Текст книги "Не открывая лица"

Автор книги: Николай Далекий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

21. УКРАДЕННЫЙ НОЖ

Придя в Ивановку, Тарас постучался в первую попавшуюся хату и попросил пустить его переночевать. Хозяйка – старая женщина – сумрачно оглядела хлопца и в знак согласия молча кивнула головой. Кроме старухи, в хате был мальчик лет семи. Он сидел на лежанке, подобрав под себя босые ноги, и с любопытством смотрел на незнакомого хлопца.

– Как тебя дразнят, казак? – спросил Тарас.

Мальчик закрыл рот ладошкой. Глаза его смеялись.

– В школу ходишь?

– Какая теперь школа? – недовольно отозвалась старуха. – Букварь – и тот сожгла в печке.

– Это почему? – взглянул на нее хлопец.

– Запрещают. Там, говорят, про колхозы и Советскую власть написано.

Тарас неопределенно хмыкнул. Он снял с себя ватник и подошел к лежанке.

– Что же ты босой сидишь? А где сапоги? Украли?

– Н-не, – усмехнулся мальчик и, проворно спрыгнув на пол, вытащил из-под лавки сапоги. У одного из них была оторвана подошва. Показав сапоги Тарасу, мальчик сообщил: – Меня Федько звать, а по фамилии Голобородько.

Мурлыкая себе под нос что-то веселое, Тарас осмотрел порванный сапог и спросил у хозяйки, нет ли у нее какого-либо сапожного инструмента.

– А ты что – сапожник?

– Да так, всего понемножку…

Хозяйка нашла “лапку”, молоток, тонко отпиленный кружочек сухого дерена.

– Старика моего запас. Годится?

– Пойдет. Ножичек бы…

Нож у старухи был самодельный, из обломка косы, похожий на кинжал, но очень тупой. Тарас старательно наточил его на бруске и принялся за работу.

Старуха, одев рваный кожушок, вышла из хаты. Тарас, отколов от кружка несколько тонких ровных пластинок, заострил один край у каждой и начал дробить их на мелкие деревянные гвозди. Он шутливо балагурил с мальчиком, задавая ему вопросы, и узнал, что Федько, не боясь заблудиться, бегает летом в лес за грибами и ягодами, что дедушка с мамой уехали, а он уже полгода живет с бабкой, которая зовется Петровной.

Старуха внесла в хату вязанку соломы.

– Ходят, ходят… как волки рыскают, – сердито ворчала она, сбрасывая солому у печи.

– Вы что, мамаша? – поднял голову Тарас.

– Ничего, не к тебе это… – сердито ответила Петровна. – К Оляне, соседке нашей, два полицая зашли. Так и жди – сюда нагрянут, аспиды.

– Часто заходят к вам? – равнодушно спросил хлопец и со вкусным причмокиванием вогнал первый гвоздь в подошву одетого на “лапку” сапога.

– Полицаи? Не забывают, чтоб их гром побил, а дождь высушил. Раньше бывало день у день в хату лезли. “Ты, старая большевичка! Давай самогон, а то повесим”. “Где сало старик закопал? Где мед?” Десять ульев забрали, одежа какая теплая была – унесли.

– Чего это они вас не взлюбили?

– Старик-то мой эвакуировался, на восток колхозный скот погнал, – сказала Петровна. – И невестка с детьми, и дочка с ним уехали. Этот внучек Федько больной был, остался. Ну, и сыновья… Трое их у меня. За сыновей они больше всего.

– Дела… – качнул головой Тарас.

Он умолк и не сказал ни слова, пока не забил последний гвоздь в подошву.

Мальчик одел сапоги и прошелся по хате.

– Ну вот, теперь ты казак, а то сидишь на печке… Дудку вырезать?

– Ага! – блеснул глазами Федько.

Тарас вытащил из вороха соломы камышинку и, найдя крепкое, не потрескавшееся звено, начал вырезать дудочку.

– Вижу, ты на все руки мастер, – одобрительно сказала Петровна.

– Был бы инструмент – табуретку, и ту сделаю.

– С документами ходишь?

– Показать?

– Что ты! – махнула рукой старуха. – Не мне. Зайдут полицаи если. Скажут – зачем ночевать пустила? Им только прицепиться.

