Текст книги "В окрестностях Милены"
Автор книги: Никола Седнев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)
Никола Седнев
В окрестностях Милены
Роман. Журнальный вариант. 2006 г.
Все события, персонажи и фамилии в этом произведении являются вымышленными.
Любое сходство с реальными лицами и фактами следует считать случайностью.
Я уже миновал подъезд, возле которого жался толстенький коротышка с очень похожей на него таксой на поводке, когда услышал сзади неуверенное:
– Виталий Константинович?
Очки-телескопы, круглое лицо.
– Вы меня не узнаете?
Я раздумчиво потер ладонью свой подбородок с многодневной щетиной.
– Что-то припоминаю, – вяло соврал.
– Ой, я же… подождите. Сейчас!..
Я обнаружил, что держу в руке поводок, а толстяк улетучился. Такса печально и преданно взирала на меня, и я ей сказал:
– Вот такая жизнь.
– Ав, – тоненько и деликатно ответила такса, после чего принялась обнюхивать мою авоську с двумя бутылками водки.
– Понятно, – сказал я, – не дурак.
Наконец запыхавшийся толстяк вынырнул из подъезда.
– Вот! – воскликнул он и протянул мне фотографию. – Меня зовут Фима! А это вы забыли забрать, ну, фотку! Вот я хранил. Вы все не появляетесь и не появляетесь...
Я стоял на улице пустынного, от ранних холодов будто вымершего города, ветер гнал по мостовой вместе с жухлыми листьями обрывки газет, пластиковые стаканчики, одно из окон «хрущевки» напротив было распахнуто и периодически хлопало рамой на сквозняке, где-то в давно нестираных облаках сдержанно гудел самолет, а передо мной был снимок, который я видел впервые, и на нем рядом со мной в объектив смотрела Милена.
* * *
Более положительных персонажей, чем Ирина Владимировна и ее родители, я не встречал.
Они были избыточно честны, потрясающе совестливы, на редкость религиозны, до неприличия порядочны и оттого умопомрачительно неправдоподобны.
Любимой фразой Иры было: «Мы живем с тобой во грехе, Виталий...» Другая сказала бы просто – хочу замуж.
Подъехать близко к парадному длиннющей многоэтажки, из-за изгиба именуемой в народе «клюшкой», где жила Ира, не удалось – там все было разрыто, перманентный ремонт теплотрассы, и я припарковал свою «девятку» у начала рва с обнаженной трубой.
Ира открыла мне дверь квартиры и тут же обрадовалась:
– Ой!.. Здравствуйте!
– Когда ты уже отвыкнешь говорить мне «вы»? – спросил я, входя. – Предки дома?
– Ой, ну почему «предки»? Родители... – мягко усовестила она меня. – Они в церкви.
– Когда придут?
– Минут сорок у нас точно есть, – сказала она, взглянув на часы, затем потупилась и покраснела. Я обнял ее. – Ой, подождите, – высвободилась она, – я шторы закрою...
При свете Ирина Владимировна не могла – стеснялась своей некоторой склонности к полноте.
– Опять на «вы», – констатировал я.
– Ой, извините... извини…
После штор она выпутывалась из моих рук еще несколько раз.
– Ой, подожди, я его унесу... – Имелся в виду кот. – Ой, подожди, – высвободилась она после кота, – а то мы не заметим времени... – И она завела будильник на сорок минут вперед. – Я сама, отвернитесь... отвернись, пожалуйста! – выскользнула она, надо полагать, в последний раз. Я отвернулся. И сказал, пока она раздевалась:
– Ира, Ира, тебе двадцать девять лет, а ты до сих пор стесняешься даже кота...
– Ой, ты что – он же будет смотреть на нас!.. – сказала она за моей спиной. – Мне же стыдно! А тебе не стыдно?..
– А ведь ты сейчас грех со мной совершишь, – честно предупредил я. Сзади вместе с шорохом одежды послышался вздох, и она совершено серьезно ответила:
– Когда буду в церкви, я замолю этот грех. Ты что думаешь – я ведь каждый раз после тебя замаливала...
– Очень удобная штука религия, – сказал я. – Согрешил, потом поставил свечку, покаялся, можно дальше грешить...
– Ой, ну, зачем ты так?.. Ой, не смотри на меня!..
