Текст книги "В окрестностях Милены"
Автор книги: Никола Седнев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)
Тут же в унисон спросили: «Что-что?»
– Я сказал: «Дурацкий фильм, правда?»
– И я сказала: «Дурацкий фильм, правда?» – рассмеялась Милена. Сейчас же, через несколько шагов мы увидели пьяного, выделывающего ногами кренделя, и слово в слово произнесли: «Какой смешной дядька!»
Тут у меня по коже прошел холодок.
– Что ты сказала?
– Я сказала: «Какой смешной дядька»... – удивленно, почти испуганно проговорила Милена. – А что ты сказал?
– Я сказал: «Какой смешной дядька...»
Садясь в мою машину, мы разом запрокинули головы и после беглой ревизии тучам (а они, разбойницы, явно затевали мокрое дело) возвестили хором «Кажется, будет дождь».
И расхохотались.
В дальнейшем это происходило так часто, что мы привыкли и уже не обращали особого внимания на случаи нашего параллельно-синхронно-идентичного говорения, а только молча переглядывались и загадочно улыбались.
* * *
Я валялся на кровати, поместив подушку между своей спиной и стенкой, и смотрел телевизор.
Шел фильм на английском языке, и его заглушал голос русского переводчика:
– Ты задница, и твоя мать задница, и твои дети задницы. За твою задницу я не дам ни цента.
– Ты сам задница. Выстрелы, крики.
Я переключил на другой канал.
Комичная японская речь приглушена. Громкий русский перевод:
– Господин Тосихито Фудзивара убил моего брата. Вы люди господина Тосихито Фудзивары. Готовьтесь к смерти.
– Разрешите, господин Кирамура Сюмамоцу, мы хотя бы сделаем себе харакири.
– Нет, вы даже этого не заслуживаете. Выстрелы, крики.
Я вновь нажал на кнопочку «дистанционки».
Русский текст – без переводчика, но с украинскими субтитрами:
– Товарищ полковник, вызываем спецназ! Трам, трам, трам. у
– Ребята, не посрамим спецназ! Выстрелы, крики.
Тут из ванной комнаты появилась Милена с неизменной после купания полотенечной чалмой на голове, забралась с ногами на кровать возле меня, взяла из моей руки пульт и выключила телевизор.
– Слушай, все равно уже никто не поверит, что между нами... что у нас с тобой ничего не было...
Она сказала это, задумчиво глядя в сторону, с легким вздохом почти искреннего сожаления. Но я слишком хорошо знал Милену, чтобы ей удалось меня провести. Впрочем, она и не особенно пыталась.
– Ну, и что? – строго спросил я.
Моя почти искренняя серьезность ее тоже не обманула. Помыслы, еще не перешедшие в умысел у одной стороны, и умысел, перешедший в размышления – у другой. Я оглянулся посмотреть, не оглянулась ли она, чтобы посмотреть, не оглянулся ли я. Все это напоминало игру в шахматы. А скорее – в шашки. В поддавки.
– Просто я... поделилась с тобой своими соображениями! Поделилась! Понимаешь? – Милена явно ерничала, но похоже было, что она на грани истерики. Если только она не играла это – «на грани истерики». Такое я тоже вполне мог предположить.
– Ну, и что? – спросил я.
Некоторое время мы молча изучали радужные оболочки друг друга.
– Ну, и что?.. – спросила она, но уже тихо и другим тоном.
* * *
Первое, что я увидел, проснувшись утром, – открытый глаз Милены, располагавшийся совсем близко, глядевший на меня с соседней подушки. Милена улыбнулась и сказала:
– Помнишь, как мы познакомились?
– Ты вышла из своего дома и ревела.
– Ты подвез меня на тренировку. Я там встретила одноклассницу и сказала ей – я только что познакомилась со своим будущим мужем. Она так удивилась, зенки выпятила – а кто он? А я сказала – не скажу.
Я промолчал. Только в который раз посмотрел на нее внимательно.
* * *
Для Милены это была обычная наша прогулка по городу (вначале, первые разы она просто шла рядом, но однажды вдруг решительно взяла меня под руку). Мы уже почти миновали магазин женской одежды, когда я остановился и сказал:
– О! – это будто я что-то вспомнил. – Давай зайдем.
