Текст книги "Не открывая лица"

Автор книги: Николай Далекий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

10. ЦЕНА ОДНОГО МГНОВЕНИЯ

При одном взгляде на лейтенанта Эмиля Гросса, назначенного командиром роты в Ракитное, можно было заключить, что этот почтенный пятидесятилетний человек совсем недавно одел военную форму. Невысокий, плотный, с круглым “штатским” животиком, со склеротическим румянцем на пухлых, отвисающих щеках и напряженно испуганным взглядом слегка выпученных, скрытых за толстыми стеклами пенсне голубых глаз, он, несмотря на тщетное старание приобрести военную выправку, резко выделялся среди подтянутых кадровых офицеров.

Когда фрау Гросс увидела своего мужа в мундире, она всплеснула руками от радостного изумления: “Эмиль, ты вылитый Геринг! Это поразительно! Ты только значительно стройнее фельдмаршала…” – “Но я не имею орденов, Анна”, – ответил Гросс, польщенный. “Ты что-нибудь получишь, – сказала жена. – Иначе не может быть. Оттуда все приезжают с наградами”. Гроссу хотелось напомнить, что он однажды уже был в России… Но стоит ли огорчать себя и добрую Анну невеселыми воспоминаниями. Вообще, стоит ли вспоминать прошлое, свои заблуждения, принадлежность к социал-демократической партии, все, что он сейчас охотно называл “ошибкой молодости”. Настоящее Германии, созданное фюрером, столь великолепно и блистательно, что даже рыхлая сорокапятилетняя Анна, готовя яичницу у газовой плиты, мурлыкает марши и воинственно дирижирует кухонным ножом.

Глупые, счастливые женщины, они даже не представляют себе и сотой доли того, что приходится испытывать мужчинам на войне…

Нужно сказать, что военный энтузиазм Гросса значительно снизился, как только он очутился на “завоеванной” земле. Он окончил первую мировую войну в звании обер-ефрейтора. Как только началась новая война с Россией, его, скромного учителя начальных классов, мобилизовали и направили в специальную военную школу, выпускающую офицеров для службы в тылу на захваченной территории. Но оказалось, что и здесь, вдали от фронта, не затихает тайная война, поглощающая каждый день многочисленные жертвы.

Получив назначение в Ракитное, Гросс поспешил выехать, едва начало светать. Сто километров – не столь уж большое расстояние, но зимние дороги ненадежны Особенно здесь, в России. Пуще всего новоиспеченный лейтенант боялся, как бы из-за всяких неожиданных задержек ему не пришлось часть пути проехать вечером или – еще хуже – ночью. При одной мысли об этом лейтенанта пробирал мороз.

Несмотря на скудость своего воображения, Гросс ясно и отчетливо видел такую картину: ночь, одинокая, застрявшая в наметенных на дороге сугробах машина, а кругом холодная снежная степь, перелески, леса, и где-то совсем близко бродят в темноте партизаны, одетые в теплые валенки и овчинные полушубки. Наткнутся они на машину – и…

Столь же красочно представлял он, как задрожат толстые губы у его милой, доброй Анны, когда она вынет из конверта бланк, извещающий о гибели любимого мужа.

Но все прошло более чем благополучно. Машина только два раза буксовала в заносах. В полдень лейтенант Гросс подкатил к ракитнянской школе. В обширной, подбитой мехом шинели с меховым воротником, увешанный оружием, он шел по коридору вслед за фельдфебелем и старался придать своей фигуре воинственную осанку.

– Лейтенант Эмиль Гросс, – представился он Шварцу, настороженно озираясь по сторонам и не понимая, что происходит в этой комнате.

– Обер-лейтенант Густав Шварц, – оценивающе смерил его глазами с ног до головы Шварц и продолжал по-немецки. – Очень рад вас видеть, герр лейтенант. Вы явились на несколько часов раньше, чем я ожидал.

– Я хотел хофорить русский, – важно сказал Гросс. – Мне нужен практик, тренировка.