И мы очутились в постели... Пока не зазвонил будильник. Она начала спешно одеваться, поторапливая меня:
– Скорее! Сейчас родители придут!
– Слушай, мы же с тобой взрослые люди...
– Ой, не смотри на меня! Ты что – они не поймут! Вот если бы мы были расписаны... – тут она озарилась теплой улыбкой предвкушения – я видел ее лицо в зеркале. – Но не просто – в загсе, а обвенчались в церкви...
– А обманывать папеньку с маменькой не грех?
– Грех, – вздохнула она.
– Все следы преступления уничтожили? – спросил я, когда она заново застелила кровать. – Вон складочка осталась.
Ира засмеялась. Правда, перед этим порывисто повернулась в сторону постели...
Многие знакомые Иры вертели за ее спиной пальцем у виска, но я так не считал. Пожалуй, я бы еще согласился с определением «не от мира сего». У нее никогда не водилось ни одной задней мысли, была она на редкость добрым, простодушным человеком, представляя собой разительный контраст тем дамам, с которыми мне приходилось сталкиваться по долгу службы. Поэтому, очевидно, мы и сошлись – несмотря на мои систематические подшучивания над Ирой, мне с ней все же было намного лучше, спокойней, чем с любой другой, пусть куда более привлекательной внешне. Одного не хватало в моем отношении к Ирине – любви. Ну, так и к другим женщинам любви во мне тоже давненько не наблюдалось.
– Я красная? – спросила она, прижав ладони к пылающим щекам.
– Как помидор.
– Идем, я провожу тебя. Остыну немножко на воздухе. А то мама спросит: «Чего это ты вся горишь, а-а?..»
По дороге к машине я думал о том, какая жена оптимальнее – умная сволочь или добрая дура? Пришел к глубокомысленному выводу, что лучше добрая умница. Вот только где найти такую?
* * *
– Значит, у вас с этой Ирой было что-то вроде романа... но без любви? – спросил фотограф Фима.
Мы сидели на стволе поваленного дерева в его дворе между ротой гаражей с одной стороны и шеренгой баков для мусора с другой.
– Романа без любви не бывает. Скорее ее можно было назвать «любовница». Хотя словечко какое-то гнусненькое. Но и «любимая» не скажешь...
– Ав, – понимающе сказала такса. И зевнула.
* * *
Это – вход в нашу киностудию. На фасаде огромная эмблема, или, как сейчас модно говорить, логотип – парусник. Иногда его называют бригантиной, хотя я подозреваю, что скорее это стилизованный барк. Но барк звучит не так красиво, как бригантина. Взять кого-то за барки...
Возле входа меня поймала (правда, за барки не брала) девица с километровыми ногами. Знаете, что такое супер-мини-юбка? Это веревка, обвернутая вокруг пояса, так вот, на ней было что-то наподобие.
– Здравствуйте. А вы режиссер?
– Здравствуйте. Я режиссер.
– Ну, в общем, я не против посниматься в кино.
– Охотно верю.
– Я модель.
– Понятно.
Поскольку она была выше меня головы на две, я тотчас мысленно прозвал ее «моделька-жирафулька».
– А какую роль вы можете мне предложить?
– А с чего вы взяли, что я собираюсь вам что-либо предлагать?
– А вы что – ничего не предложите?
– А зачем?
– Но вы же режиссер.
– Из этого вовсе не вытекает, что я должен вам что-либо предлагать.
– Так как мы с вами договоримся? – после недоуменной паузы осведомилась моделька-жирафулька.
– А я разве соглашался с вами договариваться?
– Так вы ничего не предложите?
– А вы разве о чем-то просите?
– А я что – должна просить?!
* * *
С тортом в руках я звонил в квартиру Иры.
– Они недавно ушли, – сказала соседка, выглянувшая из двери напротив.
– Куда?
– В церковь, куда же еще, – ответила она.
Отворив дверцу своей «Лады», я пристроил коробку с тортом на заднее сиденье, чертыхнулся, сел за руль, опустил боковое стекло и тут услышал истошный женский вопль:
– Ты же царапаешь сухой тряпкой эти... плафоны! Тебе лень тряпку один раз как следует опустить в ведро?!