– Зачем? – спросила Милена.
Мне не понравился ее немигающий взгляд – предвестник бури.
Я стал что-то говорить насчет того, что из платья она давно выросла, а обувь...
– Мне нравится мое платье, – неожиданно ожесточенно сообщила она. – Я тебя не устраиваю в этом платье? Может, мне его снять?
Далее последовала безобразная сцена с криками и слезами, включающая попытку стриптиза прямо на улице на развлечение прохожим, когда Милена делала вид, будто снимает свое платье то ли с темно-синими, то ли фиолетовыми иероглифами: в общем, все в лучших традициях ее мамочки.
Запомнилось из того, что она несла тогда:
– Я хочу сама на себя зарабатывать! Мало того, что я твой хлеб ем, так еще чтоб ты одевал меня?! – «Твой хлеб ем» она произнесла, точнее, прокричала так надрывно-серьезно, с пафосом, чтобы не оставалось никаких сомнений в том, что это шутка. – Мало того, что я объедаю тебя!.. Я тебя объедаю... – стала повторять она раз за разом задумчиво-печально, явно нарочито кивая головой. – Я тебя объедаю... как мне не стыдно! – Тут же она расхохоталась. – Я объедаю тебя! Какая же я дрянь, дрянь, бессовестная дрянь, подцепила тебя, навязалась тебе, объедаю тебя! Еще и тряпки ей покупай, ишь, чего захотела, дрянь!.. – здесь она начала рыдать...
Ясно было, что это уже классическая истерика, и я стал жалеть, что вообще предпринял эту затею – купить ей что-то из шмоток. Хорошо, хоть на этот раз про топор не вспомнила.
Так мне и не удалось приодеть Милену. Ее реакция никак не вписывалась в уже почти законченный портрет.
Я был уверен, что она обрадуется, даже предвкушал это. У меня в кармане была припасена упитанная пачка денежных знаков...
Что-то опять не так, думал я, в сложившейся у меня в голове модели психологического механизма по имени «Милена». Она подбрасывала мне неожиданности со странной неизбежностью именно тогда, когда я в очередной раз был уже уверен, что чертеж ее внутренней личности вырисовался окончательно – оказывалось, что Милена устроена куда сложнее, в ней есть еще какие-то незримые колесики и приводные ремни, которые мне недоступны и непонятны, и надо, подтирая ластиком, рисовать новую схему, пытаясь учесть и домыслить необнаруживавшие себя ранее, но теперь вдруг косвенно проявившиеся детали.
Порой Милена казалась мне незнакомым городом, в который я, одинокий путешественник, никак не могу попасть, а все блуждаю по пригородам – уже вижу звонницы центра, слышу веселый гул праздничной толпы, но переулок Кривоколенный вновь ведет меня в обход, по заколдованным окрестностям.
* * *
– Слушай, а что если мы сегодня пойдем в кино?
– Так я практически готова, – сказала Милена. – Причесаться, переодеться – две минуты.
– Чтобы было быстрее, помоги мне, пожалуйста, – попросил я, глянув на часы. – Я пока пойду бриться, а ты обзвони актеров по этому списку. Вот видишь – фамилия, имя, телефон, а напротив – время репетиции. Сообщи каждому. Ладно?
– Ага, – сказала Милена.
Я закончил бриться, вышел из ванной и замер в коридорчике. Из комнаты доносился мужской голос, тенорок, причем явно принадлежавший кавказцу. Тотчас я определил – азербайджанцу. Это были только азербайджанцам свойственные привычка гулять по октавам и придыхание, когда в некоторых местах фразы легкие избыточно выдувают воздух. Откуда в квартире взялся азер? Я забыл закрыть входную дверь? Или Милена впустила?
Еще два шага, и я вновь остановился, а точнее – остолбенел.
–...дарагой, паслушай виниматэлно, да? Я зиваню па паручению Виталый Канстантынович, да. Он пирасил перидать, дарагой...
Это была Милена, она разговаривала по телефону... мужским голосом!
Час от часу не легче. Скучать мне она не дает.
Незамеченный, я подождал, прислонившись к стенке, пока она окончила беседу («да, ви три часа тибе будит жидать ассистэнтк у вихода, она тибе праведет через пираходную...»)
