Текст книги "Не открывая лица"

Автор книги: Николай Далекий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

12. НОВЫЙ КОМЕНДАНТ

Наконец закончился этот поистине кошмарный для Эмиля Гросса день. Удрученный лейтенант в сопровождении не менее удрученного фельдфебеля Штиллера вернулся в кабинет, где на ковре лежал сложенный вдвое половичок. Тут новый комендант вспомнил об арестованном подростке.

– Скажите, фельдфебель, этот второй мальчишка – тоже партизан? – спросил Гросс, снимая шубу и прижимаясь спиной к кафелю печки.

Штиллер закрывал окна деревянными щитами.

– Мне трудно ответить на этот вопрос, господин лейтенант, – сказал он. – Я не знаю, почему покойный обер-лейтенант привлек этого второго мальчишку.

– Но где и при каких обстоятельствах он был захвачен? – допытывался лейтенант.

– Мы взяли его при выходе из просеки, у хутора. Он нес мешок с очень дрянной мукой. Ничего подозрительного при обыске мы не обнаружили. Признаюсь, у мальчишки был глупый вид: до того он растерялся и перепугался. Он все время бормотал что-то и показывал какой-то документ – пропуск, кажется, который лежит сейчас у вас, господин лейтенант, на столе.

– Но почему же обер-лейтенант был уверен, что этот второй тоже партизан? Вы ведь присутствовали при допросе?

– Да, господин лейтенант, – заморгал глазами Штиллер. – При второй половине допроса. Но, видит господь, я в состоянии понять только десятое слово из той тарабарщины, на которой говорят эти люди. Я понял только, что этот Сокуренко и обер-лейтенант подозревали, что оба подростка – сообщники. Подозревали, но уверены в этом не были. Обер-лейтенант все время показывал на мешки. Мешки у них, в самом деле, почти одинаковые. И затем обер-лейтенант очень часто употреблял слово “мина”. Он, очевидно, полагал, что этот второй нес мину и спрятал ее где-то в лесу. Обер-лейтенант инструктировал нас и предупреждал, что партизаны пользуются какой-то маленькой миной секретного устройства, и обещал награду тому, кто сможет обнаружить такую мину. Вот все, что я могу сказать, господин лейтенант.

Штиллер с любопытством рассматривал лейтенанта. Это любопытство не было праздным: плох тот подчиненный, который не знает способностей, характера и привычек начальства.

Лейтенант покосился на половичок и досадливо покачал головой.

– Какое свинство – умереть, не передав дела. Что же мне делать с этим мальчишкой? Разве это улики – мешки? Я уже видел тысячи людей с такими мешками. Тысячи людей на дорогах.

– Что делать? – поняв, что лейтенант беспомощен, как ребенок, Штиллер не сдержался и широко ухмыльнулся. – Ах, господин лейтенант, зачем вам улики? Сразу видно, что вы недавно приехали в эту страну…

– Да, но меня инструктировали, – строго сказал Гросс. – Я могу брать заложников и вешать их – десять, двадцать, пятьдесят, если виновники диверсий или убийств немецких солдат не будут обнаружены. Но убийца обнаружен, он понес наказание. Я не могу в таком случае хватать людей направо и налево и вешать их… Это вызывает возмущение населения, а согласно инструкции в настоящее время это нежелательно и вредно. Репрессии должны иметь смысл или хотя бы видимость смысла…

Фельдфебель слушал все это, не в силах скрыть улыбку.

– Господин обер-лейтенант рассуждал и поступал значительно проще, – сказал он.

– И погиб такой глупой смертью, – вздохнул Гросс. – Чем доказано, что этот, стрелявший в наших солдат, – партизан? Может быть, он просто нашел пистолет. Может быть, его родителей тоже повесили, как заложников, и он решил отомстить. Когда я ехал сюда, я видел на одной станции взорванный поезд. Он пошел под откос. На одном из вагонов было написано мелом по-русски: “Будешь бить рабочих и крестьян – больше будет партизан!” Видите! Они знают наше уязвимое место.

