель. Его красивое молодое лицо с гладко выбритым подбородком, с мягко очерченными губами, строгими темнокарими глазами, смотревшими мрачно из-под густых нависших бровей, было сурово. Высокий лоб незнакомца прикрывала серая офицерская папаха. Выставив ногу, обутую в хромовый сапог, он вынул серебряный портсигар и закурил.
– Николай Матвеевич, долго нас здесь будут держать? – обратился к нему один из прибывших.
– Подождем ихнего Главковерха, – бросил тот свысока. Заметив Дороню, незнакомец поманил его к себе.
– Мальчик, подойди-ка сюда!
– Я не мальчик, а партизан, – ответил ему с достоинством Дороня и выжидательно посмотрел на плечистого человека.
– Хорошо, – человек в шинели, скрывая усмешку, спросил с преувеличенной любезностью: – Товарищ партизан, скажите, Русаков скоро будет здесь?
– О вас ему говорено. Ждите, – Дороня осмотрел с ног до головы незнакомца тем критическим взглядом, которым только могут смотреть подростки, по-своему оценивая человека: «Задауша! Нет, к Григорию Ивановичу его не применишь. Тот – простой недаром его партизаны любят».
Показались Русаков, Батурин и несколько человек партизан.
Незнакомец круто повернулся им навстречу и, козырнув, подал команду своим людям:
– Встать! Смирно! Равнение налево!
Пристукнув каблуками, произнес четко:
– Товарищ командир, я – бывший военный комиссар Озеринского волревкома Николай Медовиков. Прибыл в ваше распоряжение с группой партизан в количестве четырнадцати человек.
– Откуда, ребята? – спросил Русаков крестьян.
– Из Сетовой!
– Мы из Речной! – послышались голоса.
– А вы? – обратился он к Медовикову.
– Я из Орловки. Там и скрывался последнее время от белых.
– Мы все из одной волости… Ну и решили итти к тебе вместе с Николаем Матвеевичем. Он ведь унтер-офицер, а потом, как ни говори, был военкомом, – продолжал крестьянин. – Да и отца его знаем. Правда, тихий мужик его отец-то, но зато сын боевой. Вот и выбрали себе командиром, – говорил один крестьянин.
Вновь прибывших людей зачислили в отряд Батурина.
Жизнь в партизанском лагере шла своим чередом. Днем под руководством Епифана и Медовикова шли занятия по военной подготовке, вечером Русаков проводил беседы, и только глубокой ночью жизнь в Куричьей даче затихала. Лишь на заставе и в «секретах» попрежнему бодрствовали люди, охраняя лагерь. Медовиков избегал встреч с Русаковым, держался обособленно, прислушиваясь к разговорам партизан.
Однажды Дороня вместе с Иоганном, находясь в «секрете», недалеко от волчьей балки, услышали подозрительный шорох. Кто-то крался между кустов, направляясь к опушке леса. Ночь была темная. Тучи черной громадой нависли над уснувшим лесом. Стояла мертвая тишина. Казалось, лист и тот не шелохнется. Шорох послышался ближе. Тронув локтем подчаска, Иоганн прошептал:
– Должно, колчаковский лазутчик, спеши на заставу, только не шуми.
Дороня ползком выбрался из секрета и исчез в темноте. Иоганн нащупал спуск затвора винтовки и весь превратился в слух. На той стороне балки, ближе к опушке леса, послышался крик совы. Недалеко от прижавшегося Иоганна ответила вторая. В мрачном безмолвии леса голоса ночных птиц звучали зловеще.
Переборов страх, юный партизан переполз балку и, поднявшись на ноги, побежал к заставе.
Вот и опушка. От нее нужно итти вправо к Усковской дороге. Дороня остановился, прислушиваясь к перекличке невидимых сов. Тишина. По верхушкам деревьев пробежал только легкий ветерок. Дороня услышал треск сухой ветки, затем поспешные шаги и припал к дереву. Мимо прошел человек, остановился недалеко и закричал, подражая крику совы. Невдалеке ему ответил второй. Шаги теперь слышны были с двух сторон, они сходились. Незнакомый хриплый голос.
– Говори, что там?
– Партизаны готовятся к вылазке на станцию Мишкино…
У Дорони шевелились на голове волосы. Он узнал голос Медовикова.
Разговор продолжался.
– План?
– Отряд Батурина сходится в селе Рыбном. Оттуда, под видом крестьян, мелкими группами, просачивается на станцию и начинает захват цейхгаузов.
– Еще что?
– Передайте коменданту, что здесь находится чех-коммунист. Ему дано задание проникнуть в город. Вероятно, он будет у своей жены Федосьи Лоскутниковой. Организуйте слежку.
– Хорошо. Увидимся дня через два, я тороплюсь, – заговорил поспешно первый. – Боюсь только за лошадь, да и до старой вырубки не близко. Скоро рассвет.
Голоса умолкли. Ночные пришельцы разошлись. Мысль в голове Дорони работала лихорадочно:
«Если бежать до заставы – человек из города успеет дойти до старой лесосеки, а там – на коня. Как быть? Нужно перехватить лошадь, а потом на заставу. Иначе отряд Батурина погибнет».
Дороня опустился на четвереньки и уполз от опасного места. Нащупывая в темноте кустарник и старые корни деревьев, подросток, углубившись в лес, вскочил на ноги.
Начинался рассвет. В полусумраке Дороня заметил в старой лесосеке лошадь. Подбежав к ней, размотал повод и вскочил в седло. Пересекая старую вырубку, увидел, как сподвижник Медовикова, выбежав на кромку и заметив Дороню, вскинул винтовку. Медлить было нельзя. Подросток пришпорил лошадь. Вслед ему раздался гулкий выстрел, за ним второй. Дороню ожгло в правое плечо. Собрав силы, юный партизан хлестнул коня поводом.. Лошадь, перескакивая через пеньки и коряги, понеслась к заставе. Последнее, что помнил Дороня, это склоненные над ним лица партизан. Прошептав: – На вырубке колчаковец, – он впал в забытье.
Лазутчик был убит. В подкладке его кармана нашли расписку Медовикова в получении денег от контрразведки.
Допрашивал предателя Русаков. Связанный по рукам, мнимый партизан стоял среди хмурой толпы, в центре которой лежал прикрытый шинелью Дороня. Лицо Григория Ивановича было сурово.
– Что вас заставило пойти на предательство?
Медовиков молчал.
– Отвечайте!
Опустив глаза в землю, тот начал глухо:
– Одно время я был арестован и сидел в колчаковской тюрьме. Оттуда меня выпустили под расписку работать на контрразведку.
– Что вам обещали за это?
Медовиков замялся.
– После ликвидации вашего отряда, я должен был занять место начальника колчаковской милиции.
– И пороть крестьян? – сдерживая себя, спросил Русаков.
– Да, удалось – всыпал бы вам, – уже злобно ответил Медовиков.
Партизаны подвинулись ближе:
– Колчаковская гнида!
– Еще грозить вздумал?
Шум нарастал.
Григории Иванович повысил голос:
– Если бы стоны людей, умирающих в казематах Колчака, слить воедино, – содрогнулась бы земля. Будем же и мы беспощадны к своим врагам.
Повернувшись к Батурину, командир произнес:
– Приказываю именем революции расстрелять предателя!
Когда за лагерем раздался дружный залп, Григорий Иванович подошел к лежавшему Дороне, приподнял его голову и долго смотрел в осунувшееся лицо юного партизана.
