Текст книги "В окрестностях Милены"

Автор книги: Никола Седнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

– Н-да... Очень своеобразная молодая особа. Даже слишком неординарная. И все-таки, если человек говорит о намерении покончить жизнь самоубийством... Независимо от того, правда это или розыгрыш – в любом случае штука тревожная. Так или иначе, это пронзительная, щемящая просьба о помощи... Знаешь что, покажи мне эту девицу.

Я уже выиграл партию (пожертвовав слоном, лишил противника ферзя и проходной пешки, после чего черным оставалось только, поцокав языком, сдаться), попрощался и направился было к дверям его кабинета, когда Володя сказал.

– Виталик! (Я остановился.) По поводу этой пигалицы... как ее?

– Милена.

– Милена, Милена... У нас, психиатров, есть старинная со времен Камо задачка: если человек симулирует психическую болезнь, значит ли это, что он психически здоров? Правильный ответ: хорошо симулирует – хорошо болен. Чем удачнее пациент имитирует одно душевное заболевание, тем более у него развито другое...

* * *

Посыпанные пудрой парики восемнадцатого века.

– Ах, что вы делаете, монсеньор!..

Женское лицо на подушке, мужской затылок, он на ней, обнаженные плечи...

Но если медленно пятиться от этой парочки с их охами и ахами, то мы увидим, что подушка покоится на задрипанном канцелярском столе конца двадцатого столетия, накрытом простыней, кровати вообще нет как таковой, ноги девушки в джинсах находятся на табуретке, его ноги (тоже в джинсах) стоят у стола, а дальше – видны кинокамера и горящие-слепящие осветительные приборы и съемочная группа...

Дурим легковерных зрителей, как можем.

Режиссер за кадром дает указания: «Подходим к оргазму... так, так... учащаем... еще тяжелее дыхание... начинается оргазм, идет, идет... закатываем глазки... начинается эякуляция... так... хорошо... Всем хорошо! Пошла улыбочка на лице героини...»

Вдобавок раскрою еще один секрет: в жизни этот актер и актриса вообще не переваривают друг друга.

– Стоп! – сказал я.

Тут же у меня состоялось вполголоса короткое совещание с операторами Махнеевым и Лабеевым.

– Как тебе дубль, Виталик? – спросил Махнеев.

– У меня к актерам претензий нет, – сказал я. – А как у вас?

– Лучше не будет, – сказал Лабеев.

– Пока не расхолаживай актеров, проверим рамку, – предупредил Махнеев. – Если грязная – снимем еще дубль.

Голая по пояс актриса с мушкой на щеке, в джинсах и старинном парике с буклями подошла ко мне:

– Ну, как я сейчас сыграла?!

– Извините, писать следующий дубль? – перебила помощница режиссера.

– Да, – сказал я.

– Это уже четвертый дубль, – констатировала помрежка и протерла влажной тряпочкой «хлопушку», уничтожив мелом написанную цифру «3».

– Пишите, Шура, пишите, – сказал я.

– Что сейчас было не так? – недоуменно спросила актриса.

Я взял ее под руку, и мы двинулись сквозь толпу сотрудников внутрь рядом стоявшего дома.

– Не верю, – искренно и грустно сообщил я ей.

Миленький домик с мансардой под красной черепичной крышей, занавесочки на окнах... Открываешь дверь, входишь – вместо стен фундусные щиты, скрепленные струбцинами, листы грязной фанеры, поддерживающие их откосы, обрывки оштукатуренной мешковины, стальные тросы стяжек-растяжек с болтами и гайками, опилки на земле, небо над головой.

Это всего лишь декорация из двух стен (третья и четвертая отсутствуют), поставленная среди кустов на территории киностудии. А что дымок из трубы идиллически вьется – так это пиротехники долгогорящую шашку приспособили.

В общем, аферисты мы, кинематографисты.

На моем пути уже внутри фальшивого дома нарисовалась, как всегда накрашенная, словно новогодняя елочка, ассистентка Оля Тургенева – в руках поднос с пустыми одноразовыми стаканчиками. Рядом с ней – меланхолически жующий жвачку замдиректора киностудии Самвел Ашотович с шампанским, знаками показывающий свою полную готовность к откупорке.

– Брысь, – сказал я Оле.

