Текст книги "Не открывая лица"

Автор книги: Николай Далекий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

– Вопросов нет, – слегка замялся Сокуренко. – Но разрешите нескромность, господин обер-лейтенант, представить вам такой прискорбный случай. – Он подал офицеру мокрый, смятый лист бумаги, который уже давно держал в руках. – Оч-чень прискорбный…

Шварц брезгливо взял листок, поднес его к лампе и. как только пробежал глазами по сильно расплывшимся, крупным чернильным буквам, побледнел.

– Где это было? Кто обнаружил? – спросил он хриплым голосом, в котором вместо обычных металлических нот звучал откровенный испуг.

– Обнаружил Чирва, уже вечером, – ответил довольный произведенным эффектом Сокуренко. – А приклеено было у колодца. И так ловко – на стенке сруба, изнутри. Только тот, кто за водой пойдет, заметит и прочитает.

– Долго висела? – Обер-лейтенант не сводил глаз с листка.

– Кто его знает? Может, день, может, два, может, всю неделю.

Обер-лейтенант закурил сигарету. Лицо его было по-прежнему бледным, но он уже взял себя в руки.

– Ну, и каково ваше мнение? – насмешливо растягивая слова, спросил он начальника полиции. – Кто, по вашему мнению, написал это гнусное объявление?

Сокуренко невинно пожал плечами.

– Там есть подпись – “германски сольдат”.

– Это провокация!! – швырнув листок на стол, закричал Шварц, как ужаленный. – Слышите? Этого не может быть! Это партизанские штучки! Партизаны действуют под носом у ваших полицейских.

В глазах Сокуренко мелькнули мстительные огоньки. Он стоял в почтительной позе и ожидал, когда офицеру надоест метаться по комнате и кричать. Начальник полиции был спокоен и внутренне торжествовал – этому надутому немцу придется проглотить вторую пилюлю, которая приведет его в еще большую ярость.

– Господин обер-лейтенант, – смиренно произнес Сокуренко, как только Шварц сделал паузу, – вспомните, когда пропали ящики с гранатами и патронами к автоматам, тоже сперва грешили на полицейских, а потом…

– Что потом?! – набросился коршуном на него обер-лейтенант. – Ваш полицейский оказался подкупленным партизанами. Ваш! Он похитил боеприпасы. Это установлено.

– А за что же тогда фельдгестапо арестовало вашего солдата? Того самого, что стоял часовым у склада?

– Вы говорите глупости!! – снова заорал офицер, гневно блестя глазами. – Ганс Эрлих был арестован по другому поводу. Запомните это, Сокуренко, – среди немецких солдат нет коммунистов! Понятно?

– Сольдат… – как бы рассуждая про себя, произнес начальник полиции и с сомнением качнул головой. – Сольдат… Нет, так никто из наших это слово не напишет.

– Вы будете учить меня русской грамматике? – нашелся обер-лейтенант и усилием воли заставил себя усмехнуться. – Ведь вы в слове из пяти букв ухитряетесь сделать шесть ошибок. Я говорю неправду? А Гоголь? Читайте классиков, господин Сокуренко, и вообще учитесь работать. Иначе вы не удержитесь на своей должности. Учтите: через каких-нибудь шесть месяцев на ваше место будут претендовать десятки грамотных, молодых, расторопных людей. Вопросы есть? Вы свободны, господин Сокуренко. Помните об облаве.

– Слушаюсь! – Сокуренко четко повернулся кругом и вышел в темный, холодный коридор. На его лице появилась злорадная улыбка. Он понимал, что на этот раз его козырь оказался старше. Гоголь – Гоголем, а от “сольдата” не откажешься.

И, стараясь подражать пружинистому шагу обер-лейтенанта, начальник полиции шептал под левую ногу, как команду: “сольдат, сольдат, сольдат…”

3. ДОНЕСЕНИЕ № …

Как только за начальником полиции захлопнулась дверь, обер-лейтенант с таким видом, словно у него заныли вдруг все зубы во рту, подбежал к столу и еще раз прочел то, что было написано от руки крупными печатными буквами на мокром листе бумаги:

“НЕ ДАВАЙТЕ ХЛЕБ ФАШИСТАМ,

СКОРО ГИТЛЕР – КАПУТ.