– Прекрасно, – улыбнулся обер-лейтенант, переходя на русский язык. – Познакомьтесь. Это начальник кустовой полиции.

– Господин Григорий Сокуренко, – торопливо щелкнул каблуками начальник полиции, подобострастно глядя в лицо Гроссу. – Разрешите нескромность – предложить вам стул.

Лейтенант снял с головы связанные резинкой бархатные коробочки, прикрывавшие уши (подарок заботливой Анны), и уселся на стуле у стены, недоумевающе поглядывая на стоящего посреди комнаты понурого подростка.

– Сокуренко, приведите второго, – приказал Шварц. – Мы их покажем лейтенанту обоих.

Начальник полиции выбежал из кабинета. Шварц нагнулся к лейтенанту и зашептал ему по-немецки.

– Сейчас я провожу допрос, герр лейтенант. – Он досадливо поморщился. – Сегодня несчастливый день. Один молодой партизан, прямо-таки мальчишка, застрелил двух наших: обер-ефрейтора и рядового.

Лейтенант протирал платком запотевшие стекла пенсне. Тараща глаза, он посмотрел на Тараса.

– О! Этот?

– Нет, другой, – пояснил Шварц. – Этого мы взяли без оружия, по подозрению. В детали я вас посвящу позже. Ага, Сокуренко ведет… Предупреждаю: несмотря на возраст, это форменный бандит.

Гросс поспешно нацепил пенсне и повернулся к двери.

Сокуренко и Чирва ввели паренька, поддерживая его под руки. Он шел, едва передвигая ноги, опустив голову, со спекшейся кровью на черных волосах. Изодранная рубаха висела на плечах клочьями, обнажая во многих местах сильное, мускулистое смуглое тело, обезображенное ссадинами и синяками.

– Ну, что? – спросил обер-лейтенант у Сокуренко. – Молчит молодой человек?

– Молчит.

– Ставьте их рядом. Ничего, ничего, Сокуренко, пусть постоит на ковре. А то он еще схватит насморк…

Шварц засмеялся.

Тарас, приоткрыв рот, с ужасом смотрел на приведенного.

– Не узнаешь? – спросил обер-лейтенант.

– Разве узнаешь сейчас? Вон как разделали… – Тарас пригнулся, вглядываясь. – Он, как будто…

– А ты? – глянул Шварц на паренька. – Знаешь его?

Паренек поднял голову, равнодушно посмотрел одним глазом в сторону соседа.

– Нет.

– Лучше смотри…

Снова одинокий, черневший, как уголь, на окровавленном лице глаз равнодушно скользнул по фигуре Тараса.

– Встречался, кажется…

– Встречался! Что-то ты сегодня забывчивый стал, – ядовито сказал обер-лейтенант и обратился к Тарасу. – Смотри, через два часа мы его повесим. Мы повесим и тебя, если ты что-нибудь станешь утаивать. Но ты, парень, не дурак. Ты все честно расскажешь… Чего смеешься?

– Разве я… – начал было растерянный Тарас, но тут же заметил, что офицер смотрит не на него, а на паренька.

И в самом деле, на разбитых губах паренька дрожала улыбка. Черный, оживившийся глаз вспыхивал искорками смеха.

– Он бы рассказал, этот мамин сосунок. Он бы выдал, продал сразу… Если бы что-нибудь знал! Разве партизаны доверяют таким слюнтяям тайны? – Паренек насмешливо глянул на Тараса. – Расплакалась, сопля зеленая! Ага, дрожишь. Попался в борщ к немцам, цыпленок несчастный. Повесьте его, господин комендант. Веселее мне будет качаться, на пару… Хоть плохая, а – компания!

Паренек смеялся, не скрывая своего торжества: его тайна не известна никому и уйдет вместе с ним в могилу.

– Ты не слушай его, – торопливо сказал Тарасу обер-лейтенант. – Ты еще не успел причинить нам вреда, а его песенка спета. Он убил двух немецких солдат и будет…

– Только двух, герр обер-лейтенант? – насмешливо, но с явным разочарованием спросил паренек.

