Текст книги "В окрестностях Милены"
Автор книги: Никола Седнев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
– Здесь все знают, что Милена с детства мечтает стать артисткой. У нее ведь мать не воровка, не предпринимательница, не чиновница, которая берет взятки, она честно работает, а это в нашем государстве означает – нищая. У нее нет денег, чтобы отправить дочь учиться в другой город. У нас же здесь нет актерского факультета. Двери в жизнь перед девочкой оказались закрытыми... Как только Милена своего добьется – тотчас сделает тебе ручкой.
– Догадываюсь, – сказал я.
Тут из парадного появился попик и, лаская дорожку рясой, подошел к нам.
– Знакомьтесь, это Виталий Константинович, а это мой муж.
– Отец Сергий, – сказал он приветливо.
– Так ты вышла замуж?! – воскликнул я.
– Как видишь.
У мужчинки был кроткий взгляд, жиденькая рыжеватая бородка. Я бы взял его на роль Алеши Карамазова.
– Благослови меня, святой отец.
Некоторое время он, очевидно, задавался вопросом – лукавлю я или прямодушен. Я невозмутимо выдержал его взор испытующий. Перебьешься, родной. Я в отношении Милены этого Бог знает сколько времени определить не могу и ничего. Жив-здоров помаленьку.
– Благословляю тебя, сын мой, во всех добрых твоих начинаниях, – он сказал это мягко и приязненно, но сделал явственное логическое ударение на слове «добрых».
А он не так прост, как кажется. Дескать, если ты банк грабануть надумал, хрен тебе, а не мое отеческое напутствие.
* * *
Был воскресный день, мы отобедали.
– Давай помогу, – предложил я.
– Я сама, – сказала Милена. – Мужчина должен быть добытчиком, бегать где-то там за мамонтом, приносить домой мясо, – интонации были шутливыми, соответственно, в ее глазах завелись бесенята, но и еще что-то поселилось, может, ублаготворенность кошки, да, вот она, стоя у умывальника, и потянулась, как сытая кошка, которая хочет потереться о ногу хозяина, и то ли ей лень, то ли оттягивает удовольствие. – А мыть посуду – обязанность женщины! Вообще следить за порядком, ну, там уют создавать в доме... Поддерживать огонь в очаге! Вот. Понимаешь?
– Понимаешь, – сказал я.
Как мило, что она мне все это объяснила.
Лекция получилась забавной, особенно, если учесть, что я в два с лишним раза старше Милены.
Я вернулся в комнату, сел на кровать и погрузился в думы.
Когда через некоторое время, толкнув боком дверь, на ходу вытирая руки полотенцем, появилась Милена и споткнулась о ковер, отчего завернулся край, я сказал:
– Сядь на стул.
После небольшой задержки, для осмысления моих слов и поправки ковра, она безропотно подчинилась с немым вопросом во взгляде – таким тоном я еще никогда с ней не разговаривал.
– Полотенце убери, брось на стол. Что у тебя за манера оплетать ножку стула ногой? Больше так никогда не делай. Сидеть нужно, не касаясь спинки стула, это ты сейчас что называется – развалилась... А теперь ударилась в другую крайность – примостилась на краешке, как бедная родственница. Выбери серединку. Что это такое – горбатая, горбатая Милена?! Слесарь после смены... Леди должна «держать спинку» – вот эти три позвонка надо зажать, а все тело расслабить. Мышцы лица не напрягай без особой надобности, это считается вульгарным. Подбородочек подними чуть повыше, ты же не боксер, чтобы прятать челюсть от удара. Сегодня у нас с тобой будет первое занятие по мастерству актера.
Милена ахнула, задохнулась – несколько раз похватала воздух ртом (обычно в таких случаях поминают выброшенную на берег рыбу) и расплылась в счастливой улыбке.
– Ур-р-ра!.. – шепотом пропела она и обозначила ладонями беззвучные, без касаний, аплодисменты.
– Веди себя прилично.
– Извини... извините, пожалуйста, – Милена изо всех сил пыталась казаться серьезной, но ее распирало, ей хотелось летать на помеле, отвязанно озорничать и безбашенно вопить.
– Уроки будут практическими, а теорию придется изучать в основном самой. Проработаешь для начала Дени Дидро. Книга называется...