– Документ у меня железный, мамаша, – хвастливо заявил Тарас, – две печати и две подписи. И маршрут – направление указано. Не подкопаешься, все по форме.

– Они и с пропуском берут. Слыхал, в Ракитном… Проходил Ракитное?

– Вроде был…

– Так вот, в Ракитном, люди рассказывают, двух молодых хлопцев поймали. Один постарше, видит, что гибель пришла, не будь дураком, выхватил у. немца автомат и давай косить. Половину комендатуры положил. Ну, кончились патроны… И его – тоже.

– Ха! – изумленно покачал головой хлопец. – А второй?

– Второй сидит у них. Под следствием.

– Всякие случаи случаются, мамаша. А больше люди наговорят.

Окончив мастерить дудочку, Тарас приложил ее к губам и издал несколько пискливых звуков. В его глазах появились лукавые, озорные огоньки.

– Вроде ничего дудочка. А ну, Федько, подпевай.

Отбивая такт ногой, Тарас с удовольствием заиграл на дудочке. Федько, услышав знакомую мелодию, начал пританцовывать и подпевать:

Ой, ходила дивчина бережком, бережком.

Загоняла селезня батожком, батожком.

Ходи, ходи, селезень, додому, додому.

Продам тебя дедушке старому, старому.

Точно повеселело в хате от этой шутливой песенки, от веселых лукавых глаз Тараса, от счастливых улыбок старой женщины и ее внука.

– На, Федько, – отдал Тарас дудочку мальчику. – Помни Тараса-дударика.

Петровна поставила на стол миску с картофелем, сваренным в кожуре.

– Садись поешь, хлопче. Мы уже вечеряли.

– Неудобно, мамаша, – сказал Тарас, смущенно поглядывая на миску. – У вас самих, может…

– Садись, садись, чего там. Дают – бери…

– А бьют – беги. Это верно! – потирая руки, хлопец уселся за стол. – Ну, разве только, чтоб хозяйка не обижалась…

Петровна присела рядом, подперла голову руками и загорюнилась.

– Ведь как было, – сказала она мечтательно. – Наступит вечер, соберутся все за столом… Электрику зажжешь – в хате ясно, как днем, музыка, радио играет. Тут тебе и разговоры, беседы… – Старуха смахнула горестную слезу с морщинистой щеки. – Все разбили, разрушили, сукины сыны. Холеры на их голову жду не дождуся.

– Бабуня, я на улицу пойду, – заявил вдруг Федько.

– Куда ты, на ночь глядя?

– Я только возле хаты постою, – слезливо затянул мальчик. – На порожке. Хоть снег рукой потрогаю.

– Полицай увидит и застрелит, – пугала внука бабка.

– Не увидит. Я присяду…

– Ну, иди, – разрешила Петровна. – Только на порожке стой, дальше не ходи!

Обрадовавшийся мальчик надел шапку, бабушкин кожу, шок и поспешно выскочил в сенцы. Старуха посмотрела ему вслед.

– Горе мое. Сынок среднего, Васи. Вот растет сиротой…

– А где отец? – спросил Тарас, с аппетитом поглощая очищенный присоленный картофель.

– Где, там, где все хорошие люди… – косо взглянула на хлопца старуха. Она о чем-то задумалась, но, не утерпев, достала из-за пазухи несколько фотографий. – Это мой старшенький.

– Ого! Шпала, – удивился Тарас, взглянув на одну из фотографий.

– Батальонный политрук, или как там? О. этот сильную голову к наукам имел. Читал, “то ни попадет. Первый в селе в комсомол вступил. А Василий – бригадир трактористов. Этот танкист теперь. Ну и младший, Гриша, в артиллерии… Забыла… Который пушку наводит.

– Бравые какие, – сказал Тарас, рассматривая фотографии. – Один к одному…

Петровна была польщена. Видно, долго она хранила фотографии сыновей у себя на груди, и многое накопилось в ее материнском сердце.

– Младший, Гришенька, карточку прислал, пишет: “Не пугайся, мама, что враг много земли занял Быстро он к нам идет, а еще быстрее назад бевкать будет”, – старуха всхлипнула и заплакала. – “Ждите, пишет, нас с победой” Ой, сыны мои, сыны… Может, и живых уже вас нет Может, давно ворон очи ваши повыклевал.