– Это кито тибе училь так гаварит, да? – поинтересовался я, когда она положила трубку.
Милена испуганно вскрикнула и сказала уже своим голосом:
– Ну, это... Извини, пожалуйста... Ну, я просто так... прикалывалась...
– Та-ак, – констатировал я, обходя вокруг нее. – Значит, у тебя актерский дар... Как же я раньше не догадался, вот олух. И давно это у тебя?
– Что?
– Ну, умение говорить разными голосами.
– С детства, – просто ответила Милена. – Но я обычно это никому не показывала, стеснялась.
– Угу. А как ты еще можешь?
– Ну, вот... давай ты отвернешься...
Я стоял лицом к окну, когда сзади раздался жалобный детский голосок со смешными перерывчиками на срочный добор воздуха иногда прямо посреди слова:
– Папочка, ты обещал повести меня в зоопарк... Говорил, что покажешь жирафу, и слона и этих... попугайчиков... А теперь ты все занят и занят... А когда ты меня сводишь в зоопарк, папка? Ну, пож-жалуйста!
Меня всего начало трясти. Я сжал зубы что есть мочи.
Это было выше моих сил. Это был голос моей покойной дочери. Самое жуткое заключалось в том, что такой разговор действительно имел место. Я опрометчиво пообещал дочке, после чего началась вдруг запарка на работе, пришлось снимать без выходных – днем съемки, вечером репетиции, а потом было поздно: белое лицо дочери в маленьком гробу, засыпанном цветами (с тех пор цветов я не мог видеть, но только сорванных, неживых), я уже никогда не смогу сдержать свое обещание, никогда не свожу ее в зоопарк.
Я раньше скептически относился к встречающемуся в романах выражению «он заскрежетал зубами». Теперь впервые я услышал этот звук, причем издаваемый мною:
– Милена, – прохрипел я, – никогда больше так не говори!..
* * *
– Оказалось, что это воспоминание Милены. Это ей отец обещал, но потом I закрутился, потом у него пошли скандалы с ее мамой, потом развод... Короче, как ты думаешь, куда я повел ее в следующее же воскресенье?
– В зоопарк, конечно, – сказал Фима.
Как она хохотала и кривлялась вместе с обезьянами, легонько рычала на | льва, с опаской доказывая, что его не боится, сочувственно-печальненько разговаривала с лисичкой, тосковавшей, положив мордочку на лапы, – сказала со вздохом, что ее понимает, на что лиса вильнула хвостом... Лисица – это ведь семейство собачьих, а я уже говорил, что собаки питали к Милене особую любовь. При виде жирафа Милена только охнула и прошептала: «Боже, какая прелесть!»
– После зоопарка мне полегчало. Будто какой-то камень спал с души.
– Ты начал отдавать долги.
– Да. Ты умница, Фима. Так что делал я это – пытался, нет, не заменить, скорее восполнить Милене отца, – очевидно, с эгоистической целью.
* * *
– Милена, а кого ты еще можешь скопировать?
– Милена, а кого ты еще можешь скопировать? – отозвалась она за моей спиной странно знакомым и, надо сказать, довольно противным голосом.
– Чей это голос? Что-то знакомое...
– Чей это голос? Что-то знакомое...
– Это мой голос?!
– Это мой голос?!
* * *
Плато, на котором был разбит парк, заканчивалось, меж деревьями заголубело море, всякий раз, в любую погоду подозрительно похожее на Айвазовского, уже покорно явилась из зелени готовая к попиранию ногами лестница, к нижней ступеньке которой льнул песок пляжа.
Милена была веселой, со своей обычной периодической припрыжкой и забеганиями впереди паровоза Константиновича, что, как всегда, не совсем соответствовало ее возрасту, ничто не предвещало и вдруг...
– Вот этой дорогой мы ходили с отцом на пляж, папа вел меня за руку... – сказала Милена. – Теперь у папки другая семья, я ему не нужна. Я никому не нужна...
И она начала плакать. Вытирала слезы пальцами, вовсю шмыгала носом. Потом попросила:
– Возьми меня за руку, пожалуйста... – И я протянул ей руку. Милена тотчас, как по мановению волшебной палочки, прекратила реветь, даже улыбнулась и пробормотала: – С чего это вдруг я расклеилась?