– «Парадокс об актере», я читала.
– Ага... А перескажи, пожалуйста.
– Дидро считает, что актер обязан быть холодным... не должен искренно переживать, что талант актера не в том, чтобы чувствовать, а... в умении передавать... в общем, внешние признаки чувства. Ну, он за театр... с оговорками... за театр представления.
– Совершенно верно, – сказал я. – Дидро иногда чуть ли не полностью отрицал эмоциональную природу актерского творчества. Хорошо. Тогда начнешь с труда Станиславского «Работа актера над собой» в двух томах. Первый том называется «В процессе переживания», второй...
– «В процессе воплощения»! – перебила Милена, предварительно, еще на моих предыдущих фразах начавшая с нетерпеливым энтузиазмом отличницы трясти поднятой рукой. – Я читала! Два раза. В смысле – первый том два раза и второй два раза. Каждый том два раза. Вот.
– Где?
– В читальном зале. И выписки делала.
Она мне никогда об этом не рассказывала. Значит, Милена втихаря планомерно штудирует теорию актерского мастерства. Это все равно, если б она жила с портным и тайком от него посещала курсы кройки да шитья. Конспиратор Милена...
Что внутри Милены скрывается пласт другой жизни, а под ним третьей и, вероятно, семьдесят шестой, и она никого не посвящает в то, что там, в ее подполье происходит, я понял давно. Примитивно было бы называть это вторым дном. Хотя такое определение напрашивалось, но как все лежащие на поверхности дефиниции вряд ли являлось безоговорочно правильным.
Милена могла увлеченно и долго щебетать – сама непосредственность, представая незатейливой, несколько инфантильной болтушкой. И в то же время это была чрезвычайно целеустремленная и скрытная молодая особа. Скрытная болтушка – не нонсенс ли это наподобие горячего льда или мокрого огня? Но в ней это причудливым образом уживалось. Милена вся была соткана из несоединимых противоречий. Фрагментарная, лоскутная Милена – как одеяло, сшитое из разных кусочков...
– Та-ак... – сказал я. – Ну... Хорошо. Как ты вкратце, буквально двумя словами передашь суть системы Станиславского?
– Ну, в общем, нужно не играть чувства... не изображать эмоции на лице, а думать то, что твоя героиня... должна была бы думать... в соответствии с ее характером и обстоятельствами... вжиться, представить себе, искренно поверить... и тогда лицо, голос, пластика тела... сами сыграют, выразят!
– Молодец, – сказал я, и Милена расцвела. – Умница. Можно еще короче – «от внутреннего к внешнему». У вас дома штопкой занималась мама или ты?
– Мама себе штопала, а меня приучила – себе.
Я неожиданно поймал себя на том, что испытываю чувство нежности, а может, даже любви к ее матери, какая она ни есть, а вслух сказал:
– Начнем с самого простого. Этюды с воображаемыми предметами...
Она одела незримый носочек на выдуманный «грибок», разгладила, поправила, сместила, чтобы якобы пятка вроде бы носка располагалась по центру, обжала, натянула. И приступила.
Справлялась с первым в своей жизни актерским упражнением Милена очень недурно, благополучно избежав большинства типичных бестолковых ошибок начинающих.
Мнимая дырка несуществующего носка у нее не «гуляла», не менялась очертаниями от озера Балхаш до Тихого океана, как это сплошь и рядом случается у новичков, – Милена четко держала в памяти и строго учитывала вымышленные размеры. Поражало обилие добротно, порой просто виртуозно нафантазированных и сыгранных подробностей. Как бы уколов палец, псевдоштопальщица вскрикнула, досадливо поморщилась и высосала из него иллюзорную капельку крови (впрочем, игла тоже была высосана из пальца, равно как и носок, «грибок», дырка, нитка). Иногда призрачная иголка, попав на сочиненное Миленой плотное место, упрямилась, буксовала и получала за это от немножко рассердившейся рукодельницы более энергичный будто бы наперсточный пинок.