– Вы слезы вытрите… – мягко сказал Тарас. – Да спрячьте эти карточки куда-нибудь подальше и забудьте, куда спрятали.

– Скажешь такое!

– А я вам говорю – так лучше. – настаивал хлопец. – Чтоб и глаз человеческий на них не падал.

– Выходит, я прятаться от людей со своими сыновьями должна? – обиделась Петровна. – Да матери такими гордиться надо.

– Ну вот… – безнадежно развел руками Тарас – Вам про шило, а вы про мыло. Ведь они люди военные, при форме, у одного орден и медаль Вы всем показываете, а люди бывают разные. Ну как же так, без понятия?

– Всем… Кому показала? Я ведь тебе показала.

– И мне не надо, – сердито нахмурился Тарас. – Кто я такой? Неизвестно. Случайный, проходящий человек. Ага!

– Чего там в глаза туман пускать. Пугать вздумал. Я людей с первого взгляда… Меняльщик ты, вот и все.

– Угадали, – засмеялся Тарас.

Выговор хлопца все же подействовал на Петровну. Опасливо поглядывая на него, она спрятала фотографию и перешла к расспросам.

– А где зуб просвистал? Молодой, а щербатый.

– Это коняка выбила, – неохотно ответил Тарас. – Подвернулся…

– Глядеть надо.

– Не ожидал – старая, кляча.

– А брыкается?

– Ого! Еще хорошо отделался. Мог бы ноги протянуть. Будь здоров!

– А как же так – зуб выбила, а губы целые? – удивилась старуха.

– Улыбнуться мне пришлось как раз…

– Далеко живешь-то?

– Далеченько…

– Отец, мать есть?

– Нет. В детдоме воспитывался.

– То-то ты бойкий… А так поглядеть – и не подумаешь, что без родителей вырастал. Крепенький!

– На харчи не жаловался. Наш детдом был мировой. Кормили от пуза.

– Как же дальше жить думаешь?

– Видно будет, – Тарас вздохнул. – Раз такое дело – приспосабливаться надо. Подрасту вот – в Германию, может, на работу возьмут. Света увижу, ремесла научусь.

Петровна была поражена. Она даже рот раскрыла от удивления.

– Добровольно в Германию поедешь?

– А что делать, мамаша? ФЗУ, ремесленных училищ, как раньше было, – ничего этого нет.

– Другие находят что делать… – после недолгого молчания сказала старуха с какой-то злостью.

– Какие другие? – заинтересовался Тарас.

– А то ты не слышал… Молодой, здоровый – и фашисту покориться? Да я бы на твоем месте… Нашла куда!

– А-а… вот вы о чем, – хлопец сразу стал скучным. – Мало мне интереса жизнь молодую губить, совать голову в петлю. Мы как-нибудь потихонечку, полегонечку. Человек до всего привыкает.

– Ты в школе учился?

– Учился. Между прочим – круглый отличник. Что с того?

Петровна поднялась и, сокрушенно глядя на хлопца, покачала головой:

– Значит, плохо вас, сукиных сынов, в этой школе учили, плохо воспитывали. Не отличник ты, а дурак круглый!

– Ну, мамаша… – смущенно развел руками Тарас.

– Вот тебе и ну! Гордости у вас, молодых нет. Родину враг топчет, издевается.

– Я к политике не касаюсь.

– Вижу, темный ты. Теленок несознательный.

– Мамаша… – начал было Тарас, но старуха оборвала его.

– Какая я тебе мамаша? Тебя телком – и то грех назвать. Животное свою мать чувствует. А ты человек! Кормили тебя, учили, воспитывали. Кто? Советская власть Родина матерью была. А ты? Обрадовался фашистскому документу – две печати. Бесстыжие глаза твои!

Тарас уже успел подкрепиться. Преспокойно он встал из-за стола и, поглаживая живот рукой, сказал с веселой усмешкой:

– Спасибо за угощение, мамаша. Накормили, а теперь ругаете…

– Знала бы – не кормила, – кипятилась Петровна. – Картошки, и той пожалела бы для такого.