Нижнюю часть окна на первом этаже закрывала занавеска, а через форточку видно было верхушку стремянки и девичьи руки с тряпкой, протирающие рожки люстры.
– Но теперь же она чересчур мокрая, прямо капает с тряпки на паркет! Ты что – назло? Тебе лень тряпку как следует выкрутить?! Как ты смотришь на мать?
– Как я смотрю?
– Ты меня разорвать готова! Разве так смотрят на мать?! Ах ты сволочь, ах ты мерзавка!
– Я все делаю не так! – закричала в отчаяньи девушка, в ее голосе слышались слезы. – Не так стою, не так смотрю, не так говорю!.. У тебя все всё делают не так, ты одна всё делаешь так, как нужно!..
– Ты еще матери замечания смеешь делать! Ты моей смерти хочешь?! Гадина!
– За что?.. За что?.. – голос девушки перешел в рыдания.
– Ой!.. – раздался тот же женский голос, но теперь с насмешливыми нотками. – Только не надо мне вот этот вот театр устраивать! Кто же поверит твоим крокодиловым слезам! Лицемерка чертова! Довела мать, а теперь разыгрываешь обиженную?! Будешь так себя вести, клянусь, вот так вот возьму топор и вот так вот промеж глаз тебе... Честное слово! Доведешь меня!
Из парадного выбежала, не разбирая дороги, девушка в том возрасте, когда формы уже начинают округляться и, соответственно, нарастает грация, но еще сохраняются некоторая угловатость в движениях, мальчишеские элементы в походке, и чуть не врезалась в дверцу моей машины. На ней было светло-сиреневое платье с каким-то темным хаотичным рисунком, с плеча свисала на ремешке спортивная сумка.
Отняв руки от своего мокрого лица, она сказала:
– А я вас знаю, – и, слабо улыбнувшись, принялась вытирать слезы тыльной стороной ладони. – Я вас по телевизору видела. Вас зовут Виталий... забыла...
– Виталий Константинович, – отрекомендовался я.
– Ага, – сказала она и громко шмыгнула носом. – Вы к тете Ире из четвертого парадного ходите.
Все всё знают, ничего не скроешь.
– Действительно, – подтвердил я.
Она вздохнула и сказала с сожалением, будто ей не нравилось собственное имя, да ничего уж не поделаешь:
– А меня зовут Милена...
– Как? – переспросил я.
– Милена... – повторила она, и губы ее вновь задрожали, хотя она и попробовала улыбнуться.
– А кто это на тебя так горло драл?
– Моя мама...
М-да, надо было срочно менять тему.
– Слушай, торта хочешь?
– Да. А... а что вы спросили? – Она сдула челку. Я рассмеялся:
– Ты сказала «да», даже не расслышав, что я спросил.
– Да... ой, то есть...
Кончик носа у нее вскоре был перепачкан кремом. И улыбалась она уже почти весело.
– Ой, мама идет! – вдруг испуганно вскрикнула девушка и вместе с куском торта в руке сползла с сиденья. – Уже прошла?
– Прошла.
– Это она в магазин отправилась, – пояснила Милена. – Давайте куда-то отъедем отсюда.
– Куда?
– Куда хотите.
– А куда это ты с сумкой собралась?
– На тренировку. Там спортивный костюм... Но я могу не пойти.
– Тренировки пропускать нельзя, – назидательно изрек я. – Знаешь что, давай я тебя подвезу на тренировку. А сам поеду на пляж купаться.
– А на какой пляж вы ходите? – спросила она после некоторого раздумья. Коленки у нее были поцарапаны, на левой виднелось вылинявшее пятно зеленки.
Так в мою жизнь вошла Милена.
* * *
Я миновал проходную киностудии, «что в люди вывела меня», и на мраморной лестнице админкорпуса столкнулся со спускавшимся мне навстречу вечно перепуганным Жмуриком – невзрачным, с оттопыренными ушами-локаторами маломерком, про таких обычно говорят «ни кожи, ни рожи». Как всегда неряшливо одетый, на этот раз еще и с каким-то птичьим пухом на лацканах, плечиках кургузого пиджачка и шевелюре – уж не в курятнике ли ночевал? – он немедля принялся умильно улыбаться:
– Здравствуйте-с, Виталий Константинович! Как здоровьице-с? – с каждым словом он мелко кланялся, поедая меня глазами.
