Текст книги "В степях Зауралья. Книга 2"

Автор книги: Николай Глебов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

За день до налета карателей она получила письмо от больной родственницы и выехала к ней на хутор. Через три дня отряд полковника Разделишина с чехами и белоказаками ушел на Кустанай.

Виктор Словцов, братья Новгородцевы и часть арестованных усть-уйских казаков были отправлены в Челябинскую тюрьму.

Здесь Виктор Словцов и встретился с Ниной Дробышевой, которая шла по заданию подпольного комитета в поселок «Порт-Артур».

Глава 7

Над Звериноголовской светило ласковое весеннее солнце, заливало сверкающим теплом сосновые леса, пашни, березовые рощи.

Легкий ветерок приносил с полей еле уловимый запах свежих трав.

Лупан ходил хмурый. Задерживалась сдача хлеба. Однажды вызвал Евграфа из избы, чтобы не слышали бабы, сказал сурово:

– Седлай коня и езжай в Марамыш к главному партийному человеку. Скажи ему, что уполномоченный упродкома на поводу у богатых идет. Поблажкой занимается. У Силантия Ведерникова днюет и ночует. Бедноте ходу не дает.

Лошадь Евграфа с трудом вытаскивала ноги из липкой грязи и только на высоких местах, где было сухо, шла рысью. Над озерными камышами стоял неумолчный гомон птиц, в тихой заводи плескалась крупная рыба. От земли шел пар. Казалось, поля отдыхали, нежились под солнцем после суровой зимы. Кое-где на пригорках показалась первая зелень.

Евграф подтянул повод, приподнялся на стременах. Кругом лежали свободные от снега поля и луга. В далекой дымке яркого дня блестела водяная гладь Донков. За ними шли казачьи и мужицкие покосы.

«Придется часть лугов отрезать нынче донковцам, – подумал Евграф, – да и выпасами поделиться. Хватит всем…»

Еще зимой Евграф был избран председателем станичного исполкома.

Окинув еще раз, взглядом окружающую местность, Евграф стал поторапливать коня.

Отдохнув в станице Прорывной у знакомого казака, он только к ночи добрался до города.

Марамыш спал. Лишь в здании укома партии светился огонек, и, проезжая мимо, Евграф подумал:

«Разве заехать к Григорию Ивановичу. Похоже, что работает: отдохнуть человеку некогда».

На осторожный стук Истомина Русаков ответил:

– Заходите!

Евграф вошел, козырнул по военной привычке. Лицо председателя укома выглядело усталым.

– Садись, Евграф, рассказывай, как у тебя дела в Зверинке.

– Плохо, Григорий Иванович, упродкомовцы самовольничают. Уполномоченный пьянствует вместе с богатыми казаками, поблажку им дает. Вызывали на ячейку, куда там! – Истомин махнул рукой. – Наганом стал размахивать. «Я, говорит, подчиняюсь только своему упродкомиссару».

Русаков встал и прошелся по комнате:

– Комиссаром в упродкоме теперь Епифан Батурин. Уполномоченный из Зверинки отозван. Тебе, Евграф, придется помочь нам исправить зло, которое он там нанес.

Русаков подошел к Истомину вплотную и, положив руку на плечо, заговорил не торопясь:

– Видишь ли, Евграф, одни враги открыто идут с оружием в руках, другие прячутся под личиной друзей. И теми и другими руководит ненависть к молодой Советской республике. Нужно быть бдительным, во-время распознавать их замыслы, бороться с теми, кто мешает нам… – Григорий Иванович снова прошелся по комнате. – Когда вернешься домой, расскажи фронтовикам и бедноте, что списки плательщиков будут пересмотрены, – помолчав, неожиданно спросил:

– Как здоровье Устиньи Елизаровны?

– Бегает помаленьку, – ответил тот, улыбаясь.