В хату вбежал испуганный Федько.

– Бабуля, полицай с солдатом к нашей хате идет.

– И солдат? – насторожился Тарас.

– Ага! От Оляны тоже два полицая вышли и на нашу хату все показывают.

– Дверь в сенцах закрыл? – спросила внука Петровна.

– Забоялся…

Петровна быстро вышла в сенцы. Тарас шагнул к двери и замер, прислушиваясь.

– Отпустил… – шептали его побелевшие губы. – Пожалел волк кобылу… Теперь – крышка!

В сенцах раздался стук в дверь. Тарас метнулся к столу и, схватив нож, спрятал его у себя за пазухой. Тут он увидел, что Федько испуганно наблюдает за ним. Тарас усмехнулся и подмигнул мальчику.

– Ты молчи, молчи Федько. Я тебе настоящую дудочку вырежу. Во, дудочку! Раз такое дело – с музыкой!

Послышался скрип отворяемой двери, шаги в сенцах. Тарас сел на солому и накинул на плечи ватник В хату вошли Петровна и полицейский с карабином на плече.

– Чего долго не открывала, старая? – недовольно, простуженным голосом спросил полицай у хозяйки. – Руки дрожат? – Он повернулся к Тарасу: – Собирайся!

– Вы до меня? – удивился хлопец. – Документ? Вот он!

– Собирайся, говорю!

– Так как же так, господин полицейский? – недоумевал Тарас. – Может, ошибка вышла? Только сегодня комендант в Ракитном меня отпустил и пропуск выдал. Вот, поглядите – все написано, две печати.

– А сейчас комендант тебя обратно к себе требует. Одевайся! Солдат ждет.

– Куда его, бедолаху, на ночь глядя, погоните в Ракитное? – вмешалась Петровна, сострадательно глядя на хлопца. – Сердца у вас нет.

– А ты помалкивай! – пригрозил полицай. – Заткну глотку.

– Это ничего, мамаша, – примирительно сказал Тарас, застегивая ватник и обвязываясь веревочкой. – Проверка… А как же! Господину полицейскому тоже по морозу ходить мало радости. Раз надо, так тут уж ничего не сделаешь.

– Теленок… – с сожалением пробормотала Петровна.

Пока Тарас одевал на себя мешок, старуха вытащила из печки сковороду с жареными подсолнухами, подошла к Тарасу и насыпала ему несколько горстей в карманы ватника.

– На дорогу.

– Что вы… – смущенно сказал хлопец. – Сами говорили, какой я… несознательный…

– Ничего, ничего, – сурово успокоила его Петровна. – Даром, что ли, я с тобой беседу проводила. Будешь дорогой семечками забавляться, вспомнишь старую, слова ее… может, и поумнеешь.

Многое вынес за последние дни Тарас. Пугали его виселицей, били, мучили голодом и холодом. Он знал, что жизнь его держится на тоненькой волосинке, и ко всему был готов. Но тут он не выдержал. Сейчас было другое – старая женщина, мать троих воинов, смотрела на него строго, печально и с надеждой. Она не теряла веры, что и у этого равнодушного хлопца, собирающегося добровольно отправиться в рабство к фашистам, проснется в сердце великая любовь к Родине и ненависть к врагу.

Лицо Тараса искривилось в мучительной судороге подавляемого рыдания. Он быстро наклонился и поцеловал руку старухе.

– Что ты? – выдернула руку удивленная Петровна. – Я не попадья – руки целовать. Слезы?

– Спасибо вам за все. Наша… великая мать, – все еще склонив голову, негромко, но твердо произнес Тарас. И, не давая насторожившемуся полицаю времени призадуматься и вникнуть в смысл этих слов, хлопец обычным своим тоном пояснил ему: – Эго, господин полицейский, они все учили, ьаставляли меня, как старших, а особенно, как родную мать уважать надо, почитать во всем… Пойдем, значит?

Словно из вежливости, Тарас хотел было пропустить полицейского вперед, но тот, сняв карабин, подтолкнул дулом подростка к двери.

– Вперед!

Это был опытный полицейский.

