Текст книги "В окрестностях Милены"
Автор книги: Никола Седнев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)
Милена направилась было к дверям, но вдруг нога ее подвернулась, и она упала, пронзительно ойкнув. Упала хорошо, классно ляпнулась, чуть ли не с полметра еще и проехав по паркету. Попыталась встать со словами: «Извините, я пойду...», но вновь вскрикнула и осталась сидеть на полу, закусив губу и схватившись за щиколотку. '
Все, кроме Доры, бросились к Милене. Помогли добраться до диванчика. Застрявший в своей безотрадности пенсионер на ходу продолжал покачивать головой, как китайский болванчик. Дора охраняла коробок. Видела она и не такое...
– Здесь не болит? А здесь? Нет? Вы уверены? А здесь?.. – сердобольно вопрошал Трухнин, с видимым удовольствием ощупывая сначала одну ногу Милены, а затем, очевидно, для сравнения и другую. – Нужен врач, – в конце концов выдал он. – Ортопед.
– Медпункт? Мы сейчас приведем к вам девушку! – сказала помрежка в трубку телефона.
Режиссерскую группу Милене удалось надуть. Но не Дору. Дора уже поднялась со стула и стояла сбоку стола в пределах досягаемости коробка для своей ладони. Оценив высокий класс игры Милены, она, затаив дыхание, ожидала, под каким соусом теперь хитрованка подберется к спичкам-бриллианту.
Опершись на плечи пенсионера Трухнина и помрежки, Милена запрыгала на одной ножке к выходу. Хотел бы сказать: «И только я один заметил, как подороге она молниеносным движением прихватила со столешницы коробок». Но это было бы неправдой. Хоть я и старался не моргнуть, но все же не смог углядеть этот момент. Да и путь Милены с провожатыми, подпиравшими обезноженную девушку, пролегал метрах в трех от стола. Она просто перекрыла своим телом на мгновение спички, не приближаясь к ним – и они исчезли. Фантастика!
И уже возле самих дверей Милена остановилась.
– Болит? – участливо спросил пенсионер Трухнин. Он поддерживал ее за талию, при этом его ладонь периодически норовила скользнуть ниже.
Милена сняла руки с плечей своих провожатых, повернулась:
– Дора Григорьевна!
– Что? – спросила Дора.
Милена спокойно, как бы даже скучая, сделала, совершенно не хромая, несколько шагов навстречу Филатовой. Некий предмет, пущенный рукой Милены, описал полукруг в воздухе. Бывалая теннисистка Дора машинально поймала его и раскрыла кулак. На ладони ее лежал спичечный коробок. Дора удивленно перевела взгляд на стол, где спичек, разумеется, не оказалось, вновь на ладонь, потом на Милену. И расхохоталась.
Первый раз в жизни я видел Дору Филатову смеющейся.
И тут вдруг я услышал, как за спиной Милены зашуршали, расправляясь, рвущиеся на свободу огромные крылья.
* * *
На улице мы с Миленой встретили Александра Леонидовича Жмырю. Ни лакейского подобострастия помощника администратора, ни чванства замдиректора в нем не просматривалось. Рваные, в латках джинсы, балахонистый, крупной вязки свитер. Еще Жмурик отрастил небольшую бородку.
– Как дела? – спросил я.
– Хорошо, спасибо вам большое. Столько времени потратили на занятия со мной...
– Да не за что, – сказал я.
– Пожалуйста! – находчиво ответила Милена и засмеялась.
Потом все же потянулась неловкая пауза, надо было прощаться, как вдруг он легко и свободно запел. Бельканто нежно и мощно разлилось над улицей, редкие прохожие застыли с распахнутыми ртами. Аккуратненько, почти без помарок, хотя и излишне старательно, он подобрался к фуриозо, а затем аччеттанто вышел на коду, продержав последнюю ноту чуть ли не с минуту, я скосил глаза – в ближайшем кафе дребезжало стекло, и отражение мира в нем трепетало (правда, Милена потом уверяла меня, что столкнулись мы с Сашей возле магазина светильников, где на кронштейнах прямо над тротуаром были завлекательно развешаны образцы товаров, как то: настольные лампы, бра, торшеры, и дрожали подвески хрустальной люстры, а не оконное стекло – очевидно, мы с ней просто смотрели в разные стороны), неизвестная старуха в окружении фикусов ошалело хлопала и кричала «бис!», перегнувшись через подоконник. Жмурик, еще красный от натуги, то поднимал, то опускал руку, каким-то блуждающим, вензельным жестом поправляя зачем-то в который раз ворот своей рубахи, молча смотрел на нас, а мы на него; это было странное, ни с чем не сравнимое ощущение, когда всей кожей чувствуешь прикосновение Бога.