Проводив Истомина, Григорий Иванович подошел к окну и распахнул створки. Русаков облокотился на подоконник и долго смотрел на усыпанное звездами небо. Веяло свежестью наступающего утра. В темной выси курлыкали невидимые журавли. Недалеко от палисадника, пересекая падающий на улицу свет лампы, прошли парень с девушкой.

«Не забыть мне Устинью, не вернуть», – Григорий Иванович прислонился лбом к холодному стеклу и долго стоял в тяжелом раздумье.

Начало светать. Над бором, окружавшим котловину города, поднималась розовая полоска света. Солнце еще не взошло, но его лучи уже бороздили небо. Русаков отошел от окна и, тяжело вздохнув, занялся бумагами.

* * *

Увидев зятя, старый Батурин поспешно открыл ворота и, взяв коня за повод, кивнул головой в сторону крыльца.

– Заходи.

За чаем Елизар спросил гостя:

– Как там Устинья?

– Покою мне не дает… – улыбнулся Евграф. – В женкомиссии верховодит. Организует казачек. – Евграф оживился: – Прошлый раз приходит ко мне в исполком и говорит: так мол и так, Евграф Лупанович, когда будет решение Совета насчет покосов вдовам да безлошадным казачкам? А то, говорит, в Марамыш поедем, жаловаться на тебя будем. Пришлось, слышь ты, созвать исполком, решить дело с покосами в их пользу. Такая настойчивая стала, просто беда, – усмехнулся он, довольный.

В соседней комнате, где жила когда-то Устинья, проснулся Епифан.

За годы войны он возмужал. Между бровей легла суровая складка, голос стал тверже и темнокарие глаза глядели строже.

Поздоровавшись с зятем и наскоро позавтракав, молодой Батурин стал собираться в упродком.

– Зайди, Евграф, в исполком. Новый секретарь, Христина Ростовцева, вчера о тебе спрашивала. Помнишь, учительницу из Кочердыка?

– А как же, помню, зайду обязательно! Кстати, дела там есть.

Через час, поднимаясь на крыльцо исполкомовского дома, Истомин неожиданно столкнулся с кривым Ераской. Донковский бобыль был одет щеголевато. В новых керзовых сапогах, военной гимнастерке, брюках галифе, с перекинутой через плечо полевой сумкой он был похож на ротного каптенармуса. Простодушное лицо с козлиной бородкой попрежнему смотрело на мир с детской доверчивостью.

– Сорок одно вам с кисточкой! – ухмыляясь, Ераско протянул шершавую ладонь Евграфу.

– Здравствуй, здравствуй, Герасим, – весело заговорил Истомин. – Как она, жизнь-то?

– Лучше всех, – блеснув своим единственным глазом, Ераско выставил ногу: смотри, дескать, обут, одет, и, помолчав, произнес с достоинством:

– Теперь, Евграф Лупанович, я при должности.

– Какой?

– Мы с Федотом Поликарповичем Осокиным трамотом[1]1
  Трамот – транспортно-мобилизационный отдел исполкома.


[Закрыть] управляем. Он, значит, у меня командиром, а я бумажки разношу насчет мобилизации конного транспорта.

– Ого, ты, оказывается, большим делом ворочаешь, – улыбнулся Евграф.

– А как же, – оживленно продолжал тот. – К слову доведись, потребовалась тебе подвода. Куда сунуться? К нам с Федотом Поликарповичем; мигом коня достанем. Вот только с гидрой плохо, – вздохнул Ераско. – Прихожу прошлый раз к Никите Фирсову. Сам-то старик больной лежит, на ладан, похоже, дышит. Молодого хозяина не было. Встретил меня их доверенный Никодим Елеонский. Сидит за столом, как бугай, сердитый.

– Бумажка, говорю, вам из трамота, товарищ.

– Стало быть, вы мне – товарищ? – прищурил так это ехидно он на меня глаза: – Вы что, тоже духовную семинарию окончили? Изучали… как ее… – Ераско наморщил лоб, – рит… рит… риторику, будь она неладная! – воскликнул он обрадованно, вспомнив незнакомое слова – Потом, значит, спрашивает: – Может, вы Гомера знаете?

