Текст книги "В окрестностях Милены"

Автор книги: Никола Седнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

* * *

Это было наше с ней любимое положение – сидеть, глядя в разные стороны, опершись спинами друг о друга.

Мы находились на пустынном пляже и поочередно пили индийский чай из китайского термоса с цыганскими аляповатыми цветами на боках, передавая металлический обжигающий стаканчик, когда Милена сказала:

– Я хочу от тебя ребенка.

Комизм ситуации заключался даже не в том, что она была школьницей. Девчонка просто жила в моей однокомнатной квартире на правах неизвестно кого, приятельницы, очевидно. Потерявшийся щенок по имени Милена с обрывком веревки на шее. Поперхнулся ли я? Сказал ли я «Чего-о?»

Не помню, но точно, что это был первый и единственный случай, когда из нашей совместной позы двуликого Януса, я резко встал, отчего Милена шлепнулась на песок.

– Двух – мальчика и девочку, – уже лежа, уточнила она.

Кажется, я стал сбивчиво говорить что-то воспитательное – ей рано думать о детях, надо бы готовиться к поступлению в институт, кстати, в какой, интересно, она бы хотела, но Милена увильнула, перевела разговор – смотри, какое облако, похоже на верблюда.

* * *

Следующее сразу же, встык, воспоминание: Милена, расположившись в кресле, держит на коленях голопузого молодого человека, осторожно поднимает его, что-то нежно сюсюкая, он сучит ножками с «перевязочками», она кладет его в плетеный манежик, где младенец тотчас начинает бегать на четвереньках по кругу со своим слюнявым «агу», а мы в это время с отцом Милены продолжаем дегустировать коньяк.

– Вообще-то я хотел поговорить с вами, – сказал я.

Он допил, поставил бокал на стол, изобразил улыбку радушного русского барина-сибарита и сказал, параллельно закусывая лимонной долькой:

– Милена, душа моя, пойди помоги Людочке на кухне.

Несколько секунд она, скосив глаза, с недоуменной злостью смотрела на родителя (к тому времени я уже знал, что Милена бывает и злой), затем фыркнула, с ленивой грацией пантеры поднялась с кресла, обогнула старенький концертный рояль, занимавший полкомнаты, и резко, с места включив вторую скорость, исчезла. Ее отец, выглянув за дверь, сообщил:

– А подслушивать нехорошо, душа моя.

В коридоре послышалось еще одно фырканье и шаги удаляющейся Милены. Тем временем я вновь наполнил бокалы на одну треть. Я не знал, с чего начать, но он неожиданно помог мне:

– Раз Милена уже живет у вас э-э... дома – значит, у вас с ней... совсем уж... серьезные отношения, – то ли вопросительно, то ли утвердительно сказал он.

– Ну, выходит, так, – согласился я, и мы еще раз чокнулись.

– Зачем вам это нужно? У меня тут учениц куча приходит ее возраста – сольфеджио там и все такое, – тут он понизил голос. – Не без того... иногда то одну, то другую вдую, когда жены нету дома... – папаша Милены хихикнул. – Надеюсь, вы меня не заложите?

– Нет, что вы.

– Потрахаться – да, а больше – ни-ни. Милена в таком возрасте, когда все они начинают этим заниматься. Времена такие пошли, тут уж ничего не поделаешь, так уж лучше пусть со взрослым мужчиной, чем с однолетками безмозглыми. Со взрослым хоть не заразится, не забеременеет – у вас же, наверное, хватает ума предохраняться? Я современный человек. Я не осуждаю. Просто не понимаю. У мужчин нашего возраста – мы ведь примерно сверстники с вами, как я понимаю? – такие соплячки могут быть только любовницами, а не...

Появилась Милена и застыла, прислонясь к косяку:

– Люда сказала, что сама справится.

– Вы курите? – спросил он, доставая сигареты.

–Да.

– Милена, душа моя, мы пойдем во двор подымить.

* * *

Мы дымили в беседке, увитой виноградом.

– Бабушка Милены покончила с собой?

– Да, – просто сказал он.

– А мама Милены, как я понимаю, немного... не в себе? » Он заметно оживился:

– Не напоминайте мне про эту дуру и психопатку! – с каждой новой фразой его горячность возрастала лесенкой. – Она... она истерзала меня! Она мне всю жизнь искалечила! Я терпел столько лет ради дочери! А потом все – терпение лопнуло! .