Милена уже соединила параллельными стежками-невидимками два противоположных бережка дырки-обманки и приступила, высунув от усердия кончик языка, к ныряюще-перепрыгивающему строительству ирреальных поперечинок, что у реальных ткачих называется уток, когда я вмешался:
– Стоп! Когда отводишь иголку на всю длину нитки, до упора – эта верхняя точка у тебя получается то ниже, то выше. Значит, нитка у тебя выходит то короче, то длиннее. Длина нити не может произвольно меняться на ходу, прыгать туда-сюда. Она может только постепенно укорачиваться, ис-тра-чи-ва-ясь. Будь внимательнее. Ты еще не до конца поверила.
* * *
В очереди к кассе Милена от нетерпения даже немного подпрыгивать начала.
– Ой, как медленно движемся! Мы не опоздаем?
– До Нового года, – мужчина, стоявший рядом и уже различимо «принявший на грудь», посмотрел на свои наручные часы, – осталось... два часа сорок две минуты.
– Успеем, – сказал я.
– А вдруг опоздаем... – ныла Милена.
– Раз папа сказал – успеем, значит, папу нужно слушать, – нравоучительно сообщил все тот же досрочно встретивший Новый год гражданин.
Я промолчал.
– Виталий Константинович! – раздалось уже на улице, когда мы вышли из «универсама» с покупками для жевания-выпивания-глотания за праздничным столом. Круглое лицо, очки-телескопы, на груди фотоаппарат со вспышкой. – Меня зовут Фима. Я у вас как-то в массовке снимался, помните? Я вот тут работаю. Уличным фотографом.
– Помню, – по случаю праздника согласился я.
– С Новым годом! Здоровья, счастья. Это ваша дочь? Вы с ней похожи. Что они все как сговорились сегодня?!
– Спасибо. Вас тем же концом по тому же месту.
Поскольку я проговорил это с улыбкой, ты воспринял мои слова как шутку. И предложил:
– Давайте я вас сфотографирую!
– Ну, что ж, давайте, – согласился я. – Где?
– Вот сюда станьте, к витрине.
– Слушай, ты случайно не был близко знаком с моей мамой... лет девятнадцать назад?.. – коварным шепотом спросила меня Милена.
Вспышка, щелчок.
* * *
– Вон Ленька Гвоздь пошел, – произнес сиповатый женский голос.
– Ну, и Зевс с ним, – равнодушно сказал мужчина.
Мы уже миновали мусорные баки, когда я остановился, и Милена, сделав по инерции пару шагов, тоже.
– Подожди, – велел я.
Они рылись в отбросах поодаль друг от друга – жалкие осколки разбившейся страны. Милена не слышала нашего разговора, она видела только, как бомжиха начала кричать на меня.
– Идем, – сказал я Милене, вернувшись.
– Это твои знакомые? __
– Нет.
Мы зашли за угол.
– Стоп! – сказал я. – Я не могу его так оставить.
– Да что случилось? Поздно ведь...
– Поздно, когда закопали. Его еще не закопали.
– Мы опоздаем... Новый год вот-вот... нас ждут...
– Плевать! – я тащил ее за руку.
– На фиг они тебе нужны?..
На этот раз Милена слышала нашу беседу.
Увидев меня, приближающегося, грязная оборванная женщина с «фонарем» под глазом заверещала:
– Фули ты к нему примахался, пидарас низкий? Я тебе сейчас...
Но тут же осеклась, так как увидела в моих руках деньги – я выгреб все ассигнации из своего портмоне.
– Возьми, – сказал я мужчине. – Ты ведь, наверное, голоден. Извини, у меня больше с собой нет.
На вид ему было под шестьдесят, хотя на самом деле скорее всего не больше сорока. Испитое лицо, покрытое преждевременными морщинами и какой-то коркой, очевидно коростой, потрескавшиеся губы. А глаза ясные, голубые, совершенно беззащитные, детские. Вообще мужичонка походил на затравленную собаку. Создавалось впечатление – его так часто и подолгу били, что он привык и только смотрит с укором, когда в очередной раз замахиваются.
– Что я за это должен сделать? – спросил он.
– Ничего. Давай просто поговорим.
– Я думал, вы пошутили, – сказал он, шмыгнув носом. – Ну, издеваетесь...
– Дайте мне деньги, – быстро сказала бомжиха. – Он пропьет!
– Ты тоже пропьешь, – он коротко вперился в нее и тут же вернулся взглядом ко мне.