«Что это за женщина идет навстречу с неестественно, словно вампира увидела, расширенными глазами», – подумал я.
И вдруг понял – это Ира... Ирина Владимировна.
Разглядела ли Милена Иру до того, как вдруг срочно принялась вспоминать свое идиллическое детство с папенькой? Была ли сцена со слезами уловкой, нехитрой трехходовой комбинацией, призванной продемонстрировать поверженной сопернице свой триумф – я не просто рядом, меня ведут за ручку?
Думаю, что да.
* * *
На краю неба по соседству с ошметками заката уже начал сыровато пропечатываться лунный блин, Милена идет впереди меня по быстро вечереющему пляжу, ее сиреневое платье кажется в сумерках магниево-белым, намокшие тяжелые волосы отливают лоском, словно покрытые лаком, я шагаю сзади и выкручиваю на ходу махровое полотенце – это уже после купания мы направились домой, слышна постепенно удаляющаяся музыка из транзисторного приемника, уносимого кем-то из таких же, как мы, припозднившихся купальщиков. Милена вдруг останавливается, и я, чуть не налетев на нее, тоже. Она смотрит на меня вопрошающе-беззащитно и затаенно улыбается, я молчу, в призрачном полусвете на ее лице отражается сложная гамма чувств, которую я не берусь описать, помню только мило наморщенный лоб, и она говорит:
– Я люблю тебя. Я... тебя... люблю...
* * *
Милена встречала меня с полевыми цветами, от одного вида которых меня передернуло. Я ее не сразу заметил в толпе, она выскочила из-за чьей-то спины и бросилась мне на шею.
– Приветик! – крикнула она.
Потом мы шли к автостоянке аэропорта, я вручал мзду сторожу, приводил хмурое ветровое стекло своей автомашины в состояние удобопросматриваемой прозрачности.
– Красивые цветы, – сказал я. – Спасибо.
– Я их на поле возле аэродрома нарвала. Слушай, а ты любишь, когда тебе цветы дарят? – должно быть, что-то почуяла по моему лицу. Или по интонациям. А может, заметила, что я будто невзначай положил букет в багажник (втайне надеясь, что Милена не вспомнит о нем, и твердо намереваясь его там забыть).
– Ну, как... Ну, в общем, да...
– Нет, скажи мне правду!
Я хмыкнул.
– Правду? Да ты обидишься.
– Скажи мне правду! Пожалуйста... – взмолилась Милена.
– Цветы – это приятно...
– Ну, не увиливай. А если честно?
– Ну, понимаешь, психология мужчины и женщины – две большие разницы... Ну, ладно, если честно – когда мне преподносят букет, я ничего, кроме неловкости не испытываю. Это все равно, если б тебе подарили боксерские перчатки. Ну, не обижайся. Все равно спасибо за цветы.
– Спасибо за честный ответ.
Почему я не сказал ей правды? Ну, не мог я. Не хотелось лишний раз вспоминать похороны дочери.
Мы уже вырулили на кольцевую дорогу, когда сидевшая рядом Милена вдруг бухнула:
– Знаешь, я тебе тоже должна признаться... В общем... я тебе изменила.
В мою резко остановившуюся «девятку» чуть не врезалась сзади идущая «Шкода», завизжали тормоза грузовика, едва не ударившего «Шкоду», из окошка рядом тормознувшего «Опеля» высунулся водитель и начал выражаться на великом и могучем.
* * *
Милена провела ладонью по лицу, словно сметая невидимую паутину. У нее дрожали руки и губы.
– Пока тебя не было, я прибрала в квартире. Потом думаю, что делать – в общем, пошла на дискотеку, увидела там одного мальчика... он с моей знакомой девочкой встречается, но он был один, они поссорились, ему было так тяжело, мне так жалко его стало, в общем, он меня проводил... ну, так получилось, мы с ним пару раз... так уж вышло... поцеловались... а потом... он остался здесь ночевать... на этой кровати... со мной... – из ее левого глаза поползла слеза, плечи Милены затряслись.