– В общем, наследственность у Милены – по материнской линии! – та еще...

– Да, – вздохнул он. – Что верно, то верно.

– Ваша дочь замечательный человечек. Второй такой нет. Милена безусловно – личность. Это такая редкость.

– Да, вы правы.

Взгляд его наполнился ласковостью и довольством. Папаша Милены смотрел на меня, как кот на сметану. Ошейник его немного смущал меня. Первый раз в жизни столкнулся с мужчиной, который носит шейный платок. Такой синенький в белую звездочку. Напоминает фрагмент американского флага. Нечто подобное я раньше видел только в фильмах про ковбоев. Ему бы еще стетсоновскую широкополую шляпу с вентиляционными дырочками для полноты картины.

– Но вот что меня тревожит... – продолжил я. – Это ее тяга к уединению, к бегству от людей – бродить по вечерним пляжам, по ночным улицам, закрыть шторы в солнечный день, забиться в уголок, обнять вот так колени. Потом эти ее вспышки ярости, разговоры о самоубийстве...

– Не понял...

– Я прошу вашей помощи. Вдвоем нам легче будет убедить ее показаться врачу. Она не хочет. Милена проявляет признаки той же болезни, что и у ее матери, и у бабушки...

– Какому врачу?

– Психиатру.

Потянулась пауза, он вглядывался в меня.

– Вы хотите сказать, что моя дочь ненормальная?! – шепотом, не предвещающим ничего хорошего, начал он. Его голос стал постепенно крепнуть, приобретая патетические нотки. – Что у меня дочь сумасшедшая?! Вы пришли оскорблять меня?!

* * *

Милена то и дело забегала вперед и смешно пятилась, радостно что-то щебеча, потом, будто опомнившись, уморительно чинно брала меня под руку и, немного важничая, шагала рядом «как солидная женщина». Вдруг загрустила. К тому времени я уже привык к быстрым сменам ее настроения.

– Представляешь, я так переживала, когда папка от нас ушел, ну, завел новую семью. Теперь – вроде папа у меня есть. А все-таки это уже не то... Я должна туда позвони-ить по телефону... предупредить, спросить разрешения... прежде чем прийти... Понимаешь?

– Да, – сказал я.

– Я лишняя там у них... Люда купила колготки, они ей оказались малы, пытается подарить их мне, а я не могу взять. Она говорит – это же на деньги твоего отца куплено, не на мои, возьми. А я все равно не могу... Понимаешь?

– Она отобрала у твоей матери мужа, а у тебя отца.

– Да, точно, ты так хорошо выразил! Разлучница! Раз-луч-ни-ца! – Милена почему-то засмеялась, и невозможно было уяснить, то ли она осуждает отбиралыциц чужих мужей, то ли с издевкой копирует слова какой-то желчной старухи-соседки. Тут она вновь опечалилась. – Хотя я понимаю папку, он и так маму долго терпел. Орала на него каждый день за что попало... Что на меня, что на папу – маме все равно на кого кричать – кто под руку подвернулся... А Люда спокойная; конечно, папке с ней лучше...

– Слушай, а зачем ты мне соврала, что твой отец разведчик?

– Ой! – она закусила губу. – Ну, вообще... я никогда не вру... то есть, ну, я тебе уже говорила – я фантазирую. Ну, то есть вру. Но понимаешь, когда я ничего не выдумываю – мне скучно жить... А как тебе мой папка? – она взяла меня под руку – тонус ее вновь поднялся.

– «Милена, душа моя, пойди помоги Людочке», – елейно передразнил я. – «А подслушивать нехорошо, душа моя», «Милена, душа моя, мы пойдем во двор подымим»...

– Не смей так говорить о моем отце! – внезапно вспыхнув, стала орать Милена.

– Как?

– Так!

– Как «так»?

– Вот так, как ты говоришь!

– А как я говорю?

– Нехорошо! Еще раз так скажешь!..

– Как?

– Еще раз так скажешь – «Милена, душа моя»!..

– Я не буду больше никогда говорить «Милена, душа моя».

– Ах, ты!.. Дурак!..