И Бог был в Жмурике. И Жмурик был Богом.
Тут опомнилась онемевшая было от восхищения Милена, захлопала в ладоши, подскочила к Александру Жмыре, а он, растерянный, нелепо втянул голову в плечи, видимо, все еще никак не мог поверить, свыкнуться с мыслью, что способен издавать столь прекрасные звуки, а может, просто испугался, подумал, что Милена сейчас будет его бить... Милена порывисто и неловко обняла его, расцеловала, тут же опомнилась, одернула платье и снова степенно взяла меня под руку.
– Поступил-таки в консерваторию? – спросил я.
– Да, на факультет вокала. Спасибо.
Жалкое, заискивающее расползание губ помощника администратора, самодовольная ухмылка замдиректора, и теперь – мальчишески смущенная и счастливая, хотя и по-прежнему немного придурковатая, улыбка студента консерватории, улыбка, которой он будто просил прощения за что-то...
* * *
Мы направлялись через парк к морю, когда Милена вдруг завопила:
– Смотри, сирень распустилась! – И помчалась к кустам. – Привет, цветочки! – услышал я. – Ну, как вы живете?.. Да, я понимаю (огорченно). Потерпите, пожалуйста, немного, скоро теплее станет...
Вначале меня покоробила эта сцена из провинциального спектакля. Бывший зэк Егор Прокудин с лицом Шукшина гладит заскорузлыми от бензопилы «Дружба» ладонями стволы березок и сообщает им, что они «невестушки». Милена была уже достаточно взрослой барышней, чтобы порываться инсценировать такие умилительные живые картины, попахивающие дурновкусием: ах, вы мои цветочки, ах, вы мои миленькие... У Шукшина получилось, хотя балансировал на грани сопли. Так то Шукшин. А другим лучше и не пробовать. Дальше, однако, я обратил внимание, что между фразами она делает паузы и... Словом, через некоторое время я вдруг почувствовал, что Милена действительно слушает и слышит их, цветов, ответы. По крайней мере, было весьма похоже на то. Я подошел поближе. Теперь я видел ее лицо.
– Нет, ну что вы, мне вы очень нравитесь. Вы очень красивые! (Пауза, она коснулась цветков кончиками пальцев.) У меня все норма... нормально... – тут Милена осеклась, было полное впечатление того, что цветы перебили ее, и она, как воспитанный человек, слегка споткнувшись, умолкала на полуслове – выслушивает неожиданное возражение. – Нет, правда! Очень даже хорошо. (Пауза, очевидно цветы сказали что-то забавное, потому что она рассмеялась.) Ага! (Пауза.) Да! (Пауза.) Да-а-а... Я бы с удовольствием (извиняющимся тоном), но мне пора идти. (Пауза; на лице Милены отражалась смена чувств, связанных с тем, что в это время, слышимые только ею, говорят цветы.) Извините меня, пожалуйста. Я еще, может быть, приду к вам. (Пауза.) Ну, хорошо, еще немножко, – она нежно погладила ветку. – Ладненько, я пойду? Я пойду? Я пойду, да? (Пауза.) Меня ждут... Я пойду, да? (Пауза.) Я вас обожаю!
А ведь похоже, она искренна...
Милена взяла меня под руку, на ходу обернулась и помахала рукой кусту:
– Пока!
Что это?! Мне померещилось? Господи, да это просто порыв ветра шевельнул листья и кипень соцветий.
Чокнуться можно с этой Миленой.
Еще через несколько шагов она вдруг забежала вперед меня и бросилась мне на шею:
– Я тебя обожаю!