– Слушай, а почему тебя все зовут Жмуриком?
– Так я-с... фамилия моя-с Жмыря! – Он обеими руками подобострастно тряс мою ладонь. – Я ведь у вас в съемочной группе помощником администратора работаю-с!
– Это я знаю.
– А от фамилии Жмыря – Жмурик, так все меня кличут-с, прозывают-с. Я не обижаюсь.
Слякоть бесхребетная, тряпка безвольная. Мужику под тридцатник, а лицо в подростковых прыщах. И даже не прыщах, а скорее застарелых, прижившихся фурункулах. Черти что.
– Понятно, – сказал я и двинулся наверх, а когда лестничный марш завернул, увидел, как это чудо в перьях с нежностью глядит мне вслед, само себе крепко пожимает руку, дружбу изображает: «Всего вам наилучшего-с! Привет домашним-с!»
* * *
Милена понуро брела по набережной, толкая ногой какой-то камушек. На ней было уже знакомое мне платье – сиреневого цвета с то ли синими, то ли фиолетовыми иероглифами, из которого она давно выросла. Я окликнул ее. Но пришлось повторять еще и еще: «Иди сюда», потому что Милена, почти сразу же узнав меня, тем не менее никак не могла поверить, что зову именно ее.
– Я? Меня? – и оглядывалась, ища, к кому я обращаюсь, хотя вокруг никого не было.
А потом вдруг побежала во всю прыть, процокала, сломя голову, своими обшарпанными «лодочками» на низком каблуке по ступенькам и очутилась, судорожно переводя дыхание, передо мной, стоявшем в плавках на песке.
– Гуляешь? – спросил я.
– А? Д-да, – с торопливой готовностью к любому отчету сказала она. – Я случайно здесь оказалась, смотрю – вы... А вы меня увидели...
Насчет «случайно здесь оказалась» – это она, конечно, загнула.
– Купаться будешь? – спросил я.
На ее лице отразилась безмерная радость, тут же, впрочем, потухшая:
– А... Я купальника с собой не взяла...
За лицом Милены интересно было наблюдать – резкий переход от детского восторга к глубокой печали. Купального костюма не прихватила – это, конечно, очень весомый повод для большой грусти.
– Так наденешь мою футболку.
– Ой, а можно? – засветилась она улыбкой. И тут же опять погасла. – А как же вы... домой пойдете?
Честно говоря, что-то настораживало меня в ее поведении.
Ну, например, такая ли уж Милена «маинькая девоцка»? К ней тогда подкрадывалось семнадцатилетие. Физическое развитие соответствовало, если не считать излишней худобы. А вот по эмоционально-психологическим реакциям ей можно было дать лет тринадцать. Отставание в умственном развитии? Не похоже. Значит, «делается»? Но если так, то очень качественно.
– Пойду домой по пояс голым. В смысле сверху до пояса голым, а не снизу до пояса.
Когда до Милены дошел смысл моей шутки, она звонко рассмеялась. Она вышла из раздевалки. Моя футболка выглядела на ней, как платье – до колен.
– Кошмар, – вдруг сказала она. – Ваша футболка ведь от соленой воды испортится. Я буду без футболки. Только не смотрите на меня, хорошо?
Она сбросила мою футболку на песок и, прикрыв груди ладонями, пошла в одних трусах впереди меня, я смотрел на ее остро выпирающие лопатки и легко поддающиеся пересчету ребрышки.
Солнце играло на морской поверхности, как на мятой фольге.
– А вы любите лето? – спросила девушка уже в воде, полуобернувшись ко мне и, не дожидаясь ответа, сообщила: – А я люблю. Летом тепло и можно купаться. – Тут она вся просияла изнутри. – А зиму я не люблю. Зимой холодно. – Сияние прекратилось, произошла очередная кратковременная смена эмоционального состояния. – Правда, зимой можно кататься на саночках... – огорчение от зимней стужи прошло, в глубине у нее потеплело.
Я глядел на Милену и думал – действительно ли она ребенок, несущий благоглупости, или ее инфантилизм напускной, игра: я еще совсем крошечка, Лолиточка, дядечка. Ни к какому выводу я не пришел.
* * *
IВозле своего парадного Милена сказала явно огорченно: ;
– Вы к тете Ире идете? —Да.