Больное место Шварца было задето. Бешенство закипело в нем.

– Значит, двух мало? Говори, тебе двух мало?

– Маловато.

Шварц побледнел, на его лбу быстро вздувались синеватые вены.

– А сколько? – сквозь зубы произнес он. – Сколько бы ты хотел убить немецких солдат?

– Да трех, хотя бы… – как бы в раздумье, спокойно сказал паренек. – К этим двум офицера бы в придачу.

Ослепленный яростью, Шварц рванул клапан кобуры. Но подбежавший Сокуренко схватил его за руку.

– Убьете! – умоляюще зашептал он. – Ковер запачкаете. Вы же хотели ковер увезти с собой. Другого такого не найти.

У обер-лейтенанта подергивалось лицо. Он оттолкнул Сокуренко и, шагнув к пареньку, занес руку для удара.

И тут случилось неожиданное. Пригнувшись, точно готовясь упасть на колени, паренек стремительно подался вперед и точным, сильным движением правой руки вырвал из висевшей спереди, у левого бедра офицера, раскрытой кобуры пистолет. В то же мгновение он отпрянул назад, сдвигая предохранитель и нажимая пружину боевого взвода.

Шварц, словно желая прихлопнуть летающую моль, отчаянно взмахнул руками, успел схватить концами пальцев дуло пистолета.

Грохнул выстрел, второй, офицер схватился руками за грудь. Кинувшийся было на помощь обер-лейтенанту Сокуренко шарахнулся в сторону, к стене, но сверкающий глаз паренька нашел его.

Третий пистолетный выстрел слился с трескучей скороговоркой автомата – фельдфебель Штиллер успел подскочить к пареньку сзади и сверху вниз прошил его тело автоматной очередью.

Вася Коваль свалился на колени.

– За Ро-оо-о…

Хриплый крик оборвался. Вася качнулся, едва не ткнувшись головой в тело Шварца, но оттолкнулся рукой и свалился на бок.

Даже мертвый, он не хотел лежать рядом с гитлеровцем.

Все это произошло за четыре – пять секунд.

И вслед за выстрелами наступила тишина.

Стреляные гильзы еще дымили, как будто на ковер набросали непогашенных окурков. В воздухе плавало прозрачное, слоистое облачко голубоватого порохового дыма.

Люди застыли, потрясенные тем, что случилось на их глазах. Они смотрели на убитых.

Свесив голову на плечо, сидел на полу, у стенки, Сокуренко в измазанной мелом синей чумарке. Как будто заснул пьяненький… Длинные маслянистые пряди черных волос закрывали его лицо до усиков. На губах обер-лейтенанта пузырилась розовая кровь, правая рука его все еще скребла ковер. Вася лежал неподвижно. Возле его тела выступал на ковре ручеек крови. Кровь казалась темной, густой и тяжелой, но вот ручеек приблизился к солнечнму пятну на ковре и вспыхнул ярко, как рубин.

– О, майн готт! – нарушил вдруг тишину лейтенант. С запозданием выхваченный пистолет ходуном ходил в руке нового коменданта, обвисшие щеки его тряслись.

Через несколько минут Курт Мюллер и еще один солдат вывели из школы Тараса. Они повели его в глубь двора к кирпичному сараю. За зданием школы лежали на расчищенной от снега площадке убитые Васей Ковалем солдаты и полицейские. Тела солдат были укрыты шинелями.

Конвоиры втолкнули Тараса в темный сарай и закрыли тяжелую дверь на висячий замок. Оставшись один, хлопец не спеша обшарил руками холодные стены, нашел два маленьких окна, заткнутых пучками соломы. В углу лежала смятая, потертая солома, служившая, очевидно, постелью прежним заключенным.

Тарас перерыл ее, но ничего не нашел. В противоположном углу он обнаружил сложенные друг на друга продолговатые деревянные ящики, легкие, видимо, пустые, пахнущие сосновой стружкой. Пока хлопец ощупывал гладко оструганные доски ящиков, глаза его привыкли к темноте, и он вдруг в ужасе отдернул свою руку.