ГЕРМАНСКИ СОЛЬДАТ”.

Несомненно, это писал немец. Отсутствие букв в окончаниях двух слов еще ничего не доказывало, но лишний мягкий знак… Сокуренко был прав. Невероятно! В его роте – коммунисты. Кто? Кто написал?! В разговоре с начальником полиции он вел себя недостойно для немецкого офицера: распустился, кричал, размахивал руками. Не умеет владеть собой… Но какой неожиданный удар, какой позор! Начать следствие? Проверить у всех бумагу, чернила, заставить каждого собственноручно скопировать гнусную листовку? Что он достигнет этим? Такие вещи нельзя разглашать среди солдат. Подымется шум, немедленно вмешается фельдгестапо. Не-ет! Он ничего не будет предпринимать. Пусть “счастье” обнаружить в роте коммуниста выпадет его преемнику. С него же достаточно одного Эрлиха. Он даже не упомянет об этой листовке. Забудет… Его функции – охранять дорогу. На участке – благополучно.

Шварц торопливо открыл ящик письменного стола, не тут же раздумал, захлопнул его, разорвал лист на мелкие клочки, швырнул их в печку.

– Сольдат, – шептал он в ярости. – Своими руками задушил бы… Неблагодарная тварь! Гитлер завоевал для немецкой нации всю Европу, а он… Как живуча эта коммунистическая зараза! Ганса Эрлиха уничтожили, появляется другой, новый. Чудовищно!

Исчезновение боеприпасов – двух ящиков гранат и трех тысяч патронов к автоматам – обнаружилось четыре месяца назад, в тот день, когда Шварц принимал роту. У обер-лейтенанта было безошибочное (так, во всяком случае, он полагал) чутье на людей. Он сразу же напал на след Еще тогда, когда его как нового командира представляли выстроенной для этой цели роте и он обходил ряды солдат, ему запомнились жалкая фигура Эрлиха, его тонкое интеллигентное лицо и, особенно, – глаза. Узкоплечий Эрлих стоял в первом ряду на левом фланге, слегка сгорбившись, и скорбно, с каким-то печальным укором смотрел на браво шагавшего перед строем нового командира. И, как ни странно, под этим взглядом Шварц вдруг почувствовал себя неловко. Обер-лейтенант не любил таких ощущений. Проходя мимо, он в упор посмотрел на солдата, ожидая, что тот сейчас же вздрогнет и выпрямится, как от укола, но солдат точно окаменел, и в его глазах Шварц прочел нечто большее, чем страдание и упрек, – в них были глубоко затаенные ненависть и отвращение.

Как только стало известно о крупной недостаче боеприпасов, Шварц почему-то сразу же вспомнил о солдате со странным взглядом. Он навел справки. По профессии Эрлих был художником-пейзажистом. Две или три его работы были отмечены премиями на заграничных выставках. В роте Эрлих держал себя обособленно, ни с кем не сближался и не дружил. Солдаты считали его человеком замкнутым и крайне неспособным к военной службе. В разговоры он вступал редко, но его высказывания почти всегда были подчеркнуто патриотичными. Так, например, фельдфебель роты Штиллер рассказал обер-лейтенанту, что однажды он во время сильной стужи спросил у окоченевшего Эрлиха, не замерз ли он, и получил ответ: “Нет! Мне тепло от одной мысли, что фюрер в эту минуту думает о каждом из нас…”

Фельдфебель Штиллер страдал полным отсутствием чувства юмора. Ответ солдата он принял всерьез и, сообщая об этом случае, видимо, полагал, что рекомендует Эрлиха новому начальству только с хорошей стороны, как вполне благонадежного солдата.

И вот тогда-то, твердо веря в свою интуицию, Шварц выбросил довольно рискованный, но полностью оправдавший себя психологический трюк, ошеломивший всех своей тонкостью и простотой замысла. Узнав фамилии солдат, стоявших часовыми у склада боеприпасов, он вызвал Эрлиха и, как только тот появился в комнате, не говоря ни слова, ударил его по лицу с такой силой, что очки слетели с носа солдата и разбились о стенку.