– Только, пожалуйста, вы сразу идите, ну, не стойте здесь...
– Не понял.
– Ну, не надо слушать, что там у нас сейчас будет. Пожалуйста!.. Я, конечно, остался послушать.
– А-а, явилась! – за окном первого этажа раздался женский крик. – Ты где шлялась, скотина? Что это такое?! Ты должна была свитер после стирки вот так вот аккуратно вчетверо сложить и вот так вот положить в шкаф! Ты почему, гадюка, его швырнула в шкаф комком?! Я открываю шкаф – ужас! Доведешь меня, честное слово, возьму топор и вот так вот тебе между глаз!.. Ой, вот только не надо мне эти свои фальшивые слезы демонстрировать! Притворщица! На меня это не действует, дрянь двуличная!..
* * *
В коридоре киностудии меня поймал известный не одному поколению кинематографистов граф Оман – такое прозвище ему дали, а настоящего его имени никто не помнил. Я попытался было улизнуть, но небольшой востроносый человечек лет шестидесяти меня заметил. Далее, хотя я периодически резко менял направление движения, он, будто приклеенный, мелко перебирал ножками рядом, тряся на ходу щеками:
– Я написал гениальный сценарий! Ге-ениальный! – он попытался всучить мне пухлую папку с тесемочками-завязками.
Похоже, папочку эту не одно десятилетие использовали в качестве шайбы на хоккейном поле, а также как хлопушку для битья мух.
– Как вам на этот раз удалось проникнуть на киностудию? – вяло поинтересовался я.
– Через забор! – радостно осклабился он.
Особенностью графа были неистребимый оптимизм и крайняя доброжелательность: без улыбки он в природе не встречался. Сколько раз его выгоняли, вышвыривали, посылали, велели вахтерам не пускать – он никогда не обижался, для него это было, что зубцам кремлевской стены кариес.
В процессе моих попыток – порой вежливо, а иногда и по-матушке отказаться-отвязаться – мы очутились в съемочном павильоне, где рабочие заканчивали сооружать гигантскую декорацию летающей тарелки.
– В натуральную величину, – с совершенно серьезным видом уведомил я его.
– Да, вижу, – блаженно согласился он. – Так возьмите, почитаете на досуге, – «досуг» граф произносил с ударением на первом слоге.
– Ну, не надо вам писать сценарии, – тоскливо сказал я. – Не ваше это дело. Не получается у вас.
– Так это раньше! – не сдавался он. – А теперь получилось! Блеск! Ну, я хоть перескажу вам сюжет. Гениальный сюжет! – Мы уже стояли с ним в туалете у писсуаров – и туда закоренелый граф за мной последовал. – Значит, два брата-близнеца! Но они...
– Разлученные с детства, – со вздохом перебил я, – и не знают о существовании друг друга.
– Как вы догадались? – счастливо изумился он. Мы уже вновь шагали коридорами. —... Мочит он одного, мочит другого, мочит третьего, мочит четвертого, мочит пятого...
–... мочит шестого, мочит седьмого, – подсказал я.
– Да, он мочит одного, мочит второго...
– В общем, всех замочил, – подытожил я.
– Да, всех! А тут приходит... его брат! Близнец!
– А как он туда попал? – сонно осведомился я.
– Не важно, просто заглянул на огонек.
– На огонек...
– Да! А он думал сначала, что это зеркало... Чем бы тяжеленьким его стукнуть?..
В общем, заманил я сценариста в кладовочку, где уборщица хранила свой инструментарий – веники, ведра и тряпки (он в это время дошел в пересказе до реплики героя: «Сейчас, педрила, я тебя замочу...») и быстро выскочил, закрыл засов.
Тут меня перехватила какая-то полная дама в черном платье с выдающимися формами – зад ее был настолько выдающимся, что на него спокойно можно было ставить рюмку. Хотя последняя фраза графа: «Сейчас, педрила...» – ввергла женщину в некоторую задумчивость, она все же открыла рот, чтобы обратиться ко мне. Однако в этот момент из-за двери подсобки послышались громкие жизнерадостные просьбы неотвязного и неуничтожимого графа выпустить его.
– Что это? – спросила сдобная дама.
– Фильм ужасов репетируют, – пояснил я и увлек ее вдаль по лабиринту коридоров.