Честно говоря, я был немного растерян.
Милена переменным аллюром неслась по аллее, иногда от избытка чувств подпрыгивая на одной ноге, раскрасневшаяся, со странно блестевшими глазами, и пританцовывала, и кружилась, взахлеб смеялась, а то вдруг на ходу раскидывала руки в стороны и, делая виражи, громко гудела, как самолет, а я шагал сзади и думал о том, что как-то уж очень этот детсадовский восторг не вяжется с ее возрастом – ей тогда уже пошел девятнадцатый год.
Старушка со старичком, шедшие навстречу, удивленно на нас смотрели. Я вспомнил, что у меня открыт рот, и срочно сделал «приличное» лицо, пиджак оправил, откашлялся.
А что мешало мне помчаться вместе с Миленой – дурачиться, беситься на пару?.. Мне ведь хотелось этого...
Не превратился ли я к тому времени во вполне законченный, великолепный образчик брюзги?
Наверное, я часто не понимал ее. Для меня-то ведь цветки сирени были хорошим средством от артрита, травм суставов, если настоять лепестки на водке в темноте...
* * *
Порой, как в только что описанном эпизоде, она бывала поэтичной, возвышенной, трепетной, в таких случаях употребляют пошлое сравнение «как майское утро». Иногда, а именно когда у нее случались истерики, в минуты немотивированных или слабомотивированных вспышек гнева, лирика бесследно улетучивалась, Милена становилась неистовой, злобной и маловменяемой – глаза ее суживались до ледяных щелочек, голос становился хриплым, казалось, сейчас она разорвет всех на мелкие клочки – проглядывало что-то такое темное и первобытное, звериное, что я просто пугался, особенно первое время.
У Милены был неестественно широкий, нечеловечески широкий диапазон – не только в голосе, но и в чувствах, точнее – в страстях, как ни странно это слово звучит по отношению к совсем юному существу.
Однажды я упрекнул ее – как можно мягче – почему у тебя ножницы могут оказаться где угодно: на телевизоре, на подоконнике, в ванной. У меня они непременно лежат в одном и том же месте: в ящике, где нитки, иголки, запасные пуговицы, это удобно, всегда знаешь, где искать, точнее, искать не надо. Милена сказала – ой, какой ты ну-удный. Почему ты, если попользовалась вещью, не кладешь ее на свое место, там, где взяла, спросил я, а бросаешь где попало, я ведь после тебя ничего найти не могу.
Милена ответила, а собственно, огрызнулась – все, что я ни сделаю, тебе не нравится, все тебе не так, ты меня за что-нибудь обязательно должен отчитать. Ты точь-в-точь как моя мама. Я опешил и возразил, что это ведь неправда.
Тотчас без всякого перехода она хватила тарелкой о паркет, начала кричать, смеяться и плакать одновременно, потом вдруг опомнилась, обмерла, некоторое время перепуганно переводила взгляд с меня на осколки тарелки и назад, села прямо на пол, закрыла лицо ладонями, разрыдалась, затем стала просить: «извини, пожалуйста, ну, хочешь, я на колени перед тобой встану, только прости, не выгоняй меня».
На следующий день я заговорил с ней насчет визита к психиатру, но Милена |л слышать об этом не захотела. Я понизил свои запросы до уровня невропатолога. Сначала она ударилась в обиду – если хочешь от меня избавиться, так и скажи, я уйду куда глаза глядят, затем обратила все в шутку (после этого я и пошел знакомиться с ее отцом, просить его помощи).
Как-то она закатила по собственной инициативе очередную грандиозную |уборку в мое отсутствие, в результате я недосчитался бумаг, лежавших на письменном столе.
Я спросил, куда они делись.
Улыбка на лице Милены потускнела. «А, эти листочки... Там же было что-то черкано-перечеркано, я их выбросила».
Тут уж я завопил – это же были черновики будущего сценария! Мы уже собрались было идти на улицу рыться в мусорных баках, но тут Милена вспомнила, что она их не выкинула, а рассовала по шкафам, полкам, тумбочкам, «в какой-то из ящиков, не помню, им же не место на столе».
