Текст книги "В окрестностях Милены"
Автор книги: Никола Седнев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
Скучал ли я по ней? Боюсь, что нет.
Хотя мне не нравились некоторые новые замашки, которые я стал замечать за собой – например, содержимое яйца я мог вылить в мусорное ведро, а скорлупу положить на сковородку в кипящее масло, а как-то, услышав звонок, пошел открывать дверь, хотя это был телефон.
В принципе я понял – мне вполне достаточно иногда послушать, как она спокойно спит. Подышать воздухом нарисованного вишневого сада.
Мне это напоминало, как по вечерам, поздно вернувшись с работы, я подходил к кровати дочери, и мы с женой стояли, обнявшись, и слушали ее дыхание, которое доставалось также и плюшевому жирафу, с которым она заснула в обнимку.
Жирафу, которого живьем она так и не увидела. /
Что ж, за нее его увидела Милена.
Видимо, не зря Милена как-то выпалила в сердцах: «Ты ко мне относишься скорее как к дочери, чем как к...»
– Как к кому? – спросил я.
– Как к никому! – отрезала она.
Милена иногда бывала грубой. Я, впрочем, тоже.
* * *
Редко разбросанные островки прижавшихся друг к другу, будто в испуге, кустов, неравномерная растительность – то очень густо, то очень пусто – плюс частые, стелющиеся понизу туманы придавали этой равнине довольно чудной вид, нечто инопланетное, поэтому она была излюбленным местом съемок не одного поколения киношников, чему очень способствовало еще и то, что рядом находилась городская свалка.
Поставить там человека с ружьем, или куда проще – с мегафоном, чтобы он в нужный момент по команде режиссера шандарахнул холостым или гаркнул в «матюгальник», – и в небо поднимается туча птиц, вечно ошивающихся на помойке. В общем, «хичкоковский» кадр обеспечен...
Я припарковал свою «Ладу» рядом с тонвагеном, лихтвагеном и прочими вагенами съемочной группы.
Кинокамера, за которой сидела Дора, оператор и его ассистент, ехала на тележке по рельсам параллельно неспешно шагавшей Милене. Она была в прозрачном парео и уже знакомом – при мне покупали – очень модном купальнике, суть которого заключалась в максимальной экономии материи.
В пальцах у нее дымилась тонкая дамская сигарета – я впервые видел Миле-ну курящей, очевидно, так требовалось по роли. Бросалось в глаза, что затягиваться она не умеет, симулирует курение, что вряд ли являлось ляпом, результатом режиссерского недосмотра – зная тщательность Д. Филатовой как режиссера, вернее было предположить обусловленность сюжетом: героиня любым путем хочет казаться взрослее.
Рядом с черепашьей скоростью двигался открытый военный «уазик», перекрашенный под американский джип времен Второй мировой, за рулем которого восседал юноша в пробковом колонизаторском шлеме, перебрасываясь на ходу репликами с Миленой. Снималась, по всей вероятности, сцена знакомства главных героев.
Затерявшись среди нескольких десятков членов съемочной группы, сгрудившихся позади камеры, я молча наблюдал.
Это была другая, чужая Милена – холодная, уверенная в себе, немного надменная, даже походка изменилась. Я понимал, что она «в роли», создает характер, образ, отличающийся от собственного. Но все равно стало жутковато.
– Стоп! – прозвучала команды Доры.
– Придется переснимать, – флегматично доложил оператор. – Микрофон попал в кадр.
– Кто держал «журавль»? – заорала Дора как резаная. – Макаренко? Паша, вы самая жалкая, самая ничтожная личность, которую я знала! Вы подлец и скотина!
