Текст книги "Арена"

Автор книги: Никки Каллен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Красиво, правда?

Как красивы его глаза, бездонно-черно-синие!.. Дэнми встал на носочки, словно балерина, и закружился под сияющим снегом, ловя его руками, будто бабочек.

– Вы любите снег? – крикнул он ей из танца.

– Да, – вновь ответила она, и Дэнми кинул ей в лицо горсть пойманных снежинок, девушка успела увернуться.

– Тогда улыбнитесь, засмейтесь, какая вы строгая всегда, – он вдруг оказался близко-близко, схватил ее за руки; оказалось, что его ладони теплые-теплые, будто снега и не касались вовсе. Она улыбнулась. – Вы ведь будете помнить меня? – спросил он. Снежинки сверкали в его волосах. Она провела по ним рукой, и снежинки растаяли.

– Да, – и он вырвался, засмеялся, убежал к другим детям, и монахиня вошла в церковь. В церкви было очень тихо, словно за стенами не было города, детей, и пахло хвоей, ладаном, горели, мерцали свечи; в их неровном, от сквозняка, свете бархатные глаза святых и Девы Марии казались живыми и усталыми. Свой сборник сестра Лукреция нашла на скамейке, где и забыла.

– Отец Спинелло, – увидела его, он поправлял свечи в тихом месте для молитвы за колонной, возле самой скромной и самой красивой иконы, Девы, которую художник изобразил совсем юной, почти девочкой, босой, с венком на голове.

– Идет снег, – сказала она. Отец Спинелло кивнул, посмотрел на витраж, словно в окно.

– Это очень красиво, – сказал он серьезно, – помогите мне, – и протянул ей тоненькую горящую свечу, от нее надо было зажечь остальные. Сестра Лукреция приняла ее, будто благословение, словно дар «я выслушаю тебя, говори». Какой он добрый человек, отец Спинелло, опуститься перед ним на колени, покаяться. «Прости меня, Господи, прости, что возлюбила красивого и злого мальчика превыше Тебя…»

– Послезавтра Рождество, – сказал отец Спинелло, – я тут подумал, может, Дэнми не будет петь завтра в хоре?

– Почему? – сестра Лукреция подумала: «почему я не удивлена?», наклонила свечу, огненная бабочка затрепетала от сквозняка. – Рождество – самый прекрасный праздник на земле, а у Дэнми – самый прекрасный голос…

– На земле? Слишком прекрасный и слишком грустный для Рождества.

– Он расстроится.

– Не бойтесь, плакать Дэнми не умеет, так же как и улыбаться.

– Вы ненавидите Дэнми, – слова обжигали, как воск.

– Ненавижу? – священник задумался на секунду и вновь взглянул на витраж, словно святой Георгий мог объяснить, – да, чувство недостойное человека, но это правда: я боюсь и поэтому ненавижу Дэнми.

– Но почему? – сестра Лукреция почувствовала себя беспомощной и обманутой.

– «Почему»? Разве вы так и не поняли? – Лукреция понимала, но хотелось, чтобы ударили, сказали, расколдовали. – Та девочка, Анна, весной… и Эргино… разве вы не поняли, кто убил их? Бездонное зло в его черно-синих глазах… в нем – дьявол…

Сестра Лукреция задрожала, как от ветра, села на пол, сцепила похолодевшие руки.

– Ведь вы знали, догадывались? – отец Спинелло сел рядом с ней на каменные плиты, которым сотни лет, вот еще одна тайна. Сестра Лукреция кивнула.

– Не плачьте, – сказал отец Спинелло, словно вины ее не было никакой, не находила она его, не была влюблена… – Позовите его, мы спросим, а там решим, что делать дальше, как жить.

– Дэнми! – крикнула она сквозь слезы, сквозь мрамор и камень, сквозь ветер и снег, будто звала не мальчика – Бога; мальчик у лестницы вздрогнул. Услышал и перестал смеяться, посмотрел в небо, потом на свои руки, одежду, стряхнул снег и вошел. Лицо его разрумянилось от мороза и бега, на ресницах и в волосах сияли снежинки, будто кто-то осыпал его лепестками белых роз.

– Сестра Лукреция? Вы звали меня, – он нашел ее взглядом, не удивился, что она зареванная и на полу, – отец Спинелло, добрый вечер.