Мы уже остановились, кричала она в полный голос, на нас оглядывались прохожие, лицо Милены было искажено до неузнаваемости, челюсть у меня отвисла до пупка, какая-то бабка с кошелками остановилась неподалеку и с наслаждением принялась подслушивать, делая вид, будто рассматривает небо.

– Почему мы идем пешком?! – продолжала кричать Милена, да еще с какими-то визгливыми нотками.

– День какой хороший, отчего ж не пройтись на свежем воздухе?

– Почему ты не взял свою машину?! Сэкономить решил на бензине, да?!

– Я ведь пошел к твоему отцу с бутылкой коньяка. Как бы я выпивши сел за руль?..

– Так что, ты не можешь взять такси?!

– Так здесь же совсем близко, мы быстрее пешком дойдем...

– Тебе жалко потратиться на такси, да?!

– Давай ловить такси.

– Куда мы идем?

– Послушай, здесь одностороннее движение.

– Но нам же в ту сторону!

– Но здесь все машины идут в эту сторону. Надо ловить на той стороне.

– Что ты ко мне все время придираешься?! Я все у тебя делаю не так! Все не так! Не так! Что ты меня все время учишь?! Не надо меня строить! Не так свитер сложила, не так положила!..

– Это уж ты меня явно путаешь со своей мамашей. Ни про какой свитер я тебе вообще никогда ничего не говорил.

– Опять я все не так у тебя говорю!.. Видишь, ты даже остановить машину не в состоянии!.. – тут она вдруг разрыдалась.

– Так это же «скорая помощь» была.

– Видишь, тебе даже «скорая» останавливаться не хочет!.. – Я обнял Милену за плечи. – Тебе жалко денег на такси-и!.. – заскулила она сквозь слезы и прижалась ко мне.

– Не жалко, – сказал я. Самое смешное, что в это время мы как раз садились в остановившийся по моему знаку таксомотор.

– Жалко-о-о!.. – она безутешно голосила, пискляво подвывала, как левретка, которой наступили на хвостик сапожищем.

– Нет, не жалко, – сказал я и назвал шоферу свой адрес.

– Жалко-о...

– Ладно, пусть будет по-твоему – жалко, – согласился я и поводил рукой перед ее лицом – безрезультатно, зрачки не реагировали.

– Ну, вот, а ты спорил. Ты – жадина...

– Я жадина.

– Жадина.

* * *

У меня дома Милена сбросила туфли, оставшись в заштопанных носочках, поспешно улеглась, не раздеваясь, на кровать, свернулась клубочком и чуть слышно сказала, закрыв глаза, с просительными интонациями маленького ребенка:

– Я только немножко полежу, пять минуток, отдохну, а потом опять смогу с тобой ссориться, кричать...

Сев на край постели, я укрыл ее пледом, она тотчас ухватила мою руку, прижалась к ней щекой, прошептала: «Я тебя обожаю» – и моментально заснула. Через некоторое время я попытался высвободить свою ладонь, но Милена, не просыпаясь, издала жалобный протестующий звук.

Так я и сидел, боясь пошевелиться.

* * *

Утром я, как обычно, подвез Милену на занятия. Шли последние недели ее очень среднего образования. Она выпорхнула из моей «девятки», послав мне на ходу воздушный поцелуй, и зашагала к школе, к тому времени уже переименованной в гимназию (что, впрочем, на качестве обучения никак не сказалось, по крайней мере, в лучшую сторону), помахивая портфельчиком, в клетчатой юбочке и белых гольфах.

За углом я затормозил и вылез из машины.

Я стоял, прислонившись к каменному забору, пока в большом, искажающем мир зеркале для водителей трамвая снова не увидел клетчатую юбку.

Я оторвал свои лопатки от стенки и скрестил руки на груди – Наполеон на острове Эльба вперемешку с картиной Репина «Не ждали». Милена тоже замерла и стала смотреть в отражение, как я смотрю на ее отражение.

Потом она вышла из-за угла, виновато понурив голову, правда, на секунду приостановившись, поправила прическу перед фантасмагорическим зеркалом.

– Первый урок отменили, учительница заболела. Я решила пройтись.

– Кого ты думаешь обмануть, родная?

– Как ты меня назвал – «родная»? – оживилась она.