Она, не переставая улыбаться, резво посторонилась.

– Что я сделала сейчас не так? – допытывалась актриса.

– Степень достоверности... недостаточная. Вы вообще предварительно репетировали с партнером? – задумчиво поинтересовался я.

– Как же я могла с ним репетировать, если он женат!

Она была еще совсем начинающая артистка и приколов пока не понимала. Хотя – может, это я не понимал ее юмора?

Мы уже вышли с ней из «дома», и рядышком случился педик Ростик – Ростислав Сердюченко, редактор фильма.

– Вот с ним могли бы порепетировать – он холост, – с серьезным видом тянул время я. – Согласны, Ростик?

– Ах, Виталий Константинович! Нет, ну, что вы такое говорите? – испуганно произнес он своим глубоким грудным контральто.

– Ну, почему вы не хотите помочь актрисе? – по-садистски спокойно допытывался я. – Если искусство требует. Жертв!..

– Ну, я не могу! – воскликнул Ростик своим женским голосом – другого у него не было, и покраснел.

– Надо было сыграть как-то... задушевнее, – поделился я с актрисой своими глубокими размышлениями.

– Куда уж задушевнее?! – изумилась она. Но задумалась.

Мы прошли мимо чьих-то вознесенных в небо ног в затасканных кроссовках – кто-то из группы, возможно, каскадер, делал стойку на голове – и вновь оказались внутри якобы дома.

Админтроица: директриса киностудии Яворко, председатель профкома и главный инженер стояли в сторонке и терпеливо ждали.

Механик с крестьянской фамилией Дворянинов, откинув боковую крышку, угрюмо и сосредоточенно копался в утробе кинокамеры, светил туда тоненьким, с авторучку, фонариком, держа его в зубах. Все вокруг буднично переговаривались, покуривали, усердно делая вид, будто безразличны, но пиротехники уже приготовили спички.

– Я ничего не понимаю. Вот вы возьмите и сами мне покажите, как я должна сыграть! – в сердцах говорила актриса.

– При всех? – удивился я.

– Ну, не при всех...

Деликатной рысцой приблизился Саша Жмурик и осторожно, на полусогнутых принялся перемещаться параллельным курсом в «дом» и из «дома», искательно заглядывая мне в лицо – не смел перебить моего, очевидно, очень важного разговора с актрисой.

– Что тебе, Саша? – спросил я.

– Я по поводу постели... – робко улыбаясь, промямлил он.

– Какой еще постели?

– Ну, вот-с – одиннадцатого числа-с вы ездили в командировку-с, – эта ходячая пародия на лакеев из пьес Островского раскрыла папочку, глядя, впрочем, не в бумаги, а на меня, как говаривали в старину, с невыразимой приятностию во взоре. – Железнодорожные билетики-с вы представили-с, а талончики на постель – нет, не представили-с. Порядочек требует-с... отчитаться-с...

Механик погасил свой сигарообразный фонарик, оторвался от чрева «Аррифлекса» и направился ко мне.

– Послушай, Жмурик, ну, что – это именно сейчас нужно?! Срочно?! Горит?! – гаркнул я, и этот живой анахронизм тотчас исчез, предварительно до смерти испугавшись.

– Все только о постели и говорят, – буркнул я. – Тут постель, там постель... Какие-то сексуальные маньяки. Вы бы пока накинули что-то на себя, а то... народ соблазняете.

– Ой! – сказала актриса и быстро прикрыла груди ладонями, только сейчас вспомнив, что она все еще топлес.

Художница по костюмам Крошкина подала ей рубашку.

– Что вам все-таки не нравится? – чуть не плача, спросила актриса, застегивая пуговички.

Она все еще не понимала, что это розыгрыш.

– Не то... не то... – трагическим шепотом констатировал я.

Тут ходившая за мной по пятам Тургенева нахально забежала вперед, встала, загородив мне дорогу с ужимками маленькой девочки, и многозначительно протянула поднос с девственно порожними пластмассовыми стаканчиками. Подоспевший Самвел Ашотович, не переставая жевать, напомнил мне о существовании бутылки шампанского путем ее легкого поднятия вверх.

– Что это? – грозно спросил я.