– Здравствуй, Дэнми, прикрой двери, пожалуйста, и присядь, нам нужно поговорить.

Дэнми закрыл двери, они были тяжелыми, как время, и сел на переднюю скамью.

– Говорите, – и казалось, что в храме стало темнее, и источник тьмы – его глаза.

– Дэнми, ты не боишься церкви?

Дэнми посмотрел в расписанный потолок и ответил:

– Нет.

Отец Спинелло смотрел на него секунды, и слышно было, как они отстукивают в тишине.

– Мы с епископом посоветовались и решили, что ты не будешь петь в церкви на Рождество, Дэнми.

– Почему? – спросил мальчик, сидел он спокойно, руки на коленях, ангел, а не ребенок.

– Мальчик с черной душой не может прославлять Христа, – вдруг – опять «вдруг», но это наша история подходит к концу, – вдруг словно ветер пронесся над свечами, они все затрепетали, и половина погасла, пол покрылся инеем, сестра Лукреция вскрикнула от ужаса. Лицо отца Спинелло исказилось, он схватился за горло. Дэнми встал, и тень его поползла по стенам церкви, ломаясь о колонны, исполинская, как башня; тень все росла и росла, будто стремилась заполнить собой каждый уголок.

– Что вы знаете о душе? – прошипел Дэнми. – Вы, старый человек, в чем меня обвиняете?

И сжал кулаки.

– Анна, – прохрипел отец Спинелло, – весной… ты убил девочку, обесчестил и убил.

– Да! – закричал Дэнми, от голоса его что-то упало и зазвенело. – А зачем она на меня так смотрела? Мне было больно, было плохо, но это моя боль, она мне понятна, она моя – порезы от звезд, холод, чернота, а она смотрела, и боль уходила, и я становился слабым, и я убил ее, я защищался. Она бы превратила меня в…

– Обычного человека, она любила тебя, Дэнми, – мягко, как больному, проговорила сестра Лукреция. Дэнми повернулся к ней, каблуки его обуви заскрипели. И тут сестра Лукреция увидела, что он улыбается – ей: красные губы, черный взгляд; злоба и похоть стояли за этой улыбкой, как за гримом, но голова кружилась, будто от сильного запаха лилий, хотелось идти на зов, забыть свое имя…

– А Эргино? – отец Спинелло рухнул на пол, схватился за скамью. Дэнми даже не смотрел на него, но убивал.

– Эргино начал каяться, – и шагнул к монахине, улыбнулся вновь, протянул к ней руки. – Ведь вы тоже любите меня, – прошептал, и лицо его оказалось так близко, вдруг такое взрослое и такое прекрасное, и глаза бездонные, черно-синие, – но ваша любовь причиняет боль вам, и мне… мне нравится… Лукреция, иди ко мне, будь со мной…

Монахиня закрыла лицо руками, зажмурила глаза, закричала:

– Прочь, дьявол! Вон, вон из этого мира!

Дэнми словно ударили со всей силы, улыбка сползла с лица, лицо побледнело. Он оказался вдруг не рядом, а далеко, в тени колонн, и тянул свои тонкие белые руки, совсем ребенок.

– Пожалуйста, – шептал он, – не прогоняйте меня… не покидайте… Я скажу, что я помню: лишь мрак и одиночество, лютый холод, такой холод, какой только есть в небесах… там нет рая… там только холод… О боже, – застонал Дэнми, – мне холодно, прошу вас! Не покидайте меня! Любите меня, пожалуйста, я никогда не знал, что такое любовь, – и вдруг двери церкви распахнулись, и ветер с ревом ворвался в зал, загасил все свечи, кинул сноп снега, и огромная луна упала на землю, сестра Лукреция закричала: «Дэнми, Дэнми!» Дэнми бежал по лунному свету, крошечный и черный, а вокруг, словно вороны, кружился снег.

– Держите его, – отец Спинелло попытался схватить тень Дэнми, – о Боже!

Сестра Лукреция побежала из церкви вслед за мальчиком. Ее ослепили, закружили, обессилили свет луны, ветер и черный снег. Откуда-то сверху она услышала крик Дэнми:

– Помогите, они уносят меня…

Луна раскололась и упала на землю, ветер утих, и сестра Лукреция услышала тишину, а потом часы на городской башне пробили полночь. «Завтра Рождество», – подумала сестра Лукреция, села на снег и тихо-тихо, чуда не будет, заплакала. Дэнми искали всю ночь, его не было ни в церкви, ни в приюте, ни на близлежащих улицах. Утром люди увидели только цепочку его следов на ночном снегу: следы шли по лестнице от церкви, по площади и обрывались на середине, будто он взлетел. Мальчика с бездонно-черно-синими глазами так и не нашли, цепочку следов затоптали любопытные, а снег в ту зиму больше не выпадал».