Мы с ним молча всматривались друг в друга. И тут я заметил, что глаз у него довольно внимательный. Слишком цепкий для спившегося человека.
Тем временем я переложил пачечку денежных знаков из правой руки в левую, и женщине пришлось описать полукруг в попытке дотянуться до них, но к тому моменту купюры оказались вновь в дальней от нее ладони – это напоминало манипуляции тореадора с быком.
– Давай поговорим, – согласился бомж и взял наконец деньги. – Спасибо.
– Кто ты по профессии?
– Да нет у меня никакой профессии. Восемь классов в детдоме закончил, и ладно.
– Ты знаком с Зевсом?
– Ну, естественно, – удивился он.
– Кого ты еще знаешь... из... того времени?
– Из того времени? – Он немного картавил.
– Из того мира, – уточнил я. Как ни странно, он меня понял.
– Аполлона знаю, – он принялся загибать пальцы, – вчера только с ним вино пили, с водой, разумеется, он неразбавленное не пьет. С Афродитой мы дружим, времени, правда, у меня маловато, нужно бутылки собирать, но иногда перезваниваемся. Психея нет-нет да заглянет. А с Мельпоменой мы поругались – говорит, мол, в таком непристойном виде больше ко мне не приходи, не пущу. Ну, что ж, говорю, не приду, раз ты такая нежная. А кто такие Парки с Мойрами, знаешь? – вдруг, хитро прищурившись, как Ленин в кинофильмах, спросил он.
– Богини судьбы, – сказал я. – Мойры – у древних греков, Парки – у римлян.
– Правильно! – обрадовался он. – Первый раз в жизни встречаю человека, который это знает!
– Та-ак!.. – констатировал я. – Ты любишь читать.
– Да. Только с глазами последнее время совсем плохо стало. И с памятью – Мнемозина осерчала на меня. А это твоя дочь? – он показал головой на Милену
Милена стояла, разинув рот.
– Почти, – сказал я, подумав.
– Вы с ней похожи, – заключил он.
Я уставился на Милену. Вот уж чего я не находил в ее лице, так это сходства со своей репой.
– Не снаружи – вы с ней внутри похожи, – прочитал он мою мысль.
Вот то-то и оно. Это и есть его глаз. «Внутри похожи» – так мог сформулировать только человек, в числе близких друзей которого значатся Психея с Аполлоном. Я с восхищением изучал его.
– А кем бы ты хотел стать? – спросил я.
– В смысле профессии?
– Ну, чем бы ты хотел заниматься?
– Не знаю... наверное... рассказывать людям разные истории.
– Да он такой рассказчик! – встряла женщина. – Как буханет хорошо, так у нас там цельная толпа собирается послушать его, такие сказки заливает, никакого тебе телевизора не надо! И как он рыбу ловил на траулерах во Владивостоке, и как в Афгане воевал, и как золото в тайге искал и у него там был прирученный волк... Его у нас все так и называют – Валера-рассказчик.
– Тебе есть где ночевать? – спросил я.
– Да, – ответил Валера-рассказчик. – Мы за городом живем, в «шанхайчике», может, знаешь.
– Знаю ли «Шанхай»? Я там родился и вырос.
– Да ну?! Не врешь?
– Представь себе. Слушай, вот здесь мой телефон, – я протянул ему визитку. – Позвони мне. Чем смогу – помогу.
– Спасибо.
Приблизился было другой оборванец, но, увидев, что «рабочая точка» занята, похромал дальше.
– Вон Моня-Рупь-Двадцать пошел, – сообщила напарница Валере.
– Ну, и Зевс с ним, – сказал Валера, не отрывая взгляда от меня.
* * *
– Нет, скажи сейчас! – настаивала Милена.
– Праздник же...
– Ну, так пусть у нас в новом году не останется недоговоренностей!
– Милена!.. – укоризненно сказал я.
Мы стояли с Миленой на балконе – она в платье, я в костюме с галстуком – и не чувствовали холода. В бокалы с шампанским, которые мы держали в руках, иногда залетали снежинки.
– Ты со мной... потому, что решил мне помочь?.. Из жалости?.. Дверь на балкон распахнулась.
– Сейчас куранты будут бить! – сообщил оператор Лабеев.