– Сегодня же последний день съемок, Виталий Константинович, разве вы не знаете?! – надувая губки в первой половине фразы и закатывая глазки во второй, пропела Тургенева.

– Виталик-джян... – с отеческой укоризной сказал Самвел Ашотович. Механик Дворянинов тем временем пробрался ко мне, наклонился к моему уху и доложил шепотом:

– Рамка чистая.

– Да что вы суетесь? – возопил я. – Вы нас отвлекаете! Сейчас будем снимать дубль за дублем, пока актеры не сыграют как положено!

– А как положено? – в отчаяньи спросила актриса.

Дворянинов нагнул голову пониже, чтобы она не видела, как он беззвучно давится от смеха.

– А как положили вас с партнером, так и положено! – сообщил я.

– Да он же прикалывается! – механик не выдержал и заржал в голос. Я поднес к губам мегафон:

– Всем спасибо! Смена закончена! Фильм завершен! Все было прекрасно! Просто замечательно! – Взял руку актрисы, поцеловал ее и добавил: – Вы сыграли очень талантливо! Верю!

Самвел Ашотович тотчас стрельнул шампанским, кругом стали горланить «ура» и хлопать в ладоши, кто-то из осветителей попытался сбацать на гитаре туш. «Так вы меня разыграли?!» – раз за разом восклицала, смеясь, актриса и полушутливо барабанила кулачками по моей груди. «Верю!» – кричал я ей. Я жал протянутые руки, чокался, пил, одна из сотрудниц прыгнула сзади мне на спину, обхватила мою шею и завизжала, я перенес ее на спину главного инженера, где она продолжала визжать, в небо брызнул фейерверк, но всех в карнавальном коловращении перекрыл голос директрисы киностудии Яворко, и немудрено – она воспользовалась моим «матюгальником»:

– Минуточку внимания! Дирекция киностудии поздравляет съемочную группу и лично режиссера Зарембу Виталия Константиновича с завершением съемочного периода!

– Досрочным! – поправила председатель профкома.

– Досрочным! И сообщает, что ваша группа признана лучшей на киностудии по производственным показателям!

– С присвоением переходящего откуда-то куда-то красного знамени, – сострил я между глотками шампанского.

– Знамен теперь нет, – сказала председатель профкома. – Знамена закончились. Но вы все молодцы.

– Группа награждается, – добавил мегафон, – денежной премией в размере... Размер потонул в радостных криках.

Это наша киностудия. Если подняться высоко на большом операторском кране, видно ее всю: по периметру идут съемочные павильоны, костюмерные, гримерные, цех обработки пленки и прочие необходимые кинопроцессу строения, зелень внутреннего скверика с аллеями и скамейками, а дальше обрыв и синее в оттеночных акварельных потеках, с путешествующими морщинками море.

* * *

Около полуночи, возвращаясь домой, я обнаружил в своем парадном Милену. Она сидела на подоконнике, болтала ногами и грызла ногти.

Пока я преодолевал оставшиеся ступеньки, она встала и, косолапя – вывернув ступни на внешний рант так, что подошвы ее могли лицезреть друг дружку, принялась рассматривать собственную обувь:

– Мама опять загуляла. Я не могу попасть домой...

– Врешь ведь.

– Я вообще никогда не вру, – сообщила Милена и, подумав, добавила: – Я фантазирую...

– Иди домой, – сказал я.

– Ладно, – вздохнула она. – Я погуляю по улицам до утра, а утром пойду в школу. Но если меня кто-то изнасилует – это будет на вашей совести...

* * *

Пока Милена плескалась в ванной, таможенник В. К. Заремба устроил досмотр ее сумочке. Как я и ожидал, в ней среди прочего оказались ключи от квартиры (какой, конечно, неизвестно, но догадаться несложно).

Я лежал в кровати и читал книгу, когда появилась Милена в халатике с полотенцем, тюрбаном обмотанным вокруг головы.

– Ой, а вы починили раскладушку...

Показалось ли мне, или все же в подтексте кроме основной окраски – удивления, прозвучало и чуть-чуть разочарования?

– Как видишь. А теперь объясни, пожалуйста, если ты не можешь попасть домой, откуда у тебя взялся с собой домашний халатик?