Утром Снег проснулся рано-рано, сел на кровати, испугался сначала: где он, все розовое, белое, словно он попал в торт Трех Толстяков; потом вспомнил, как перелез через забор, ночной сад, подсвечник, Макса Дюрана в пижаме цвета сливочного масла и портрет Дивьена, словно фильм, словно падал с высоты – и это вся его жизнь; отодвинул занавеску – и увидел, что возле камина, на низеньком кресле, сидит человек, молодой, красивый, темноволосый, в старинной одежде: парик с косичкой, черная ленточка, манжеты, камзол, шпага, прямая, узкая, как нос Буратино, ботинки на каблуках, с огромными пряжками; и читает – чей-то дневник.

– Эй, Стивенсон, – окликнул Снег. Но человек читал и ничего не замечал вокруг. «Привидение», – подумал Снег и не почувствовал страха. Надел джинсы и футболку, брошенные возле кровати на ковер, носки, поднял голову, убрал челку с глаз, а молодой человек уже исчез; Снег потрогал кресло – оно было теплым, сел все-таки на пол, у камина, пошуршал кочергой, огонь еле теплился, вот почему в комнате было так холодно, как в пещере, полной сталактитов; а потом увидел возле окна клавесин из розового дерева – засохший розовый зефир. На крышке лежали ноты, бледные, серые, как пепел, как пыль, которую забыл убрать Макс; Снег представил его в фартучке горничной, наколке с воланами, улыбнулся коротко, коснулся нот, почитал: Бах, Гендель – что-то древнее, короче; и вдруг почувствовал странное, почти физическое, слабые электрические разряды, пальцы в мозгу – «словно замок прощупывает меня, – подумал Снег, – кто я, что я, откуда я, с небес или из-под земли, святой или грешник, чужой, свой, зачем, кем послан, святым Каролюсом или Хранителем голубей»; а потом ощущение так же плавно ушло, оставив только легкость, остроту в теле, как после короткого забега. В Дверь постучались, Снег открыл – Макс, с подносом: чайник, заварник, сахарница, сливочник, графин с холодной водой, чашка, бутерброды с маслом и семгой, разноцветный мармелад, блинчики с абрикосовым вареньем; правда, ни фартучка, ни воланов: рубашка поло в голубую с белым полоску, серые с серебром потертые вельветовые брюки, легкие белые кроссовки – безнравственно чистый, как Лолита, как святой Себастьян.

– Это мне? – изумился Снег. – Вот это сервис!

– Ты что, – засмеялся Макс, поднос балансировал у него в руке, в другой он держал стопку шелкового розового и золотистого белья, Снег отвел, стесняясь, глаза: не хватало только огромного синего шара под ногами Макса, – это бабушке. Нам все то же, но на кухне. Но если хочешь, можем накрыть в одной из маленьких столовых.

– Звучит жутко, будто мы королевского рода: в одной из маленьких столовых…

– А что ужасного в королевском? А, ты же коммунист, хиппи, положение обязывает. Вижу, ты камин растопил, молодец.

– Ага, проснулся, а какой-то чувак в одежке типа «Остров сокровищ», в парике с косичкой сидел и читал что-то в кресле…

– Обгадился?

– Кто?

– Ты.

– С чего бы? Меня так просто не запугаешь, мой отец коллекционирует фильмы ужасов – оригиналы, а потом римейки по ним. Просто – кто это?

– Не знаю. «Остров сокровищ», говоришь… Наверное, Грегори Дюран де Моранжа; он родился и воспитывался в Англии, поступил на службу в королевский английский флот, правда, остался католиком, из-за чего англичане считали его ирландцем, объездил полмира, работал хирургом на корабле, вел дневники, увлекался собиранием растений и насекомых; однажды попал в пиратский плен; может, свои дневники и читал, натуралистические заметки, они тоже есть в библиотеке… – они дошли до конца коридора, где оказалась еще одна лестница наверх; Макс поднялся по ней, вернулся через пару минут, уже без белья и подноса, и они пошли опять по коридорам, башням, ступеням, попали в кухню, пропахшую блинчиками и вареньем.