Тут она повернула голову, и ее живые умные глаза наткнулись на меня. На лице Филатовой мгновенно расцвела улыбка:
– Виталий? – ответа она, разумеется, не ожидала. – Вот хорошо, что вы пришли. Вы к Милене? Извините, закончу разговор. – И тут же, без какой-либо каденции или хотя бы паузы взмыла в душераздирающий крик: – Паша, вас надо расстрелять как вредителя, и то будет мало! – Ох уж эти знаменитые ее перескоки от дикого вопля к теплой улыбке и наоборот! И что интересно – любой человек через некоторое время после знакомства с Дорой, приглядевшись к ней, приходил к выводу: это у нее не предумышленный финт, а безыскусная задушевная особенность, спонтанно, помимо воли проявляющаяся. Столетий пять назад Дору, недолго думая, сожгли бы на костре, тогда ребята разбирались с разными чудачествами быстро, без лишней волокиты – гори оно синим пламенем, и все тут. Да и кому нужна была Дора пятьсот лет назад – изобретатель Тимченко, показавший первый в мире фильм в зале гостиницы на Дерибасовской, опередив, как утверждают местные краеведы, на пару годочков братьев Люмьер, тогда еще не только не родился, но и его прадеды и прабабки зачаты не были, а кроме как снимать кино Дора Филатова ни фигушечки не умеет, зато, правда, делает это очень здорово, нам бы всем так. – Это же каким мерзавцем и говнюком надо быть, Паша Макаренко, чтобы так относиться к работе?! Я с вами разговариваю или с кем?! Что вы в сторону смотрите?!
– Извините, пожалуйста, – сказал Паша Макаренко, прекратив смотреть в сторону.
– Нет, не «извините»! Нет, не «извините»! Не надо мне говорить «извините»! У вас что – руки отсохли?! Ручки больные?!
Ассистентка Мальвина (это не имя, а фамилия с соответствующим ударением на первом слоге, девушка лет сорока пяти – тип, часто встречающийся на киностудиях: любит одеваться по моде тинейджеров, кататься на роликах и заплетать косички, от натуральных же подростков отличается морщинками на лице и вымытыми ушами, я таких называю «старая девушка», не путать со старой девой), чей затылок и «хвостики» с бантами частично заслоняли мне вид на творческий процесс Доры Филатовой, обернулась, кивком поздоровалась, одной мимикой показала: «О Господи...» И тихо пожаловалась:
– Офигевшая. С утра на всех орет...
– Все гении больные на голову, – шепотом проконсультировал я ее. – Чем талантливее, тем невыносимее. Подручными предметами сегодня еще не швырялась?
– Нет, пока Бог миловал, – вздохнула вечная девушка.
– С ножкой от стула за директором картины Боковым не гонялась, громко крича: «Убью гада»?
– Ой, не напоминайте...
– Так отчего ж, родная, ты в печали? Ну, тебе не угодишь... Уже режиссеру и покричать нельзя.
Все это время Милена несколько испуганно смотрела на меня. Тут, прервав наше с Мальвиной шушуканье, Дора опять сделала неожиданный кульбит от громогласной раздачи к тихой спокойной любезности:
– Вот Виталий Заремба пришел навестить нашу... исполнительницу главной роли. – Она вновь развернулась ко мне. – Я в восторге от Милены. Диапазон – широчайший! Она может играть все! Работоспособность жуткая! Репетировать готова до упаду – упасть от изнеможения и вот так, лежа на полу лицом в паркет, продолжать репетировать!
– И потом, – продлил оператор список прегрешений съемочной группы, – подсвет в этом дубле не всегда попадал в лицо актерам – «гулял».
– Кто держал подсвет?! – страшным голосом закричала Дора. – Сережа?! Пашенька, отойдите, вы мне Сережу заслоняете. Сережа, вы что ж, родименький, блин, охренели, придурок долбанный?! Вы не можете подсвет на лицо направлять, а не на жопу?! Ручки устали, Сереженька?! Вы кретин безрукий!
Особенно изгалялись киностудийные остроумцы по поводу редкой способности Доры Филатовой матюкаться на «вы» – рядом с любым ругательством неизменно сохранять вежливое «вы» и никогда не опускаться до панибратского «ты». Только изысканное «вы сволочь», но ни в коем случае не безвкусное, вульгарное «ты сволочь».
Дальше она опять поворотилась ко мне и с доброй улыбкой сказала совершенно спокойно:
– Сейчас еще дубль снимем, и Милена будет свободна на полчасика. Нет!!! – лицо ее исказилось. – Не будем делать дубля, всё! Хреново – ну, пусть так и будет! Всё!!! И ничего я не хочу! И ничего мне не надо!.. – Дора начала швырять в Пашу и Сережу подручными предметами, и я на всякий случай отошел в сторону от линии огня, хотя все прекрасно знали – она ни в кого никогда не попадет...