– Нет, мол, не знаю такого. Был у нас в татарской слободке торговец Гумиров Ахмет да сбежал. А насчет Гомера не слыхал. А он, контра-расстрига, схватился за бока и давай ржать, как жеребец.

– Забавный ты, ховорит, человек. Гомера в трамотских списках потерял, – и опять за свое: – Гы-гы-ха-ха!

– Балясы точить мне с тобой некогда, а коня представь к девяти часам утра, – говорю.

Взял у меня бумажку, прочитал это самое предписание, потом поставил ребром на стол и пальцем «чик». Бумажка – на пол.

– Какое ты, мол, имеешь право нашу директиву щелкать. Ежели, говорю, за эту самую бумажку Федот Поликарпович тебя из леворвера может стукнуть, тогда как?

– Уходи, говорит, человече, и без тебя тошно, – махнул рукой, облокотился на стол, уставил глаза в угол и бормочет:

– Уподобился я пеликану в пустыне, стал, как филин, на развалинах дома сего… – Вижу, ровно тронулся умом человек.

Христину Истомин нашел окруженной крестьянами, приехавшими из соседних деревень; девушка в чем-то горячо их убеждала.

Увидев Евграфа, она показала ему взглядом на стул. И как только закрылась дверь за последним посетителем, спросила Истомина:

– Как там казаки?

Евграф рассказал о настроении казачества. Одно только беспокоит: идут разговоры о восстании атамана Дутова. Поликарп Ведерников, захватив с собой оружие, уехал с группой зажиточных казаков неизвестно куда. В Зверинской на заборах появились прокламации дутовцев. В степи было неспокойно.

Глава 8

В первых числах июня 1918 года с железнодорожной станции в Марамыш прискакал вестовой. Был он забрызган грязью, от усталости едва держался в седле. Повернул коня к городской площади и, узнав, где уком, галопом помчался по улице. Кинув на скаку поводья, он соскочил с седла и поспешно поднялся на крыльцо укомовского дома.

– Вы Председатель уездной парторганизации? – спросил он Русакова.

– Да.

Незнакомец прикрыл за собой дверь и в упор посмотрел на Григория Ивановича.

– Чехи захватили власть в Челябинске и Зауральске. Большой отряд белогвардейцев двигается по Закамалдинской дороге на Марамыш.

В кабинете наступила глубокая тишина. Тикали на стене ходики. В раскрытое окно из палисадника доносилась шумная возня воробьев. Русаков, как бы встряхнувшись от тяжелой вести, поспешно взял трубку телефона.

– Соедините с председателем исполкома. Федор, ты? Зайди ко мне. Что? Идет заседание? Прервать. Скажи коммунистам, чтоб не расходились!

Так же он нашел Шемета. Распорядился собрать по тревоге коммунистов.

Собрание коммунистов города было коротким.

– Товарищи! Для молодой Советской республики наступил тяжелый час испытания, – начал Русаков и, нашарив рукой верхнюю пуговицу гимнастерки, расстегнул ворот. – Челябинск и Зауральск пали. Чехи и белоказаки наступают на Марамыш. Опасность велика. – Григорий Иванович выдержал короткую паузу и, вкладывая горячую веру в свои слова, произнес пламенно: – Но мы с вами смело понесем великое знамя Ленина через бури и невзгоды гражданской войны и водрузим его в родном Зауралье!

– Смерть паразитам! – выкрикнул гневно матрос и потряс кулаком.

Собравшиеся вскочили, тесным кольцом окружили Русакова.

 
Вставай проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов! —
 

начал торжественно Григорий Иванович.

 
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов… —
 

раздался страстный голос Христины. Взмахнув фуражкой, Епифан Батурин загремел басом:

 
…Это есть наш последний
И решительный бой,
С Интернационалом
Воспрянет род людской…
 

Легкий ветерок вынес слова гимна через раскрытые окна на улицу. Она поднималась все выше, звала к борьбе и победе.