Я поинтересовался, с чего это она вдруг стала решать здесь без меня, где чему место? Но на столе же был беспорядок, я прибрала. Но я же теперь найти ничего не могу. Но их же можно сейчас найти, эти твои бумажки. Я осведомился, кто будет искать. Милена сказала, что раз так, то может она. Я поблагодарил за одолжение. И добавил – лучше не меняй без меня здесь ничего, сначала спроси.
Милена сказала – извини, пожалуйста, что не спросила, но я ожидала, что ты похвалишь меня, я так старалась, тут же, не дожидаясь ответа, вспыхнула, заявила, что я просто ее ненавижу, считаю идиоткой; я обескураженно спросил, с чего это она взяла, она закричала в слезах: «По лицу видно!»
Кончилось это очередной истерикой Милены, в результате чего я понял, что приучить ее класть вещи на свое место никому никогда не удастся. С этим я смирился.
Но беспощадной была война с неизбывным стремлением Милены все вазы в квартире (есть доброхоты, которые считают своим долгом всякому и каждому на день рождения преподнести сосуд для икебаны, у меня их уже скопилось штук сорок – «Ой, спасибо! Это мне?! Какая замечательная вазочка!!!») забивать неизвестно где ею добытыми искусственными цветами.
На все мои попытки объяснить, что я не перевариваю поддельных цветочков, от вида обманных букетов меня тошнит, Милена отвечала с наивной, немного виноватой улыбкой: «Но ведь это красивенько!»
Однажды терпение мое лопнуло – вспомнив институтские занятия по сценречи и постановке голоса, я хорошенько подобрал диафрагму и с посылом в пятьдесят восьмой ряд партера порекомендовал, куда вместо ваз лучше засунуть всех этих гнусных ублюдков, представляющихся гладиолусами, ряженых под розы, выдающих себя за тюльпаны, делающих вид, что они хризантемы, косящих под лилии, прикидывающихся ромашечками.
После этого фальшивые цветы испарились.
Однажды я попросил ее: я занят, а ты целый день свободна – на тебе деньги и квитанции, пойди заплати за электричество и квартиру.
Вечером Милена сказала – за свет внесла плату, а за квартиру нет. Была очередь, восемнадцать человек, я посчитала – на каждого уходит в среднем по три минуты. Это целый час торчать там. Я минут сорок выстояла, осталось еще пять человек передо мной. Я ушла. Я не смогла больше стоять.
Я заинтересовался – если минут сорок потратила, отчего же не подождать еще четверть часа, где же логика.
Милена вспылила и стала орать, что она не может париться в очередях, у нее нет терпения, иди и сам плати за свою квартиру, причем по интонациям это было очень похоже на ее мамочку, и вдруг я услышал:
– Вот честное слово, ты меня доведешь, возьму топор и вот так вот!.. – тут Милена сама испугалась своих слов и замолчала.
Я окаменел. Когда ко мне вернулся дар речи, я спросил:
– А у вас дома есть топор? ,
– Нет! – крикнула Милена все еще с перекошенным лицом.
– И у меня нет, – сказал я. – А ты вообще когда-нибудь держала в руках топор?
– Нет... – растерянно выдавила Милена, после чего разразилась слезами.
– Вот мне в детстве приходилось колоть дрова, у нас было печное отопление, – я стал не спеша, подчеркнуто спокойно повествовать о своем детстве в пригородных трущобах, именуемых «Шанхаем». Милена перестала плакать, начала вслушиваться. Собственно, этот рассказ я и затеял, чтобы отвлечь ее. Под конец я спросил ласково: – Что это с тобой только что было, Милена?
– Я не помню, – сказала она, глядя на меня, как лань, которой перебили ногу, – я что-то говорила, кричала, я ничего не помню...
Затем она стала просить прощения, сама толком не понимая, за что. Говорила – ну, хочешь, я на колени встану, извини, что я не заплатила за квартиру, но я же деньги не растранжирила, я их принесла назад... Бред, в общем.