– А клавесин, он действующий? – спросил Снег с набитым ртом, он лет сто не ел такой еды, Макс ему, как особо голодному, еще и омлет опять пожарил, с беконом.

– Какой клавесин? – рассеянно спросил Макс, будто в замке сотни клавесинов.

Снег подумал – называть комнату своей или «твоей мамы».

– Ну, где я, в комнате, где я спал, там у окна клавесинчик такой розовый, весь в резьбе…

– А, да, он работает, играет, то есть, правда, его лет пятнадцать не настраивали.

– Ничего, я умею настраивать инструменты, я даже этим зарабатываю, – Макс сделал вид, что поверил, но Снег сказал правду: он настраивал пианино всем в округе и даже ездил несколько раз чинить орган в Максовом приходе; музыка была для него смыслом жизни, но не азартным, горячим, как люди любят Битлз; а загадкой, системой; так ученый размышляет над знаками: язык древней цивилизации? бессмыслица? на каменных плитах в очередной гробнице; и слух у Снега был абсолютный. После завтрака они пошли в школу, где сели вместе, и весь класс шептался, пребывая в смятении, словно с кем-то случился эпилептический припадок, увезли на скорой, или из-за непогоды, гриппа отменили занятия на неделю; и в учительской молодой учитель сказал старому: «вы видели? Макс Дюран и Снег Рафаэль сидят вместе и даже списывают друг у друга», с выражением ужаса: грядет апокалипсис. Старый учитель ответил сердито и честно, мудрая черепаха: «Ну что ж теперь, молодым людям нельзя дружить уже? В чем вы хотите их обвинить? В гомосексуальности? Пусть дружат. Они два больших ума. Радоваться надо, вдруг они изобретут лекарство от рака, печали и смерти вообще». Вечером, после школы, Снег и Макс зашли к Снегу домой – сказать родителям Снега, что он поживет у Макса некоторое время; Снег, конечно, идти не хотел, говорил Максу, что может жить у него неделю, а родители будут думать, что он на рыбалке; «а после недели?» – спросил Макс; «ну, – ответил Снег, – неделя – это почти сто лет»; Макс засмеялся, и они все-таки пошли. Дом Рафаэлей стоял на самой окраине, белый, большой, с резными ставнями; «папа его сам построил», – сказал Снег; под каждым окном – корзина с цветами, и каждое окно горело, как будто в доме большой праздник; Снег даже ключи не достал – просто толкнул входную дверь, и она открылась; их встретили запах сладких пирогов и песня Битлз «It's only love»; «О боже», – простонал Снег, наступив на розовую жвачку, а потом сразу же стукнулся коленом о чей-то со вчера оставшийся открытым зонт, под ним спала серая беременная кошка; Макс был поражен беспорядком и уютом одновременно, и вообще он никогда еще не был в гостях, он разве что блокнот не достал – записывать ощущения.

– Привет, Снег, привет, незнакомец, – из-за стеклянной, расписанной в оранжевые и золотые цветы двери выглянула девушка: она была беременна, как и кошка, на последнем месяце, и невероятно красива; Макс чуть не закричал от восторга – она была словно прекрасный вид на город, на крыши, из чердачного окна: ярко-зеленые, как озеро, заросшее ряской, глаза, темно-коричневая, будто дорогой шоколад с апельсинами, коса, до пола практически; деревянные бусы с амулетами, полными ног и крыльев, длинный замшевый темно-зеленый сарафан с бахромой, босиком – чуть старше их; «Макс, это Капелька, моя сестра, Капелька, это Макс Дюран, мой одноклассник». – Снег пытался отодрать от подошв кроссовки жвачку.

– А, это ты живешь в замке с бабушкой, – произнесла Капелька так мелодично, будто кто-то аккомпанировал ей всегда – на позолоченной арфе, кто-то из Древней Греции, такой же босой и с косой и с душой, полной кувшинок. – Макс Дюран, – словно пробуя на вкус осторожно очень горячее варенье, только что с плиты; кивнула, улыбнулась, мимолетно, как кинозвезда из лимузина, остановившегося на «красный», – добро пожаловать в наш дом. Хотите чаю, мальчики?