Через час Христина выехала из города. Поднявшись на увал, с которого хорошо был виден Марамыш и косогор, где должны были показаться чехи и белоказаки, девушка прислушалась к призывному звону колоколов. По улицам к городской площади, где было здание уездного исполкома, шли рабочие пимокатных заводов. Проскакал кавалерийский эскадрон конной милиции, чеканя шаг, прошел отряд коммунистов. Их вели Русаков и Батурин. Замыкая колонну защитников города, следовала группа фронтовиков под командой матроса Осокина.

Неожиданно внимание Христины привлек небольшой отряд всадников, ехавший в ее сторону. Впереди на вороном жеребце, заломив кубанку на затылок, в широчайших из красного сукна галифе, в яркой кашемировой рубахе, опоясанный тонким ремешком, на котором болтались две грушевидные гранаты, размахивая саблей, мчался раскосый, смуглый человек. За ним беспорядочной толпой, одетые кто в модную черкеску, кто в цветной башкирский халат или в старую рвань, едва прикрывающую тело, двигались оравшие люди.

Христина узнала анархиста Пашку Дымова, который бежал из города с отрядом, и поспешно свернула в густой сосняк. Погоняя лошадей, всадники скрылись в лесу.

Когда звук копыт дымовского отряда затих вдали, она выехала на тракт.

Солнце осветило яркие кроны деревьев и, кинув ласковые лучи на вооруженные цепи людей, скрылось за косогором.

В ближайшей от города согре раздались редкие выстрелы: конная разведка врага, наткнувшись на заставу защитников города и открыв беспорядочную стрельбу, скрылась. На Марамыш спустилась темная ночь. Стояла напряженная тишина. Лишь изредка послышится сердитый шопот:

– Погаси, курить не велено!

В темноте из дальней согры доносились подозрительные шорохи. Враг готовился к атаке.

Перед утром к Русакову пришла нерадостная весть: белоказаки, захватив власть в Усть-Уйской и соседних станицах, двигались с тыла на Марамыш. После короткого совещания с командирами, сохраняя порядок, отряды партизан отступили от города к Куричьей даче. В Марамыше осталась лишь небольшая группа подпольщиков.

Глава 9

В ту ночь, когда чехи подошли к окраине города, Никита Фирсов спал плохо: ломило поясницу, ныла давно ушибленная рука. Старик несколько раз вставал с постели, поправляя слабый огонек лампады и прислушивался к таинственным шорохам улицы. Не вытерпев, высунулся в открытое окно и, точно ястреб, завертел головой по сторонам.

В темноте стучали колеса телег, порой доносился приглушенный говор людей. Накинув халат, Никита осторожно пробрался в комнату расстриги.

Никодим спал.

– Федорович! А Федорович, вставай!

Тот с трудом открыл отяжелевшие веки и, опустив ноги на коврик, протяжно зевнул.

– Что тебе?

– В городе неладно. Вышел бы ты на улицу, посмотрел.

Расстрига почесал пухлый живот и, не торопясь, стал одеваться.

– Сергей приехал?

– Спит у своей Иродиады, – махнул рукой Никита и оперся на клюшку.

Зимой Элеонора Сажней окончательно поселилась в комнатах, которые занимала когда-то покойная Дарья.

Молодой Фирсов, по выражению Василисы Терентьевны, по-прежнему «куралесил», забросив все дела фирсовского дома. Пропадал все больше в тургайских степях, гоняясь за волками. От Агнии письма получали редко. Она жила вместе с мужем в Омске. Тегерсен работал в американском Красном Кресте.

От Андрея вестей не было больше года. Как-то Василисе Терентьевне сказали, что в исполкоме работает невеста Андрея, Христина Ростовцева. Старуха поспешно оделась и пошла посмотреть будущую сноху.