Как только полицейский и подросток вышли, Петровна подумала о том, что ей следовало бы дать бедному хлопцу хотя бы небольшой ломоть хлеба. Она начала шарить рукой по столу, разыскивая нож, и не находила.

– Где же он? Лежал ведь только что. Федько, Федько, ты нож взял? Давай сюда сейчас же.

– Не брал… – отводя глаза в сторону, сказал мальчик.

– Тьфу ты! – сердилась старуха. – Куда же он задевался? – Она снова взглянула на внука. – Ты взял, по глазам вижу. Говори!

– Н-не… – нерешительно сознался мальчик. – Это он за пазуху себе спрятал. Дудку, говорит, принесет.

Старуха всплеснула руками.

– Дурень, что же ты мне не сказал? Один нож в хате был, да и тот украли. Догоню! Я ему уши…

Поспешно одев платок и кожушок, старуха бросилась к дверям, но на пороге остановилась, пораженная еще не совсем ясной ей догадкой.

Она вспомнила, как выступили слезы на глазах хлопца, когда он целовал ей руку, его настойчивый совет спрятать и никому не показывать фотографии сыновей, его сдержанные, уклончивые ответы. Нет, не простой хлопец побывал в ее хате. И не спроста он захватил с собой нож. Нужен он был ему! Зачем? А это уж он сам знает…

Старуха подошла к внуку, и Федька увидел, что бабушка плачет. Но бабушка не стала ругать его, а ласково погладила по головке.

– Ничего, ничего, сынок, – сказала Петровна, глядя на дверь. – Это святой нож. Если бы знала – сама тебе в руки его вложила бы.

…Тарас шагал по темной дороге. Позади него, шагах в трех – четырех, молча двигались конвоиры – полицай и солдат, по самые глаза закутанный в платок. Идти было трудно, мела поземка и ноги увязали в сухом сыпучем снегу, как в песке. Встречный ветер забивал дыхание.

Когда от села отошли с полкилометра, Тарас начал замедлять шаги и несколько раз останавливался, чтобы поправить веревочки на калошах.

– Ну, ну! – не подходя близко, прикрикивал на него полицейский. – Ты у меня не мудруй…

Нужная дистанция между арестованным и конвоиром строго соблюдалась.

И вдруг позади Тараса раздался звук глухого сильного удара, и что-то мягкое рухнуло на землю. Хлопец инстинктивно подался вперед, сделал шаг побольше и оглянулся.

Позади стоял только один конвоир, другой лежал поперек дороги и стонал.

В ту же минуту яркий свет электрического фонарика ослепил Тараса. Подросток торопливо спрятал правую руку за спину. В луче фонарика только на одно мгновение сверкнуло лезвие ножа…

22. РАССКАЗ ЭЛЬЗЫ НЕЙМАН

…– Ну вот мы и едем, господа, – повторила девушка. – Надеюсь, у вас найдется свободное место, и вы не будете возражать против женского общества?

– О, да! Пожалуйста! – почти в один голос воскликнули лейтенант и майор. – Проходите в вагон, как раз в нашем купе есть свободная полка.

Лейтенант суетливо, точно боясь, что девушка почему-либо передумает и направится в другой вагон, открыл перед ней дверь, и все четверо вошли в коридор. Купе офицеров было первым от тамбура. Одна из верхних полок была свободной, но майор тут же, галантно поклонившись девушке, заявил, что фрейлейн будет предоставлено нижнее место, которое он занимал раньше, а он с удовольствием займет верхнюю полку.

– Тем более, что мы с лейтенантом, как авиаторы, привыкли парить в высоте, – добавил он с улыбкой и засмеялся собственной остроте.

Сейчас же с нижней полки была убрана постель. Девушку попросили присесть. Она сняла платок и уселась поудобнее. Офицеры сели напротив.

И тут-то наступило то неловкое молчание, которое всегда возникает в подобных случаях. Офицеры, улыбаясь, смотрели на девушку. Майор еще в тамбуре застегнул мундир на все пуговицы и сидел, картинно выпячивая грудь. У него было румяное лицо с твердым квадратным подбородком, голубые, чуть на выкате глаза, тщательно зачесанные светлые волосы, с косым пробором, скрывавшие еле заметную лысину. Лейтенант глуповато хлопал белобрысыми ресницами и смотрел на девушку своими водянистыми глазами, не скрывая восхищения. На тонких губах гестаповца играла неопределенно вежливая улыбка, но блестящие глаза его беспокойно бегали, схватывая каждое движение неожиданной спутницы. И за всем этим – за благодушием майора, восхищением лейтенанта, настороженностью гестаповца – таился вопрос: “Кто же ты такая? А ну-ка расскажи. Мы ждем объяснений”.

