Текст книги "Арена"

Автор книги: Никки Каллен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Я испек шоколадные круассаны.

Бабушка помогла ему внести и расположить поднос. Спальня, как всегда, была завалена журналами и рукоделием – бабушка вязала крючком и вышивала бисером; в вазе стояли увядшие цветы. Надо поменять – подумал Макс и вдруг понял, что его ожидает: весь замок на нем; вспомнил одну книжку: маленькая ферма на краю земли, у маленького мальчика увезли маму рожать, отчим сломал ногу на охоте – поскользнулся пьяный на болоте, и все хозяйство осталось на мальчике; мальчика звали Норман, серьезный и темноволосый, ему всего десять лет, но он все делает: встает в пять утра, носит воду, кормит скотину, уходит в школу, готовит обед, делает уроки, прибирается везде и мечтает о том, как женится на одной кинозвезде; и автор добр к Норману: мальчик вырастает и действительно на ней женится; Макс в детстве любил эту книжку, даже спал с ней одно время, хранил под подушкой, она была вместо Бога, как всегда книги – утешение и поддержка, «будь честным всегда»; ее написал молодой очень парень, подросток, англичанин, Кайл Маклахлан, из его книг Макс нашел только эту повесть и еще одну – «Любовь и немного дерьма», про любовь; а больше ничего, хотя искал, как принц Золушку, даже писал письма в букинистические магазины и книжные клубы… Они стали пить чай, Макс налил в свой сливок, бабушка – холодной воды, похвалила круассаны: «у Наташи научился?» Наташа была ушедшая повариха. «И вправду, зачем платить деньги слугам, когда есть внук?» – и засмеялась. Что случилось – не объяснила, письмо или что-то другое, но Макс понял: бабушка больше не выйдет из своих комнат – и теперь ему жить одному.

Он стал жить один. Просыпался раньше, умывался холодной водой, шел в часовню, читал там быстро Розарий; зимой в часовне было нестерпимо холодно, Макс надевал свитер и куртку и все равно еле шевелил пальцами; потом шел на кухню, разжигал огонь в печке, грелся, готовил что-нибудь: омлет с помидорами и луком, кровяную колбасу, греческий салат; завтракал сам, ставил поднос под дверь бабушке, бежал в свою комнату, одевался, закрывал дверь замка, открывал ворота замка, выводил велосипед, закрывал ворота, садился на велосипед и съезжал с горы; знал, что бабушка проснулась и смотрит ему вслед из окна, слегка отодвинув занавеску; в школе он почти ни с кем не общался, сидел за партой один, шел сквозь толпу в пустоте, вакууме, словно по красной дорожке, усыпанной розами, – люди бессознательно расступались, освобождая ему дорогу, место, хотя «де Моранжа» его никто не называл, звали просто: «Макс Дюран»; Макса это имя смешило – звучало коротко и решительно, как имя настоящего санкюлота или парня из армии Наполеона, полной противоположности де Моранжа. Учился он не хорошо и не плохо, хотя был гением, вундеркиндом; играл в замке сам с собой в шахматы, читал партитуры Баха и Канта в оригинале, нарочно делал в примерах ошибки и нарочно не поднимал руку, чтобы не выделяться еще и в учебе, а то возненавидят, убьют, на вилы поднимут, пусть лучше вообще не помнят, что он есть и кто он. Одного имени де Моранжа хватало, чтобы стать отверженным; наверное, так же странно быть сыном известного преступника – серийного убийцы или грабителя банков, размышлял Макс. После уроков он на велосипеде же ездил за покупками; в магазине он повторял: «Я никто, я дерево» – и сливался, соединялся с окружающими, серыми, усталыми, семья, работа, будто и у него то же самое, а не замок; серые глаза, серые волосы, одежда самая простая. Одежду Максу и бабушке присылали по каталогам из Европы: на самом деле она была дорогая, дороже всего магазина, в котором стоял в очереди Макс, но бабушка так и не влюбила его в яркое; в парчу, в шелк, в атлас, в бархат, в расшитое и вышитое, в кружева – что любила сама; Макс носил светлые рубашки поверх слегка потертых джинсов, футболки с номером Бэкхема, свитера блеклые, теплые, тонкие, с длинными рукавами, которые то подворачивал до локтя, то натягивал до кончиков пальцев; стоял в очереди, слушал разговоры, мысли, смотрел на людей, отводя глаза сразу же, как только пытались посмотреть и послушать его; и знал, что может быть другим, ослепительным, как солнце: стоит ему захотеть – и развернутся крылья, а магазин пронзит радуга… Потом Макс рулил домой, на гору; и готовил обед; готовить ему нравилось, он всегда что-нибудь придумывал: клубничный суп, гренки с кинзой, салат из рыбы, моцареллы и авокадо, жареное мясо с мангово-ежевичным соусом. Оформлял все как полагается: салфетки, вилки, стекло и серебро; относил поднос наверх бабушке; она и вправду не выходила из своей комнаты, и даже священник, отец Алехандро, ее не разубедил, приезжал к ней два раза в неделю, исповедовать и причастить; после причастия оставался попить чаю; Макс тогда готовил еще бутерброды – в форме кораблей или цветов; пек кексы – много-много изюма и сверху шоколад; потом шел вниз, обедал сам, потом опять поднимался, забирал поднос, мыл посуду, пел, потом шел по замку или в сад – убрать пыль, подстричь газон, пропылесосить кресла, проветрить, а то уже сто лет в этой комнате никто не бывал; Максу нравилось бродить по замку: он открывал новые острова и континенты, бильярдные и гостиные, будуары и столовые; замок был бесконечен, как фантазия, у него имелись свои секреты: тайные комнаты, неожиданные лестницы, лабиринты, зеркала-обманки, портреты с глазками, подземный ход – Макс нашел его в кухонном очаге и вышел в сад, на калитку, скрытую за розовыми кустами. Но больше всего Макс любил библиотеку и портретную галерею – о каждом портрете он находил книгу и писал что-нибудь в дневник. Потом он перестал ходить по замку – сам не знал почему – устал; и перестал открывать и прибираться; зажил в трех комнатах: в спальне, кухне и библиотеке; стал тосковать, мечтать о вдохновении и опять разговаривать с Богом – по-настоящему, жалуясь, что его не слышат и не хотят помочь.