– Это – философия, господин лейтенант. Я бы на вашем месте объявил и этого мальчишку партизаном, привесил ему на грудь дощечку, и – дело с концом. Кто будет проверять? Впрочем, мое дело выполнять приказания…

Гросс, тяжело ступая усталыми ногами, задумчиво прошелся по кабинету.

– Хорошо, допустим, мы повесим и этого. Ну, а вдруг начальство узнает, что у обер-лейтенанта было подозрение, будто мальчишка спрятал мину. Об этой секретной мине много говорят, ее ищут, о ней уже ходят легенды, но ее еще никто не видел. И скажут: почему вы поторопились, почему вы не сумели заставить какого-то сопливого мальчишку рассказать о его тайне?

Фельдфебелю надоели разглагольствования нового командира.

– Я жду ваших приказаний, господин лейтенант, – сказал он бесстрастно.

– Давайте его сюда, – вздохнул Гросс. – На всякий случай, пусть зайдут два солдата.

Ожидая возвращения фельдфебеля, Гросс поправил соскальзывающий вверх с круглого животика ремень, проверил, хорошо ли застегнута кобура пистолета и, придав обрюзгшему лицу внушительный вид, грозно откашлялся. Но тут его взгляд упал на половичок, и он печально, со страхом покачал головой. И хотя окна были плотно прикрыты щитами, за дверями, в коридоре, ходил вооруженный дежурный, а на дворе, у школы, стояли часовые, лейтенанту Эмилю Гроссу вдруг стало жутко в этой теплой комнате, как будто здесь, кроме него, незримо присутствовали тени жертв неоправданной, тупой жестокости.

“Нет, нет, – подумал он, встряхиваясь и стараясь взять себя в руки. – Это слабость, нервы. Я еще не привык к этой роли. Но я привыкну, должен привыкнуть”.

Наконец фельдфебель и два солдата ввели посиневшего, дрожавшего от холода Тараса. Хлопец скинул шапку и, покорный судьбе, с тоскливой, горькой надеждой уставился на лейтенанта.

– Так, мальшик, ты должен рассказать фесь… – начал Гросс, строго поблескивая толстыми стекляшками пенсне. – Понимал – фея! Такой маленький и такой ест польшой сфолош!

– Так чем же я виноват? – жалобно спросил Тарас, и стало слышно, как мелко застучали его разжатые зубы.

– Што? Я все знайт! Молшат!

Возмущенный Гросс ходил по комнате, держась от арестованного на приличном расстоянии. Стекляшки его пенсне метали в хлопца холодные молнии.

– Ну? Рассказываль.

Тарас поспешно переступил с ноги на ногу, смущенно откашлялся.

– Значит, я меняю. Конечно, была у меня простыня. Сменял – и обратно иду домой. Заночевал, как водится, в этом селе, а утром опять себе иду. Бац! Меня арестовывают, и – сюда, а тут вот этот… – Тарас в ужасе округлил глаза, – головорез…

– Вы фсе голофорес! Народ – тикари!

– Насчет дикарей… – глуповато замигал глазами хлопец. – Тут я не понял, господин офицер. Это вы в каком случае говорите?

– Вы фее ест некультурный нарот.

– Ага! Насчет культурности… – поняв мысль гитлеровца, обрадованно закивал головой Тарас. – Это – да! Народ темный у нас, это правильно вы сказали. А что я головорез – это напрасно. Как можно такое говорить? Я мухи зазря не обижу. Сроду так. Смирный.

– Тальше рассказываль.

– Ну, а дальше, привели меня сюда, – тяжело вздохнул Тарас. – Я пропуск показываю, рассказал все как следует. Этот молодой офицер, который здесь был… – хлопец хмыкнул носом и осторожно покосился на фельдфебеля, – отпустить меня собирался – видит, что зазря привели и ни е чем я не виноват… Ну, а тут этот ужасный случай – стрельба! Вот где у меня пуля пролетела. – Он прикоснулся грязным пальцем к уху. – Сомлел было от страху. Да вы сами видели, что он тут наделал.