– Вы здесь Новый год собираетесь встречать? На балконе? – полюбопытствовал оператор Махнеев.
– Мы сейчас, – бросил я и захлопнул балконную дверь у них перед носом. Через стекло видно было, как они вернулись за празднично сервированный стол к остальной компании. – Ну, что я такого сказал – что через двадцать лет ты будешь молодой женщиной в расцвете, а я – пенсионером!..
– Ты говоришь слово в слово, как моя маменька. ,-
– Разве это неправда?
– То есть ты хочешь сказать, что нам в любом случае – в смысле личной жизни – не по дороге?
– Слушай, я так понимаю – ты хочешь сейчас очередной скандальчик закатить! Слово в слово, как твоя маменька.
– А я-то, дура, думала... – проговорила Милена.
– Что думала?
– Ничего! – грубо отрезала она. Тут же произошла обычная для Милены быстрая смена настроения, и она добавила задумчиво: – Значит, ты считаешь – нам лучше сразу расстаться, не тянуть?
– Я этого не сказал! Не надо мне приписывать то, чего я не говорил!
И тут начали бить куранты. И мы с Миленой, переменчиво освещенной вдруг расцветшим фейерверком, чокнулись бокалами.
* * *
И с Фимой – кофейными чашечками, в которых теперь была налита водка.
* * *
Программу первого курса актерского факультета подмастерье Милена (слово «подмастерье» применительно к девушке может показаться кому-то намекающе-шаловливым и даже скабрезным из-за путаницы прямого и кривого смыслов, ну, да что поделаешь, если у кого на уме камасутра) прошла месяца за полтора, второго – за три недели, дальше дело пошло еще быстрее.
Собственно, такому алмазу, как Милена, нужна была только огранка – отработка некоторых практических навыков, шлифовка техники. Основное она знала и умела от природы, интуитивно.
В выпускном спектакле (я выбрал «Короля Лира»), состоявшемся в моей квартире, она сыграла не только всех дочерей Лира, но и графа Кента, Глостера, шута и даже старика-арендатора. Смены декораций не было ввиду их отсутствия, действие шекспировской пьесы перемещалось из комнаты в кухню, из прихожей в ванную, где я был и единственным зрителем, и режиссером, и госэкзаменационной комиссией, и одновременно подыгрывал Милене за всех остальных персонажей.
Какой трогательной получилась у Милены принцесса Корделия: чистая, скромная, добросердечная, всего лишенная и безвинно страдающая – оттого, что ее сбрендивший отец не поверил в ее неброскую, непышнословную любовь к нему, не оценил, не понял; какие истые слезы горячей благодарности засверкали в ее несравненных лучезарных очах, когда я в роли Короля Французского вскричал (с пылом, перевод Т. Л. Щепкиной-Куперник): «Прекрасная, ты в нищете богата!..»
И как тонко, со знанием дела, от души Милена разоблачила «демона с сердцем мраморным» – эгоистичную двоедушную притворщицу Гонерилью («Отец! Люблю вас больше, чем словами скажешь; Превыше зренья, воздуха, свободы, Всего, что ценно, редкостно, прекрасно!..» – перевод тот же).
Больше мне учить Милену было нечему, это уже она скорей могла научить меня, как играть.
Почему при таких способностях она занималась в школе на «тройки» – этот вопрос я оставляю на совести отечественной педагогики, для которой Песталоцци, Ушинский и Януш Корчак ушли в историю и назад не вернулись.
И вот я решился отправить Милену в самостоятельное плавание. Хотя осознавал, что вероятнее всего это означает конец нашим отношениям.
* * *
– Может, все-таки ты поговоришь с Дорой Филатовой обо мне, ну, порекомендуешь меня?.. Ну, пожалуйста!
– Не-а, – сказал я. – Это скорее навредит.
– Почему?
– Дора может плохо подумать о тебе. С какой стати взрослый мужчина проталкивает в кино молоденькую девушку? Она же не дура. Она Дора, а не дура.
В окрестностях Милены
– Она все равно нас видела вместе и не раз. Представляю, что она обо мне подумала... – вздохнула Милена.
– Вряд ли она тебя запомнила.
– Так многих она с тобой видела? – парировала Милена.
– Не язви.