Бабушка все знала о Максе. После обеда, если был солнечный день и весна или осень, он катался на велосипеде в саду, и читал при этом книгу, положив ее на руль, и крутил на велосипеде восьмерки; выглядело это фантастически; иногда он отвлекался и говорил сам с собой, с автором, спорил, рассуждал, размахивал руками, но велосипед не падал – и он тоже – никогда. Макс был гениален; она уже поняла, кого вырастила – второго Жана-Кристофа, хотя сам Макс мечтал быть похожим на Рене. Бабушка же слушала какую-нибудь старую пластинку, Эдит Пиаф, Энрико Карузо, и смотрела на него сверху, открывала окно; Макс слышал музыку, стук рамы и поднимал глаза от книги, солнце сияло на его волосах, он был как ангел, как святой Себастьян – прекрасен; из-за солнца он ее не видел, но знал, что она там, смотрит на него и любит его, махал ей рукой, улыбался; она улыбалась в ответ. Они дружили с Максом, понимали друг друга без слов; он не рассердился на нее из-за уединения, не обиделся, как это сделали все остальные: подруги, бесконечные филантропические советы; бабушка до уединения – она называла его Уединением с большой буквы, как Уолден, – занималась широко благотворительностью; даже священник – этот смешной и старый священник, отец Алехандро, смуглый, худой, маленький, словно только-только из джунглей, где страдал и постился, и боролся с демонами, у него внешность настоящего ацтека, жреца, скорее, а не священника из глубинки, – и тот обиделся, будто она должна ему, будто у них связь. Она засмеялась: может быть, она доверилась ему, а это то же самое для мужчины, что и постель. Они не различают, не чувствуют: сумерек от позднего вечера, всех оттенков фиолетового; запахов; Евгений был точно такой же: невнимательный и страстный; любил свои занятия: охоту, церковь, читать за едой; похожий на отца и деда; она даже не могла сказать, любила ли его, просто он всегда был рядом, с ним было спокойно, точно смотреть на воду; а потом она встретила мужчину – настоящего, сильного, умного, поняла разницу, «вот в кого стоит влюбляться», – подумала с сожалением, потому что ничего не поделаешь уже, потому что уже не влюбишься, потому что этот мужчина был для нее слишком молод и красив и уже сделал ребенка ее дочери…