Вместо ответа Милена издала несколько звуков вкупе со вздохом, что-то вроде: «А... так... ну... вот...», но на самом деле куда более неартикулированных. Потом, когда свет уже был потушен, с раскладушки донеслось:

– А вы не спите?

– Нет.

– А вы, ну, починили раскладушку потому, что знали, что я приду?

– Скажем так, знал, что сегодня твоя мама опять загуляет. Она очень даже миленько рассмеялась:

– Ну, что вы всё хотите уличить меня во лжи? И в сумочке моей рылись, чтоб посмотреть, есть там ключи от квартиры или нет...

Эта девочка начинала меня пугать. С ее сумочкой я обошелся так аккуратно, что заметить следы инспекции было невозможно. Да она после ванны к стулу, на котором лежала ее сумочка, и не подходила... Значит, на пушку берет. Ловко.

Пока я все это обдумывал, она добавила со вздохом:

– А может, девушка просто влюбилась в вас... А вы нет чтобы догадаться, так начинаете прищучивать ее – лживая, врешь, такая-сякая...

То, что Милена барышня не простая, я уже к тому времени понял.

* * *

На стенде «Их разыскивает милиция» я изучал фоторобот мужчины, очень похожего на меня, только в бесшабашном варианте, когда в коридоре появилась Милена и плюхнулась на стул рядом со мной. Ерзая, устроилась поудобнее. Лейтенант, сопровождавшая ее, скрылась в кабинете.

– Представляете, – затараторила вполголоса Милена, – они отвели меня к гинекологу, а как узнали, что я девственница, говорят так разочарованно: «Так у тебя с ним ничего не было?» Я говорю: «Нет, конечно. Я порядочная девушка». Они спрашивают: «А где же ты спала у него?» Я говорю: «На раскладуш...»

Тут из двери кабинета вышла седовласая пожилая женщина.

Осекшаяся Милена вскочила и с комично-серьезным видом повела рукой:

– Это Виталий Константинович... Это Анна Илларионовна, наша класс-ссная руководительница.

– Не паясничай, – улыбнулась классная и повернулась ко мне. – Здравствуйте.

– Я не паясничаю, – все тем же тоном великосветской дамы сказала Милена и скорчила рожу ей в затылок.

– Просили вас зайти, – сказала Анна Илларионовна.

– И меня тоже?! – обрадовалась Милена. – Ур-ра!

– Нет! Ты обойдешься, красотка.

– А плюс бэ равняется цэ квадрат... – печальненько сообщила ей Милена.

– Вы должны нас понять, – поведала мне в кабинете дама-капитан. Она говорила с легким молдавским акцентом. Женщина-лейтенант сидела в углу и пялилась на меня.

– Я никому ничего не должен, – огрызнулся я.

– Поступило заявление матери – девочка не ночует дома. Мы должны были разобраться. Вот ваш паспорт.

– Понятно, – сказал я.

– А я видела ваши фильмы – «Орхидеи расцветают в полночь», потом этот... э... забыла название, я раза три смотрела и каждый раз плакала... Ну, там, где в конце он ее догоняет, в него стреляют с глушителем, он падает на колени, а она выстрела не слышит и думает, что это он у нее прощения просит... забыла, как называется...

Это была неправда. Она прекрасно помнила название фильма. Некрасивая, без обручального кольца капитанша, которая определенно не могла пожаловаться на излишнее внимание к ней особ мужского пола, испытывала с трудом скрываемое удовольствие – это видно было по ее лицу – от кинолент, где героиня пользуется огромным успехом у мужчин, где кавалеры, ухажеры, женихи за дамой табунами бегают, о чем-то умоляют женщину, да еще на коленях – это соответствовало ее потаенным желаниям. Называется – иллюзорная компенсация. Бедняжка могла представить себя на месте этой счастливицы, помечтать, умиленно поплакать – везет же некоторым, и это сглаживало ей жизнь, делало не такой серой. А жирный рохля-бухгалтер с телом, как холодец, любит смотреть боевики, где герои сильные, смелые, ловкие...

– Я могу быть свободен? – перебил я.

* * *

Кинематографисты обычно насмешливо относятся к писакам, которые разок-другой, с наскоку побывав на съемочной площадке, пытаются ваять то ли очерки, то ли повести на тему «мир кино», а по сути, заметки туриста, путешествующего по стране своих дилетантских представлений, домыслов и фантазий.