Здание это когда-то было дворянским собранием, а теперь находилось внутри ограды киностудии, состояло на балансе и называлось репетиционным залом. Особенностью этой пародии на архитектуру Древней Греции было обилие низкорослых пузатеньких колонн как снаружи, у входа, так и в фойе, и за одной из них мы с Миленой стояли.
– Не возьмет она меня, – заныла Милена. – Если ты не попросишь...
– Ты уверена, что все в кино делается только по блату?
– Конечно. Ты наивный, как маленький ребенок. Все это знают.
– Ты – посланец с Божьим даром, – серьезно сказал я. – Тебя послал Зевс. Иногда его называют другими именами, но это не важно. И этот дар ты должна, ты обязана отдать людям. Иначе покой тебе не светит, будешь маяться всю жизнь. – Покончив с небесностью, я, чтобы стало понятней, добавил по-простому: – Ты гениальна, дура, как ты до сих пор этого не поняла?! – И чтобы еще доходчивей было, легонько наподдал Милене коленкой под зад, вытолкнув ее из-за колонны в сторону дверей, у которых толпились девушки. – Ты все можешь, Милена, миленькая!
– Как ты сказал – «миленькая»?.. – она остановилась и ошалело повернулась ко мне.
* * *
В зале все оставалось в соответствии с временами первого бала Наташи Ростовой – частокол колонн, а по периметру под потолком – внутренний прогулочный балкон, половину которого уборщица Зоя Ивановна, поразительно похожая на Маргарет Тетчер, уже вымыла, когда я на нем появился.
– Вытирайте ноги! – сказала она сердито, приостанавливая возвратно-поступательные движения своей швабры.
Я приложил палец к губам, прокрался к ближайшей колонне и осторожно выглянул.
Внизу за столом сидели маленькая черноволосая женщина лет пятидесяти – знаменитый режиссер Дора Филатова и ее режиссерская группа: четыре дамы разного возраста плюс бодренький консультант пенсионер Трухнин.
Перед ними стояла кричаще, с перебором намазюканная барышня, тоскливо бубнившая:
– Офёл увидел фоловья и говорит ему: пофлуфай-ка, друфище...
Не видела она ни осла, ни соловья. Никогда.
– Ага, – шепотом сказала Зоя Ивановна, глаза ее горели огнем искреннего понимания, – вы хотите подслушать?!
Она заговорщицки прижала указательный палец к губам – мол, буду нема, как могила, и принялась дальше елозить по полу тряпкой. Внизу буйно разорялась уже другая девица:
– На Сенатской площади-и убивали на-ас!!! Но глаза незрячие-е открывали мы-ы!!! – сладко упиваясь страданиями революционеров и самой собой, она, как пасхальные яйца, раскрашивала слова разными интонациями – без меры и вкуса, чем поцветастее; тянула нараспев концовки строк, трагически закатывала глаза, в общем, «рвала страсть в клочья».
– Спасибо, – сонно сказала Дора. – Для этого фильма вы нам, к сожалению, не подойдете. Надеюсь, в другой картине вам повезет больше.
Девушка, непонятно за что поблагодарив, направилась к выходу.
– Вот скукотища, – зевнула Дора. – Налейте мне еще кофе. Никак не могу проснуться. И пригласите следующую конкурсантку, – последнее слово она произнесла с насмешливо-шаржированным французским прононсом.
– Виталий Константинович, – раздался над ухом шепот уборщицы, – когда будете уходить, закройте дверь.
Я кивнул и опять глянул вниз.
– Вы можете прочитать что-нибудь наизусть? – справилась Дора у вновь вошедшей.
– Наизусть? Ой, я ничего не помню...
– Не страшно. Вот это – бриллиант стоимостью в миллион долларов. – Филатова положила на краешек стола спичечный коробок. – Мы – охранники. Вы должны нас так отвлечь, чтобы мы не заметили, как вы этот бриллиант стибрите, свистнете, слямзите, умыкнете... Не знаю, как еще сказать?
– Украдете, – подсказал пенсионер Трухнин, который помнил еще Станиславского – так, по крайней мере, он всем говорил.