Марианна… От нее было письмо. Она писала – причем в очередной раз, – что мать разрушила ее жизнь, разрушила ее жизнь и жизнь Макса, ее брата, нежного и утонченного, как старые черно-белые европейские порнофильмы; а теперь разрушает жизнь этого Макса… Евгения сама не поняла, почему это письмо так расстроило ее, как скрипку, – теперь ни одной верной ноты; ей захотелось позвонить Марианне, закричать в трубку: «Я разрушаю? А где ты была все это время? Тебя нет в твоей жизни? И Макс тоже за свою жизнь не отвечал? Безответственная маленькая шалава, тебя нет, есть только твои письма, ядовитые, как перстень Борджиа…» Но потом передумала: Марианна того не стоит; она никогда ничего не стоила, ни гроша, ни слезинки, она была только красивой – кукла, мечтательница; сусальное золото; не то что ее сын Макс и ее парень, настоящие Дюран де Моранжа, хотя не они… Он тоже писал иногда Евгении – настоящие письма, Евгения радовалась им, как от возлюбленного, смеялась над собой: просто Абеляр и Элоиза; но все равно радовалась; он спрашивал о Максе, как у того дела, и Евгения отвечала – скуповато, но по делу: весит столько-то, переболел корью – это когда Макс был совсем маленьким; потом писала об оценках, о том, что он умеет прекрасно готовить, много читает и пишет и катается на велосипеде, читая при этом и выписывая восьмерки, и не падает; Евгения знала, что Артуру это понравится… Звонить Марианне она не стала, но поняла, что устала – и вправду быть ответственной, и заперлась в своей комнате – вернее, в трех: в спальне, будуаре, ванной; ела, что готовил Макс, носила пеньюары, один другого роскошнее и откровеннее, и вечерние платья из последних европейских коллекций, Вествуд, Маккуин, и знала, что выглядит великолепно; и читала журналы, играла сама с собой в карты, слушала пластинки, вышивала, вязала, спала и разговаривала все время с Богом, объясняла Ему свои мотивы. И была абсолютно счастлива. Только за Макса переживала – что он одинок, «надо бы ему друга, – просила она Бога, – а то он с ума сойдет. Артур мне этого не простит. Марианне-то все равно, она сама с ума сошла…»