– Ты биль на одна дорога с этот голофорес?

– Так он сюда шел, а я – туда, – терпеливо объяснил Тарас и пожал плечами. – Я не скрываю, повстречался, видел его. Но вот, к примеру, я бы вас встретил. Что с того?

– У фас одинаковый мешок.

– Мешок? – удивился Тарас и снова бросил косой взгляд на фельдфебеля. – Разве можно сравнить? Вон у него какой, с голубой полоской, и пятна, кровь, наверное… А у меня вон тот, белый. Да что тут говорить! Вот господин солдат, не знаю в каком чине… не дадут сбрехать. – Хлопец с загоревшейся в глазах надеждой повернулся к фельдфебелю. – Вот этот мой мешок? Да?

Штиллер молчал. Он не совсем ясно понимал, о чем идет речь.

– Ну вот, и они подтверждают… – повеселел Тарас.

Оживившись, он переступил с ноги на ногу и облегченно вздохнул. Теперь-то этому толстому немцу все ясно. Еще бы! Разве можно спутать такие мешки…

– Какой был у него мешок? – спросил Гросс у фельдфебеля по-немецки.

– Вон тот, белый, чистый, господин лейтенант.

Гросс почувствовал, что единственная тоненькая ниточка, которую он держал в руках, оборвалась. Мальчуган говорил правду. Что же делать? Где искать новые нити, улики? Еще раз мысленно выругав покойного Шварца, подложившего ему такую свинью в виде этого глуповатого и несчастного подростка, лейтенант растерянно взглянул на фельдфебеля.

– Пустить в обработку? – с готовностью спросил Штиллер.

Сжав губы, Гросс молча кивнул головой.

Штиллер толкнул хлопца к двери. Но Тарас по-своему понял разговор немцев и утверждающий кивок лейтенанта.

– Вот это правильно, – сказал он радостно и заискивающе. – Спасибо, господин офицер. Только если отпускаете, так уж и пропуск верните… и мешочек, если можно.

– Фыпускайт? Я буду фыпускайт? После мина. Только так! Только так!

Через несколько секунд к лейтенанту вошла Оксана. Девушка несла на подносе кастрюлю, кофейник и тарелку, накрытую свежей накрахмаленной салфеткой. На ней была новая, светлая шелковая кофточка с короткими рукавами.

– Господин лейтенант, вы сегодня не обедали. Так нельзя… Я хочу предложить вам жареную курицу, кофе со сливками и что-то вроде гренок. Я не знаю, как это по-вашему называется: тонкие ломтики хлеба макают в молоко, потом в яичный желток и поджаривают. Попробуйте. Господин обер-лейтенант их очень любил…

Оксана хлопотала у стола, расстилая скатерть и расставляя тарелки. Гросс исподлобья следил за неторопливыми плавными движениями ее обнаженных до локтя красивых рук. Что из себя представляла эта девушка, торчавшая прежде на кухне, он не знал и испытывал к ней глухое враждебное чувство. Уж очень она спокойно говорит о покойном Шварце, словно обер-лейтенант не погиб, а вышел в другую комнату. Но Гроссу чертовски хотелось есть, а жареная курица выглядела очень аппетитно. Не раздумывая долго, лейтенант принялся за еду и вскоре убедился, что в смысле кулинарных способностей эта украинская девушка ничуть не уступает его Анне. Все было очень вкусно.

А тем временем бесшумно двигающаяся Оксана проверила, прогорели ли дрова в печке, закрыла заслонку в трубе, оглядела, надежно ли держатся в гнездах крючки щитов на окнах, нагнулась и поправила половичок.