После некоторого раздумья дебелая деваха быстрым шагом, ставя ногу за ногу – «елочкой», напропалую виляя бедрами и отчаянно строя на ходу глазки, подошла, лихо уселась на край столешницы, поразмыслила и, видимо, решив, что юбка задралась недостаточно высоко, подтянула ее чуть ли не к поясу, апеллируя взглядом в основном к пенсионеру Трушину, единственному мужчине в этой компании, а он подыграл ей – изобразил губами экстазную букву «о», тогда она с фальшивой заинтересованностью осведомилась:
– А шо вы здесь делаете?! А вы здесь работаете?! А чиво вы такие серьезные?! Ой, а шо это?! – она показала пальцем на потолок.
Но рука Доры успела к коробку раньше, после чего она процитировала того человека, которого помнил Трухнин:
– Не верю!
– Конкурсом интересуетесь? – спросила Зоя Ивановна.
А я-то думал, она уже ушла. Опять приложил палец к губам и отошел в сторонку – единственным невымытым местом на балконе оставался сухой пятачок у колонны, где я стоял раньше.
Наконец свершилось – настал черед, «моя протеже, Ростова молодая» учинила свой дебютный выход в свет (словечко «учинила», как станет ясно из дальнейших событий, здесь как нельзя более уместно). Мое произведение, впервые выставляемое на суд знатоков, за неимением Андрея Болконского – князья теперь на балконах прячутся – ввела помрежка.
Она всех вводила – шла по пятам за каждой, чья аудиенция у Доры закончилась, громко объявляла в открытую дверь: «Следующая!», а когда следующая – либо робко, либо пытаясь скрыть робость под напускной развязностью, демонстрацией своей независимости (преимущественно через походку, при помощи телодвижений) следовала за ней, помрежка говорила ей, приостановившись на полдороги и указывая на участок паркета посреди зала: «Вот здесь станьте, чтобы вас было видно» (хотя где бы соискательница ни стала, ее все равно было видно, спрятаться было негде), после чего возвращалась на свой стул за инквизиторским столом. Помрежка только-только закончила трехмесячные курсы помощников режиссера, очень старалась и ни разу не перепутала.
– Где-то я вас ви-идела... – протянула Дора. – А-а, вспомнила...
Она принялась беззастенчиво рассматривать мою ученицу с ног до головы. Потом поочередно наклонилась к уху соседки слева и соседки справа. Тему разговора нетрудно было угадать – о том, что Милена живет у меня, знали уже многие. Соседка слева стала перешептываться со своей соседкой, а соседка справа – с пенсионером Трухниным, также меряя при этом Милену взглядом с макушки до пяточек, а она спокойно стояла, изучала их. Правда, был вначале момент, когда Милена закусила губу, но быстро овладела собой – до такой степени, что я поразился ее невозмутимому виду, скрывавшему, как я догадывался, ледяную ярость.
– Что-то я сонная, – сказала Дора. – Вы сегодня совсем слабый кофе сварили, не берет.
– Кофе, как обычно, – пожала плечами помрежка. – Налить еще?
– Да, пожалуйста.
Конечно, это уже было явное хамство. Милену сначала бесцеремонно разглядывали, перемыли ей косточки, затем стали игнорировать, причем демонстративно.
И тут вдруг раздался прокуренный баритон:
– Вы что, блин, сюда кофе пришли хлестать или работать, сонные тетери, понимаешь ли?
Дора Филатова моментально проснулась, открыла рот, а закрыть забыла. Помрежка пролила кофе мимо чашки на скатерть.
– Что?! Кто?! – сказанул ошарашенно пенсионер Трушин с глазами, как блюдечки.
– Конь в пальто! Я не мешаю вам, ребятки? Может, мне уйти, мать вашу? – продолжала Милена голосом крепко пьющего портового грузчика с криминальным прошлым. И дальше уж совсем рявкнула. – Чем вы, блин, ночью занимаетесь, если на работе дрыхнете?
Она ухитрилась не только сымитировать один к одному мужской голос, но еще и интонационно передать характер – бесшабашный, порой дерзкий, но тут же смягчающий дерзость переводом ее в добродушную, слегка бравирующую укоризну.
Пенсионер Трухнин, оглядываясь – не спрятался ли какой бузотер за спиной, задал самый дурацкий вопрос из всех, какие можно представить, впрочем, ему это было свойственно всегда:
– Кто это сказал?