В день своего пятнадцатилетия Макс получил от бабушки красивый блокнот – тяжелый, толстый, размером с семейную Библию, в кожаном переплете, с пожелтевшими страницами, с позолоченными уголками и замочком. «Мои опыты» – было вытиснено золотом на обложке, на старофранцузском; такая идеально стилизованная вещь, совершенная, как стеклянные шары с мельницей, домиком-шале и снегом внутри или музыка для фильма ужасов; бабушка положила подарок вечером на поднос с грязной посудой; «Спасибо, просто супер», – написал Макс в записке, оставил ее рядом с тарелочкой с тостами, зная, что бабушка не одобрит это «просто супер», надо было написать «Великолепно» или хотя бы «Как ты угадала?» – но он впервые проспал школу и страшно торопился: на втором уроке была контрольная по математике. Он успел как раз на конец первого – латынь; учитель вышел из класса, Макс тут же извинился, не поднимая глаз; учитель даже испугался; он был молодой, родом из городка, выучился в столичном университете, но вернулся: здесь по соседству осталась любимая с детства девушка; они поженились, он пошел преподавать в школу; и, конечно, как и весь городок, трепетал перед фамилией де Моранжа. Никогда в их стране не было феодалов и вассалов, но их городок словно заколдовали: везде цивилизация. Интернет, сотовая связь, сто кабельных каналов, а у них – замок на вершине горы, и в нем два человека всего: мальчик с прозрачными серыми глазами, и сам хрупкий, прозрачный, будто и не жилец на свете, и его бабушка; про нее рассказывают истории до сих пор, яркие, сочные, как августовские овощи, своя Екатерина Вторая; но эти двое держат в страхе, уважении, трепете весь город – вампиры, Хранители голубей. «Ничего страшного, Макс, перепишешь тему у кого-нибудь», – и побежал в ужасе в учительскую; Макс впервые с ним сам заговорил, и он рассмотрел Макса вблизи: худые скулы, резко очерченные, как на старинных испанских портретах; волосы еле-еле живые, серебристые и золотистые одновременно, без цвета, как вода; синяки под глазами; и вообще, кожа тонкая, прозрачная, как мокрая бумага, сосуды сквозь нее – как многоцветная ткань; ресницы и брови прорисованы тонко, будто китайской шелковой кисточкой. Макс вошел в класс; народ кидался ластиками, кто-то списывал, парта Макса – пустая, на нее даже куртки никто не кинул, а парта перед Максовой была завалена вещами: на лавке лежал пиджак, темно-коричневый, замшевый, потертый на локтях, с портретом Че Гевары на спине и капюшоном, и валялся рюкзак, тоже потрепанный, потасканный, из брезента, а на столе лежала только одна книга – с закладкой. Макс схватил ее и увидел имя автора: «Кайл Маклахлан»; сердце его заколотилось бешено, кровь прилипла к лицу, если бы кто глянул на него – подумал, что он сейчас потеряет сознание, срочно расстегнуть воротник, открыть окно… Макс оглянулся, но никто не смотрел на него; его научились не замечать, и он научился этому – как в магазине: «меня здесь нет, я дерево»; такое растущее посреди класса дерево – чудо с плодами цвета лунного света; и взял книгу: она была толстая, в суперобложке, черной, скользкой, блестящей; будто немецкий готический роман; так и есть – Макс знал, знал, что у Маклахлана есть что-то еще: «По ту сторону полей», «Любовь и немного дерьма» и третья повесть – «Замороженный», которую он не читал; и Макс медленно сел за чужую парту, рядом с чужими рюкзаком и пиджаком, и начал читать. О парне по имени Кай, как у него умерла жена, Венера, и остался ребенок – мальчик по имени Руди; и Кай все никак не может заплакать, ходит, ходит по городу, в котором собирается первый снег…

– Ты читаешь мою книгу, Дюран, – сказали ему в ухо; на Макса упала тень, будто и в этом мире собрался снег, и в коридоре прозвенел звонок. Обладатель голоса оказался высоким синеглазым парнем, сложенным словно бог, словно сын бога, наместник его на земле; черные волосы, длинные, почти до плеч, слегка завивались на кончиках, будто лепестки нервных синих садовых цветов, за которыми только уход и уход, а цветут раз в году – в самое сердце лета; никаких прыщей, нескладности, всего этого подросткового; парень был само совершенство, как все те, из-за кого в древности шла война, а в Средние века – турниры. Его лицо выглядело словно киномонтаж – Элвис и Байрон, Джон Тейлор из Duran Duran и ангел со средневекового «Благовещения»; Макс вспомнил, кто этот парень: мальчик, который сказал, что Бога не слышно из-за радио и телевизора; у него было странное имя – Снег Рафаэль.

– Я ужасно люблю Маклахлана, – услышал Макс свой голос со стороны, спокойный и бесцветный, будто его не напугаешь самым красивым парнем на земле, – а «Замороженного» не читал. Дашь?