Я потушил окурок и сказал, глядя на пепельницу:
– Боже, какая пошлость.
– Что, пошлость? – забеспокоилась Милена.
– Когда в кино хотят показать, что прошло много времени и герой волновался, снимают крупно пепельницу, полную окурков, это было уже в таком количестве фильмов, что считается неприличным. Пора что-то новенькое придумывать.
Милена вытерла слезу платочком и прыснула со смеху:
– Это все неправда! А ты поверил?
Когда тебе с потрясающей чистосердечностью рассказывают взаимоисключающие вещи, мир теряет четкие очертания, начинает плыть, колебаться, как при землетрясении.
– Та-ак, – сказал я и закурил следующую сигарету, хотя это было пошло. У Милены опять задрожали губы. И опять инстинктивным движением она смахнула со лба несуществующую паутину.
– Я не могу тебе лгать... лучше правда, какой бы горькой она ни была. Это не розыгрыш... Я понимаю, мне грош цена, мне нет прощения... – голос ее начал прерываться, плечи сотрясаться, по левой щеке аккуратно съехала следующая слеза раскаяния. – Как я могла... изменить тебе... да еще здесь, в твоей квартире... с первым встречным!..
– Та-ак, – сказал я.
– Это был розыгрыш! – весело расхохоталась Милена.
– Зачем?
– Ну, не сердись, чтобы проверить, как ты ко мне относишься. Ну, вот, например, будет тебе больно или тебе по шарабану...
Передо мной были две Милены, они моментально менялись местами, запутывая меня, словно движимые руками наперсточника, это были два разных человека, но с одним лицом.
Однако за этой парочкой вполне реалистичных, фотографически точных Милен, как минимум одна из которых была обманом зрения и слуха, зыбким ускользающим силуэтом брезжила третья – лгущая мне, что возжелала проверить, как я к ней отношусь. На самом деле она решила продемонстрировать во всем блеске свой актерский талант. Учитывая мою профессию – со вполне определенной целью...
– А что, мне нравится, – сказал я. – Классно сыграла. От души. Послушай, а почему слезу ты каждый раз пускаешь из левого глаза?
– Сюда свет лучше падает, – просто ответила Милена.
Я вынужден был признать, что она права. Взяв Милену за плечи, я вместе с ней развернулся на сто восемьдесят градусов (фи, зачем так кострубато, попросту поменялись местами).
– Вот так свет – с другой стороны. А можешь – из правого глаза?
– Да, конечно.
– На тебе чистое полотенце, а то платочек у тебя уже совсем мокрый. – Милена осторожно промакнула слезу. – Мотор! Камера! – сказал я. – Дубль номер следующий!
Моя Мария-Магдалина сызнова начала исповедоваться-казниться на тему – как я могла, ни стыда, ни совести, ты мне ключи от своей квартиры оставил, а я здесь подло изменила тебе, ох, какая я гадкая, я ведь дешевка, но я ее перебил:
– Без текста. Я его уже наизусть знаю. Только слезку.
– Ага, – сказала Милена. – Сейчас.
На этот раз влагой наполнился, как и было заказано, правый глаз, левый оставался сухим, слезинка, распрощавшись с родным нижним веком и изгородью ресничек, тронулась в путь, покатилась, набирая скорость, замедлила свой горемычный бег, словно высматривая наиболее выигрышное местечко, где бы тут выставить себя на кастинг и наконец картинно замерла на середине щеки.
Я ощущал себя противным старым Сальери, впервые узревшим юного Вольфганга Амадея. Другим актрисам десятая доля такого мастерства давалась долгими годами упорного и тяжелого труда-учебы, а у Милены все получалось сразу, само собой, легко и играючи.
Истины не было, она не существовала вообще как таковая. Правда пропала без вести. Определенность ушла на пенсию. Отдел верности полным составом отправился в бессрочный отпуск, и их подменяли сотрудники отдела внешней достоверности. Все подлинники выкрали и сожгли. Остались, торжествующе разрастаясь, лишь хитросплетения этой девочки, дьявольски блестящая игра Милены, которая могла сделать правдивым все.
Все и ничего.
– Что-нибудь не так? – с каплей на щеке спросила Милена – ощущалось I спокойствие мастера, знающего, что работа выполнена, как всегда на совесть, но может, какие пожелания-замечания будут у клиента.