– Простите, господин лейтенант, – сказала она, приблизившись к столу. – Я хочу спросить, что вам приготовить на завтрак? Конечно, утром я могу сварить кофе и еще что-нибудь приготовить на скорую руку. Сосисок у нас нет… – Она сочувственно улыбнулась. – Но можно поджарить свиное сало с кислой капустой.

– Мошно, – кивнул головой Гросс.

– К какому часу подать завтрак? Господин обер-лейтенант требовал точно в половине одиннадцатого.

– Мошно.

– И последний вопрос, – словно извиняясь за свою назойливость, торопливо произнесла девушка. – Если вам потребуется постирать белье, прошу сказать мне. На следующий день оно будет готово.

– Это сафтра, – сказал Гросс, наливая кофе в чашку.

Оксана склонила голову и почти пропела:

– До свиданья, господин лейтенант. Спокойной ночи вам.

Запивая жирные куски мяса горячим, отлично сваренным кофе, Гросс думал о том, что его несчастный предшественник не так уж плохо придумал, взяв себе в горничные эту девушку. Черт возьми, даже в походных условиях нужно уметь обеспечивать себе максимум возможных удобств.

– Ну, как? – спросил он, завидя вошедшего в кабинет Штиллера.

– Сейчас его приведут сюда, – ответил фельдфебель, жадно поглядывая на кастрюлю с остатками курицы. – Он потерял сознание… – На лице Штиллера появилась игривая улыбка. – А как, на ваш вкус, эта девушка, господин лейтенант? Не правда ли, она заслуживает внимания?

Гросс досадливо махнул рукой и засопел. Ему не понравился развязный тон фельдфебеля и явное желание подчиненного получить приглашение к столу.

– Кто эта девушка? – спросил он строго. – Зачем ее взял обер-лейтенант? Ей можно что-либо доверять?

– Вполне! Очень надежна. Мы ее проверяли различными путями… И надо сказать, что обер-лейтенант использовал ее как своего тайного осведомителя. В письменном столе вы найдете ее донесения…

Фельдфебель не успел договорить – солдаты втащили в комнату Тараса. По лицу хлопца из полуоткрытых глаз катились обильные слезы, он глухо стонал. Его усадили на стул возле стены

– Где есть спрятаный мина? – вытирая салфеткой губы, спросил Гросс – Ну, рассказыфаль?

– Я шел менять… – Тарас всхлипнул. – Говорю вам… У меня же пропуск…

– Ага! Тепя мало пили. Тепе путет еще.

Полными слез, страдальческими глазами хлопец посмотрел на офицера. Красные опухшие губы его искривились я задрожали.

– Чего зазря мучить-то? Знал бы, что… Убивайте сразу, если уж такое надумали… А то говорю вам по-человечески – не знаю. Шел я, взяли на дороге… Ой, горенько мне, мама моя родная. Ребра ломали, совести нет… А еще культурные люди!

Скажем правду, Эмиль Гросс по своей натуре не был жестоким человеком. Более того, он любил детей и считал себя опытным педагогом. Детские слезы всегда трогали его. Но сейчас перед ним был славянский мальчик – жалкий, несчастный и в то же время загадочно враждебный. Ведь другой такой мальчуган, чуть-чуть постарше этого, на глазах у Гросса убил обер-лейтенанта и начальника полиции. Что-то невероятное! Разве можно в таком случае за что-либо ручаться? Нет, к этому мальчугану следует применить политику не только кнута, но и пряника.

– Уведите, – приказал Гросс.

Тараса увели.

– Господин лейтенант! – сказал фельдфебель, как только дверь закрылась. – Можете не сомневаться – мы обрабатывали этого сопляка так, как надо. Солдаты били прикладами, а у меня до сих пор болят кулаки, хотя я выбирал наиболее нежные и чувствительные места. Он, должно быть, в самом деле ничего не знает. Или уж если знает, то все равно ничего не скажет. Приклады и кулаки тут бесполезны. Его нужно повесить или отпустить. Лучше всего повесить. Это будет вернее.