Это были гробы. Их заготовили впрок.

– Тьфу ты, черт! – сплюнул в сердцах хлопец. – Тут от одного разрыва сердца умереть можно…

Он нашел маленький чурбак, уселся на него и, подперев руками голову, задумался. Но живая, общительная натура Тараса не выносила долгого одиночества и тишины. Он вскочил на ноги и зашагал по земляному полу сарая.

– Вот какое происшествие в немецкой комендатуре. Подумать только! Ай-я-яй! – бормотал он, сокрушенно покачивая головой. – Обер дуба дал и господин Сокуренко преставился. Все голубыми полосками интересовался покойник… Ха! И хлопец погиб… Ну, таких отчаянных я еще не видел. Нет, таких мало найдется… Из миллиона – один! Да! Подумать только, как он с этими двумя рассчитался. Одно мгновение – молния!

Тарас с тоской оглядел темные, голые стены.

– Ох и кашу он заварил, братцы. Горячую! Он заварил, а мне расхлебывать… Ага! При таком печальном положении не очень-то будут разбираться, кто прав, кто виноват. Им что – одним Тарасом больше, одним меньше – им все равно. Теперь тут мараковать надо, как отсюда выбраться, а то пропадешь ни за цапову душу. Да! Как булька на воде, и следа не останется…

11. ДЛЯ УСТРАШЕНИЯ

Как только у леса послышалась стрельба, улицы Ракитного мигом опустели. Крестьяне попрятались в свои хаты. Однако весть о случившемся быстро облетела все село. Женщины, набиравшие у скирды солому, своими глазами видели, как разыгрался бой на опушке и как затем Сокуренко с солдатами и полицейскими выносили трупы убитых на дорогу. Жители центральной улицы подсмотрели в окна и в щели приоткрытых дверей, как Чирва, погоняя потных лошадей, вез на санях к школе начальника полиции и какого-то паренька без шапки, с разбитым в кровь лицом.

Затем полицаи забегали по хатам и, мобилизовав несколько стариков, подростков, женщин, приказали им вырыть на кладбище четыре могилы.

Когда могилы были готовы, на кладбище приехал верхом на коне полицай Чирва.

Конь, завидя черные кучи земли на снегу, запрял ушами, захрапел, рванулся в сторону. Чирва спешился, привязал поводья к стволу вишенки и мрачно осмотрел ямы.

– Ровнее не могли? Работнички, трясця вашей маме.

– Это мы подправим… – бодро сказал низенький, сухонький дед Илько, одетый в старые, подшитые войлоком валенки и коричневую свиту. – Все произведем, как следует – Хитрый дед просительно заглянул в сердитое лицо полицая. – У вас, господин Чирва, табачку на цыгарку не найдется?

Полицай оторвал от пачки листок коричневой папиросной бумажки и высыпал на ладонь деду щепотку табаку.

– Вот это дело хорошее, – заулыбался дед Илько, скручивая цыгарку, и крикнул строго на стоящих невдалеке людей. – А ну, кто тут помоложе, лезьте в ямы, сделайте все, как следует, чтобы не яма, а зеркало было.

Один из подростков полез в яму.

– Не надо! – приказал, хмурясь, Чирва. – Сойдет и так. Копайте еще две могилы.

– Это для кого же? – Дедок, часто мигая маленькими выцветшими глазами, уставился на полицая.

– Не твое дело. Может, я тут с тобой митинги буду устраивать? Сказано – копайте.

– Я к тому, господин Чирва, – вывернулся бойкий дед, – какого размера могила… Бывает человек длинного росту.

Чирва смерил деда взглядом, нехотя усмехнулся.

– Копай на свой рост, не ошибешься. Твою чумарку хоронить будем…

Дед еще сильней замигал глазами и вдруг понял, на что намекает полицай.

– Не может того быть!

– Кто думал! – сердито вздохнул Чирва. – Случилось… Ты-то, старый хрыч, вижу, радуешься.