Девушка, точно не выдержав пристальных взглядов мужчин, смущенно наклонила голову.

– Простите, мы так и не познакомились… – сказала она.

Майор и лейтенант мгновенно вскочили на ноги, и если бы обер-лейтенант чуточку не опоздал, всех троих можно было бы принять за автоматы, движимые одним и тем же механизмом.

– Карл Брюнке, – представился первым майор, молодцевато щелкнув каблуками.

– Отто Вернер, – лейтенант тряхнул головой, и напомаженная, слипшаяся прядь рыжих волос упала на его невысокий лоб, точь в точь как у Гитлера.

– Герман Маурах. – пронизал девушку ласковыми глазами гестаповец.

По мере того, как они представлялись, девушка дарила их улыбкой признательности. Она, точно оценивая боевые заслуги майора, скользнула взглядом по его крестам, кивком головы дала понять лейтенанту, что заметила лестное для него сходство с фюрером, доверчиво покосилась на грозную эмблему гестаповца н улыбнулась ему какой-то особой, таинственной улыбкой, значение которой трудно было расшифровать. И после этого представилась:

– Эльза Нейман.

Снова – вежливые, недоуменные, вопрошающие взгляды, требующие, нет, не требующие, а как бы предлагающие не томить любопытства и поскорее объяснить загадку.

Эльза понимающе, но сокрушенно вздохнула.

– Присядем, господа. Даже при желании быть краткой, я не могу в трех словах объяснить “тайну” Эльзы Нейман. Эго, к сожалению, длинная история…

И, еще раз вздохнув, девушка покорно и как-то скорбно склонила набок голову и начала рассказывать свою, видно, уже порядочно надоевшую ей историю.

Она – внучка немецкого колониста. Вернее – правнучка. Первым, кажется, в 1867 году, переселился из Германии на Украину с группой своих соотечественников ее прадед Карл Нейман. Переселенцы основали в степи поселок, который был назван по имени прадеда – Карловкой. Сейчас это большое село. Прадеда она знает только по фотографии: высокий, красивый старик с пышной бородой и усами. Да, он был простой крестьянин, фермер, но – богатый. Как говорило семейное предание, он так и не научился чужому языку и знал только такие русские слова: “работать”, “лентяй”, “бог подаст”. Умирая, пожертвовал кирхе на орган сто рублей. По тем временам это были большие деньги.

Дедушка говорил по-русски с легким акцентом. Он имел паровую мельницу, много земли, много батраков. Потом (ей в то время было семь лет) к ним в дом пришли люди, в том числе несколько батраков, служивших у дедушки. Они начали переписывать имущество и все говорили “кулак”, “колхоз”. И когда они ушли, дедушка схватился за грудь, пошатнулся, упал. Тогда она впервые узнала, что люди умирают от разрыва сердца. А утром снова пришли батраки, и их семью – отца, мать и ее – маленькую девочку повезли на станцию.

Затем они долго ехали по железной дороге и очутились в большом лесу. Эта была тайга. Снег, лес, долгие ночи и северное сияние. В ту же зиму похоронили отца. Его придушило сосной на лесоразработках, но мать говорила, что он сам наложил на себя руки.

Эльза умолкла на несколько секунд, как бы собираясь с силами, чтобы рассказать о самом тягостном.

– В эту же зиму от воспаления легких умерла моя мать. Это было ужасно! За несколько часов перед смертью она очнулась, подозвала меня к себе и прошептала…

В дверь купе громко и бесцеремонно забарабанили кулаком. “Пожаловал комендант эшелона”, – решил Маурах и с любопытством взглянул на девушку, ожидая увидеть на ее лице выражение испуга или хотя бы легкой тревоги.