«Так, даже слишком так», – подумал я. А вслух, глядя в темноту за окном своей кухни, сказал:
– Все равно мы уже не заснем. Идем гулять.
– Ур-ра! Идем! – загорелась Милена. – Мне тоже спать не хочется!
* * *
– Курить лучше на кислороде, – заметила Милена.
– Почему? – заинтересовался я.
– А так никотин лучше усваивается.
Мы шагали по обезлюдевшему ночному городу. В «батискафе» я купил бутылку водки и отхлебнул прямо из горлышка.
– Я никогда не видела, как ты пьешь из горла, – сообщила Милена.
– Ты еще многого не видела, – грубовато ответил я и отпил еще, не закусывая.
– Ага, – согласилась Милена.
– Идем к морю.
– Слушай, почему ты не сказал, что идем на пляж? Я бы купальник взяла...
Тут Милена увидела впереди на асфальте мелом намалеванную решетку «классиков», помчалась к ней и стала прыгать то с радостным, то озадаченным ойканьем. Я опять приложился к бутылке. Я стоял и смотрел, как резвится это ужасное чудо. Ужасное и прекрасное. И трудно сказать, чего больше. Строит она сейчас из себя маленькую девочку? Или непритворна?
Потом мы встретили голого по пояс (выше пояса, разумеется) мужчину атлетического сложения со стремянкой на плече.
– Купите лестницу, – предложил он.
– Ха, дядечка где-то лестницу спер, – высказалась Милена.
– Кто спер?! – не понял дядечка.
– Ой, нет, я не вас имела в виду! – перепугалась Милена. Перепугалась ли? Или сыграла, что «перепугалась»? Это интересный вопрос.
– А сколько хочешь? – полюбопытствовал я. Он почесал в затылке:
– На шкалик.
– Так давай я тебе налью, – я показал на бутылку.
В очередном круглосуточном «батискафе», прислонив к нему стремянку, мы попросили по стакану. Выпили. Милена с интересом нас рассматривала. Действительно, плохо выбритые, хлещущие водку, воняющие табачищем – занятные создания эти мужчины. Я заметил на его обнаженном торсе засохшие плевочки извести – очевидно, он зарабатывал себе на жизнь ремонтом квартир и только что закончил работу.
– Еще? – предложил я.
– Нет, спасибо, – сказал он. – Мне хватит. Норма. Счастливо оставаться. Да пребудет с вами Господь.
– А лестницу забыли! – крикнул я вслед.
– Так она ж теперь ваша, – спокойно ответил мужчина, не оборачиваясь. – Она мне не нужна. Удачи!
– Так мне тоже не нужна! – растерянно прокричал я.
– Эй! – окликнула мою спину продавщица «батискафа». – Лестницу забыли!
– Вам пригодится! – загорланил я. – Воробьев гонять!
Но она заподозрила какой-то подвох, выскочила из киоска и давай орать благим матом:
– Вы шо, не слышите, шо я ховорю?! Заберите, ховорю, вашу лестницу!
Мы с Миленой миновали прибрежный ресторан. Официанты водружали стулья на столы и выпроваживали последнюю загулявшую-засидевшуюся компанию, ловили им такси. Стремянка на моем плече их ничуть не удивила.
Потом на пляже у пирса остановилась автомашина со светящимися сверху «шашечками» и вылезла хмельная парочка, а вторая пара, тоже в стельку, осталась внутри. Возможно, это были те самые, из кабака. А может, другие.
Потом пьяный ударил свою спутницу, она упала.
– Помогите! – поднимаясь, заверещала она. – На помощь! Он опять ей врезал.
Я принялся его увещевать и тоже получил по лицу. Рассвирепев, я попросил Милену подержать бутылку и давай молотить его то левой, то правой. Потом, помню, он уже лежал, а я все не мог остановиться и бил его ногами. Таксист крикнул:
– Хватит, ты ж его убьешь.