– Ничего не скажет? – высокомерно произнес лейтенант. – Это мы увидим. Он еще ребенок. Его душа – воск, из этого воска умелыми руками можно вылепить все, что угодно. – Гросс щелкнул пальцами. – Я применю к нему педагогический метод.

– Вы, кажется, из учителей, господин лейтенант? – с едва скрытой иронией спросил Штиллер.

– Да, тридцать лет в школе. Я достаточно повозился с такими мальчуганами. Я знаю их характер. Пройдет несколько дней, может быть, неделя, и эта секретная мина будет лежать здесь, у меня на столе.

13. ПРОДОЛЖЕНИЕ СТРАННОГО РАЗГОВОРА

Когда возвращающаяся домой Оксана вошла в переулок, навстречу ей вынырнула из темноты фигура солдата. Это был Курт Мюллер.

– Ой, испугали вы меня, господин Курт! – сказала девушка, замедляя шаг. – Вы куда идете? Проводили бы меня…..

– Не надо шума, – торопливо и тихо заговорил солдат, беспокойно оглядываясь по сторонам. – Нас никто не должен видеть. Я назначен часовым. Буду стоять у сарая. Необходимо закончить с тобой разговор. Сейчас удобный случай. Этот мальчик. Его можно спасти… Мы ночью уйдем.

– А я вас задерживаю? – усмехнулась Оксана. – По мне, идите на все четыре стороны.

– Он мне не поверит. Нужна твоя помощь – записка, несколько слов.

– Пропустите меня, – с внезапной злобой сказала Оксана. – Слышите! И в последний раз предупреждаю: еще один такой глупый разговор – и я сообщу коменданту.

Курт Мюллер загородил ей дорогу.

– Нужно скорей думать, Оксана. Я ставлю на карту все. Сегодня я получил известие, письмо. Моя жена арестована в Германии. У нее были мои письма, фотографии. Еще несколько дней – и меня может схватить гестапо.

– Ой, какие ужасы! – насмешливо воскликнула девушка. – Почему?

– Я – коммунист… – едва слышно проговорил Курт. Оксана досадливо махнула рукой.

– Вы таки ненормальный псих, господин Курт. Что вы плетете? Разве немцы бывают коммунистами?

– Не бывают? Ты сама знала солдата нашей роты Ганса Эрлиха.

– Вот вы и помешались на этом Гансе, – голос Оксаны звучал раздраженно. – Вы сами, своей башкой рассудите. Вы говорите: Ганс коммунист и вы коммунист, – она невольно усмехнулась такому предположению. – А я, по-вашему, была связана с Гансом, вроде как сообщница. Так, что ли?

– Да, – тихо обронил Курт.

– Гайки у вас в голове не хватает, – засмеялась девушка. – Почему же Ганс или, как его там, – Эрлих сам не познакомил меня с вами? Ну? Ага, проглотили язык. Пропустите-ка лучше. Дайте уйти от греха. Я ведь жалею вас…

– Я не знал, кто есть Эрлих. Я потерял связь с группой. Возможно, он был не коммунист, а просто антифашист, честный человек. Мы в глубокой конспирации. Полмиллиона, – запомни эту цифру, полмиллиона немецких коммунистов, антифашистов расстреляны, уничтожены гитлеровцами. Нас мало, но мы боремся, будем бороться и победим. Будущее Германии принадлежит таким, как я и Эрлих.

Наклонив голову, Оксана слушала горячий, гневный шепот солдата. Она вздохнула и сказала:

– Это какие-то непонятные мне фантазии, политика… Ой, я замерзла. Проводите немножко.

Они пошли рядом, наклоняя головы против ветра, хлеставшего по лицу снежной крупкой. По обеим сторонам дороги тянулись плетни, а за ними чернели голые ветви деревьев. Солдат шел медленно.

– Плохой вы кавалер, – засмеялась Оксана. – Даже под ручку не возьмете.