Плывя рядом и производя что-то вроде заламывания рук, она доверительно поведала, что ей порекомендовали меня, но кто – этого она сообщить не может, обещала не выдавать (кто же, интересно, эта сволочь?), у нее есть потрясающий сюжет из ее жизни, но сама она написать киносценарий не может, а предлагает мне.
Тут мы разминулись с четырьмя мушкетерами при шпагах и одной миледи Винтер – они ели на ходу чебуреки и запивали баночным пивом. Экстраординарные выпуклости моей собеседницы заставили двух героев Дюма синхронно поперхнуться, третий прекратил жевать и издал нечленораздельный звук, четвертый – самый крупный, очевидно Портос, – сказал «Опа!» и зареготал, белокурая миледи смерила мою спутницу взглядом.
Она его та-ак любила, и он ее та-ак любил, но он умер, она в шоке, все будут плакать, если вы это покажете на экране, это была та-акая чистая возвышенная «любов», вот если бы я к ней пришел, мы бы сели и она бы все рассказала, но не подумайте ничего «такого», я живу одна, вы можете подумать что-то «такое», однако вы будете в шоке, про такую красивую «любов» вы ни от кого больше не услышите, он мне каждый день приносил розы – представляете и т. д.
Прямо нападение какое-то сегодня на меня.
В районе монтажных комнат в потолок смотрела чья-то пара ног в кроссовках сорок четвертого растоптанного. Физии не было видно – асану этот придурок выполнял лицом к стене.
– Что за моду завели – на головах стоять, – буркнул я.
– Наверное, человек йогой занимается, – предположила объемистая Джульетта, отвлекшись от вопроса об экранизации своей персональной лав стори.
Господи, сколько больных околачивается на киностудии. А здоров ли я? М-да, интересный вопрос...
* * *
Я спускался по лестнице к пляжу, когда заметил среди зелени кляксу сирени, сезон которой давно закончился.
Я остановился и шагнул вбок в кусты. Пробрался через заросли и вскоре увидел сиреневое платье. Милена изредка выглядывала из-за бильярдной. Наблюдательный пункт она выбрала удачно. Красная Шапочка и Серый Волк поменялись ролями.
На цыпочках, стараясь не хрустнуть веткой, я вернулся назад на лестницу.
Исподтишка зыркал в сторону бильярдной, но Милена появилась совсем с другой стороны, очевидно, оббежала вокруг.
Она подняла голову, оторвала глаза от песка, только почти столкнувшись со мной.
– Ой, здравствуйте! – с искренним удивлением сказала барышня. – Какая встреча! Не ожидала вас здесь опять увидеть!..
Вот чертовка. Без комментариев.
– Ладно, – сказал я. – Идем купаться.
– А я сегодня взяла купальник, – сообщила она и отправилась в раздевалку. Этим цельным, очень закрытым купальником, уже сильно выцветшим, видимо, пользовалась еще ее мама в пору своей ранней юности.
– Я вам раскрою одну тайну, – сказала Милена уже по горло в воде, немножко подпрыгнув перед очередной волной, норовившей накрыть ее с головой – волны обычно любят отмачивать такие шуточки. – Об этом никому нельзя говорить. Но вам я скажу. Вы никому не разболтаете?
– Чтоб мне язык отрезали, – пообещал я.
– Я вам верю. У меня папа разведчик. Нелегал. Один наш, ну в общем, перебежчик, его предал, выдал, вот. Его арестовали там, в Америке, пытали. Ужасно! Но он сам никого не выдал. И ему удалось бежать. – За время этого доверительного повествования ей пришлось подпрыгнуть трижды.
Плавала она саженками и постоянно держалась рядом со мной.
– Уже смеркается, – сказал я, когда мы вернулись на берег и обсохли. – Ты отправляйся домой. А мне на киностудию. У меня сегодня вечерняя съемка.
– Я не пойду домой, – погрустнела Милена.
– Почему? Скоро будет темно.
– Мама к чему-нибудь прицепится, кричать будет. Я обычно гуляю одна по паркам, по пляжам до полуночи, пока она не заснет. Иногда до утра гуляю, если у нее бессонница, свет горит. Пару раз меня пытались изнасиловать, но я убежала.