– У меня пленка заканчивается, – объявил оператор. – Перезарядка.
– Всем двадцать минут перерыва! – скомандовала Дора.
– Вы обещали в перерыве дать интервью... – напомнила дама с блокнотом, перехватив Милену на полпути ко мне.
– Чуть позже, – ответила Милена.
– Милена, душечка... Ну, ладно, потом, – сказала гримерша.
– Что? – спросила Милена, снова приостановившись.
– Да нет... я хотела вам грим подправить. Не страшно, потом. Вскоре очередной островок кустов скрыл от нас съемочную группу.
– Ты уже три недели не звонишь, – сказал я. – Что-то случилось?
– Я была очень занята. Днем съемки, вечером репетиции.
Я на ходу непринужденно, как бы между прочим, обнял ее. Хотя мне совсем не хотелось этого делать. Одним движением руки изобразить соскучившегося недотепу – скудоумный, отдающий деревенщиной, согласен, но зато самый простой и эффективный способ обострить ситуацию, чтобы заставить всех персонажей проявить себя.
Провокация дала свои плоды тотчас, без цветения и без завязи – Милена быстро отстранила мою руку:
– Не надо меня обнимать при Джоне, пожалуйста. – И оглянулась.
– Почему? – заинтересовался я, хотя и так все было понятно. Но уж лучше сразу расставить все точки.
– Ну... ему будет больно.
Тут у нее в сумочке проснулся мобильный телефон.
– Извини... Алло! Ой, ну, перестань Джон, – она засмеялась. – Джон, ну, это не то, что ты думаешь... Ну, я скоро буду.
– Ты купила мобильник?
– Да, как видишь, – она положила трубку назад в сумочку.
Появился псевдоджип с пробковым шлемом и принялся изображать электрон в действующей модели атома, где мы с Миленой были ядром, в общем, стал ездить кругами.
– Это и есть Джон? – осведомился я.
Милена кивнула. Пародия на джип, подняв облачко пыли, затормозила. Юноша вышел к нам, на ходу протягивая мне руку.
– Милена, это твой отец? – с невинными глазами и смущенной улыбкой спросил он.
Слишком яркой, легко читаемой была невинность и чересчур выпуклой, очищенной, дистиллированной смущенность. Это не Милена, у которой швов и просветов в игре не видно и разницы между лицедейством и жизнью нет. Он будет классом пониже. И пожиже.
Джон снял шлем, прическа его заключалась в коротко выстриженных висках и затылке, но зато целой шапке волос сверху, кажется, сейчас это модно. А Милена между тем медленно боком передвигалась к нему. Перемялась-перетопталась с ноги на ногу, еще раз вроде невзначай переступила...
Что ж, этого следовало ожидать. Рано или поздно. Лучше рано.
– Давайте познакомимся, – сказал он.
– Вы нахально себя ведете, – отрезал я. – Мы разговариваем, а вы мешаете.
– Вы не хотите подать мне руки? – стал вопрошать Джон чуть не плача. Чувствовалось, что он то ли в драку сейчас полезет, то ли заревет, пуская сопли. Хотя не исключено, что и то, и другое одновременно. – Вы не хотите подать мне руки?..
Я с интересом изучал Милену. Роман закончился, осталась последняя страничка с описанием природы. Милена и была этой природой. Ландшафт Милены.
– Вы отец Милены? – он опустил наконец свою руку.
Вот так-то, мой юный заместитель, кто-то же должен был тебя научить, раз ты бедная сиротка, вырос без отца-матери с деревянными игрушками, что, хотя здороваться словесным образом младший должен первым, но руку протягивать – только вторым, ему положено ждать, пока это сделает старший. А если два человека разговаривают, а тебя в разговор не приглашают, нечего лезть, разве что крайняя срочность – пожар, например; но и тогда надо начинать с извинений за то, что перебил.
– А в чем собственно дело? – поинтересовался я.
– Я спрашиваю.
– Я понимаю, что вы спрашиваете. Я тоже спрашиваю – а в чем дело?
– Я просто спросил.