– Три дня назад, – сказал он солдату после этого. – вы стояли ночью на посту у склада боеприпасов и передали своим сообщникам несколько ящиков. Отпирательство – бессмысленно. Нам все известно.

Прием Шварца удался. Эрлих был ошеломлен и решил, что его игра проиграна. Он, видимо, был совершенно неопытен в таких делах. Бледный, беспомощно щуря свои близорукие глаза, солдат вытер платком выступившую на губах кровь и произнес со спокойствием обреченного:

– Тем лучше, господин обер-лейтенант, значит, вы не станете утруждать себя лишними вопросами и мне не нужно будет что-либо вам рассказывать.

Но, получив от солдата это косвенное признание, Шварц не мог от него добиться больше ничего. Эрлих отрицал связь с какой-либо подпольной организацией, он называл себя “гуманистом”, “совестью немецкого народа”. Он говорил о трагедии нации, о коричневой чуме, о позоре тех, кто дал миру Гете и Бетховена.

– Свинья!! – заорал было на него Шварц. – Как ты смеешь болтать о нации, мерзавец, если патроны и гранаты, которые ты передал партизанам, будут использованы ими для убийства немецких солдат!

– Но разве я повинен в гибели сотен тысяч немцев? – возразил на это Эрлих, широко раскрывая свои безумно кроткие глаза. – Кто превратил нашу молодежь в убийц, кто толкнул ее на гибель? Такие, как я? Нет! Голос настоящих немецких патриотов сейчас не слышен за треском барабанов. Так слушайте партизанские выстрелы, взрывы гранат. Может быть, они вас чему-либо научат, научат раньше, чем вы погубите миллионы немцев. Убийцы – вы!

Короче говоря, Эрлих был помешанным. Обер-лейтенант остался глубоко уверенным в этом. Эрлих и следователю гестапо городил всякую чушь, пока ему не заткнули рот кляпом. Но о своих сообщниках солдат так ничего и не сказал. Он умер при очередной пытке. Гестаповцы переборщили…

Воспоминания об Эрлихе не улучшили настроения обер-лейтенанта. Ему казалось, что он и сейчас видит перед собой бледное лицо солдата, разбитые в кровь губы, его глаза, полные ненависти и презрения, горящие фанатическим огнем. Он, видите ли, спасал нацию от коричневой чумы. Жалкий неврастеник с вывихнутыми мозгами, идиот, философ!

Шварц быстро ходил по комнате, раздражение его увеличивалось. Он решил вызвать фельдфебеля, ему нужно было на ком-либо сорвать свою злость.

Появился рыжий верзила – фельдфебель Штиллер. Он осторожно обошел ковер и остановился в трех шагах от офицера, с солдатской готовностью воззрившись на начальство.

– Штиллер, кто у нас в роте прилично знает русский язык?

– Прилично? – фельдфебель слегка оттопырил мясистые губы. – Кроме вас, нет никого. Я знаю немножко, но… разве я могу сравниться с господином обер-лейтенантом?

– Ну, а кто из солдат хотя бы плохо, но умеет изъясняться с местным населением?

– Смотря какие слова, господин обер-лейтенант. – Штиллер ухмыльнулся. – “Стой!”, “Руки вверх!”, “Сало”, “Гусь”, “Яйка” – эти слова знают все наши солдаты. О, они мастера на эти слова! Наш Винкель уже почти собрал на шестую посылку…

– Та-ак… – Шварц холодно взглянул на подчиненного. – А как у вас идут дела с разоблачением нашей уборщицы Оксаны?

– Как будто намечается успех.

– Да-а? – слегка приподнял брови обер-лейтенант.

– Вчера я третий раз провожал ее домой и вел уже более откровенный разговор. Гы! – Штиллер засмеялся и тряхнул головою. – Я намекнул ей, что войну с русскими считаю опасной авантюрой и неблаговидно отозвался о фюрере.

– А она? – Шварц не спускал глаз с фельдфебеля. Казалось, его очень заинтересовало сообщение Штиллера.