Но стук не произвел на Эльзу особого впечатления. Она даже не взглянула на дверь, а только умолкла и сидела, слегка опустив голову, очень печальная.

– Войдите! – крикнул майор.

Дверь приоткрылась, и показалось глупо ухмыляющееся лицо офицера, ехавшего, очевидно, в соседнем купе. Помутневшими, пьяными глазами он окинул спутников Эльзы, затем остановил взгляд на девушке, и улыбка его стала многозначительной. За плечами офицера показались еще несколько пьяных физиономий.

– В чем дело? – строго спросил майор. Офицер лукаво подмигнул майору.

– Тысяча извинений! Мы не знали, что у вас сидит такая очаровательная птичка.

Дверь захлопнулась. В коридоре дружно заржали.

– Продолжайте, Эльза, – сказал майор. – Эти пьяные свиньи оборвали вас на том… В общем, вы рассказывали о смерти своей матери.

– Да, – грустно кивнула головой девушка. – Умирая, мать прошептала: “Помни, милая Эльза, ты – немка и единственная наша наследница… А пока я оставляю тебе только это”. И она попросила, чтобы я сняла с ее шеи крест и надела на себя.

– Вы сохранили крестик? – участливо спросил гестаповец, не спускавший глаз с Эльзы.

– Да, – тихо прошептала девушка. – Вот он.

Она вытащила из-под воротника кофточки золотой крестик строгой формы, висевший на тоненькой золотой цепочке, и прижала его к губам. В ее глазах блестели слезы.

– А как же вам удалось сохранить эту… реликвию? Ведь советские люди почти все поголовно безбожники?

Лицо Эльзы вспыхнуло от едва сдерживаемого негодования.

– У вас есть дети, господин обер-лейтенант? – сухо спросила она у гестаповца.

– Сын. Восемь лет.

– Если ваш восьмилетний сын останется сиротой, я убеждена, что он при всех условиях сумеет сберечь у себя какую-либо мелочь, одну-единственную памятку о своих дорогих родителях.

Это прозвучало, как хлесткая пощечина. На землистых щеках гестаповца проступил слабый румянец.

– Да, мы прекрасно понимаем… – сказал майор, поспешивший замять нетактичность гестаповца. – Об этом тяжело рассказывать… Но что было с вами потом, после смерти матери?

– До пятнадцати лет я воспитывалась в детдоме. Это – приют. Не скажу плохого. В приюте мне было хорошо. Но, находясь только среди русских, занимаясь в русской школе, я начала забывать родной язык. На мое горе, в нашей школе с пятого класса преподавали не немецкий, а французский язык. Я почему-то питала к этому языку непреодолимое отвращение. Затем я поступила в ремесленное училище и через два года стала портнихой. Тут началась война, я вспомнила слова матери: “ты – немка”, и у меня точно выросли крылья.

Уже улыбаясь, Эльза рассказала, как она приехала из Архангельска в Харьков, как для того, чтобы ее не задержали, она под чужой фамилией отправилась вместе с другими советскими женщинами рыть противотанковые рвы и как потом, когда советские войска отступили, она расцеловала первого увиденного ею солдата фюрера. С тех пор она живет и работает в Харькове.

– Конечно, уже под своей собственной фамилией, – добавила Эльза, усмехнувшись.

– А куда вы ездили? – поинтересовался Маурах.

– На родину. Я имею в виду то село, где я родилась. Видите ли, мне рекомендовали туда съездить, чтобы установить, сохранилось ли что-нибудь из недвижимого имущества дедушки, подыскать свидетелей и своевременно заявить о своих правах наследницы.

– И свидетели нашлись? – удивился лейтенант.

– Представьте! Я встретила там человека, хорошо знающего нашу семью. Это тоже был в прошлом богатый крестьянин, но украинец. Некий Редька Панас Петрович. Этот Редька также был раскулачен, затем скрывался, а сейчас вернулся в село, и его выбрали старостой. Чудесный старик! Он встретил меня, как родную дочь. И, поверьте, плакал, вспоминая моего отца, дедушку…

– Карловка, Карловка… – морща лоб, произнес вдруг гестаповец, поглядывая на девушку, и потянулся к стоявшему у изголовья новенькому желтому портфелю. – Странно… Я что-то не припомню такого населенного пункта в этом районе. Посмотрим на карту.