– А вы можете сложно спросить?
Тут над пустошью раздался искаженный мегафоном голос:
– Всем приготовиться к съемке! Актерам – на исходные позиции!
Подбежал ассистент по реквизиту и вручил Милене тонкую сигарету, щелкнул зажигалкой. А гримерша уже быстро прошлепывала лицо Милены губкой с тональным кремом – подправляла «общий тон».
– Приготовиться!.. Мотор!.. Камера!.. – неслось из «матюгальника». Между двумя автомашинами – фальшивым джипом и моей «Ладой» – на исходной позиции, готовая к следующему, надеюсь, последнему дублю, если у Паши и (или) Сережи руки опять не отсохнут, стояла шустрая, пропащая, милая Милена.
Я подумал – как это кинематографично: три молчаливых профиля – я в окне, за мной через другое открытое окошко моего автомобиля видно лицо Милены (правда, она в основном смотрит в землю), а дальше, в третьем окне, уже второй автомашины, – физиономия юноши в пробковом шлеме, колонизатор хренов.
– Начали! Пошли актеры!
Они вдвоем проследовали в кадр – героиня идет, а ухажер, что по роли, что по жизни, едет рядом; я же с другой стороны кинокамеры, за спинами работников съемочной группы, покатил по пыльной равнине восвояси, продолжая мысленный разговор с Миленой.
– Паша, Сережа, испортите дубль – кастрирую! – несся мне вслед изуродованный мегафоном голос Доры.
С грунтовой дороги-боковушки я влился в поток машин, струившихся по трассе в сторону города. Но очень скоро пришлось остановиться – дальше ехать было невозможно, пространство расфокусировалось. Я направил колеса к обочине, припарковался и минут десять ждал, пока мой внутренний оператор наведет резкость.
* * *
– Я вначале радовался, что появилась Милена – твое выздоровление пошло быстрее. Но сейчас я вижу... – Володя поиграл желваками и вдруг заговорил жестко, повелительно: – Из-за этой девки ты опять, как после гибели семьи, скатываешься в депрессию. Наша песня хороша, начинай сначала?! Тому все симптомы!.. С какого класса мы занимались вместе?
– С пятого...
– Склероз. С четвертого, – поправил он. – Я тебя знаю как облупленного.
– С четвертого, да, – эхом отозвался я.
– Тебе лучше забыть Милену, – неожиданно тихо и печально сказал он.
У входа в репетиционный зал – тот самый, со старосветскими колоннами-карапузами – толпились девушки.
– Ой, простите, а вы режиссер? – спохватилась одна из них, когда я пробирался ко входной двери.
– Временами, – уклончиво ответил я.
– А где здесь можно переодеться? – она показала, чуть приподняв, балетную пачку, которую держала за шлейки.
Услышав слово «режиссер», весь цветник принялся глазеть на меня.
– Зачем?
– Ну, у меня классика в репертуаре. В основном.
– Будете вы на конкурсе в пачке или в чем-то другом – все равно мы оценим ваш высокий профессионализм. Если он есть.
– Спасибо, – заискивающе улыбнулась она.
Сережки у нее поблескивали не только в ушах, но и в брови, носу, губе, на кончике языка. Как раз для балетной пачки и классики...
В зале сидело несколько членов моей съемочной группы, перед звукооператором Осиком на столе разлегся магнитофон.
– Извините, я немного опоздал, – сказал я и зачем-то посмотрел на балкон. Меня там не было. – Кто у нас первая? Представьтесь, пожалуйста.
– Меня зовут Наталья, мне двадцать один год. Я уже четыре года танцую в ночных клубах. И подтанцовка, и сольные номера.
– Мы сейчас включим фонограмму, – сказал я, касаясь клавиши магнитофона. – Попробуйте нам что-нибудь сплясать. Отрепетированное либо импровизацию, как хотите. Можете начинать не сразу, вслушайтесь, мы вас не торопим.
Пока она танцевала, я думал: а может, прав был человек с шейным платком, показавшийся мне смешным и жалким, когда рассказывал о своих ученицах? Не получилось ли, что он умнее меня?