– Она сделала вид, будто не поняла, начала расспрашивать, скоро ли я буду офицером и прочее в ее стиле. Но я заметил, что она очень внимательно посмотрела на меня… По-моему, клюнуло. Дайте мне неделю-две сроку, и я вам покажу, что это за птичка…

– Вы уверены?

– О да! – ухмыльнулся фельдфебель. – Главное теперь – не спугнуть…

Едва приметная усмешка мелькнула в глазах обер-лейтенанта. Он неторопливо подошел к столу, отпер боковой ящик и извлек из толстой папки небольшой листок.

– Я прочту вам, Штиллер, любопытный для вас документ. Он написан по-русски. Перевожу: “Коменданту, обер-лейтенанту Шварцу от жительницы села Ракитное Оксаны Стожар”. Вы слушаете, фельдфебель?

– Да, я весь внимание. – Фельдфебель стоял на вытяжку. Он знал, что когда командир роты начинает говорить таким сдержанным тоном, слегка растягивая слова, нужно ожидать серьезной взбучки.

– “Донесение номер…” Номер не имеет значения. “Имею честь донести вам следующее: сегодня господин Макс Штиллер снова провожал меня и заявил по секрету, передаю его точные слова, – “Фойна на большефик Россия ест авантюр…” Вы говорили это, Штиллер?

– Да… – кивком головы подтвердил пораженный фельдфебель. – Именно так я говорил…

– Читаю дальше: “Гитлер ест польшой свинья. Скоро фашиста капут”. Вы говорили и это, Штиллер?

– Но, ради бога, господин обер-лейтенант… – взмолился Штиллер. Лицо его приобрело такой пунцовый цвет, что крупные бледные веснушки сразу же стали незаметными. – Ведь я говорил это по вашему приказанию… Я…

– Вы клевещете на меня, Штиллер, – сухо оборвал его обер-лейтенант. – Я разрешил вам, по вашей же просьбе, проделать эксперимент с этой украинской девушкой, но я никогда не приказывал и не мог приказывать вам употреблять в разговоре с ней именно такие слова, крайне оскорбительные для нашего фюрера.

Штиллер молча с мольбой глядел на обер-лейтенанта.

“Я сделала вид, что не поняла господина Штиллера”, – бесстрастно, точно читая приговор, продолжал Шварц. – “О дальнейших разговорах господина Штиллера буду сообщать. Оксана Стожар”. Подпись, дата.

Обер-лейтенант положил донесение в папку, спрятал ее в ящик и повернул ключ. Только после этого он снова взглянул на фельдфебеля.

– Как вам это нравится, господин Штиллер? Это уже второе донесение о вас. Может быть, у вас сохранились еще какие-либо подозрения, касающиеся этой девушки? Может, вы по-прежнему полагаете, что я, ваш начальник, недостаточно бдителен и осторожен в отношениях с лицами из местного населения?

– Я никогда так не думал, господин обер-лейтенант, – прижимая руку к сердцу, как при клятве, залепетал Штиллер. – Я высказал свою мысль… Мы в чужой стране. Эта девушка показалась мне подозрительной… Я ошибся. Я вижу, как я ошибся, господин обер-лейтенант.

Раскаяние фельдфебеля было искренним и полным. Раздражение Шварца улеглось, он смягчился и перешел на наставительный тон.

– Штиллер, вы имели возможность убедиться, что я вижу людей насквозь, как на рентгене. Я слежу за всеми, вижу все! И если я кому-нибудь доверяю… – обер-лейтенант бросил красноречивый взгляд на Штиллера. – Понятно?

Фельдфебель молчал, всем своим преданным видом подтверждая, что ему понятно, и отныне командир роты может положиться на него, как на каменную гору.

– Почта? – спросил обер-лейтенант.

– Прибыло только одно письмо, – торопливо, явно обрадовавшись перемене темы разговора, ответил фельдфебель. – Курту Мюллеру.

Штиллер вынул из кармана запечатанное письмо.

– Содержание? – покосился на конверт Шварц.

– Проникнуто здоровым немецким духом. Письмо от какой-то Анны, очевидно, от невесты. Пишет: несмотря на то, что мама в больнице и положение ее безнадежно, она, т. е. Анна, аккуратно выходит на роботу, чтобы помочь героической армии фюрера, в которой доблестно сражается “е возлюбленный Курт Мюллер. Можно передать Мюллеру?