В приемной уселась в уголок и долгим, ревнивым взглядом следила за девушкой, прислушивалась к ее разговорам с посетителями. Домой вернулась довольная осмотром. Одно смущало старую женщину: будущая жена Андрея была коммунистка, а они и в бога не верят, и ребят не крестят, и косы стригут.

«Ничего, были бы внучата, окрестим; отец с матерью и не узнают. Дождаться бы, – подумала Василиса Терентьевна и вздохнула. – Старик только псалмы читает, Сереженька за волками по степи гоняется, актерка в доме разные киятры устраивает, даже втянула в бесовскую игру и Никодимушку. Прошлый раз заявляет: «Мы с Никодимом Федоровичем думаем репетицию в вашей столовой провести. Отрывки из оперы «Самсон и Далила» ставить будем». Потом подала Никодимушке стул. «Представь, говорит, что это водяное колесо мельницы, и верти его, а я буду петь». Вернулась в свою комнату, разделась, распустила волосы и вышла к Никодиму в чем мать родила.

А тот дурак-то затянул какой-то псалом и косит на нее глаза. Ладно, старик костылем их разогнал по комнатам. Срамота. Сказала я Сергею, а он только хохочет! Была бы моя воля, оттаскала бы ее, паскуду, за волосы. Где это видано, чтобы голой выходить?»

Василиса Терентьевна попыталась посовестить и Сергея, а он не понял, видно, о своем начал:

– Эх, мама, мама, тяжело жить мне на свете.

– Женился бы, любая за тебя пойдет.

– Поздно сватать ту, которая обручена с другим. – Должно, на Устинью намекал. – Оттого и гоняюсь за волками, чтобы печаль унять, – повесил голову и вышел… Василиса Терентьевна, вспомнив разговор с сыном, тревожно заворочалась на постели. Услышав шаги мужа, приподняла голову. Старик поставил клюшку и торопливо стал одеваться.

– Ты куда?

– Вставай, мать. Зажигай перед иконами свечи: кончилась власть большевиков.

Василиса Терентьевна непонимающими глазами посмотрела на суетившегося мужа, который в спешке никак не мог найти рукав своего частобора.

– Да вставай, ты, прости господи, кислая квашня! – выругался тот и дрожащими от нетерпения руками стал застегивать пуговицы.

Рядом в комнате слышалось радостное гудение Никодима, только что вернувшегося в дом.

– Елицы во Христа крестится, во Христа облекостеся… Аллилуйя. – Потирая руки, расстрига подошел к буфету, выпив рюмку рябиновки, провел широкой ладонью по усам. – Воскресла новая Вандея, а с ней и дом Фирсова. Но пока об этом молчок! – Расстрига погрозил кому-то невидимому пальцем:

– У премудрого Соломона бо сказано: и глупец, когда молчит, может показаться умным. Ибо пути господни неисповедимы.

Опираясь на палку, Никита прошел по коридору в комнату сына.

Закинув руки под голову, Сергей безмятежно спал. Слабый свет ночника с маленького столика из угла освещал его красивое, с легким пушком на подбородке лицо.

– Вставай!

Сергей откинул одеяло и уселся на кровати.

– Что?

Старый Фирсов молитвенно сложил руки и, глядя на икону, произнес торжественно:

– И побегут от лица огня все нечестивцы, творящие беззаконие. Кончилась власть большевиков!

Сергей вскочил:

– Как кончилась? Ты правду говоришь, отец?

Никита подвел сына к окну и, распахнув створки, показал на косогор:

– Се жених грядет во полунощи!

В серой мгле наступающего утра было видно, как отряды чехов и белоказаков спускались в город. – Теперь я покажу, как мое добро отбирать! – Голос Никиты перешел на зловещий шопот. – Саваном покрою села Зауралья, и будет шевелиться земля от тел нечестивцев, – и смолк, казалось, задохнувшись от душившей злобы.