– Я сам пока читаю. Ну ладно, дам, только не насовсем; мне ее брат Оливер прислал, он младше меня, но умнее, уехал учиться на актера в столицу; обожает читать; у него дар находить книги: он обещал найти и нашел. Там даже автограф самого Маклахлана. Оливер его видел, представляешь? – Снег открыл книгу на первой странице, показал Максу: там была кривая загогулина с кляксой на хвосте, словно писали старинными чернилами и пером гусиным тупым; тут в класс зашел учитель математики – Макс его не очень любил; бабушка знала все про всех в городке и как-то рассказала за чаем, что у учителя было четыре жены, он не мог иметь детей, учитель, это открывалось, естественно, в конце концов, и жены уходили от него; Максу было и жалко учителя, и немного противно – знать о человеке грустное, жалостливое, интимное, к тому же, как католик, он не одобрял несколько браков. Сейчас учитель его расстроил: он не мог дальше говорить со Снегом, надо было слушать свой вариант и писать контрольную, а потом, после урока, магия разговора наверняка пропадет – Снег убежит с другим народом, он весьма популярен, зачем ему Макс Дюран, загадочный и маленький пришелец… Но Снег неожиданно подхватил свои вещи и сел за парту Макса, прошептал: «ничего? Петер заболел, мой сосед, урод, который всех колотит, помнишь? нет? э, да ты, как я и думал, не от мира сего»; они уткнулись в тетради, над своим вариантом Снег сразу же завздыхал, запустил тонкие, длинные, совершенные, как фреска Микеланджело, пальцы в черные волосы, задергал их, будто это могло стимулировать работу мозга; Макс взял его тетрадь, посмотрел, посчитал все в считаные секунды на черновике, придвинул ему решение, Снег ошеломленно переписал; Макс решил свое, сделал пару прилежных ошибок; тетради они сдали первыми; учитель успел их проверить к концу урока, объявил: «Рафаэлю пять, можешь ведь, Снег; а у вас, Макс, твердая четверка»; Макс кивнул; его все называли на «вы», он даже не замечал, и все не замечали – так и должно быть, а как еще; прозвенел звонок, все забегали, закричали. Макс и Снег остались за партой.

– Зачем ты делаешь ошибки? – спросил Рафаэль.

– Чтобы не напоминать лишний раз отличной оценкой, что я есть, – ответил Макс, – помнят ведь про отличников и двоечников, а хорошисты никому не нужны, – и Снег понял. Рассказал про Маклахлана дальше: что тот курит, не переставая, умирает от рака легких, такой молодой, и что он написал рассказ «Любовь и немного дерьма» про реальную девушку; реальная девушка, одноклассница, его так мучила – выбрасывала цветы в окно, потом бежала за ними и плакала, что они умерли, заставляла ухаживать за другими девчонками и прочее; абсолютно реальная история, реальная любовь; девушка разозлилась на Кайла за то, что он ее так ославил классным рассказом, и убежала на край земли, и Кайл, до сих пор безнадежно в нее влюбленный, ищет ее по всему свету; они сидели и болтали, а мир словно остановился в движении, словно фея в голубом сказала «крекс-пекс», махнула палочкой – и все застыли, будто попали в штиль, в желе; Макс и Снег могли трогать их за носы, грабить банки… Они сидели вместе до конца дня – оба были потрясены внезапно начавшейся дружбой; Макс до сего дня совершенно не замечал одноклассников – знал только, после какой фамилии прозвучит его, чтобы ответить: «здесь»; а вот Снег любил наблюдать за Максом: Макс его околдовывал, будто девочка, будто знаменитый актер, странная история, странная книга; никто с ним никогда не разговаривал не потому, что боялись, а из-за сверхъестественного, бессознательного чувства, и даже Петер – бивший всех за то, что его бил дома отец, который пил и не верил из-за спиртного в Бога, – не трогал Макса, «он такой хрупкий, кажется, что сразу разобьется, рассыплется, и я буду проклят», – сказал Петер однажды Снегу, перечисляя свои победы и поражения; вот Снега Петер не жалел: несмотря на всю его красу, за школьную соседо-по-партную жизнь нос ему расквашивал каждую среду стабильно. Снег лихорадочно ломал голову, как бы спросить Макса обо всем, что слышал в городке: о бабушке – правда ли, что она заперлась и молится все дни Богу, носит власяницу и вериги; правда ли, что в замке полно призраков, они спокойно приходят и садятся за общий стол в кухне, и сначала и не скажешь, что это призрак – просто человек в старинной одежде; правда ли, что он сын родных брата и сестры; и вообще, как это – жить в замке на вершине горы? Но день закончился, Макс взял свою куртку – короткую, с британским флагом, швами наружу, с широким капюшоном, закрывавшим полностью лицо; сказал: «ну, пока, спасибо за книжку», – Снег не мог отказать своему феодалу, тем более у Макса сегодня день рождения, и Снег знал об этом, потому что однажды залез в журнал классного руководителя, где стояли пометки о днях рождения, о том, приходят ли родители на родительские собрания или нет, о том, какой религии кто придерживается, если это важно… И ушел. «Ну, пока», – сказал Снег и почувствовал боль в груди и в голове, словно при простуде, и впал в отчаяние. Опять он одинок.