– Да, но в следующих письмах обращайте внимание на всяких безнадежных мамаш и невест. Рядовой Мюллер – исполнительный солдат и вне подозрений. Но мы должны следить за каждым. Эти мамаши и болезни бывают различного, иногда самого неожиданного свойства. Вы понимаете меня, Штиллер?

– Понимаю, господин обер-лейтенант.

– Вы свободны.

Фельдфебель вышел, облегченно вздохнув.

“Трудовой день” обер-лейтенанта был закончен весьма удачно. Он потянулся было за сигаретой, но портсигар был пуст. Шварц, щадя свое цветущее здоровье, придерживался твердого правила: во всех случаях жизни выкуривать в день не больше десяти сигарет. При этом десятой обер-лейтенант обычно наслаждался перед сном. Однако сегодня он выкурил последнюю сигарету намного раньше – при разговоре с Сокуренко.

4. НА НОЧЛЕГЕ

Большое украинское село Ракитное находилось в семи километрах от станции того же названия и стояло на перекрестке нескольких дорог. Из степного района шло через Ракитное шоссе, с северо-востока на юг тянулась грунтовая грейдерная дорога. От Ракитного также начинался узкий проселок, огибавший небольшой лесок. Проселок вел к хутору Дубки и дальше, на север, к затерянным между полями и лесными островками селам и хуторам.

Еще осенью на дорогах появились “мешочники”. Гитлеровцы выдавали продовольственные пайки только тем, кто активно сотрудничал с ними, остальное население захваченных ими городов обрекалось на голод. И тогда-то дороги из городов в села наводнили массы несчастных людей, гонимых призраком голодной смерти. Горожане – женщины с детьми, старики, подростки – брели группами и в одиночку. Проходили одни, вслед за ними или навстречу им появлялись другие, утомленные, запыленные, с худыми, печально сосредоточенными лицами, и в их глазах читалось только одно желание, один вопрос: где раздобыть хотя бы немножко хлеба или муки?

Это было хватающее за сердце, бесконечное, унылое шествие скорбных людей, несших за плечами мешки, рюкзаки, чемоданы на лямках, людей, отправлявшихся странствовать по неведомым им дорогам, от села к селу в надежде выменять на захваченные из дому вещи что-либо съестное.

При появлении машин мешочники поспешно сторонились, отходя на обочину, спускались в кюветы и, опустив головы или отвернувшись, ждали, пока грузовики с гитлеровскими солдатами проедут мимо.

Пока было тепло, весь этот люд ночевал прямо в поле, разжигая маленькие костры из сухого бурьяна, потом мешочники стали находить пристанища на ночлег у скирд соломы, вырывая в них норы – “кубла”. Но когда ударили лютые в ту зиму морозы, вечерами в хатах Ракитного все чаще и чаще слышались несмелый стук в дверь и голоса: “Хозяечка, пустите переночевать”.

Несмотря на угрозы полицаев, жители сел давали приют горожанам, подкармливали их, делясь последним и отрывая иной раз кусок от своего рта.

Немало таких мешочников ночевало в Ракитном и в ту ночь, когда Сокуренко получил приказ произвести тщательную облаву.

Среди них был пятнадцатилетний хлопец – неунывающий, веселый.

Он постучал в хату Ольги Чумаченко поздним вечером. Хозяйка и ее старшая дочь Надя целый день работали на станции – как раз сегодня им выпала очередь идти на очистку станционных путей. Вернулись домой усталые, промерзшие и злые. На хозяйстве оставалась младшая дочь – черноглазая Галя. Семья поужинала сваренной Галей постной пшенной кашей и уже готовилась ко сну. Тут кто-то громко и требовательно забарабанил в дверь.

– Снова полицаев черт несет, – сказала Ольга. – Открой, Галя.

Но вслед за девочкой на пороге появился не полицейский, а низенький, запорошенный снегом подросток с тяжелым мешком за плечами. Он быстро, чтобы не впустить за собой холодного воздуха из сеней, захлопнул дверь и с улыбкой на курносом белобрысом, обожженном морозом лице, весело, точно старых знакомых, оглядел хозяйку и ее дочерей.