Режиссера они обязательно изображают вертлявым типом при непременных темных очках и белой кепке.

На каждом шагу вкладывают в уста изображенных ими псевдокиношников словечко «фотогеничность». Хотя от этого термина кинематографисты отказались давным-давно как от ничего не обозначающего, а только запутывающего.

Осветительные приборы, которые мы используем на съемках, они почему-то называют на театральный манер «юпитерами», хотя правильно ДИГи – дуги интенсивного горения, и с «юпитерами» они ничего общего не имеют.

Десятка два таких ДИГов рабочие операторского цеха вытащили на воздух со склада и принялись за их покраску.

Тут же стояло старое трюмо. А перед ним – Жмурик. Его было не узнать. Он, вальяжно поворачиваясь, разглядывал себя под разными углами в зеркале, точнее, свой новый, довольно приличный костюм. Причесанным этого пентюха я вообще никогда раньше не видел. Я обошел помощника администратора полукругом.

– Здравствуйте, – сказал он небрежно.

– Жмурик, ты ли это?

В окрестностях Милены

– Меня зовут Александр Леонидович, – обронил он.

– Та-ак, – сказал я. – Что случилось?

– В каком смысле, друг любезный? – все еще важно уточнил А. Жмыря, но уже немного занервничав.

– Как твои командировочки, железнодорожные билетики-с? Он ответил не спеша, параллельно изучая в зеркале свое лицо:

– Так ведь я уже этим не занимаюсь. Меня ведь повысили – назначили замдиректора киностудии. – И добавил задушевно-покровительственно: – Милейший, вы разве не знаете?

Он аккуратно продул расческу.

Лакей из пьес Островского исчез, появился новоиспеченный действительный статский советник. Все равно архаика. Фигляр негодный. Без архаики он не может. «Друг любезный», «милейший». Нравится человеку в девятнадцатом веке. Не хочет оттуда уходить. Самим собой, своим собственным современником, конечно, сложнее быть.

– А-а, – вспомнил я, – так ты теперь по хозчасти, вместо Самвела Ашотовича! Напоминание о том, что он стал старшим всего лишь над сантехниками и уборщицами, его несколько покоробило.

– У вас какое-то дело ко мне?

– Да нет.

– Всего вам доброго, – постно сказал он.

– Подожди, Жмурик...

– Александр Леонидович, – кисло поправил он, еле сдержав уже начавшую было непроизвольно зарождаться на губах обычную свою дурноватую улыбку.

Я догнал Жмурика на лестнице админкорпуса. Выражение лица у него было такое, как будто ему налили, а выпить не дали.

– Слушай, Александр Леонидович, а ведь ты маешься. Ты мечешься из одной крайности в другую.

– Ничего я не маюсь, – огрызнулся он и продолжил свое восхождение. Костюмчик с галстуком разительно контрастировал с его жлобской расхлябанной походкой.

– Слушай, а может, в тебе гибнет великий живописец – Репин, Ренуар?

– Издеваетесь? – осведомился он.

– Нет, погоди. Ты – будущий гениальный композитор! Моцарт, Бетховен!

– Смеетесь? – Он остановился. – Я даже нот не знаю... Да отстаньте вы от меня! – вдруг вспылил он. И вновь двинулся по ступенькам.

– Значит, в тебе зреет великий поэт!

– Да пошел ты, – сказал он тихо, но акустика на лестнице была хорошей.

* * *

Раздался звонок. Я открыл дверь.

На лестничной площадке со старым, перевязанным веревкой чемоданом у ног стояла Милена в достаточно нелепой позе: носки вместе, пятки врозь, плечи и брови подняты, руки разведены в стороны ладонями вперед – девочка из сиротского приюта, которой не досталось каши.

– Меня мама выгнала из дому, – сообщила она, шмыгнув носом. – Сказала: иди, греховодница, к чертовой матери к своему полюбовнику. Я спросила: так к чертовой матери или к полюбовнику? Что за слово вообще такое «полюбовник»? Какой вы мне полюбовник? Я говорю: мамочка, ты что, я даже не целовалась с ним ни разу, – тут Милена с сожалением вздохнула. – А она говорит: ты, блудливая кошка, наверное, чем-то еще похуже с ним занималась, мне даже стыдно вам повторить, что она предположила, в общем, извращение. Она мне так подробно описала разные извращения, которыми я с вами... ой... якобы занималась! В общем, я теперь стала прямо спец по извращениям! Вытолкала меня за дверь. Потом вот – чемодан с вещичками выбросила мне через окно... Вот. А что означает слово «растленная»?