Макс читал допоздна, даже не ушел с кухни в свою комнату, сидел за широким длинным столом, на котором готовили, при свете камина, только отнес поднос бабушке. Изощряться не стал, приготовил что любил: салат из курицы, зелени и грецких орехов, с майонезом и йогуртом, и шоколадный десерт; для бабушки – ее любимый бульон с гренками и сыром маасдам; повесть его увлекла, закружила, утащила за собой, словно сильное течение. Он просидел до полуночи, потом услышал, что за окном идет дождь, выглянул в окно: дождь со снегом; белые хлопья висели на черных ветках деревьев, словно вата, словно кто-то продирался сквозь сад и рвал одежду; потом понял, что очень устал, помылся и лег спать. И услышал, что кто-то стучит в дверь; на двери имелось огромное кольцо, его стук был подобен церковному колокольному звону, самому нижнему звуку небольшого органа; Макс взял канделябр, зажег две свечи, накинул плед и пошел открывать. Грабителей он не боялся, он вообще ничего не боялся: за его спиной были тени Рене и его армии. На пороге стоял весь мокрый, как принцесса из сказки Андерсена, Снег.

– Привет, – сказал Макс, не удивившись; армия и Рене тут же отступили, увидев, что опасности нет. – Ты чего?

Снег смотрел на канделябр – железный, заплывший, века восемнадцатого, пастух и пастушка, цветы на шляпах, и маленький поросенок; он никогда таких вещей не видел.

– Ого, какая штука, ею можно и голову проломить.

– Можно, – согласился Макс. От него шло тепло постели, касалось, словно руками, озябших щек Снега.

– Извини, что приперся. Я просто… не, не могу объяснить, зачем пришел. Я поругался с отцом. Я всегда с ним ругаюсь. Но всегда мне было некуда идти, кроме своей комнаты, а теперь…

– Да ладно, проходи, – Макс широко зевнул, впустил Снега в дом. Огромная дверь гулко закрылась за ними; Снегу показалось, будто он вошел в Темную Башню, такие огромные пространства открылись его взору. Свет, идущий от канделябра, совершенно бесполезный на улице с сиянием снежной ночи, терялся в зале, как непослушный ребенок. «О боже», – прошептал Снег, не веривший в Бога, как и его отец. Они шли с Максом сквозь замок, по лестницам и комнатам размером с квартал, а из темноты в свет двух небольших бледно-желтых, как ранние яблоки, свечей выступали, как сновидения, как на сцену, то вышивка серебром и стеклянным голубым бисером, то парча, то резное темно-красное дерево.

– Тебе не страшно тут жить одному?

– А чего бояться, если я тут один?

– Ну, привидений.

– Бояться надо живых, а не привидений. Пиратская заповедь, разве не читал «Остров сокровищ»?

Они шли через длинную, как железная дорога, галерею. Макс поднял канделябр повыше, и Снег увидел лица: это были портреты, много-много портретов, и все они были Дюраны де Моранжа.

– Это, – сказал Макс, – Рене Дюран де Моранжа, он сражался в битве при Креси.

– А, я видел его в музее, симпотный мужик.

Макс засмеялся, перевел канделябр на портрет, похожий на него самого, как сквозь копирку рисовали.

– А это – Жан-Кристоф. Он был как да Винчи: изобретал и придумывал – коды, всякие штуки для сражений и лекарства, сконструировал для себя телескоп и смотрел на звезды.

– Вылитый ты.

– Знаю.

– А его не сожгли?