Второй режиссер Пачулина, сидевшая было к Милене вполоборота, начала медленно, как в рапиде, поворачиваться к конкурсантке в фас, ассистентка Мальвина инстинктивно вскочила.
– Та-ак, – произнесла наконец Дора. – Кто это сказал?
– Я, – испуганной мышью пискнула Милена.
– Повторите, – проговорила Дора. Глаза у нее все еще были широко открыты. Грузчик не просто повторил слово в слово – Милена сделала дубль-вариант: добавила хрипотцы и выражение «ядрена вошь», что в контексте сказанного вполне могло восприниматься не только связкой слов, но и в качестве обращения к Доре, как характеристика последней.
– Так... так... – Дора перевела взгляд с Милены на ассистенток. – Вы что-то сказали?
– Мы молчим, – оробевшим хором сообщили ассистентки.
– Молчите... и хорошо... – сказала Дора, вновь уставилась на Милену и после некоторого пристального рассматривания спросила: – Как вас зовут?
Милена ласково улыбнулась ей. Дора, не отрывая от Милены своих зрачков цвета свежезаваренного чая, слегка посыпанного мелконарезанным укропом, тоже растянула губы в стороны.
– А воспитанные люди сначала себя называют, – уже своим голосом, тоном хорошо воспитанной девочки доброжелательно и совершенно безмятежно сообщила Милена.
Филатова и это проглотила:
– Вы правы. Меня зовут Дора Григорьевна.
– А меня – Милена. Вы уже проснулись?
– Да, спасибо. Вы лучше кофе.
Видно было, что Дора прекрасно понимает – Милена вежливо, с тонкой издевкой грубит ей, но злости в Доре не просматривалось, только восхищение и живой интерес.
– Значит, кофе хуже меня, – кротко заметила Милена, одновременно с последними своими словами легонько вздохнув, как бы сочувствуя бедняжке кофе, которому так не повезло.
Пенсионер Трухнин прыснул и стал всем объяснять – правильно, если эта девушка лучше кофе, значит, кофе хуже этой девушки – он вообще любил растолковывать смысл шуток и анекдотов, особенно им лично только что рассказанных.
– А как вы еще можете? – спросила Дора.
– Я по-всякому могу, соколики вы мои, – молвила Милена скрипучим голосом старухи Шапокляк. – Вы только скажите, родимые, я для вас на все готовая. Скатерочка-то у вас нестиранная, нешто постирать ленитесь?
Поразительным было то, что она сумела не только передать дребезжащий, надтреснутый голос беж-жубой штарухи, но и смоделировала соответствующий просторечный лексикон!
– У? – раздалось у моего уха.
Зоя Ивановна, завершив видимость влажной уборки, помахивала перстом указующим в воздухе, изображая нажатие, при этом полувопросительно-полуутвердительно двигала бровями и кивками головы направляла мой взгляд в сторону выключателя.
Я издал положительное «угу», и она, уходя, погасила электричество. Балкон послушно погрузился в темноту, и от этого усилилось ощущение моего родства со зрителем на галерке, так как внизу все было залито светом.
– Это – бриллиант. Вы пришли. И нужно, чтобы мы не заметили, как вы его стащите, сопрете, слимоните, стырите.
– Похитите, одним словом, – ввернул культурный Трухнин.
– Я должна... как бы выйти? Потом зайти? – нарисовав на своем лице и очень правдоподобно раздумья и некоторую растерянность, спросила Милена уже своим голосом.
Создавалось полное впечатление, что Милена с трудом, не сразу осознает задание и очень этим заданием озадачена. Если не знать, что мы с ней много раз репетировали в разных вариантах этот любимый этюд Доры Филатовой...
– Как хотите. Да, пожалуйста.
– Пустили вам карася за пазуху?! – с ликующей улыбкой идиота и завываниями плохого провинциального трагика громогласно продекламировал Трухнин, потирая ладони с притворным злорадством. Поскольку никто не засмеялся, он, видимо, раскумекав, что задуманной шутки – легкой, остроумной, да вообще никакой – не получилось, срочно перешел к тихой сердечности – добавил, как бы пригорюнившись, что вышло у него еще глупее: – Я в смысле– заданьице-то тру-удное, матушка... У-у-у!..