Курт поправил на плече ремень автомата и взял девушку под руку.

– Рассказали бы что-нибудь, – сказала девушка.

Курт остановился, удерживая Оксану.

– Я видел, как погиб первый мальчик.

– Ого, мальчик! – возразила Оксана. – Лет семнадцати.

– Юноша, – грустно кивнул головой Курт. – Он умирал и сказал мне… Кровью своей сказал: “Смотри, немецкий рабочий Курт Мюллер, как умирают те, кто ненавидит фашизм. Разве ты ненавидишь, если носишь эту позорную форму?” И этот мальчик… Он погибнет.

– Ну, разберутся… – Оксана высвободила свою руку, опасливо косясь на ведущего такие речи солдата. – Отпустят, если не виноват. А повесят… Не он первый, не он последний. На то война. Всех не пережалеешь. Вы просто на нервы слабый… Как по-вашему “до свиданья”? Гут морген?

– Да, гут морген, – невесело усмехнулся Курт и добавил по-немецки: – Думай быстрее, Оксана. Моя жизнь и жизнь мальчика в твоих руках. Помни – я жду твоего решения.

– Что вы белькочете? Заморозили меня своими разговорами, – сказала девушка, отступая шаг назад. – Гут морген, господин Курт! Спокойной ночи!

Приветственно взмахнув рукой, Оксана побежала по дороге. Не двинувшийся с места Курт проводил взглядом девушку, пока ее фигура не скрылась в темноте.

Ночная темень плотно окутала село. Низкие, невидимые тучи проносились над ним, и лишь изредка в разрывы проглядывали далекие дрожащие звезды. Ветер шумел в голых ветвях деревьев, заметал снегом дороги.

Мария Бойченко, преодолевая порывы бившего ей в грудь ветра, с трудом пробиралась по темной улице к центру села. Она хорошо знала, что таким, как ей, выходить ночью из хаты запрещено и встреча с полицаем сулит ей большую опасность, и все же не смогла усидеть дома. Сердце женщины тревожно билось, но боль и гнев толкали ее вперед. В засунутой в кармане руке она сжимала сложенную вчетверо листовку.

Вечером, после того как тело Васи Коваля было повешено на столбе у школы, Мария отыскала в дупле вербы перевязанный ниточкой сверток и зарыла его в снегу у стены хаты, как ей и советовал Сынок. Улегшись на печке рядом с детьми, она начала обдумывать, кому завтра утром следует подбросить первую листовку. Ей представились лица односельчан, читающих радостное сообщение. Неужели найдется среди них хоть один человек, который, прочтя листовку, испугается и разорвет этот дорогой листок бумаги? Нет, те, кому подбросит она, не разорвут, а спрячут и сумеют затем передать другим. И пойдет листовка по рукам, согревая сердца советских людей, вселяя в их души мужество и надежды.

Скорей бы заснуть, скорей бы утро… Но заснуть Мария не могла. Перед ее глазами стояла одна и та же картина: сани, брошенное на них обезображенное тело юного партизана, его одинокий раскрытый черный глаз, глядящий в небо. С дедом Ильком она тащит эти сани по дороге, и выглядывающая из оборванного рукава рука партизана волочится по снегу Люди стоят у дороги и смотрят…

Мария сорвала с себя одеяло. Нет, не может она ждать утра. Ей нужно сделать что-нибудь сейчас же, этой ночью, чтобы утром люди узнали, зачем приходил в их село партизан, какую радостную новость принес он им.

Торопливо одевшись. Мария вышла из хаты. Но едва она очутилась на пороге, как сразу же почувствовала себя одинокой и беспомощной. Темнота пугала, ноги отяжелели от страха. Казалось, везде – и у сарая, и у колодца, и за углом хаты – уже притаились враги и ждут не дождутся, чтобы схватить Марию за руку, как только она вытащит из снега свернутые в трубочку бумажки.