Подобные стервозно-психопатические выходки у нее часто так и заканчивались – поползновениями просить прощения обязательно на коленях, от чего я каждый раз с трудом ее удерживал, затем она обычно впадала в странную сонливость. Хотя однажды я нашел способ – стал всерьез убеждать Милену, что на голом полу стоять на коленях ей будет неудобно и холодно, она их, колени, простудит; что бы ей такое подстелить. Милена начала искать со мной, что бы ей подстелить, тут до нее дошел идиотизм ситуации, она расхохоталась, обняла меня и спросила на ухо:
– Я глупая?
– Бывает, – «дипломатично» ответил я.
Тут же она начала усыпать, и я уложил ее в кровать, как больного ребенка, каковым она, собственно, и являлась.
Позже я купил ковер и на полном серьезе объяснил его предназначение – для дамских коленопреклонений. Милена чуть не лопнула со смеху. Так это у нее прошло.
С психикой, конечно, у Милены было не все в порядке. Володя по этому поводу сказал, что он, как любой «уважающий себя психиатр», никогда в жизни не возьмется ставить диагноз заочно, но судя по моим рассказам, и Милена, и ее мамаша с большой долей вероятности могут быть отнесены к невротическим натурам. Можно даже очень осторожно предположить наличие некоторых психопатических черт в характере. Но не следует в каждом случае, когда сталкиваешься в быту с излишней горячностью, тут же восклицать (с излишней горячностью) – «психопатка», он принципиально против приклеивания «на основании стороннего наблюдения поведения» каких-либо, как он выразился, «конкретных ярлыков» вроде: психопатия, неврастения, истерия, реактивный психоз и т. д. В ответ на мою робкую попытку вопросительно добавить к его списку термин «шизофрения» он вышел из себя и, размахивая руками, сообщил, что ведь не лезет в мою профессию, так как понимает, что он в ней профан.
Я с неподдельной скорбью констатировал, что всем давно известно кредо рыцарей Ордена Смирительной рубашки, проще говоря, шайки психиатров: «Здоровых людей нет, есть недообследованные».
Дело происходило в спортивном зале, и он в результате чуть не поломал один из тренажеров.
Когда Володя успокоился и улыбнулся (в ответ на мое задумчиво высказанное предположение, что вспышки гнева могут с некоторой долей вероятности свидетельствовать о некоторых психопатических чертах в характере некоторых психиатров), он добавил: единственное, что можно сказать точно, так это что «твоя Милена – художественный тип».
Но это я знал и без него.
Я давно заметил: на линованной бумаге Милена обязательно пишет поперек.
* * *
Мы оставили одежду на песке. Ближе к горизонту на фоне плавного, с размывом перехода от полупрозрачной голубизны через пепельно-лиловое, малиновое к яблочно-зеленому и густой синеве бледным привидением уже желтел слегка надкушенный лунный диск. Это сильно напоминало декорацию какого-то оперного спектакля, виденного мною еще в бытность маленьким мальчиком.
– Как красиво, – сказал я. – О, грациоза люна, ио ми раменто ке, ор воль-дже ланно, совра квесто колле...
– Ой, смотри, краб плывет! Ой, какой смешной!
– Ио вениа пьен д'ангошя а римирарти...
– На каком это языке? – вновь перебила Милена. Мы с ней уже стояли по грудь в воде.
– На итальянском. Это Джакомо Леопарди, современник Пушкина.
– А-а... Давай его поймаем! – она не слушала меня и смотрела вбок, следя за перемещениями краба.
– Кого? Джакомо Леопарди?
– Да нет же! Краба!
– Э ту пендеви альлор су квэлла сэльва... Лови, кто ж тебе мешает, – усмехнулся я.
Милена плыла под водой, как лягушка, волосы ее развевались, словно змеи, вот она вынырнула прямо передо мной, мокрой курицей встала из воды, оперлась незанятой крабом рукой о мое плечо, чтобы не упасть, и попрыгала на одной ноге, вытряхивая воду из уха.
– Что с ним делать? – Милена продемонстрировала схваченную за шкирку, если таковой считать панцирь, свою добычу, расстроенно, в предчувствии супа, жестикулирующую всеми конечностями и усами.
– Отпустить.
– Плыви, косолапый.