Сергей отошел от окна. Та душевная пустота, которая охватила его с момента последней встречи с Устиньей на покосе, как бы притупила интерес к событиям. Он вяло произнес:

– Оставь меня в покое.

Никита зло покосился на сына.

– Ты что, как Андрюшка, тоже перекинулся к большевикам?

Сергей молчал.

– Отвечай! – старик застучал палкой об пол.

– Нет, коммунистам я не нужен, чужой им.

– То-то, – вздохнул облегченно Никита и, вынув клетчатый платок, обтер вспотевший лоб.

Глава 10

Со стороны степного Тургая дул теплый ветер. В дремотной тишине степи было слышно, как плескались о берег мутные волны Тобола. В заводях и протоках за высокой стеной камыша мягко крякал селезень, ожидая подругу. В густой траве кричали дрофы и, вытягивая шею, беспокойно топтались на месте. Над лугами в чистом, прозрачном воздухе заливались жаворонки.

На станичной улице, недалеко от домика Истоминых, купаясь в песке, лежали куры. Неожиданно с высокого плетня раздалось тревожное кудахтанье петуха, и куры шмыгнули в подворотню. Со стороны моста послышался дробный стук копыт, и большой отряд вооруженных конников с гиком промчался по улице, направляясь к станичному исполкому.

Работавшая в огороде Устинья посмотрела на улицу и, узнав в одном из всадников Поликарпа, который исчез несколько дней назад из станицы, в тревоге опустила лопату. За поворотом Ведерников выхватил из ножен шашку. Блеснула сталь клинка. Отряд бешеным аллюром ворвался на станичную площадь и, спешившись, окружил исполком.

Устинья метнулась к Лупану, который тесал на дворе чурку.

– Тятенька! – крикнула она, задыхаясь. – Какой-то отряд проскакал к исполкому! Не дутовцы ли?

Старый Истомин молча воткнул топор в чурку, торопливо зашагал в горенку, там снял со стены шашку и, одев форменную фуражку с синим околышем, проходя мимо снохи, бросил коротко:

– Из дома не отлучайся!

Молодая женщина стала перебирать лежавшее на лавке шитье. Все валилось из рук. И вдруг точно ножом полоснула мысль: «Убьют они Евграфа!» Устинья поспешно накинула платок. У исполкома уже шла свалка. Евграф с группой фронтовиков рубился с дутовцами на широком крыльце исполкомовского дома, пытаясь пробиться на улицу. Лупан и несколько низовских казаков отчаянно отбивались от наседавших на них атаманцев. Сила Ведерников, ловко орудуя клинком, пытался дотянуться до Лупана.

– Я тебе припомню Донки, старый разбойник! – орал он, бешено наступая на окружавших Лупана казаков.

– Гадюка! Еще грозить вздумал! – Истомин поплевал в ладонь. – Ребята, дай-ко дорогу, – крикнул он низовцам.

Те на миг разомкнули ряды.

Раздался звон скрещенных клинков.

Силы казались равными. Рыхлый Ведерников был на голову выше Лупана и в совершенстве владел шашкой. Сухой, жилистый Лупан был изворотливее. Вскоре Ведерников почувствовал, что начинает слабеть. Отразив стремительный удар Лупана, он пытался скрыться за спину атаманцев, но получив новый удар в предплечье, выпустил шашку из рук.

Все смешалось в кучу. Среди лязга клинков и площадную, ругань Устинья услышала, как старый Лупан крикнул Евграфу:

– Сын! Руби подлых!

Молодой Истомин, разъяренный, врезался в толпу дутовцев.

Сжав виски, Устинья стояла окаменело, не спуская глаз с мужа.

Очистив крыльцо исполкомовского дома от врагов, Евграф со своей группой стал пробиваться на помощь низовским казакам.

Рубаха на нем была порвана. С правой щеки текла тонкая струйка крови, заливая давно не бритый подбородок. Вид его был страшен. Устинья сделала шаг навстречу, но тут же, оглушенная неожиданным ударом, упала. Последнее, что промелькнуло в ее сознании, это звук тревожного набата и звенящий голос мужа:

– Убийцы!