К тому времени я уже понимал – все, что говорит Милена, есть совершенно дикая смесь чистой правды и беспардонной лжи в динамической, постоянно меняющейся пропорции. Но определить, где есть что, было практически невозможно. Она сама верила во все, что несла.
Я принялся обозревать морской пейзаж. Волны потемнели, возмужали и обзавелись седыми гребешками.
– Вот что, – сказал я после некоторого раздумья, вернувшись взглядом к Милене. – Чем тебе искать приключений в темноте на свою...
– ...задницу, – вздохнув, подсказала она.
– Да. Я лучше возьму тебя с собой на съемку. Если, конечно, хочешь...
– А можно?! – она сделала «большие глаза».
Я молча смотрел на Милену. Потом улыбнулся и тоже вытаращился. Пару секунд она недоумевала, затем, видимо, догадалась, что ее передразнивают, покраснела и тотчас вернула свои гляделки в статус-кво с немного сконфуженным видом. И тоже улыбнулась. Догадалась, что переборщила и я понимаю ее игру?
Не знаю, но, забегая вперед, скажу, что больше она мне никогда «больших глаз» не строила, очевидно, метод был забракован и отброшен как слишком примитивный и легкораскусываемый.
* * *
Съемочная смена закончилась к двум часам ночи, и я подвез Милену домой. Вышел из машины, провожая ее. Вся «клюшка» спала, лишь на последнем, девятом этаже светилось одинокое окно – полуночник бодрствует, либо чей-то склероз препятствует экономии электричества. Не доходя к своему парадному Милена остановилась и фыркнула – с шумом выпустила воздух через ноздри.
– Что? – спросил я.
– Вот черт, – сказала она, – мамаша загуляла... Из мрака донесся кошачий ноктюрн.
– Откуда ты знаешь?
– Да по ряду признаков. Вот будет весело, если она опять забыла мне ключ оставить...
Под ковриком у двери квартиры ключа не оказалось, а только рыжий очень нервный таракан, тотчас убежавший зигзагами.
– Ну, ничего страшного, не беспокойтесь, – сказала Милена. – Я уже много раз ночевала на крыше... – тут она провела пальцами по лицу, словно сметая паутину, остановила руку, недоуменно, будто впервые видела, рассмотрела свою кисть, неловко улыбнулась, как бы прося прощения за что-то. – Только мне нельзя сидеть на краю, а то меня так и тянет вниз... Ну, прощайте! Спасибо за все. Будьте счастливы.
– Милена... – начал я.
– Нет, – сказала она уже пролетом выше. – Не надо, Виталий Константинович. Не поминайте лихом неразумную Милену...
Возвращаясь к автомобилю, я приостановился и какое-то время задумчиво изучал открытую форточку в кухонном окне Милениной квартиры на первом этаже. Щепка Милена вполне могла бы, а если бы я подсадил – тем более – в нее пролезть.
Интересно также, по каким таким признакам Милена ухитрилась определить, что ее мамочка загуляла? Перед уходом родительница переставила кактус на условленное место? Профессор Плейшнер, несмотря на инструкции Штирлица, не обратил внимания, а глазастая Милена заметила?
Дурачила девочка меня умело и вдохновенно. Как лоха.
* * *
Я наблюдал, как городской ландшафт разворачивается навстречу, как далекая спичка, освещенная фонарем, скороспело взрослеет, превращаясь в столб и уносится в прошлое, улетает за спину с глаз долой, из сердца вон, когда указательный палец моей левой руки нажал рычажок поворота... Я развернулся и покатил в обратном направлении.
* * *
Сидящая Милена силуэтом виднелась на парапете, обрамлявшем крышу – обхватив голени руками и уткнув щеку в колено, она дрожала от холода. Два кота при моем появлении прекратили ушираздирающее выяснение отношений и вылупились на меня, глаза одного из них загорелись в темноте нехорошим намеком на дальнее родство с тиграми. Девушка же головы в мою сторону не повернула, хотя соприкосновения моих подметок с хрусткой цементной крошкой были звучными, как в триллерах. Знала, что я вернусь, не смогу не вернуться?
Я снял с себя пиджак, накинул ей на плечи. После чего повернулся и захрустел назад, так ни слова и не сказав. И услышал за своей спиной ее шаги.