Макс кивнул; он будто сотрясение мозга получил, впервые упал с велосипеда, впервые проиграл партию – черными, вчистую. Снегу стало смешно, таким внезапно неловким и нелепым стал всегда изящно невидимый Макс; тоже обо что-то споткнулся, задел что-то локтем; они поднялись в комнату Снега, маленькую, размером со шкаф, на мансарде, зато с настоящими деревянными балками, на которые Снег повесил лампы, бумажные, оранжевые, и новогодние гирлянды; комната была завалена книгами, как букинистическая лавка; «ого», – сказал Макс, поднимая килограммовую «Расследование серийных преступлений»; книги заменяли Снегу мебель: на них лежала одежда, на них сел Макс, на них Снег поставил походный рюкзак, куда накидал кое-что из любимых нот и собственных сочинений и немного одежды – они с Максом были кардинально разных размеров; на кровати его, низкой, почти японской, – Макс подозревал, что это всего лишь книги, на которые настелены доски, – лежало ручной работы большое лоскутное одеяло: в расход ушли чьи-то халат, пальто, свадебное платье, расшитое бисером; еще в комнате Снега обитали микроскоп, маленькая химическая лаборатория, и телескоп, и глобус Луны, и карта мира, стилизованная под старинную. Из этой комнаты можно было переместиться в любую точку земли – просто надо знать подходящее заклинание. Макс стал смотреть между ног, что за книги, попросить почитать, но все они были по расследованию, по химии, по медицине, по психиатрии; странно, в школе Снег учился весьма посредственно, Макс понял, что не нарочно, как он, а просто ему некогда, неинтересно, невнимателен. «Снег, ужинать», – крикнули снизу. «Будешь? – спросил Снег. – У нас нормально готовят». Макс кивнул.

За столом сидело человек двадцать, «это Макс!» – прокричал Снег, все ответили вразнобой: «привет, Макс, здравствуй, Макс»; официально представился только один – худенький подросток, чуть старше их со Снегом, светловолосый, сероглазый, в сером красивом костюме, в сером свитере, «слава тебе, безысходная боль…» – машинально вспомнил Макс, «Стефан ван Марвес», – церемонно произнес подросток, пожал ему руку своей: чистая, белая, худая, прохладная, словно раннее утро; Макс подумал: «потомок такого же, как я, вымирающего дворянского рода»; оказалось, это парень Капельки, одноклассник, от которого она была беременна; Рафаэлей же видно сразу – они были все очень красивыми, шумными, пестрыми, Максу казалось, что он попал на городской летний пляж. На ужин были мясные пироги – с капустой, чесноком, морковкой, перцем; сверху их можно было полить куриным бульоном, майонезом или томатным соусом – кто чем хотел; чай в чайнике заканчивался каждые пять минут, кто-нибудь постоянно бегал, ставил чайник заново – один раз даже Макс, наступил по пути на кошку, она не взвизгнула, а просто сказала: «мря», Макс испугался, что та – беременная, но оказалась – другая, рыжая с черными подпалинами; кошек в доме Рафаэлей было бесчисленное множество, кошек и собак они любили, как и детей, как жизнь вообще.

– У тебя здорово, – сказал Макс, когда они были уже в замке, перелетели по воздуху из комнаты Снега, увидели по дороге Рим и Петербург, колдовские города, приготовили салат из курицы, сыра, шампиньонов, оливок и зелени; Макс сказал, что салат называется «Тоска», как опера; сидели у камина, на мягкой медвежьей шкуре, которую Макс притащил из библиотеки; блики огня играли на их лицах, огромная тишина за спиной, на коленях – салатники, салфетки. Снег перестал есть, задумался, сцепил пальцы под подбородком – будто позировал Гейнсборо. Потом вздохнул и опять начал есть.

– Да знаю, но иногда хочется всех убить, знаешь, таким здоровым дробовиком, который обычно в домах загородных держат; хотя я знаю, что если у меня и случится когда свой дом – он будет абсолютно такой же: в самоделках, с разрисованными обоями и дверями, с кучей беспородных кошек, собак и детей; и всем в нем, надеюсь, будет хорошо.

– А почему у тебя в комнате такие странные книги? Я думал, раз ты любишь Маклахлана, так ты вообще ценитель прозы…

– Не, я химию люблю. И биологию. Я ведь хочу стать следователем. Вернее, не хочу, но, наверное, стану. Мне нравятся знаки, как Лэнгдону.