– За телескоп? Не, его племянник был Великим Инквизитором, зачем ему жечь родного дядю? Хотя бывали и такие… Вот он, кстати, рядом, Амадей де Моранжа; красивый, правда? Он был самым молодым Великим Инквизитором, до нынешнего, Ричи Визано, они одного возраста – двадцать лет; а это – Франсуа Дюран де Моранжа, видишь, у него руки нет?

– Ну.

– Все думали, что он потерял ее в Африке, куда поехал путешествовать; один из первых европейцев, там побывавших; на самом деле рука была просто перебита, местный шаман заговорил ее, и на ней выросли железные ногти; Франсуа всю оставшуюся жизнь скрывал ее под специальным корсетом; будто ее нет вовсе; он в Африке словно с ума сошел, привез странных зверей; одного зверя он натаскал убивать людей – тот гонялся за красивыми крестьянскими девушками и детьми; этим воспользовалась местная знать, чтобы запугать короля: распустила слухи, что зверь – это божье наказание, бич за его распутный нрав; народ стал ненавидеть короля. Король прислал в провинцию войска, но все бесполезно: зверь был неуловим.

– А что за зверь?

– Вроде волка, только огромный, с карету, и злобный, будто голодный. Он слушался только Франсуа. А Франсуа слушался знать; он был влюблен в одну девушку, и ему пообещали: если он поможет как следует напугать короля, то ему разрешат на этой девушке жениться, несмотря на…

– Несмотря на что?

– На то, что это его родная сестра.

– Фу, гадость, – и Снег испугался истории, ведь про Марианну и Макса – дядю Макса, говорили в городке то же самое.

– Они даже создали общество, с ритуалами, уставом, – Братство зверя… Я сейчас роман про это пишу, нашел в библиотеке все документы, мне страшно понравилась история.

– Ты пишешь?

– Да, постоянно, ничего не могу поделать.

– Дашь почитать? Я ведь дал тебе Маклахлана.

– Я совсем по-другому пишу, вдруг не понравится…

– А вдруг понравится?

– Действительно… Ладно, дам. А над камином – Дивьен Дюран де Моранжа. Семейный дьявол, – Макс встал на кресло, стоявшее у камина – широкое, вольтеровское, плед сполз с его плеча; Снег увидел, что он в пижаме – бледно-желтой, цвета сливочного масла; Снег растрогался, потому что думал, что пижамы носят только дети; потом поднял глаза, посмотрел на портрет, вздрогнул, будто дотронулся до холодного, скользкого, ему показалось, что портрет тоже смотрит на него, улыбается коварно, как море, – мальчик тринадцати лет, черноволосый, с черными глазами, бледным очень лицом, в черном бархатном камзоле, одна рука – на голове огромной черной собаки, лабрадора, в золотом, с блестящими камнями ошейнике. – Когда Дивьену исполнилось тринадцать лет, он умер – упал на своей первой охоте с лошади; и его разорвали собаки; страшная смерть. Но мало кто его пожалел, потому что мальчиком он был злобным: мучил животных, грубил родителям и учителям, бил младших, даже пытался убить свою младшую сестру, столкнул ее в реку, девочку спасла эта собака. С тех пор он приходит ко всем мальчикам из семейства Дюран де Моранжа, когда тем исполняется тринадцать лет, и предлагает дружить. Если согласишься с ним дружить, а это легко, Дивьен очень красив и кажется отличным другом, он никого не боится и обещает научить тебя этому, – то выбираешь зло; те, кто дружил с ним, прожили недолго и тоже умирали нелепо и страшно; Дивьен удачно выбирает момент: приходит, когда ты одинок.

– Он и к тебе приходил?

– Да.

– Ты меня просто пугаешь, типа, детскими историями о Пиковой Даме…

– Зачем? Я проснулся среди ночи два года назад: он сидел на моей кровати и гладил черную собаку, сказал «привет», мы поболтали, и он предложил дружить. Я отказался. Сказал, что у меня есть друзья.

– Они у тебя есть?

– Нет.

– И что, он так просто ушел?

– Улыбнулся на прощание. Мне потом ужасно не везло три дня: все падало, ломалось, билось, но ничего, прошло.