Все это, как позже выяснилось, было, почти стопроцентным вымыслом. Но у меня в квартире появился новый жилец. Точнее, жилица. Довольно несчастная девушка-полуподросток, жизнь которой дома с матерью была таким адом, что она готова была удрать от нее куда угодно и к кому угодно.

Потянулись странные отношения.

По утрам я подходил к раскладушке и будил Милену всегда одними и теми же словами:

«Вставай, чудовище, в школу опоздаешь».

«Я не чудовище, я красавица. А который час?» – всегда одно и то же бормотала Милена, сладко потягиваясь и отбрасывая одеяло. Вставала она со все еще закрытыми глазами, тут же (иногда тут же, иногда спустя время) спохватываясь, что не совсем одета. «Ой! – восклицала, закрываясь впопыхах схваченным халатиком или чем попало под руку: – Не смотрите на меня, ну, пожалуйста!»

Отдельная поэма – утренняя очередь в туалет, ее бег: «Чур, я первая!» – «Ты там не утонула, давай быстрее». – «Нет, я книжку здесь читаю». – «Спасибо!»

Я же сказал, странные отношения.

* * *

Соседка вывела погулять здоровенную псину Рекса и заболталась с подругой. Рекс, обнюхав и «отметив» деревья, решил разобраться с Миленой, стоявшей со школьным портфельчиком в одной руке и целлофановым кульком в другой у моего четырехэтажного, дореволюционной постройки, с орнаментами и барельефами, дома.

Я как раз подходил и, завидев эту сцену, заспешил было, но моя помощь не понадобилась.

Милена присела на корточки и с приветливым интересом уставилась на пса, мчавшегося к ней с громким лаем.

Впоследствии я не раз с удивлением наблюдал ее взаимоотношения с собаками – странное дело, они вначале лаяли на Милену, но стоило ей взглянуть на них...

Когда я перепрыгнул через клумбу, Рекс уже вилял хвостом, а Милена, поставив портфель на асфальт, чесала ему за ухом:

– Приветик!

– Гав, – добродушно ответил Рекс.

– Ты кто?

– Гав!

– А я Милена. Гуляешь?

– Ав, – перейдя с нижнего «до» на «фа», сообщил Рекс.

– А я любимого жду, – сказала Милена, вся сияя. Я застыл, полувыйдя из-за дерева.

– Гав? – недоверчиво сказал Рекс. – Гав?..

– Конечно! Он чудесный, он лучше всех, – заверила его Милена. Тут Рекс ненадолго отвлекся – кошка пробежала мимо.

– Негодная кошка, – согласилась Милена.

– Гав, – согласился Рекс.

Тут Милена заметила меня, с отвисшей челюстью полуспрятавшегося, полувыглядывающего из-за дерева, и подбежала.

– Извини, пожалуйста, я опоздал...

– Я уже думала – что-то случилось! Я так волновалась! Я прямо с ума сошла...

Должно быть, вид у меня был довольно дурацкий – она осеклась, а потом повторила, но уже не скороговоркой, а медленно и шепотом, завороженно и счастливо:

– Я с ума сошла...

Я молча смотрел на нее. Милена попыталась было выйти из задумчиво-выжидательного состояния, переключившись на окрестности, но вернулась взглядом ко мне.

– А я купила все, что ты сказал... вот молоко, хлеб... Вот я сдачу принесла, – она протянула ладошку с монетками.

Я продолжал изучать ее.

– Не смотри на меня так, – попросила она тихо.

– Тебе неприятно, когда я так на тебя смотрю? – спросил я и поразился, каким хриплым вдруг стал мой голос и потому откашлялся.

– Приятно... – прошептала она, снова попробовав отвести глаза, подобие улыбки появилось и тотчас погасло; прерывистым нервным жестом она будто смела со своего лица паутину, опять уставилась на меня, еле заметным извиняющимся движением приподняв и опустив плечи.