Тут Мария вспомнила, как уходил от нее Сынок. Ведь он-то не боялся темноты и неизвестности. Нет, ночь была ему другом и помощником. У страха глаза велики. Она пойдет и сделает свое дело, как надумала, сделает потому, что этот неизвестный хлопец научил ее бесстрашию.

И она шла по улице, стараясь держаться поближе к плетням.

Впереди замаячила какая-то фигура. Женщина… Она шла навстречу. Мария подалась влево от плетней и уже готова была выбросить листовку в снег.

Женщина остановилась.

– Тетя Ганна, это вы? – раздался голос Оксаны. – Напрасно вы ходите, мучите себя. Ваш Микола сегодня на дежурстве… Идите спать, застынете.

Оксана прошла мимо, и тотчас же темнота скрыла ее фигуру.

Мария перевела дух, сердце колотилось в груди, кровь стучала в висках. “Неужели не узнала, приняла за Ганну?” – с тревогой думала она.

У Марии имелись все основания предположить, что Оксана ошиблась, приняла ее за другую. Ганна, жена полицая Миколы Шило, была на диво глупой и ревнивой бабой. О том, что она часто ночью шатается по улицам, выслеживая, не пошел ли ее Микола к какой-нибудь молодке, знало все село.

Но Оксана могла и не ошибиться…

Несколько мгновений Мария стояла в нерешительности. И вдруг – точно буйный хмель ударил ей в голову. Если Оксана узнала ее, все равно выдаст. Семь бед – один ответ. Так уж пусть будет за что отвечать. Ахнут все, когда узнают…

Не задумываясь больше ни над чем, Мария быстро зашагала, почти побежала вперед. Вот и площадь перед школой… Ночка темная, холодная, выручай! Где вы, часовые, патрули, хватайте, а то останетесь в дураках. Я иду к тебе, Сынок, иду. Прими мой земной поклон. Может быть, последний… А ты, Федя, прости, что оставила детей. Люди добрые сжалятся, заберут.

Опьяненная своей смелостью, Мария шла напрямик по площади к школе, не пугаясь и не таясь. Смело и решительно она приблизилась к месту, где висел партизан, и, хорошенько смочив водой из бутылки листовку, приклеила ее к столбу.

То ли часовые находились где-то в стороне, то ли в темноте они не заметили женщину, но ее никто не окликнул и не задержал.

Мария вернулась домой. Как была, одетая, она села на лежанку и закрыла руками горячее лицо. Каждую минуту женщина ожидала грозного стука в дверь.

Но ночь прошла спокойно.

На рассвете Мария взяла санки и отправилась за соломой. Это никому не могло показаться подозрительным – вчера она так и не смогла привезти себе топлива.

Выйдя на площадь, Мария обомлела. Здесь было удивительно тихо и обыкновенно, точно ничего и не произошло ночью. На земле лежал чистый незапятнанный покров снега. Два сильно озябших, запорошенных снегом солдата прохаживались один у крыльца школы, другой – в глубине двора, у сарая. На груди повешенного партизана ветер раскачивал кусок фанеры. А внизу, на столбе белела приклеенная Марией листовка. Как будто очередной приказ оккупантов.

Эта удивительная безмятежность продолжалась долго. И лишь на обратном пути Мария еще издали заметила суматоху у школы и услыхала громкие крики и ругань.

С налитым кровью мясистым лицом стоял на крыльце толстый офицер и, поблескивая пенсне, ожесточенно жестикулируя, хрипло каркал что-то по-немецки. Солдаты, точно не находя себе места, бегали взад и вперед. Два полицая усердно скребли столб ножами, срывая по кускам примерзшую листовку.

А издали – кто с порога хаты, кто из-за плетня, кто от колодца – наблюдали эту сцену сельские жители.

На своей улице Мария встретила Оксану.

– Доброе утро, – сказала Мария.

Девушка ответила на приветствие небрежным, гордым кивком головы и отвернулась.