– Добрый вечер! Разрешите, если не выгоните, воды в вашей хате напиться, а то душа к костям присохла…

– Примерзла, может? – спросила хозяйка, недовольно оглядывая хлопца.

– Ага, – засмеялся хлопец, стягивая с головы суконную без меха шапку-ушанку. – Растерялся и не то слово выпалил.

Он еще раз без смущения оглядел хату, суровую хозяйку. Надя, понимавшая мать с полуслова, молча, не глядя на хлопца, подала ему эмалированную кружку воды.

Подросток не спеша отпил несколько глотков, сладко зажмурился, одобрительно качнул головой.

– Ох и жирная!

Стоявшая рядом с матерью пугливая Галя прыснула смехом.

– Чего еще выдумал? – строго спросила Ольга.

– Говорю, вода у вас хорошая – жирная… – вполне серьезно пояснил хлопец.

Тут уже и Надя не сдержала улыбки.

– Где-то, видно, сытно пообедал, – вздохнула Ольга и поджала губы. Она догадывалась, что хлопец будет проситься на ночлег и решила ему отказать. Пусть идет в те хаты, где есть мужчины.

Но хлопец точно не замечал, что хозяйка настроена к нему недружелюбно. Он сделал шаг вперед и, отхлебывая из кружки, доверительно произнес:

– Верите, тетя, со вчерашнего вечера во рту крошки Не было.

– А воду пьешь…

– Ха! – удивился хлопец и взглянул на Надю, как бы приглашая девушку высказать свое мнение. – А разве вы не знаете, что две тонны воды заменяют сто пятьдесят граммов жиров? Не верите? Ого! Немецкой наукой доказано… А как же! Ученые брехать не будут.

Теперь уже смеялась вместе с дочерьми и Ольга. Она сама любила острое, меткое слово, шутку. Но хлопец даже не улыбнулся, он только как бы обиженно хмыкнул носом. при этом ноздри его смешно задвигались.

– Э, – уже весело сказала хозяйка, – невыгодный ты у нас гость: воды тебе не успеем носить.

– А вы не бойтесь, тетя, – отхлебывая из кружки, хлопец лукаво взглянул на младшую дочь Ольги, не спускавшую с него глаз. – Когда мне сильно есть захочется, я к речке или к колодцу сбегаю. А это так… чтоб аппетит не пропадал.

– Хватит языком молоть, – засмеялась Ольга. – Ты, вижу, живешь по присказке: “Дайте воды напиться, потому есть хочу так, что даже и переночевать негде”. Куда тебя девать такого?.. Снимай свой мешок.

Хлопец не стал ожидать вторичного приглашения. Он развязал тонкий крепкий шнурок, служивший ему пояском, скинул ватную куртку и оказался в холщевой, заправленной в суконные брюки рубахе с украинской вышивкой.

– Документы у тебя есть какие-нибудь? – озабоченно спросила Ольга. – Как бы полицаи…

– Чего, чего, а этого добра у меня хватит, – шутливо успокоил ее подросток. – Наш начальник городской управы мне троюродным дядей приходится – любой документ выпишет.

Он крепко растер руками свое все еще малиновое от мороза курносое, обрызганное мелкими золотистыми веснушками лицо, с удовольствием потер руки, еще раз хозяйским глазом оглядел комнату.

– А ну-ка, давайте мне, девчата, молоток, клещи, гвозди, весь инструмент, какой в хате есть.

– Зачем тебе?

– Вижу работу. Вон держаки на рогачах обгорели, шатнется – еще чугунок с борщом опрокинете, табурет косой – надо гвоздем ножку прихватить.

И хлопец, сняв ухваты с ручек, начал строгать обуглившиеся древки. Через полчаса все ухваты были заново насажены, шатавшаяся ножка табурета укреплена, порог двери для сохранения тепла обит толстой соломенной косой, на сапоге у хозяйки красовалась небольшая, пришитая тонкой дратвой заплата. Работа горела у хлопца в руках, он то и дело отпускал всякие шутки и, смахивая рукавом рубахи капельки пота, выступившие на носу, хвастливо заявлял: “Эх, жалко, что куска олова и соляной кислоты под рукой нет, а то бы я вам всю худую посуду запаял”.