Позже я не раз анализировал этот эпизод. Я не нашел в поведении Милены, в ее словах, мимике, интонациях ничего такого, что внушало бы сомнение, никакой фальшивинки. Все было безупречно – очень лирично, интимно, романтично.

Если бы не одна деталь.

Она видела меня, подходившего, подошедшего, спрятавшегося за деревом, и трогательный разговор с собакой не был спонтанным, он предназначался не для Рекса, а для моих ушей...

Этот момент я хорошо запомнил – Милена поворачивает голову, видит меня, приближающегося, этот миг узнавания в ее глазах – его ни с чем не спутаешь, она чуть приоткрывает рот, затем после секундного раздумья решительно его закрывает, быстро отворачивается, продолжая наблюдать за мной боковым зрением, садится на корточки, начинает диалог с собакой, чуть громче произнося слова, как раз настолько, чтобы я за деревом их слышал...

В тот день мы снимали в загородной рощице у парников.

– Стоп! – скомандовал я.

Пока механик проверял рамку, я прогулялся взглядом по лицам работников съемочной группы. Милена, стоявшая среди них, улыбнулась мне. Наконец механик сообщил:

– Рамка чистая.

– Сняли! – сказал я. – Двадцать минут перерыва – переходим на новое место съемки.

Некоторое время я наблюдал, как гримерша накладывает «загар» на лицо актера-эпизодника, дал ей пару указаний, одно из которых она тут же раскритиковала в пух и прах.

Два шофера докурили, потушили сигареты и ушли, а за ними обнаружилась Милена, сидевшая на пиротехническом ящике в своей излюбленной мечтательно-страдальческой позе зародыша, когда контакты тела с миром минимальны – подтянув пятки к ягодицам, обхватив лодыжки руками и уткнув подбородок в колени.

– Ну, как тебе этот эпизод?

– Который только что снимали? Не нравится.

– А что именно?

– По-моему, актеры фальшиво играют. Неискренне.

– Вот как...

– Надо верить, а они – видно же, что сами не верят в то, что говорят. – И вдруг радостно закричала: – Ой, а что это? Какая прелесть! А она сниматься у тебя будет, да?

И не дожидаясь ответа, убежала.

Администратор съемочной группы Зульфия Аблаева принесла на съемочную площадку свою крошечную домашнюю обезьянку, которая уже на руках у Ми-лены пыталась ухватить ее за нос, и Милена визжала от восторга, разговаривала с ней, нарочито коверкая слова, как с маленьким ребенком, гладила волосатенькое существо с тоскливыми проницательными глазами по голове, терпеливо и ласково объясняла мартышке («Ой, а это мартышка или макака?»), что не надо хватать за волосы, а то кто потом расчешет, «ты ж их запу-утаешь», укачивала обезьянку, прижав к груди.

Мимо прошел осветитель в брезентовых рукавицах – волочил кабель, с надсадом крича кому-то: «Попусти, говорю! Попусти!»

Реквизитор Алик Кочарян в комичном раздражении разводил руками и говорил: «Ну, и что?», а художник Женя Голубевич что-то методично бубнил ему, в ответ опять разлетались руки Кочаряна, он совершал клюющее движение своим орлиным носом и восклицал: «Ну, и что?!», Голубевич спокойно талдычил свое неслышное, получая снова: «Ну, и что?!» и так далее, это уж они завелись до конца перерыва.

Мимо, но теперь в другую сторону прошагал осветитель с кабелями, выкрикивая напарнику что-то; видимо, традиция у них такая – тащишь кабель, надо орать.

Виднелись в небо нацеленные ноги – кто-то регулярно использовал перерыв для занятий йогой. Я подозвал ассистентку:

– Кто это – вверх ногами?

– Понятия не имею, – пожала она плечами. – Я его не знаю.

Группа красных девиц и молодцев, которые тоже неизвестно что делали у нас на съемочной площадке, возможно, они были из массовки, а может, знакомые знакомых членов съемочной группы, включили магнитофон и приступили к дерганью в такт музыке, что якобы зовется танцем.

Механик свинчивал камеру со штатива, когда я подошел.

– Поставь камеру на место, – сказал я.