– Не цепляйся к словам. Ты уже больше недели прогуливаешь занятия. Думаешь, я не знаю?

– Откуда? А, эта вр-редина Анна Илларионовна меня заложила?

– Не важно, как узнал.

– Ой, ну, я уже не могу учиться, – она наморщила носик, и лицо ее приобрело капризное выражение. – Эта алгебра меня достала! Я в ней ни бельмеса не понимаю, как дура, только зря юбку просиживаю.

– Почему «как дура»?

– Ну, просто дура. Все равно тройку поставят. Мне больше и не надо. У меня от алгебры голова болит! И от химии! И от физики!

– Убоялась бездны премудрости?

– У меня голова болит!

– Как же ты будешь в институт поступать?

– Ну, не поступлю. Пойду в киоск сигаретами торговать.

– Но ты ведь так не думаешь, – многозначительно проронил я.

Так мы стояли и смотрели один другому в глаза. Мы вообще тогда часто вглядывались друг в друга.

– Придется тебя выпороть, – констатировал я.

– А какое ты имеешь право меня бить? Ты кто мне – отец?!

– Сейчас я тебе покажу право, – пообещал я.– И право, и лево...

– А чего ты за мной шпионишь? Шпион!

– Сейчас ты у меня получишь, – пасмурно сказал я, демонстративно расстегивая ремень.

– Ой, мамочка! Ты не имеешь права меня бить! Шпион!

– Кто шпион? – раздался рядом мужской голос.

Увлеченные перепалкой, мы и не заметили, как к нам подошел недремлющий сержант милиции.

– Он шпион! – быстро заявила Милена.

– Попрошу ваши документики, гражданин. Девушка, вам знаком этот человек? Милена быстро взяла меня под руку, прижалась ко мне, голову на мое плечо положила и заулыбалась:

– Так это же мой папа!

– А-а, – сказал сержант. – Ну... и он шпион?

– Шпион, – молниеносно подтвердила Милена. – ЦРУ.

Некоторое время милиционер перетаптывался с ноги на ногу, не зная, что сказать, как уйти. Потом вздохнул и поинтересовался:

– Извините, у вас сигаретки не найдется?

– Да, пожалуйста, – сказал я.

– Спасибо, – сказал он, прикуривая, и улыбнулся. – Хоть хорошо у вас платят там, в ЦРУ?

– Нормально, не жалуемся.

– Вам больше там шпионы не нужны?

– Нет, – сказал я. – Штат полностью укомплектован.

– Жаль...

После того, как он начал показывать нам свою удаляющуюся спину, Милена некоторое время еще стояла, прижавшись ко мне. Затем подняла голову с моего плеча и принялась изучать мою физиономию. Со вздохом сожаления оторвала свой бок от моего, потом отпустила мой локоть, отошла, откашлялась, стараясь не глядеть мне в лицо, зачем-то одернула юбку, поправила кофточку, затем стала подтягивать гольфы. Подумав, решила перевязать шнурки на своих туфлях.

Я с интересом за ней наблюдал.

* * *

Но дома ремень я все-таки снял.

– Кто дал тебе право меня бить?.. – похоже, Милена испугалась по-настоящему. Хотя кто ее знает.

– Твоя мама разрешила, если не будешь слушаться, дать тебе хорошо ремнем, – тоном, не предвещающим ничего хорошего, объявил я.

Милена с радостным визгом улетела за стол и торопливо сообщила:

– Мама сказала: «Забирайте ее к чертовой матери, куда хотите с моих глаз!» А про ремень она ничего не говорила!

– Это она мне потом наедине сказала, – зловеще произнес я. Некоторое время мы с ней кружили вокруг стола, я сатанински хохотал, пару раз испробовав ремень на неповинной столешнице, Милена тоненько кричала: «Аи», потом она остановилась, закрыла лицо руками и завопила:

– Ой, мамочка!..

Я мрачно приблизился.

– Ты не имеешь права меня бить... – сказала она срывающимся шепотом, полным благоговейного восторга.

Бить ее я, конечно, не стал. Тем более, что она пообещала больше не прогуливать занятия.

Для пресловутого постороннего наблюдателя, которого так любили привлекать в «свидетели» романисты прошлых веков, это, наверное, выглядело бы трагикомично – как играют в семью, в видимость домашнего очага два человека, лишенные своих семей.