Она начала медленно поворачивать голову от кильватера освобожденного краба в мою сторону. Далее произошло нечто странное. Внутри Милены словно щелкнул тумблер и включился, воспрянул другой, небудничный человек, ранее дремавший за невостребованностью – что-то отпустило, освободилось, прояснилось, полетело...
О, грациоза люна, ио ми раменто
Ке, ор вольдже ланно совра квесто колле
Ио вениа пьен д'ангошя а римирарти:
Э ту пендеви альлор су квэлла сэльва...
Закончив, она забавно, по-детски вздохнула.
Это было чудо.
Первая строка у Милены была подернута легкой печалью от предощущения того, что грациоза люна не ответит на обращение к ней. Во второй сквозило полное нежности и грусти воспоминание о совра квесто колле, в третьей – попытка мысленно танцевать вместе со словами, паря в воздухе, обнимая их, лаская кончиками пальцев, расходясь с ними, словно в невесомости, и вновь встречаясь. В четвертой она вслушивалась, как звуки, будучи изреченными, медленно тают в пространстве, оставляя после себя колдовской аромат, свой у каждой буквы и даже у каждой паузы.
Она не только ни разу не споткнулась, буковка в буковку повторила единожды вполуха услышанный текст на незнакомом языке – она улучшила мою, как я только тогда понял, примитивную местечковую мелодекламацию настолько, насколько это вообще возможно!
Попросту взяла и между прочим, вскользь, шутя, забавы ради, так же, как пустилась в погоню за морским отшельником, показала другому отшельнику, только без клешней, как надо читать стихи...
Мы стояли с Миленой в теплой недвижной воде, по ее лицу стекали капли, ее узкая кисть лежала на моем плече, пахло солью и водорослями, где-то хныкал ребенок, а у меня шевелились волосы и бегали мурашки по телу, потому что эта девочка в стареньком купальнике, с чуть заметной улыбкой смотрела на меня из другого мира, где живут боги...
* * *
Милена сидела в салоне «Стилист» (писатель прошлого века, во всяком случае того его периода, когда танцы еще назывались танцы, а не дискотека, будучи перенесен машиной времени в сегодняшний день, подумал бы, читая вывеску, что здесь собираются почитатели и последователи великих стилистов – Бунина, Набокова), запрокинувшись на подголовник, ненавязчиво переходивший в никелированное корытце, которое в данный момент использовалось двумя девушками в фисташковых халатах и лимонного цвета резиновых перчатках для покраски Милениных волос (это я нафантазировал, меня ведь там не было). Рядом с ней Дора Филатова закончила разговор по мобильному телефону.
– Ой, а можно я тоже позвоню? – спросила Милена. – А как тут набирать номер? Хорошая штука, надо будет и себе купить. Алло-о!
Здесь мой вымысел заканчивается, вновь начинается реальность, данная мне в ощущениях.
– Алло! – отозвался я у себя дома.
– Приветик! – сказала Милена.
– Здравствуй. Ты где?
– Мне тут волосы красят, брови щиплют и все такое. Слушай, ты можешь за мной заехать часика через два в магазин?.. Дора Григорьевна, в каком магазине мне будут покупать туалэты? – последнее слово, очевидно подражая Доре, она произнесла на утрированно-французский манер.
* * *
Первое, что я увидел в магазине готовой дамской одежду – через щель между не до конца задернутой занавеской и краешком примерочной кабинки – сиреневое с непонятными письменами платьице Милены, сиротливо свисавшее с крючка.
Кроме Доры Филатовой, присутствовало с десяток членов ее съемочной группы. Я поздоровался.
– Добрый день, коллега, – сказала Дора. – Милена, Виталий Константинович пришел.
Над кабинкой вознеслась кисть Милены и помахала в воздухе. Когда Милена вышла, я впервые по-настоящему осознал, что она ослепительно красива.
– Знал, что косметика меняет женщину, но чтобы настолько!
– Ей идет, правда? – оживилась Дора. Я промолчал.
– Приветик! – сказала Милена и, подбежав, подставила щеку для поцелуя. – Просто раньше ты меня не видел накрашенной.