– Зачем? – недоуменно спросил он, поднимая на меня свои красные воспаленные глаза.

– Актеров пригласите ко мне! Оператора тоже! – крикнул я. Первым показался оператор.

– Сейчас будем переснимать этот эпизод, – сказал я.

– Зачем? – удивился он. – Все было нормально...

– Я подумал – мне не нравится игра актеров. Сделаем еще дубль.

* * *

Милена встретила меня в халате и передничке, с волосами, подобранными под косынку.

– Я тут суп приготовила, – сообщила она, пока я в прихожей менял дикую обувь на домашнюю. – Сейчас буду тебя кормить.

– Мы сегодня ужинаем в ресторане, – сказал я. – Продюсер пригласил на деловую встречу. По протоколу положено мне быть с дамой. У нас меньше часа осталось, так что собирайся. Ты дама или не дама?

– Я? Дама! – она сказала это комично: «я» – с уничижительным и наивным удивлением замухрышки, которую, очевидно, по ошибке, пригласили на бал, а «дама» – после короткого раздумья – приподняв подбородок, со слегка уязвленной гордостью и даже небольшой обидой: как, дескать, в этом можно сомневаться, впрочем, сгладив все напоследок улыбкой. – Так ты даже не попробуешь мой суп? Он потом остынет и станет невкусным...

– Конечно, попробую. Только немножко. С чего бы наедаться дома перед рестораном, верно?

В следующую минуту мы уже расположились на кухне.

– У-у, вкусно, – сказал я о супе, хотя не уверен, что мне удалось провести Милену.

– Слушай, – сказала она, – я прибирала тут у тебя и нашла фотографию. Там ты с какой-то кр-рашеной блондинкой и маленькой девочкой. Кто они?

– Это моя жена. И дочь.

– Так ты женат?! – встрепенулась Милена. Тон, которым она это сказала, своей следующей логической ступенькой предусматривал порезать меня на ленточки. – А-а, вот так... ну... А где они сейчас?

– Хотел бы я сам знать...

– Они тебя бросили и даже адреса не оставили?..

– Они погибли. В автокатастрофе.

– Ой... извини, пожалуйста... Уже в такси она сказала:

– А я никогда не была в ресторане. А как он называется?

– «Дежавю ля мер», – вспомнил я.

– «Дежавю ля мер»... – раз за разом завороженно, словно название волшебной страны из сказки, стала повторять она шепотом, вслушиваясь с блуждающей на губах легкой улыбкой, как тают в воздухе звуки ее голоса. – «Дежавю ля мер»...

А чуть позже призналась, что и в такси едет впервые в жизни.

* * *

– Виталий Константинович, отпустите меня дней на пять, – попросила помреж. – Мне бы к сестре на свадьбу съездить.

– А кто хлопать будет вместо вас? – полюбопытствовал я.

– Ну, я найду кого-то... Милена, душечка, давай ты подменишь меня. Ты же все равно пропадаешь на съемочной площадке с утра до вечера.

– Если можно... я с удовольствием... – сказала Милена. – У меня сейчас как раз каникулы...

Так, ясненько. Сговорились, и Милена как бы случайно оказалась рядом.

– Ты пропадаешь здесь? – строго спросил я.

– Пропадаю... Нет, не пропадаю! Не пропаду, – в тон мне ответила она. С чувством юмора у Милены все было в порядке.

Так она впервые начала работать перед камерой.

– Сто восемьдесят два, дубль первый!

И удар хлопушкой.

– Девятнадцать, дубль третий!

Первое время она делала это робко, скованно, словно ожидала – сейчас ее начнут ругать за какую-нибудь оплошность, потом стала иногда улыбаться кому-то за кадром (мне), произносить номера скороговоркой, а хлопать порой даже залихватски.

Одета она была обычно в свое единственное платье цвета бледной сирени с непонятными рисунками, напоминавшими не то китайские иероглифы, не то ассирийскую клинопись, порой на смену платью, когда оно, постиранное, сохло у меня на кухне на веревках, протянутых под потолком, приходили черные брючки и серая с малиновым кофточка.

Была у Милены еще клетчатая юбочка, но ее она надевала обычно только в школу. Больше нарядов у нее не имелось, разве что домашний халатик и спортивный костюм. И все.