* * *

Я нашел Володю в саду психбольницы, и он сел со мной на скамейку. – Я получил результаты последнего твоего тестирования, – сказал он. – Ты раньше очень медленно выходил из депрессии, сейчас даже простым глазом видно резкое улучшение. Ты прямо расцветать стал. Знаешь, я как психиатр должен тебе заявить: по-видимому, эта девочка благотворно влияет на тебя.

– Я сам это чувствую, – сказал я, наблюдая, как флегматичные личности в полосатых пижамах вяло вскапывают грядки. – Другие заводят собачку, а я завел Милену...

Он хмыкнул и с приподнятой бровью воззрился на меня:

– Приятно иметь дело с пациентом, который все понимает. Может, ты еще знаешь, как это все у вас с ней называется?

– Компенсация. Замещение.

– Скоро у меня хлеб отбирать будешь... Ты спишь с ней?

– Нет, что ты. Она же еще совсем ребенок.

– Я боюсь выражать это словами...

– Говори.

– Хотя... Ты уже это выдержишь. Ладно, давай вместе попробуем сформулировать вслух: я думаю, в лице этой девочки тебе удалось вновь – иллюзорно – обрести свою дочь...

– Милена – протез дочери?.. Я протез ее отца... два инвалида – взаимное протезирование?..

Володя издал что-то вроде хрюканья, затем дико захохотал, закашлялся, застонал, с довольным видом потирая ладони, вскочил, теперь уже с остаточным негромким смешком, сжал мои предплечья и стал празднично трясти, отчего скамейка начала эротично поскрипывать в такт его движениям:

– Если б ты знал, дружище, как я рад, что ты уже можешь шутить!.. Улыбаться!

* * *

Может сложиться впечатление, что Милена безоглядно и бесповоротно перешла на постоянное жительство ко вдовцу Зарембе.

На самом деле это было не совсем так. Порой она, предупредив, что «у мамаши опять просветление, стала сносной теткой, мне ее жалко», на недельку-другую перекочевывала назад к родительнице.

Как-то я вознамерился объяснить Милене, что эти временные у ее матери улучшения называются ремиссия, и был очень удивлен – оказалось, моя квартирантка знала это слово, но не употребляла из деликатности – чтобы не ставить меня в неловкое положение, вдруг я не знаю его (мерси).

Ни подруг, ни друзей, как выяснилось, у Милены никогда не было, она росла одинокой зверушкой. Насчет отношений с родителями – лучше промолчу, не буду подыскивать определения. Первым в жизни другом для Милены стал я, тридцатидевятилетний мужчина.

Периодически матушка Милены названивала мне и устраивала дежурный скандальчик – чувствовать себя обиженной было ее любимым состоянием. Она беззаветно верила, что главная цель всех без исключения людей – несправедливо причинять ей огорчения. О, как горько и изощренно, всласть она умела обижаться! Рефреном через ее речи ко мне проходило укоризненно-кручинное, на выдохе: «Эх, вы!..»

Особенно раздражал даму тот факт, что худышка Милена начала заметно поправляться, постепенно приобретая нормальный вид. Запомнилась прелестная, за душу берущая фраза насчет того, что она в недоумении – все знают, что от разврата худеют (я тогда тоже стал набирать в весе), а у вас с Миленой все наоборот, не как у людей, и это ее тревожит, она же ведь мать, а вы же знаете, что такое материнское сердце и т. д.

Бедной больной дурынде даже не приходило в голову, что у ее дочери просто появился аппетит. Гастрономический и вообще к жизни. Причем тем больший, чем дальше и дольше она пряталась от родной матери.

В один поистине прекрасный день я случайно, эмпирическим путем сыскал контрход – попробовал в ответ тоже горлопанить.

Результат эксперимента превзошел все ожидания – она на том конце провода струхнула и моментально угомонилась, присмирела, будто ее подменили – учтиво и до неправдоподобия робко попросила, запинаясь: «Будьте с Миленой п-построже, если она будет н-надоедать вам» (уж она-то в этом преуспела!). Чудеса да и только.