Я заткнул рот музыке и сказал, подойдя к танцовщице:
– А что если попробовать изменить характер танца? – Я начал изображать что-то псевдохореографическое и тем самым увлек ее подальше от стола, к окну, где остановился так, чтобы быть спиной к «комиссии», и добавил, понизив голос: – А что вы делаете сегодня вечером?
– Что вы, я замужем... – тоже чуть слышно ответила блондинка Наталья. – Но на выходные муж уезжает на рыбалку...
– Давайте договоримся встретиться в воскресенье...
– В котором часу? – спросила брюнетка Марина.
– В шесть вечера.
– А когда я буду дома? – тоже шепотом осведомилась рыжая мулатка Анжела.
– Ну, в десять я отвезу вас домой.
– Если хотите, я могу остаться у вас на всю ночь, – прошептала шатенка Галя.
* * *
Шприц выплюнул вверх пробный фонтанчик.
– Вы еще хорошо отделались, – сказал врач в белом халате, – всего-навсего банальная гонорея. Могло быть и похуже...
И вонзил мне в ягодицу раскаленный добела шампур.
* * *
Я плескался и нырял, не заметив Милены, которая прокралась по песку и спряталась за пирсом.
Когда раздался призыв моего мобильного телефона, я направлялся к своим вещичкам, прыгая на одной ноге, чтобы вытряхнуть воду из уха.
– Приветик, – сказал в трубке голос Милены.
– Здравствуй. Ты где-то близко, я чувствую тебя.
– Я здесь, – Милена появилась из своего укрытия. Она была в рубашке-распашонке без пуговиц, завязывавшейся полами на животе так, чтобы оставлять полуобнаженными груди, и новеньких, искусственно сношенных, с показушными заплатами джинсах – эстетика обтрепок, оперетта с поддельными нищими в перекормленном мире.
– Я слушаю, – отозвался я.
– Я люблю тебя, – прозвучало в мобильнике. Я залился хохотом. До колик в животе.
– Ну, спасибо, – сказал я трубке, когда наконец, отсмеявшись, вновь обрел дар связной речи. – Развеселила. Давненько я так не смеялся – от души. А Джону не будет больно?
– Зачем он мне нужен? Он дурак.
– Ты ведь получила все, чего хотела – главную роль в кино, да еще у самой Доры Филатовой, твои фото уже появились в журналах. – Я прихватил свои манатки и направился в раздевалку. – Чего тебе еще от меня нужно?
– Я не могу без тебя.
– Что такое – Джон тебя бросил? Понадобился я?
– Нет, это я его бросила. Он вообще никакой не Джон, он Ваня, просто он говорит всем, чтобы его называли Джоном.
– Иван, родства не помнящий, – заметил я, выходя из раздевалки. – Псевдо-Джон... Ой, как нам хочется сойти за американцев, только рожи свои рязанские да черниговские куда денешь, рожи выдают...
– Я связалась с ним только для того, чтобы определить самое важное для себя – смогу ли я забыть тебя, или ты – это на всю жизнь. Понимаешь, ну, это был просто эксперимент. Как видишь, оказалось, мне без тебя никак. Просто я люблю тебя.
– Просто ты начинающая потаскушка, – сообщил я, прижав мобилу к уху плечом, так как решил выкрутить на ходу плавки.
– Виталик, если я не буду с тобой, мне конец, – сказала она, плетясь за мной в отдалении.
– В каком смысле?
– Я только теперь поняла, что означают твои слова «кино съедало с потрохами многих». Без тебя я пропаду.
– Ты сиганешь с крыши? – иронично осведомился я.
– Я сама себе противна. Я вела себя как дрянь. Прости меня, пожалуйста. Я люблю тебя. Я пойду за тобой на край света...
Я резко остановился и обернулся. И успел увидеть, как «инстинктивным» движением рука Милены сметает с лица несуществующую паутину. Я хмыкнул и сказал в трубку, продолжая свой путь:
– Если тебе нужна помощь в реализации твоего, гм, таланта, я всегда помогу. Но для этого тебе совсем необязательно разыгрывать любовь ко мне.
– Какой ты глупый... Я действительно люблю тебя.
– Из какого глаза ты сейчас пустила слезку – из левого или правого?