Летчики с явным неодобрением и досадой покосились на обер-лейтенанта – что он пристает к девушке со своими вопросами. Настоящая ищейка. Им уже давно хотелось перевести разговор на более веселую тему.

– Вы не найдете на карте этого названия, господин обер-лейтенант, – мягко улыбнулась Эльза. – Ищите село Колхозное. Пятнадцать километров на юг от станции. Нашли? Это и есть Карловка: село переименовано в 1930 году, в момент коллективизации.

– Но правнучка Карла Неймана не повинна в этом… – с милой улыбкой произнес майор и, незаметно кивнув в сторону гестаповца, подмигнул Эльзе.

– Но ведь и господин обер-лейтенант тоже не виновен, – возразила девушка.

Маурах спрятал карту в портфель.

– Нашел Колхозное. Я просто хотел проверить свою память…

Эльза лукаво посмотрела на него.

– Будем откровенны, господин обер-лейтенант, вы не только проверяли свою память, вы, как это выразиться… немножко не поверили мне. Но, боже упаси, я не в обиде, это так естественно в вашем положении. – Лицо девушки вдруг стало серьезным, почти суровым. – Война еще не кончилась…

И, точно не договорив что-то важное, но и без слов понятное для ее собеседников, Эльза замолчала.

– Нет, я не имею никаких оснований… – блудливо ухмыльнувшись, начал было обер-лейтенант.

– Ну, и вы обнаружили что-либо из имущества дедушки? – бесцеремонно перебил его майор, обращаясь к девушке.

– Да, – ответила Эльза. – Сохранился дом. Там была школа. Сохранилось и здание водяной мельницы. Кроме того. Редька дал мне список крестьян, которые забрали наши вещи, инвентарь, скот, и пообещал после окончания войны заставить их полностью возместить причиненные мне убытки. Он написал свидетельское показание, подписанное еще тремя жителями села. Сейчас я вам покажу этот интересный документ…

Эльза, улыбаясь, не спеша расстегнула верхние крючки полушубка и засунула руку, собираясь достать документы. Вдруг лицо ее слегка побледнело и в глазах отразился испуг. Она торопливо расстегнула все крючки полушубка и стала шарить по подшитым изнутри полотняным карманам. Карманы были пусты.

Не произнося ни звука, Эльза поднялась и, закусив нижнюю губу, озадаченно посмотрела на офицеров, но так, точно в это мгновение их не было в купе.

– Что с вами? Что случилось? – всполошились майор и лейтенант.

Эльза стояла, мучительно стиснув зубы, на щеке ее дергался какой-то маленький мускул, в глазах читалось предчувствие непоправимой беды…

– Они были, были… – прошептала она по-русски, ни к кому не обращаясь. – Они были, когда я приехала на станцию. Я проверяла…

– Вы потеряли документы? – спросил гестаповец, искренне изумленный.

Точно очнувшись, девушка бросила на него свирепый взгляд и сорвала с себя полушубок. Она сперва с силой встряхнула его, затем торопливо и деловито ощупала каждую складку. После этого столь же быстрой и тщательной ревизии подверглась корзинка. Два белых кныша, большой кусок сала, завернутый в чистую холстину, несколько кружков домашней колбасы, банки с медом, флакон духов, зеркальце, пудра и золотой тюбик губной помады, обрывки газет и страницы немецкого иллюстрированного журнала – все это было мгновенно извлечено из корзинки, осмотрено и ощупано руками Эльзы.

Все еще не решаясь поверить своему несчастью, девушка, не обращая внимания на офицеров, села на скамью и, сняв фетровые сапожки, потрясла ими вниз голенищами, словно выливая оттуда воду.

Майор и лейтенант отошли в сторону, чтобы не мешать, и с мрачным сочувствием следили за ее движениями.

Забытый всеми гестаповец сидел в углу у столика. На его запавших висках выступила испарина, рот был слегка приоткрыт, темные глаза потеряли свой блеск. Обер-лейтенант Герман Маурах, опытный следователь гестапо, был поражен, обескуражен и не знал, как ему следует отнестись к тому, что происходило сейчас на его глазах.