* * *
– А где я буду спать? – спросила Милена, окидывая взглядом мою квартиру
– У меня только одна кровать, – грубовато ответил я.
– А вон раскладушка есть! – разглядела она.
Я вынес сей предмет на середину комнаты и расставил. Свою целостность продемонстрировали три или четыре пружинки, в результате края провисали, а середина так вообще вся лежала на полу.
– Мой друг останавливался проездом, – объяснил я. – Сто пятьдесят килограммов живого веса...
Когда я вышел из ванной в пижаме, то увидел, что Милена уже лежит в моей двуспальной кровати и читает при свете торшера иллюстрированный журнал. Ее платье было аккуратно развешано на спинке стула.
Когда я приблизился, она тихо ойкнула и закрыла глаза ладонями.
Я забрался под одеяло и, повернувшись к ней спиной, сказал:
– Спокойной ночи.
Потянулась длинная пауза, потом раздался голос Милены:
– Спокойной ночи... Затем:
– Свет потушить?
– Как хочешь, – ответил я. Она вдруг начала смеяться:
– Так потушить? Или оставить? В смысле – вы спите при свете или без света?
– Хочешь – при свете. Хочешь – без света.
Она прямо ухахатывалась:
– Так тушить? Или не тушить?
– Слушай, прекрати истерику. Туши свет и спи.
– Ага, хорошо, – неожиданно совершенно спокойно сказала она. Утром, проснувшись, я обнаружил, что Милена сопит на моем плече.
Я осторожно высвободился и отправился на кухню. Оценил в зеркале степень своей небритости, напился минералки из холодильника, а вернувшись, увидел с изумлением, что Милена уже одета и расчесывается.
– Я у вас здесь немножко приберу, – сказала она. – Можно?
* * *
Из парадного высеменил фотограф Фима, осторожно неся на блюдцах две дымящиеся чашечки кофе.
– Может, все-таки зайдете ко мне?
– Да нет, спасибо, я скоро пойду домой.
– В отсутствии предприимчивости девочку трудно упрекнуть, – сказал он, вновь садясь рядом со мной, в своей старомодной шляпе, с усами и таксой похожий на Эркюля Пуаро. – Что же было дальше?
– Я выяснил: мамаша Милены в ту ночь, как обычно, была дома и спала. Никогда она не «загуливала». И никогда не оставляла дочери ключ под ковриком. У Милены был свой ключ. А если она изредка и забывала его, то преспокойненько забиралась домой через форточку. И то, что Милена якобы не раз ночевала на крыше, – чистейшей воды вранье. А что ее тянет броситься с крыши... – я развел руками.
– ... ложь, рассчитанная на то, что вы не сможете оставить ее одну и заберете к себе ночевать, – заключил он.
– И тогда я решил посоветоваться с одним моим знакомым. Его зовут Володя...
* * *
В детстве я очень любил книжки-раскраски. И когда со временем притворился взрослым, обернулся дядей, меня стали раздражать авторы, считающие своим долгом, выведя тот или иной персонаж на страницы своих опусов, первым делом сообщать внешние приметы.
Вот, дескать, бедный фантазией читатель, предписываю тебе я, твой руководитель-рукой-водитель, представлять ее своим мысленным взором не русой, не рыжей, не выкрашенной в цвет гнилого баклажана, а исключительно шатенкой, хоть ты тресни.
А почему бы не дать простор читательскому воображению?
И зачем ругать детей, пририсовавших пенсне Емельяну Пугачеву или бородку Софье Ковалевской?
Милену вы, Фима, видели, какой же смысл ее описывать.
А вот Володя – здоровяк ли он багровощекий с голубенькими поросячьими глазками при белесых ресницах с носом картошкой и мясистыми губами (на подбородке ямочка)? Или бледный кареглазый субъект с тонким хрящеватым шнобелем и узкими саркастическими губами (на подбородке бородавка)? Кустистые у него брови или шнурочком?..
Представь его себе, Фима, каким угодно, размалюй первыми попавшимися красками, и он оживет, заиграет в твоем мире. Ничего, что я перешел на «ты»?
* * *
Володя (с любым носом, произвольными щеками и какого хочешь цвета глазами, Володя-раскрась-ка) пожевал губами (неизвестно какими), что у него всегда служило признаком раздумий.