– Я не притворяюсь сейчас. Это не уловка, клянусь. Может, вначале это и было... немножко... не скрою... первое время. Я очень жалею об этом. Я никогда больше не буду тебя ни обманывать, ни разыгрывать.
– Послушай, дорогая...
– Как ты меня назвал – дорогая? – встрепенулась Милена, точнее, ее голос в беспроволочной трубе.
– Не придирайся к словам. Послушай, Милена, я не комната, в которую можно зайти и выйти, и опять зайти, когда захочется. Я человек. Может, не самый лучший, наверняка не самый лучший из людей, но все-таки человек.
– Подожди, не клади трубку. Алло!
– Мне давно надоели твои бесконечные хитрости! – сказал я, надевая футболку.
– Виталичек, ты мне снишься каждую ночь, – жалобно сказала она. – Один и тот же сон. Будто я сплю, а ты пришел к моему окну, стоишь молча, смотришь на меня... А у меня сердце замирает...
На безлюдный пляж спускалась женщина с собачкой, расстегивая на ходу халат, под которым расширяющимися фрагментами по мере освобождения очередной пуговицы вылуплялся бирюзовый купальник. Она улыбнулась – действительно, смешно: два человека в десятке шагов друг от друга общаются посредством телефона. Я, не останавливаясь, посмотрел ей вслед. Лет тридцати. Хорошая фигура. Доброе милое лицо. Без обручалки. Вот с такой надо было связываться, а не с этой соплей малой, у которой семь пятниц на неделе.
– Понятно, – вежливо и сочувственно сказал я.
– Ты опять думаешь, что я лицемерю... Ну, что ж, я получаю, что заслужила. Оставь мне хоть маленькую надежду. Умоляю, не отталкивай меня сейчас. Позвони мне потом сам и скажи, что ты решил. Ну, пошли меня, только не сейчас, прошу тебя. Пожалуйста, ничего не говори больше, просто отключи трубку. Я буду ждать твоего звонка сколько понадобится – год, два, три... Я люблю тебя.
Как и было велено, я нажал на кнопочку, прерывающую связь. Мобильный телефон прикрепил к поясу шортов и зашагал вверх по лестнице. Прощай, Милена! Я буду еще долго разговаривать с тобой, хотя тебя рядом не будет.
* * *
Редкостная непосредственность, легкость необыкновенная при переходе из одного состояния в другое, словно внутри у нее все было на хорошо смазанных шарнирах, невообразимо динамичное, постоянно меняющееся, как в калейдоскопе, настроение, богатство внутреннего мира – сложного, противоречивого, с изысканными перетеканиями, дивной нюансировкой – абсолютно без всяких перепон и проволочек, мгновенно во всех тонкостях отражающееся на лице (если, конечно, она позволяла реальным эмоциям проявляться, а не корректировала их, не заменяла совсем другими по ходу пьесы, каковой для нее была жизнь), – это Милена.
Она поражала меня крайней неравномерностью, полярностью своего интеллекта. Иногда в своих суждениях представала не по возрасту умной, проницательной и изящной, а порой – ужасно вздорной и вульгарной, причем бывало, что перепрыжки от умнички к дурехе или наоборот не наблюдалось часами, а то вдруг несколько раз в течение минуты. Мозаичная Милена...
Другими словами, ординарность в ней отсутствовала напрочь. «Золотая серединка» в Милене хронически отдыхала, как, впрочем, и какая бы то ни было определенность вообще.
Серединки как таковой, того, что принято считать нормальным, в ней не было от природы. Одни крайности.
Это все лишний раз свидетельствовало о ее огромном таланте. И еще – о неустойчивой психике. Что, впрочем, одно и то же.
Я закрываю глаза, и Милена тотчас возникает передо мной – прихотливый и одновременно плавный, мягкий рисунок губ, ее чудно подвижное лицо, на котором не только отражались малейшие оттенки чувств, но порой и радость и печаль одновременно, и ее манера без видимой связи с темой разговора неожиданно по-детски грустненько вздыхать или вдруг безотносительно к происходящему озаряться чуть заметной улыбкой, словно в глубинах ее естества постоянно шел другой, свой, потаенный, более интересный фильм, не совпадающий с кинолентой «Внешняя жизнь Милены», и ее, только ей присущий поворот головы, и микроскопическое, немного нетерпеливое движение плеча, и доверчивая интонация, выдающая недалеко притаившееся ожидание чуда, детскую веру в птичку, которая сейчас откуда-то куда-то вылетит, и это все – Милена.