Очнулась Устинья, когда площадь перед исполкомовским домом опустела. Стоял вечер. Станица казалась вымершей. Только на верхних улицах, где жили богатые казаки, раздавались песни и топот гулявших дутовцев.

Молодая женщина провела рукой по затылку, нащупала под волосами сгусток крови. Шатаясь точно пьяная, она побрела домой. Дома повалилась на кровать, закрыла глаза.

За печкой нудно скрипел сверчок, в углу беспокойно ворочался привязанный на веревку теленок. Под навесом пропел петух, в сенках завозились куры. Устинья поднялась с кровати, подошла к окну. Посредине безлюдной улицы тесной кучей спали овцы и, точно комья нерастаявшего снега, белели дремавшие гуси. Шумел Тобол. Поднявшаяся луна бросила мерцающий свет на станицу и поплыла над безбрежной равниной Тургая. Где-то нудно завыла собака. Тоскующие звуки понеслись над площадью и замерли в полутемных переулках Низовья.

Устинья припала горячим лбом к стеклу. Евграфа нет! В памяти промелькнул образ брата, за ним Осипа и точно живой показался Сергей. Он был так ощутимо близок, что Устинья сделала невольный шаг от окна.

– Уйди! – прошептала она, как бы отгоняя призрак, подошла к кровати и уткнулась в подушку.

Раздался стук в дверь. Устинья, приподняв голову, прислушалась. Стук повторился, настойчивый и властный.

– Открой!

Женщина узнала голос Поликарпа. Он был не один. Раздался пьяный смех и грязная ругань. Схватив лежавшую на столе бритву, Устинья стояла, не шевелясь.

– Эй, ты, комиссарша, открой!

«Живой в руки не дамся», – подумала Устинья и, спрятав бритву за кофточку, подошла к двери.

– Что надо? – спросила она твердо.

– Открой, обыск! – раздался незнакомый голос.

«Будь, что будет», – решила женщина и отодвинула засов. В избу вошли казаки.

– Зажги лампу, – распорядился один с нашивками вахмистра.

Дутовцы обшарили все углы, выбросили из сундуков белье, встряхнули кровать, заглянули в подполье.

Пьяный Ведерников сделал попытку обнять Устинью. Резким толчком та отбросила его и, выхватив бритву, прислонилась к печке.

– Еще раз подойдешь, полосну по горлу, – произнесла она тихо.

Глупо ухмыляясь, Поликарп отошел и сел рядом с вахмистром, к столу.

– Ожегся? – спросил тот с усмешкой.

Замечание дутовца точно подбросило Ведерникова. Снова шагнул он к Устинье и произнес с угрозой:

– Завтра же уматывайся из станицы, а то свяжем подол на голове и поведем по улицам! Поняла?

Побледнев, женщина промолчала. Надругательство над женщинами у казаков применялось в старину. Нет! Этого позора она не вынесет. Побелевшими губами Устинья прошептала:

– Я уйду, но и ты не порадуешься.

Дутовцы гурьбой вывалились из избы. Устинья лихорадочно стала собираться. Утром она направилась в казачью управу. Там уже сидел Сила Ведерников с перевязанной рукой.

– Чего надо? – спросил он ее сурово.

– Похоронить бы Евграфа… – сдерживая готовые хлынуть слезы, Устинья закусила губу.

– Пускай валяется пес, – угрюмо произнес Ведерников и отвернулся к окну.

Не разрешили и свидание с Лупаном, сидевшим, как и многие низовские казаки, в станичной каталажке. Понурив голову, Устинья вернулась домой.

Через час, взяв часть вещей, она выехала в Марамыш. Город находился во власти белых.

В отцовском доме, к которому женщина пробралась задними улицами, ее ожидало второе горе: отец был арестован, а брат скрывался. О Русакове ничего не было слышно.