С тех пор наши спорадические телефонные беседы с мамочкой Милены развивались по одному и тому же сценарию «Защита Зарембы» – в ферзевом дебюте она надсаживала глотку, обвиняя меня во всех смертных и бессмертных грехах (кроме, разве что, убийства Кеннеди), далее без штормового предупреждения подкрадывался миттельшпиль – я в оборотку гаркал первое, что приходило в голову, в основном калькируя своего незабвенного сержанта из «учебки» воздушно-десантных войск, например: «Кто не отожмется сто раз, блин, тот у меня щас, блин, кукарекать будет, понимаешь ли!» В партии почти сразу наступал перелом и ненавязчиво расцветал эндшпиль: она мгновенно успокаивалась, правда, немного заикаться начинала (раз, помню, я дурным голосом пообещал ей незамедлительно «показать стоянку торпедных катеров», и, хотя ни я, ни она никогда таковой стоянки в глаза не видывали, и вообще не знали, что это такое, маманя жутко перепугалась – чувство юмора у нее отсутствовало напрочь), и мы уже в режиме доверительности, под сурдинку обменивались несколькими штилевыми фразами. Разговор она прерывала всегда неожиданно, не прощаясь, очевидно, опасалась шаха и мата. Так, однажды тихо спросила: «Вы любите ее или просто?» И тут же повесила трубку.

Как-то я предавался отхожему промыслу – клепал либретто дебильного комедийного сериала для некоего телеканала: чем тупее – тем лучше, тем более заказчику нравится, а Милена смотрела на кухне по ящику фигурное катание. И вдруг я заметил, что она уже маячит напротив письменного стола, не решаясь прервать.

– Что? – с хрустом потянулся я.

– Ой, слушай, у тебя случайно нет ваты? А то у меня эти дела начались... В общем, с Миленой было не скучно.

* * *

Я сидел в кресле, болтая тапочком на носке ноги, и разговаривал по телефону:

– Договорились, коллега... В шесть я заезжаю за Миленой в спортзал, в семь мы с ней у тебя на премьере... Да, но на банкете мы долго не будем – у нее завтра экзамен по алгебре... Стоп. Подожди минутку, я сейчас.

Я отпер входную дверь, вышел на лестничную площадку, посмотрел вниз, потом пробормотал «ч-черт», потер лоб ладонью, собрался было уже вернуться в квартиру, но все же остался.

Когда спустя минуту Милена со спортивной сумкой через плечо поднялась по лестнице и увидела меня, она сказала:

– Тренер заболел. А ты кого здесь ждешь?

– Тебя встречаю.

– Откуда ты знаешь, что тренировку отменили? А, ты видел в окно, что я иду? -Нет.

Милена некоторое время смотрела на меня с раскрытым ртом.

– А как же ты узнал... что я... иду?

– Почувствовал.

Появилась почтальонша, одаривая избранные почтовые ящики письмами-газетами.

Толстый мальчик, что живет над нами, тащил вверх по лестнице велосипед, и заднее колесо ритмично ударяло шиной о ступеньки: «бух... бух... бух...» Он прокатил свой велик мимо нас по площадке («ш-ш-ш») и нечаянно, а может, и специально динькнув звоночком, стал подниматься по следующему пролету – «бух... бух... бух...»

Мы с Миленой стояли у распахнутой двери моей квартиры – грузный мужчина с уже начавшими седеть висками и юная девушка – и неотрывно смотрели в глаза друг другу, как два влюбленных пингвина, пока я не сообразил, что это глупо и странно. Я посторонился, жестом приглашая ее войти.

* * *

Передо мной всплывает вне всякой связи с основным сюжетом эпизод, когда мы договорились встретиться возле паркового пруда – кормить уточек, имевших обыкновение скользить там на пару со своими отражениями, Милена пришла раньше. Я приближался к пруду с «кирпичиком» хлеба и вдруг понял, что она меня не видит. Некоторое время я молча наблюдал за ней.