Если другие ее сверстницы, или скажем так – все женщины, которых я встречал когда-либо, напоминали гравюру, то Милена – полноцветную живопись маслом, сквозь которую время от времени таинственным образом проступают следы множества женских портретов, ранее написанных на этом же холсте.
* * *
Моя попытка ознакомиться с кинокартиной, в главной роли которой снялась Милена, закончилась досрочно на завязочном эпизоде, где Джон, он же Иван, едет на открытом джипе, он же «уазик», рядом с идущей параллельным курсом Миленой. Я расколошматил вдребезги с последующим тщательным растаптыванием ногами кассету, а за компанию с ней – и видеомагнитофон, после чего завалился спать.
Печатный гомон кинокритиков по поводу изумительной, восхитительной игры самородка – нигде и никогда не учившейся актерскому ремеслу дебютантки Милены Федоренко в новой высокоталантливой, с глубокими раздумьями о судьбах современного мира ленте Доры Филатовой тоже прошел мимо меня – я их, рецензентов, просто не читал, я вообще ничего не читал.
Это другая, похожая на нее получала призы на кинофестивалях, не она.
Была девочка Милена, она разговаривала с цветами и собаками. А теперь ее нет. Мухи съели.
* * *
Внутренность огромного съемочного павильона холодила полумраком, а через открытые настежь двери, которые скорее можно было назвать воротами паровозного депо, виднелась киностудийная зелень, облитая солнцем.
– Идет! Идет! – послышались возгласы.
Тотчас вспыхнул свет. В проеме появился я – простой и демократичный сенатор Кеннеди, баллотирующийся в президенты, я улыбался направо и налево своей ослепительной безумно красивой улыбкой рубахи-парня и пожимал руки избирателям.
Оператор сказал, что намеревается немного задымить фон, чтобы получилось легкое сфумато. Я сказал, что сфумато – это хорошо, это здорово, народ любит сфумато.
Оператор присоседился и, идя рядом со мной, сказал, будто оправдываясь, что сфумато а-ля Мона Лиза – это незаменимая штука, если хочешь смягчить второй план. Я сказал, что сфумато порой просто необходимо.
Потом, сказал он, когда герой с героиней – вот они, здравствуйте, здравствуйте – лягут в постель, мы подъедем, а когда они приступят, так сказать, к оргазму, перейдем на этот букет, что стоит в вазе. Я сказал – это хорошо, народ любит оргазмы. А букет составлен изысканно, просто замечательно. Только лучше его выкинуть.
Какая-то фигуристая тетка в товарнооблегающем сказала, что она Колтукова из редакции, можно ли поприсутствовать. Я, упоительный, бесподобный, сказал, что да, конечно, и даже обнял ее. Народ любит редакции, сказал я.
Она спросила, идя со мной рядом, пока я инспектировал декорацию, кто автор сценария. Я сказал, что сценарий очень талантливый.
Она спросила, кто же автор, готовясь занести в книжечку. Я скромно сказал, что я написал. Она сказала, что ей очень нравятся мои фильмы. Я сказал, что это свидетельствует о ее хорошем вкусе.
Тут художник поделился со мной сокровенным – он хочет в этой декорации, в этом эпизоде создать настроение, как в «Возвращении в Типаса», читал ли я. Я спросил – Камю? Он сказал – да, Камю. Я сказал – да, это хорошо, это здорово, я согласен, старик, Типаса – это мне нравится, это то, что нам нужно, Типаса – это мое.
Окрыленный художник незамедлительно растворился в воздухе, правда, некоторое время еще виднелось его жестикулирующее крыло, очевидно, что-то в механизме заедало, недоработка, но вскоре и оно растаяло.
Я сказал «Здравствуйте, коллега» ослику с двумя тючками поклажи и погонщиком, что вызвало жизнерадостный смех окружающих.