Тут из такси вылез второй пассажир, тоже под хорошей мухой и угрюмо, разлапистой походкой, очевидно, воображая себя Шварценеггером, направился ко мне, замедленно, как в рапиде, засучивая рукава. Без лишних разговоров я отлупцевал и его и уложил рядом с первым. Тут нетрезвая женщина, за которую я вступился, пришла в чувство, встала и решила выцарапать мне глаза с криком: «За что ты бьешь моего мужа?!»
Уже светало. И такси, и пирс, и пьяные куда-то пропали, похоже, мы были уже на другом пляже. Милена макала платочек в морскую воду и вытирала кровь, выступавшую из моей рассеченной губы.
Появились первые бегуны – он и она, лет по семьдесят. Бежали слаженно, нога в ногу, почти касаясь друг друга плечами, как два дельфина. Затем они совершенно идентичными движениями сбросили одежду, одновременно, с одинаковой скоростью, синхронно поднимая брызги, устремились в море – одним миром мазаны, два сапога пара, одного поля ягоды.
Милена стояла совсем близко. В первых солнечных лучах, румянивших все вокруг, я видел поры на коже ее лица, ее ушко, просвечивающее розовым.
– Хочешь, я скажу тебе правду, ну, про мальчика с дискотеки, – начала она вроде бы нежно и вроде бы устало. Но я разглядел лукавинку, притаившуюся в уголках ее глаз и рта.
Я зевнул, повернулся к Милене спиной и сказал уже на ходу:
– Да ну тебя. Идем домой спать.
Она поплелась за мной, как побитая собачонка.
– Я не могу не врать, – скулила она за моей спиной. – Когда я не вру, мне скучно.
– Ты не врешь, ты играешь. Ты не можешь не играть.
Песок закончился, мы уже поднимались по лестнице, росшей в город, чьи крыши с детским любопытством выглядывали из-за крон акаций.
– Я не могу все время быть одной и той же, я должна быть разной... Как ты не понимаешь!
– С чего ты взяла, что я не понимаю? Я как раз тот редкий человек, кто тебя понимает. Только мне от этого не легче.
– Ты обиделся на меня? Я глупая? Вот такая у тебя глупая... сожительница. Сожительница... Я – твоя сожительница!
– То, что ты блестящая актриса, ты доказала. Вот только верить я тебе больше никогда не буду. Ни единому твоему слову.
Поравнявшись со мной, она потянула из моей руки бутылку с водкой. Я отпустил поллитровку и остановился. Милена тоже. Она пригубила из горлышка. Закашлялась. Я поискал в карманах:
– Жвачки хочешь? Больше закусить нечем.
И тоже сделал пару глотков. Опустошенной стеклотарой попытался попасть в пасть урны возле бильярдной, но промазал. Бросил прощальный взгляд на море. Тщедушный, слабохарактерный ветерок раздражал водную гладь своими неврастеничными порывчиками, и она периодически недовольно морщилась.
Стремянка так и осталась стоять на пляже, как перевернутая вверх ногами «галочка» из отчета. Зачем она мне?
Правда, позже мне иногда казалось – если бы я забрал ее домой, все сложилось бы по-другому. Но это уже, не знаю, как поточнее выразить, в общем, из области иррационального...
* * *
С тех пор в общении с Миленой меня не оставляло волнующее и одновременно пугающее ощущение незримого присутствия Протея, постоянно меняющегося божества, описанного Гомером.
В отличие от других греческих богов, каждый из которых мог по собственному желанию предстать кем угодно – скалой, животным, морской пеной или дуновением ветерка, но все же имел свой собственный, константный, изначальный облик, Протей своего внешнего вида не имел в принципе. В этом была его уникальность даже в пантеоне небожителей, но и его мука. Он сам не знал, какой он взаправдашний, и каким будет через секунду.
И этого не ведал его начальник, олимпийский режиссер Зевс, который по вышеупомянутой причине избегал общаться с Протеем – никогда не угадаешь, чего от этого хамелеонствующего типа ожидать в следующий момент.
* * *
Милена одухотворенная и Милена, закатывающая отвратительные скандалы с употреблением вульгарных оборотов (некоторые ее словечки я в пересказе опускаю), – это были два разных человека.
В ней жило множество милен, самых разношерстных персонажей, которые то слезно просились, то яростно рвались наружу.