Милена ходила по дорожке, несколько шагов в одну сторону, потом в другую, словно кого-то передразнивая походкой, возможно, пожилую тетку, что плелась мимо, переваливаясь с боку на бок, как утка, да, вот Милена точь-в-точь, как она, и щеки надула. Потом Милена вглядывалась в свое полуотражение в стекле киоска и, судя по вздоху, осталась недовольна инспекцией, она механически растянула губы в стороны, отчего внезапно стала похожей на лягушонка, хмыкнула (Милена была убеждена, что она некрасивая), затем попыталась, потешно балансируя руками, пройтись по узенькому бордюрчику клумбы, вообразив себя канатоходцем, потеряла равновесие, тоненько уморительно ойкнув с выражением ужаса на лице, будто падать предстояло не с высоты спичечной коробки, а из-под купола цирка, потом посмотрела на свои часики, беспомощно вздохнула и трогательно сказала: «Ах!» Тут же она повторила это «Ах!», но уже тр-рагически, ниже тоном, словно высмеивая себя, а затем нараспев: «А-а-а-х!»

Я не помню, что было до того, куда мы отправились после, но эти несколько быстрых смен настроения Милены впечатались в память так, словно свидание у пруда случилось вчера. В сущности, она оставалась большим ребенком, как все талантливые люди.

Это и было ее основной отличительной чертой: странное сочетание фигуры юной девушки с лицом, повадками девочки-подростка, еще не подозревающей, что она уже почти вылезла из оперения гадкого утенка.

Слово же, одно-единственное, точно все определившее – что делал этот чудак, с харчем для пернатых под мышкой затесавшийся среди берез, примкнувший к ним, не сводивший глаз с Милены, – слово это, закатившееся куда-то, забытое, пыльное, мучительно знакомое, позже отыщется, однако заставит себя упрашивать, покочевряжится, как бывший одноклассник, которого не можешь узнать, а он стоит, выжидающе улыбается, не хочет подсказывать, и вдруг сквозь небритую опухшую рожу всплывают его прежние, детские черты, переиначенные временем, заботами и водкой, и ты мгновенно, взрывом, вспоминаешь – Господи, этот лысый мужик, да ведь это Петька; ну, так вот оно, это слово: я любовался ею.

* * *

То ли это был выпускной бал Милены, и он имел место в ночном клубе. То ли мы с ней отправились на дискотеку. Уже не помню. Словом, зал, заполненный по шпротному принципу сверстниками и сверстницами Милены, и среди них многие – ее знакомые. Было жарко и душно – от людей и оттого, что кое-где по уголкам курили, а уголков, учитывая сложную, взбалмошную конфигурацию зала, наличествовало десятка два.

Что-то вроде аморфного круга, в котором отплясывали кодляком.

Моих институтских зачетов по хореографии хватило, чтобы не очень выделяться, но через какое-то время я обнаружил, что все же танцую не так, как они, отстал от моды. Я присмотрелся к беснующимся вокруг юношам и девушкам, попробовал копировать их одержимость трясучкой, но получалось, подозреваю, довольно грустное зрелище.

Вот кто умел веселиться, так это Милена – она вся отдавалась танцу на противоположной от меня стороне круга: то ее волосы от резкого взмаха на мгновение разметывались одуваньим пушком по пространству вокруг головы, то руки вздымались вверх, и она сладко морщилась, как от приятной боли, то вдруг на лице проступали кокетство и игривость, то внезапно она задумывалась, словно прислушивалась к чему-то, происходящему в собственной глубине, в ней шел непрерывный внутренний монолог, и потому за ней было очень интересно наблюдать, и поэтому я не отрывал от нее глаз, а может, и не только потому и не только поэтому.

Топтался я так на месте, а тут динамики стали наяривать новый танец, название которого объявили, но я прослушал.