Дед, точно не расслышав последних слов полицая, снял шапку и набожно перекрестил седую голову.

– Царствие небесное! Хороший, душевный человек был. Вот так – живешь, живешь и не знаешь, когда тебя господь-бог к себе позовет…

Едва Чирва отъехал, дед Илько, не тая ехидной усмешки, сказал окружившим его односельчанам:

– Так что, видать по всему, для самого ихнего начальника могила заказана. Кто ожидал? А? Видно, не пошла ему на пользу моя чумарочка, сиротский подарок… Ох, грехи наши, грехи… Надо будет сходить. А как же! Пойду, погляжу, что там такое приключилось. Вы тут копайте ровнее…

И, захватив свою суковатую, обтертую до блеска палку “грушку”, дед бодро зашагал в село.

Чумарку подарил деду один из его многочисленных внуков – Ваня. Ваня рано осиротел и воспитывался у дедушки. Задолго до войны Ваня, окончив институт, поехал на зимовку, куда-то на Новую Землю. Вернулся он при больших деньгах и преподнес дедушке смушковую шапку, чумарку и сапоги. В “сиротский” подарок дед Илько наряжался редко и очень берег чумарку.

Сокуренко был чуть пониже деда Илька. Из всех вещей, награбленных полицейскими у населения, он никак не мог подобрать на свой рост верхнего одеяния. Тут начальник полиции пронюхал о существовании “сиротского подарка” и, к величайшему горю деда Илька, “реквизировал” чумарку, шапку, сапоги. С тех пор не проходило ни одного дня, чтобы дед Илько не пожелал Сокуренко короткой жизни и собачьей смерти. И, видно, попала “богу в ухо” эта дедова молитва.

На улице дед Илько нагнал Марию Бойченко, приходившуюся ему дальней родственницей. Мария тянула за собой маленькие сани.

– Куда, сваха, собралась?

– За соломой хочу съездить…

– Слышала?

– Краем уха… Может, вы больше знаете?

– Сокуренко – готов. Уже могила заказана. Вот не доберу, кто шестой. Ты скажи на милость, двое молодых хлопцев шестерых уложили!

Дед со страхом и восхищением качнул головой.

– А вы видели этих хлопцев? – спросила Мария.

– Одного. Того, что на машине привезли.

– Какой он?

– Да хлопчисько лет четырнадцати. Ну, глянешь на него и очам своим не поверишь – дытына мала.

Женщина не стала больше расспрашивать. Она шла рядом с дедом, опустив голову.

Когда Мария узнала от соседки, что гитлеровцы и полицаи задержали в лесу двух молодых хлопцев, она сразу же вспомнила ночного гостя, передавшего ей привет от мужа. Мария поняла, что одним из задержанных был, несомненно, тот, кто побывал у нее в хате и назвался “Сынком” Несколько часов Марию лихорадило от страха. Ей казалось, что полицаи уже все выведали у хлопца и идут, чтобы арестовать ее. Она представила себе, как будут ее допрашивать в школе, бить и истязать. Как бы ни отпиралась она – не поможет. Хлопец знает, где запрятаны документы Феди, полицейские откопают их. Все равно она будет молчать. Она не скажет ни слова. Ее замучат насмерть. А что же будет с детьми? Как же Федя доверился такому хлопцу и послал его на ее погибель?

Но когда Мария начала перебирать в памяти каждое слово, сказанное Сынком, тревога быстро исчезла. Какая твердость, сила и настороженность звучали в его голосе! Ведь в минуты, которые пробыл он в хате, он думал больше не о своей, а о ее судьбе. “Что бы ни случилось, помните: у вас никто не был, вы никого не видели”. Что бы ни случилось, он приказал ей молчать. Он-то знал, что случиться может всякое… Он ушел в ночную метель, в морозную тьму, ничего не страшась, ко всему готовый. Сунул руку за пазуху, где лежало что-то твердое, и – ушел… Такие не выдают.