– А как вам прическа? А такой цвет волос? – весьма польщенная моим комплиментом в адрес Милениного макияжа и напрашиваясь на дальнейшие похвалы своей работе, спросила гримерша по фамилии Кучерявенко, особенно уместной, когда она завивает актрисам волосы.
– К лицу, – оценил я. – И эта юбка ей к лицу.
Пенсионер Трухнин стал гоготать и показывать мне поднятый вверх большой палец, повторяя:
– Юбка к лицу! Хорошо! Юбка к лицу! Пять баллов!
– Теперь давайте попробуем вон тот блузон, – сказала Дора.
– Шифоновый? – уточнила художница по костюмам.
Ох, уж эти примерки! Взгляд назад через плечо в зеркало на автопортрет своей задницы, и горящие очи, и поглаживание личных ягодиц с параллельным распрямлением пальчиками морщиночек, в основном воображаемых, и поворот, и сосредоточенное, с глубокими раздумьями разглядывание себя со спины через другое плечо и вновь бережное скольжение ладоней по собственному драгоценному седалищу, и скашивание глаз, дабы увидеть свое лицо в три четверти, это ведь тоже очень важно, и плавное прохаживание, чтобы оценить наряд в динамике колыхания его отражения.
Тут в магазин ввалились два типа с видеокамерой:
– Мы с телевидения! Нам сказали, что вы здесь, Дора Григорьевна!
– Кто сказал?
– Агентура. А можно мы тут?..
– Только при условии, если не будете мешать! – заорала Дора.
– Это ваше открытие, восходящая звезда?
– Ну, еще рано говорить. Да, на главную роль утверждена эта девушка, начинающая актриса, молодая, очень талантливая – Милена... э...
– Федоренко, – подсказала Милена.
– Я плохо запоминаю женские фамилии, да и зачем – мы их так часто меняем... – мило выкрутилась Дора и зачем-то глянула на меня.
Журналисты осведомились, можно ли задать барышне пару вопросов, а именно следующие, но Дора, вновь резко перейдя от голливудской улыбки к базарному крику (в этом она была удивительно схожа с Миленой), сообщила, что разрешает им присутствовать, но не участвовать, тем временем «начинающая, молодая, очень талантливая» начала отвечать на вопросы, фактически заданные ей телевизионщиками под видом обращения к Доре. При этом Милена периодически посещала кабинку, чтобы надеть еще вот эти джинсы, и эту майку, и померять вон тот теннисный костюм, и те туфельки, и такое платье, и этакий купальник («Купальники мерять нельзя», – сказал кто-то сбоку). Шляпками она венчалась, разумеется, вне кабинки.
Дора поведала журналистам, будто оправдываясь, что главная героиня по ходу сюжета часто меняет наряды, так что одежды прикупить для Милены нужно много.
Давали советы продавщицы и уходили-приходили прерывистым конвейером с целью показать иную модель и расцветку, а также в ответ на нельзя ли размером свободнее или уже, вставляли иногда свои словесные двадцать копеек ассистентки, периодически морозил очередные глупости пенсионер Трухнин, так, он смемуарничал, как однажды Станиславский с Немировичем-Данченко, подбирая костюм актрисе для спектакля, уважительно советовались с ним, Трухниным, тогда «еще более юным, чем сейчас». Если учитывать, что речь шла о второй постановке «Чайки», годочков сейчас фантазеру Трухнину должно было стукнуть этак сто тридцать.
Я почувствовал себя лишним и отошел в сторонку. Там стоял старик-охранник с надписью «секьюрити» на сердечном карманчике, совсем дряхлый. Вряд ли я доверил бы ему даже охрану дворницких метел. Мы с ним уставились друг на друга и принялись поочередно понимающе вздыхать.
Между тем, меня тянуло к себе старое платье Милены, я даже подошел к кабинке, когда она была пуста и занавеска бесстыдно отдернута, – под предлогом поправить свою прическу, – и рядом с отражением моей личности на фоне круговерти группы Филатовой потерянно вытянулось сиреневое с загадочными закарлючками.