– Слушай, Макс, это адски страшная история. Пойдем отсюда, – Снег схватил Макса за руку, стащил его с кресла, и они пошли дальше, до кухни, где догорал огромный камин, было тепло и пахло куриным бульоном со специями. Снег сразу сел возле камина, на маленький табурет, ножки в форме львиных лапок, красный бархат; он продрог, в замке было холоднее, чем на улице. Снегу казалось, он попал в сказку, хронику Менильена: камины эти, величиной с дверь в спортивном зале их школы, длинный стол с лавками, прямо из рыцарских хроник, пол из красных треснутых плит, много-много посуды, гроздья перца и чеснока висят на стенах, кувшин молока на столе. «Хочешь есть?» – спросил Макс, Снег кивнул, Макс хлопнул холодильником – тоже высотой с Эверест, достал салат, ветчину, поставил на одну из десяти конфорок сковороду и разбил туда три яйца, перемешал вилкой, накидал молока, перца, помидоров, и у Снега закружилась голова; он ведь даже не ужинал дома, разорался сразу, как пришел со школы, что жизнь ужасна, потому что наступил в прихожей на теннисный мяч и упал пребольно на спину, младшие засмеялись, Снег поднялся, кряхтя; вышел отец, они поругались, и Снег, проиграв, побежал наверх, в свою комнату, хлопнул дверью, расплакался, заснул, а потом проснулся среди ночи и решил, что пойдет на гору, в замок, – сделает то, что никто из смертных до него не пытался. Перелез через ограду и попал в сад – тихий и дивный, весь в снегу, будто из стихов Рильке; долго плутал по нему, словно по лабиринту, а потом внезапно вышел, как из-за угла, на главную аллею, ведущую к парадной двери… Он согрелся, рассказал, что ссорится с отцом сколько себя помнит; у них странная семья, Макс слышал про Рафаэлей: папа и мама хиппи, девять детей с чудными, открытки с видами из отпуска, именами: Облачко, Осень, Снег, Лепесток, Ромашка, Луг, Калина, Капелька, Река; жили они все в большом доме, в котором все разваливалось и скрипело, и все вещи лежали где хотели, и ничего нельзя было найти: масло могло стоять на полу, и младшие играли с ним в парикмахерскую, используя вместо лака для волос; кто-нибудь из старших обязательно медитировал посреди кухни или гостиной, и все об него спотыкались; телевизор и радио орали вразнобой, и еще кто-нибудь играл у себя в комнате на бас-гитаре… Снег не знал, почему ссорился с отцом; «в тебе есть что-то иезуитское, – сказал однажды отец, – любишь ты за всеми наблюдать и читать все документальное, люди для тебя – орехи: что внутри? Ты детектив, сыщик, Холмс, Фандорин, Дюпен»; Снег разозлился, потому что отец сказал правду, и причем так, мимоходом…

– Любимцы в семье – это Река и Оливер, вообще его зовут Луг, но он взял себе имя Оливер, в честь Оливера Твиста, своей первой роли в школьном спектакле, и Капелька, она сейчас беременна от одного чувака, своего одноклассника, смешной такой парень, худючий, серый такой, офисный, мы все ломаем голову, что она в нем нашла, сама такая яркая; Река постоянно путешествует, присылает Капельке открытки, она все никак не дождется, когда окончит школу и поедет за ним; а Оливер актер, он такой красивый, ты просто не представляешь, у людей вещи из рук выпадают, когда они его видят впервые; Оливер с Рекой могут мысли читать; а я ничего не могу, я рядовой ребенок, я ничего не умею, только музыку сочиняю…

– Играешь в гараже на бас-гитаре? Ешь и можешь рассказывать с полным ртом, – Макс положил серебряную вилку восемнадцатого века, с вензелем, поставил прозрачный стеклянный бокал, в котором был салат, и красную глиняную тарелку с омлетом, и большую чашку горячего чая – черного, с ароматом клубники со сливками, себе налил тоже, в такую же чашку – большую, зеленую, с фотографией лимонов, сел напротив, обхватил чашку руками; Снег понял, что его слушают.