Мария устыдилась своих страхов. Она почувствовала себя виноватой перед незнакомым, но дорогим ей хлопцем, попавшим в руки полицаев и гитлеровцев. Что скажет она о Сынке, если снова кто-либо придет от Феди? Погиб. Как погиб? Да разве сможет она спокойно сидеть в хате, когда его там мучат, пытают?

Решившись побывать у школы, Мария пошла к соседке и попросила дать ей на время санки. Она сказала, что хочет привезти соломы для топки.

Хотя зимнее солнце стояло еще высоко и день выдался на диво хороший – люди на улицах села встречались редко. В проулке показалась Оксана. Она шла навстречу Марии и деду. Поравнявшись, поздоровалась негромко, не подымая головы. Лицо у девушки было замкнутое, печальное.

– Видишь, сваха, – шепнул дед Марии. – Эта страдает. Забоялась стерва.

Они вышли к школе как раз в тот момент, когда полицаи выносили на улицу тело Васи Коваля.

– Ага, вот и сани! – обрадовался Чирва. – Подъезжай, тетка, сюда. И ты, дед, к нам заворачивай. Могилу копать не захотел – в сани тебя, чорта старого, коренником запряжем.

Убитого партизана бросили на сани. Мария с ужасом смотрела на мертвого. Он лежал на спине, почти голый до пояса, уставив в бледноголубое небо свой открытый, черный неподвижный глаз. Губы Васи были плотно и как-то страдальчески сжаты, точно он все еще чувствовал страшную боль и старался ее превозмочь.

Мария не могла решить, Сынок ли это или кто-либо другой. Да сейчас она и не старалась найти ответ на этот вопрос. Ее душили слезы тяжелого, острого горя. Кто бы он ни был, этот юный герой, – жизнь его оборвалась в самом цвету. Где-то забьется, заплачет мать, узнав… О, она, Мария, упала бы перед ним на колени и целовала бы это страшное, изуродованное лицо, бессильные руки, она обмыла бы это дорогое тело своими слезами. Но ей даже плакать нельзя…

Фельдфебель вынес кусок фанеры с проволочной петлей. На фанере крупными черными буквами было написано по-русски: “Убийца немецких солдат”. Петлю одели на шею Васе, фанеру надписью кверху положили на его грудь. На крыльцо вышел лейтенант Гросс.

– Пусть везут по всем улицам, – стараясь не смотреть в сторону убитого, сказал он по-немецки фельдфебелю. – Пусть все видят. Это будет устрашающе.

Полицейские побежали вперед, вызывая людей из хат на улицу.

Мария и притихший дед Илько тащили сани по дороге. Позади них с винтовкой и автоматом шагали два солдата.

Ракитнянские женщины, старики, дети выходили к дороге и молча смотрели на убитого. Разные чувства читала Мария в глазах своих односельчан – мучительный страх, гордую скорбь, слезливую жалость, пугливое восхищение. Но она не заметила ни одного осуждающего, черствого взгляда.

Когда полицейские уходили далеко вперед, дед Илько, неопределенно покачивая головой, комментировал события:

– Вот поглядите на него… Каков! А? Взял да и уложил шестерых… – И, оглядываясь на солдат, добавлял: – Ну, не разбойник! А? Себя ведь тоже не пожалел, загубил молодую душу…

Солдаты шли молча, в ногу. Только один из них – Курт Мюллер – внимательно поглядывал на старика и толпившихся у дороги жителей села.

К вечеру сани с убитым вернулись к школе. Тут тело партизана повесили для всеобщего обозрения и устрашения на столб телефонной линии.

Вскоре из двора школы двинулась новая процессия. Солдаты и полицейские вынесли шесть закрытых гробов. У немцев на крышках лежали стальные шлемы – знак их “боевой доблести”. За гробами двигались строем солдаты и полицейские с винтовками, взятыми на плечо.

Вася Коваль своим застывшим, мертвым глазом смотрел с трехметровой высоты на эту растянувшуюся по переулку процессию. Ветер раскачивал легкую фанеру на его груди, и, ударяясь о голое, замерзшее, твердое, как камень, тело, она глухо и гневно гудела…