Позади осталось отсчитывание денег на блюдечко перед кассиршей, произведенное директором картины Боковым вкупе с требованием выписать копию чека, и фраза Милены: «Ну, мы пойдем?» и слова художницы по шмоткам: «Миленочка, душенька, начинайте носить все сразу»... «Как все сразу – одновременно?» – сострила Милена. «Нет, – улыбнулась художница, – сразу – в смысле... не откладывая. Даже дома, чтобы скорее обтерлось; на экране у одежды должен быть обжитой вид».
– Вы забыли!.. Девушка! – воскликнула одна из продавщиц.
– Да, Миленочка, вы свое платье забыли! – крикнула ассистентка Мальвина. Милена повернула голову в сторону примерочной, сказала: «А!» и начала было совершать взмах рукой, означающий: «Да ну его», но потом все же вернулась и сдернула иероглифы с крючка.
– Я на время съемок поживу у мамы, от нее ведь ближе к киностудии, – сказала мне Милена.
Дальше идет провал. Произнесла ли эти слова Милена еще в магазине, когда мы направлялись к выходу? Или на ступеньках, после того, как, послушные фотоэлементу, за нами закрылись стеклянные врата? Или возле машины, когда я отпирал дверцы? ,
Иногда я считаю, что уронил пакеты с ее покупками, ее новой служебной одеждой. Порой уверен, что не ронял.
Точно помню только, что Милена походя опустила небрежно свое платье в урну возле магазина, вернее, на урну, поскольку та была переполнена.
Кажется, я что-то городил насчет того, что да, от меня расстояние длиннее до киностудии, чем от дома ее мамы, но я мог бы по утрам отвозить ее своей машиной на съемки, а вечером забирать. Возможно, она объяснила, что я ведь сейчас в отпуске и зачем мне рано вставать, стоит ли мне беспокоиться, то есть это она обо мне заботится, о моем полноценном отдыхе.
Вспоминая этот эпизод, я часто впадаю в уверенность, что такого разговора вообще не было, что после фразы Милены о ее намерении пожить у матери, мы молча сели в машину. Порой меня охватывает сомнение – да нет, вроде такой диалог имел место.
Хотя, собственно, какая разница?
Мир начал приобретать более ясные, устойчивые очертания, когда мы уже сидели в моей «девятке».
– Но твоя мама... Она ведь тебе житья не даст, – выговорил я. – Как ты сможешь, например, дома учить роль? Мамочка тебе дырку в голове просверлит.
– Она немного поутихла последнее время, – сказала Милена, странно непривычная в джинсовой рубашке и кепочке-бейсболке с какой-то надписью латиницей. – Стала более... удобоваримой, что ли. После того как начала пить то, что ты ей принес, ну, травы – корень валерьяны... забыла... пустельник...
– Пустырник, – поправил я. – Так она же выбросила их в мусорное ведро.
– При тебе выбросила, а как ты ушел – полезла и достала.
Милена переместилась ближе ко мне, чтобы попасть в зону видимости себя новой в зеркале заднего вида – кепочку срочно понадобилось снять и надеть опять, но уже козырьком назад и проконтролировать результат. Зеркальце ты мое ненаглядное...
– Ну, что ж, только учти: кино – это всего лишь тени на простыне. И еще – мир кино съедал с потрохами многих.
– В каком смысле? – немного забеспокоилась она.
– В смысле – живой останешься. Только окажешься съеденной.
– Ты говоришь загадками, – резюмировала девушка с внешностью Милены, достала пронзительно-карминовую помаду и принялась ее употреблять.
– Я вообще загадочный, – торжественным тоном произнес я. – Я такой загадочный, что куда там.
* * *
Недели через две глубокой ночью, безуспешно борясь с бессонницей, я вдруг неожиданно для себя встал с постели, оделся и вышел из дому.
Перекурив с ночным сторожем на автостоянке, обсудив с ним среди стада спящих машин политическую ситуацию – как внешнюю, так и внутреннюю, я гулко завел свою «Ладу» и отправился на другой конец города в район новостроек к дому Милены.
Постояв некоторое время у раскрытого окна ее комнаты, послушав, как дыхание Милены смешивается с пением цикад, как с неопределенным сонным звуком она перевернулась на другой бок, я уехал назад и благополучно задал храповицкого. .,