Хотя в зависимости от того, относится это «коллега» к ослу или погонщику, смысл получался диаметрально противоположным.
– Где должен быть кальян? – спросил реквизитор, держа предмет разговора перед собой.
– В заднице, – доброжелательно, с искренней теплотой ответил я.
– Понял, – сказал реквизитор и тотчас исчез.
Кто-то еще что-то спросил у меня, я не расслышал, но на всякий случай ласково сообщил «в задницу», и он тоже понял. Но не исчез.
Осветитель сказал, что ДИГи уже разгорелись и пора снимать.
Но тут я обратил внимание на шкаф с зеркалом, в котором отражались минареты и палевый месяц на голубом заднике со звездами плюс мое замечательное пригожее лицо, я стал корчить самому себе рожи и достал из кармана плоскую початую бутылку и со свойственным мне изяществом отхлебнул из горлышка, а потом добавил, а потом ослик подошел тоже посмотреть на себя, но как-то не весь, пятнами, местами, кусками, и я поставил его, точнее, его отрывки в известность, что гений и злодейство, оказывается, вещи вполне совместимые, а потом меня пробовали было сначала отозвать от зеркала, а потом оттащить, а я все хохотал, и кривлялся, и прикладывался к горлышку, пока не свалился замертво.
* * *
Помню чью-то пресс-конференцию, кажется, Доры... да, точно, в президиуме сидела она и члены ее съемочной группы – и лысая Пачулина в парике, и актер актерыч Трухнин, и какой-то негр в пенсне, этакий Антон Павлович из тропиков, демонстрировавший во рту клавиши фортепьяно (я не расист, Боже упаси, но вид негра в пенсне меня ужасно веселит, по отдельности нет, а только в сочетании), и Милена, и рядом с ней Джон-Иван, который из шатена успел перекраситься в блондина и завить кудряшки (тут случилась вспышка фотоблица, и он на мгновение стал седым), и я зигзагообразно прошел вдоль видеокамер с бутылкой в руке, и Дора с Миленой приподнялись было в замешательстве, но тут я упал трем журналисткам во втором ряду на колени и захрапел, чем они, как мне потом рассказывали, были очень недовольны.
* * *
Как-то лежал я на аллейке киностудии – отдыхал, ну и что, что на асфальте, зато все прекрасно слышал, мне просто лень было открывать глаза.
– Ой, он же так простудится, бедняга, – сказал голос директрисы киностудии Яворко.
– Его давно пора выгнать с работы, как вы это безобразие терпите, – с приятным эстонским акцентом (другого у него не было), заключающемся, как известно, в демонстрации расторопности черепахи, сказал великий прибалтийский кинематографист Валтер Ваддисович, новый замдиректора по админхозчасти, он теперь вместо Жмурика.
– Что вы! Что вы! Как можно! – сказала профорг.
– Надо его перенести куда-то в помещение, – произнесло удаляющееся меццо-сопрано директрисы. – Распорядитесь, чтобы подсобные рабочие...
Теоретически я вполне мог предположить подлог: Милена, подойдя и пользуясь сомкнутостью моих век, разыграла меня – последовательно скопировала голоса и манеру говорить директрисы, Валтера и профорга. Но и в таком случае открывать глаза не стоило. Внешний мир стал мало интересовать меня.
* * *
Фима ходил по своей фотолаборатории из угла в угол. Вновь сел за стол напротив меня. Снял свои телескопы, и тут только я увидел, какое у него уставшее лицо.
Без очков, придававших ему солидности, Фима стал похож на неуклюжего, часто помаргивающего толстенького подростка с наклеенными усами.
– А ведь ты любишь ее, – сказал он негромко.
* * *
И вновь передо мной лицо Володи (безликого, бесприметного, портретист отдыхает, фоторобот невозможен – мы ведь договорились, что я не буду описывать его внешность) под белой шапочкой.
– Она еще лет двадцать будет искать себя. И все это время у тебя от ее фокусов, завихрений и фанаберии будет во-от такая квадратная голова. Пока-а она перебесится... Будешь ли ты терпеть все это? Вы замучаете друг друга. Для нее следующие двадцать лет – это только вступить в пору зрелости. А для тебя – вся твоя оставшаяся активная жизнь.