– Вот ты говоришь: немцы придумали – вода заменяет жиры… – сказала хозяйка, смеясь глазами. – Хорошо, заберут у нас немцы зерно, скот, птицу, оставят нам воду. Ну, а выпьем мы всю воду в колодцах, тогда что?

– Тогда, – не моргнув глазом, ответил хлопец, – тогда всех наших людей немцы переселят к большим рекам, морям.

– В море вода соленая.

– Будут сахарин добавлять, – как ни в чем не бывало отвечал хлопец. – У них сахарина много…

Хотя было понятно, что хлопец шутит, Надя рассердилась.

– Нет уж, – сказала она злобно, – пусть они сами чай с сахарином пьют. Чтоб им от нашего сала животы полопались. Чтоб им…

Осторожная Ольга шикнула на дочку и незаметно повела строгой бровью в сторону подростка – не болтай лишнего, в хате чужой человек…

Хлопцу постелили на широкой крестьянской скамье – немного соломы, а сверху рядно. Он примостил в голову свой мешок и, сняв с суконных на вате чулок, заменявших ему сапоги, грубые самодельные калоши, сейчас же улегся, свернувшись калачиком и прикрывшись своей курткой.

– Может, каши съешь немножко?

– Каши? – мечтательно переспросил хлопец. – Каши бы хорошо. Люблю…

Но когда Надя достала из печи горшок, наложила каши в миску и поставила ее на стол, хлопец не поднял головы. Надя окликнула его, тронула за плечо, потормошила – он не шевельнулся. Крепкий сон охватил хлопца мгновенно. Он лежал, прижавшись щекой к своему мешку, блаженно улыбаясь во сне, и тоненько, переливчато посвистывал простуженным носом.

Ввалившиеся ночью в хату полицаи еле растолкали подростка.

– Кто?! Стой! Куда? – испуганно вскрикнул он, вскакивая на ноги и закрывая рукой свое искаженное злостью лицо, чтобы защитить глаза от яркого света электрического фонарика.

– Документы!

Хлопец молчал. Он стоял перед полицаем, закрыв лицо рукой, и грудь его судорожно вздымалась.

– Документы есть?

– А-а… документы… – произнес с явным облегчением подросток.

Он потер глаза и, лениво хрустнув костями, потянулся.

– Ревизия, значит. Где-то есть документики… Ну и приснится же такое!

Он пошарил по подкладке своей куртки, достал из карманчика сложенную вчетверо бумажку. Полицай долго читал при свете фонарика справку, выданную городской управой Тарасу Шумко, имеющему пятнадцать лет от роду, состоящему на учете в бирже труда и получившему разрешение отправиться в сельскую местность для приобретения продуктов.

– А почему в Германию на работу не поехал? – грозно спросил полицай.

– Не берут. Говорят – малолеток и специальности нет никакой. Ха! Я не против, я бы с дорогой душой. Чего так болтаться… Говорят – возьмем весной, когда пятнадцать тебе исполнится.

Полицейские обыскали подростка. Нашли: две старенькие тонкие кожаные стельки, шило, моток дратвы, иголку с ниткой, заколотую в подкладку шапки, маленький перочинный ножик со сломанным лезвием. Развязали мешок – там была темная, наполовину смешанная с отрубями мука. Мешок прощупали, муку несколько раз проткнули снятым с винтовки штыком.

– Ага, мука… – точно отвечая на вопрос, сказал хлопец. – Ячменная. Ничего, сойдет! Коржи будут хорошие.

Полицейские расспросили хозяйку хаты: когда пришел хлопец, о чем он спрашивал, не было ли с ним еще кого-нибудь. Перепуганная Ольга отвечала то, что знала.

– Чтоб завтра твоего духу здесь не было, – сказал, уходя, старший полицай хлопцу. – Слышишь, байстрюк? Чуть свет из села убирайся! Шляется тут всякое дерьмо собачье…