В общем, какой-то слащавый знакомец Милены, поднатаскавшийся, судя по пошловатой натренированности движений, в районном клубе («Кружок современных и бальных танцев объявляет набор», малоцензурное сочетание при слитном произношении), начал тереться о ее ягодицы, показывая на физиономии (харе, морде, тыкве, ряхе – ненужное зачеркнуть) преувеличенный до гротеска кайф, а Милена, слегка наклонившись, давай путем виляния тазом влево-вправо вспомогательно ерзать своим чуть выпяченным задком о его перед, экспонируя на лице что-то наподобие томного экстаза, сквозь который порой невзначай прорывались то фрагменты ее озорной улыбки, то прысканье со смеху. Враз вокруг сделалось пустое место, все стали им хлопать и экзальтированно кричать невнятное. Я же, понятно, к аплодисментам вместе с народом не приступил, а некоторое время размышлял, что я, дядечка с пузиком, собственно говоря, делаю здесь среди этого молодняка и не слишком ли мягким представляется в свете вышесказанного определение «белая ворона», может, точнее – «старый дурак»? Временами Милена, жеманничая, притворно пускалась наутек – будто бы опомнившись, якобы она не хочет, – но не слишком далеко, на пару кукольных шажков, он догонял, вновь самодовольно и сладострастно терся, и Милена млела и закатывала глаза, и деланно, картинно пыталась вроде бы отталкивать слащавого, но записной танцор не отставал, напыщенно изображая руками взмахи крыльев, ритмично надувая щеки, и тут вдруг я догадался, что сия танцевальная с элементами пантомимы сюита, очевидно, называется «Петух и курица» и есть заранее отрепетированное показательное выступление, вдобавок на петуха партнер Милены был очень похож, но не столько в орнитологическом, сколько в тюремном смысле этого слова. Короче говоря, я предпочел ретироваться.

На улице возле входа курили трое: постоянно шмыгающая носом мадемуазель лет четырнадцати и немногим старше ее два кавалера. Я скрылся за углом, но их беседа долетала и туда.

– Та не, это улет полный! Та этот Клёпа лох, я отвечаю! Кранты, атас полный!

– Та ему надо просто настрелять по бестолковке.

– Не, ты прикидываешь, эта Карина-мандалина призвиздэкнутая такое ляпает, вот крыса чумовая!

– Та я отвечаю, улет полный!

– Та ей тоже надо настрелять по бестолковке! Короче, всем настрелять... Так они наперебой упоенно демонстрировали друг другу знание молодежного сленга, когда выскочила встревоженная Милена:

– Ты чего ушел? Ты что – обиделся? Я что-то не так сделала? – затараторила она.

– Ты все делаешь, как надо, – заверил я. – Покурить вышел. Слушай, иди танцуй, а я посижу в машине, последние известия послушаю.

– Ты не уедешь? – с неожиданно-беспомощной опаской спросила она.

– Как же я могу бросить тебя в этом подозрительном злачном заведении? – торжественно воскликнул я.

– Ну, я пойду. Я недолго. Один танец. Два!

– Веди себя прилично.

– Я буду себя хорошо вести, папочка.

– Будешь плохо себя вести, – спокойно сообщил я, – настреляю по бестолковке и будут тебе кранты и атас полный.

Милена расхохоталась.

* * *

– Может, все-таки расскажешь, с кем это ты назюзюкалась?

– Меня у-угощали...

– Кто? – вопрос остался без ответа.

Между автомобилем и домом Милена еще держалась, но в парадном ее совсем развезло.

– Я-то представляла: выпускной вечер (ага, значит, то был все-таки ее выпускной вечер; да, точно, я предлагал – заеду за тобой под конец, но Милена настояла, чтобы я изначально пошел с ней, очевидно, хотела показать меня одноклассницам, теперь уже бывшим, и постепенно большая часть школы переползла на близлежащую дискотеку) – это что-то та-акое, – говорила она заплетающимся языком, периодически впадая в смех. – А ока-за-лось...

– А чего ты ожидала? – осведомился я, пытаясь направить непутевую Ми-лену на ступеньки, но ее все время уносило вбок, к почтовым ящикам.

– Я представляла – я та-а-акая вся из себя спускаюсь по мраморной лестнице, кругом пальмы и все хло-пают... ха-ха-ха... и та-кой ковер – по щиколотку утопаешь... И вообще... Ой, что я глупости говорю? А тут: трах-бах – получи аттестат, трах-бах – попрыгай под музыку... три ноты и бабанщик... бара... тьфу, ба-ра-банщик... ха-ха-ха!

Кончилось тем, что я перебросил ее через плечо, как куль с мукой, и понес – похохатывающую и показушно протестующую – наверх.

Поздоровался с соседями – муж, жена, толстый мальчик и пес Рекс, спускавшимися навстречу. То-то будет теперь у них тема для разговоров.

* * *

Впервые с этим странным явлением мы столкнулись, когда вышли из кинотеатра, где по экрану гуляла очередная ватага мертвецов, и одновременно сказали. «Дурацкий фильм, правда?»