Это и есть природа актерского дара: наклонность и способность моделировать в своей голове психику других людей (в том числе и собственную, хотя звучит парадоксально), что я называю рефлексией, и умение затем выносить чужой (либо свой) психологический портрет наружу, воссоздавать его при помощи голоса, мимики, жестов, перевоплощаться (в том числе в себя самого, это, кстати, самое трудное в принципе – играть себя, а не другого, быть собой, а не другим), что есть собственно актерское мастерство.
* * *
Прелесть и ужас Милены заключались в том, что, общаясь с ней, приходилось постигать и принимать правила ее игры – а именно, что наружные проявления ее чувств, кажущихся на первый взгляд самопроизвольными, на самом деле часто, а может, и никогда таковыми не являются и есть заранее, или по крайней мере мгновенно, на ходу, обдуманными и расчисленными.
Мне нелегко было свыкнуться с тем, что она четко контролирует, или во всяком случае способна четко контролировать, выверять, дозировать все свои внешние психологические реакции – очень тщательно, вплоть до мелочей, деталей, нюансов, и это исполняется ею безупречно.
Манипулирует она людьми все время, постоянно или периодически, эпизодически, временами?
Играет она сейчас, в эту минуту или всамделишна?
В большинстве случаев определить это было невозможно.
Все мы иногда играем в жизни – ту или иную роль в той или иной степени.
У Милены эта степень была устрашающе огромной и, по всей вероятности, чудовищным образом захватывала всю ее жизнь. Жизнь с утайкой...
Я до сих пор толком не знаю, когда Милена говорила правду, а когда врала, или, если хочешь, представлялась, фантазировала, лицедействовала.
Декорация не пускала в себя.
* * *
Возвышенный и возвышающий дар Милены выходил мне, наиболее близкому тогда для нее или, по крайней мере, наиболее близкому к ней человеку, боком, что, впрочем, всегда есть побочное свойство таланта.
Оттого и побочное, что выходит боком.
Вот почему членов семьи всегда лучше иметь бездарных в художественном отношении.
* * *
Я остановил автомашину под окнами Милены.
– Я быстренько, – сказала она, – только зимние вещи возьму и назад. Пожалуйста, не слушай, что там мама будет орать, ладно?
Я вышел из своей «девятки» размяться.
– Ты должна его бросить! – тут же полилось из форточки. – Ты слышишь меня? Ты должна уйти от него! Он тебе не пара и ты ему не пара! Вы с ним не пара! Он тоже хорош – седина в бороду, бес в ребро! Ты должна порвать с ним! Дожила на старости лет – моя дочь гулящая девка! Подстилка! Сколько лет тебе и сколько ему?! Он тебе в отцы годится! Ты ему в дочери годишься! Думаешь, если ты перед ним будешь ножки раздвигать, он тебе роль даст?! Ах ты сука, проститутка!
Послышался звук оплеухи и вскрик Милены.
Страшное подозрение закралось в мою светлую до ужаса голову.
Я на цыпочках приблизился и заглянул в просвет между гардиной и оконной рамой. Фу ты, мамаша дома...
Как мне могло прийти на ум, что это Милена говорит за себя своим голосом, за мамочку – мамочкиным, а звон пощечины имитирует ударом одной ладони о другую?..
Хотя от Милены всего можно ожидать.
Я решил прогуляться по двору, образованному «клюшкой» и тремя другими многоэтажками, и тут вдруг столкнулся с вышедшей из дому Ириной.
Мы постояли оцепенело, потом поздоровались.
– Ты еще с этой девочкой из третьего парадного?
– Получается, что так, – ответил я.
Что-то в ней изменилось. В лице разлита тихость, будто Ирина Владимировна все время умиротворенно к чему-то прислушивается, вроде как к негромкой музыке. И смотрит на меня с выражением, которого я раньше у нее никогда не наблюдал, пожалуй, это можно назвать снисходительной жалостью к несмышленому ребенку. Такое впечатление, что она уже не здесь. Заметно пополнела, вид не совсем здоровый. Уж не беременна ли она? Если так, то уж точно не от меня. Слишком много времени прошло с тех пор, как мы с ней в последний раз...
– Ты не догадываешься, зачем ты ей нужен?
– Ира, я не такой дурак, как ты думаешь.