– Я думал, ты хочешь стать композитором.

– А в чем разница? Знаки повсюду.

– Гм… Ну, будешь композитором, который разгадывает преступления, – занимались же этим домохозяйки и священники.

– Или буду следователем, который сочиняет музыку, типа: «о, Дюран, а не поехать ли нам в оперу… на “Тоску”».

– Точно, на «Тоску»!

Потом они пили чай – клубнику со сливками, Макс опять грел руки о большую белую чашку; Снег заметил, что Макс любит простые вещи, чем проще, тем лучше, как рыбак или плотник; за чаем они читали сочинения друг друга – рассказы Макса оказались полны луны и дьявола; наброски к роману о Братстве Волка, «Знамение», история о Дэнми и особенно повесть «Сон на двадцать восьмой день Луны»; в ней девочка летом ездит рано по утрам на велосипеде по лесным дорогам, собирает гербарий, цветы, рисует, а однажды находит странный дом – деревянный, крепкий, пахнущий смолой, с верандой и разноцветными стеклами вместо обычных; в домике живет мальчик, немногим старше ее, красивый, как Кай из «Снежной королевы»: темноволосый, яркогубый, кареглазый, с огромными, словно крылья бабочки-махаон, ресницами. Мальчика зовут Даймонд, у него странность: летом ему холодно – и он носит теплые вязаные свитера с горлом, а зимой, наоборот, ему жарко – в минус двадцать ему хорошо только в легкой белой рубашке; все остальное девочке странным не кажется: и то, что он живет один, только с огромной коричневой собакой, без взрослых, родителей, опекуна – вообще один, в чаще, и то, что дом его полон книг, тяжелых, старинных, в коже и золоте, которые не открываются, если не произнести что-нибудь на латыни или древнегреческом, и то, что мальчик практически ничем не занят, кроме чтения этих книг и редких прогулок по лесам с собакой. Девочка никому не рассказывает про мальчика, просто приходит к нему иногда в гости, приезжает на велосипеде, – он всегда рад ее видеть; они пьют чай из больших глиняных кружек, с медом и травами, разговаривают обо всем на свете. А однажды Даймонд приходит к ней – она учится в самой обычной школе, и на внешность она самая обычная, поэтому ее никто не замечает в классе, а тут новогодний бал, все танцуют со своими парнями, а она стоит маленькая, не-красавица, у стенки, и вдруг появляется Даймонд, во фраке, элегантный, как вампир, и кружит ее в вальсе, и все просто поражены. «Даймонд, кто ты?» – спрашивает девочка, «не надо», – просит Даймонд, целует ей руку, уходит в ночь, в снег, она бежит домой, берет велосипед и едет по снегу в лес, пальто мешает, она скидывает его и вдруг понимает, что холода нет – есть только луна и поля, огромные поля, бесконечные, полные высокой травы; она кричит: «Даймонд? Где ты?» – и идет, разводя траву руками, будто воду, и видит его, и вновь теряет, и Даймонд отвечает ей – словно он близко, и в самое ухо шепчет: что он Хранитель, Страж, его домик – это вход в чистилище, а луга – это само чистилище, и люди, которые ищут свою душу, чтобы вернуть ее Богу, бродят по этим лугам сотни лет; девочка закрывает глаза, вспоминает все самое прекрасное в своей жизни и говорит самые главные слова: «я люблю тебя, я буду любить тебя вечность», и они оказываются рядом, и целуются в этих лугах, полных потерянных душ; и вдруг все исчезает: и домик, и луга, и луна, и Даймонд, и она стоит одна посреди заснеженного леса, в бальном платье, адский холод; как она выбирается – она не помнит, ее ищет уже полгорода, потом она долго болеет, когда выздоравливает – уже весна, и она берет однажды в мае новый велосипед и едет собирать гербарий, не одна – ее одну Уда не пускают, а с подругой; подруга собирает цветы, спрашивает, почему именно это место, а девочка смотрит на домик, которого никто не видит, деревянный, с верандой, с окнами из разноцветных стеклышек, смотрит, как он то появляется, то исчезает, словно радуга, – и плачет, и улыбается, понимает, как много прошло лет и что она больше его не увидит, но однажды, в других мирах, в лугах, полных васильков, может быть, они с Хранителем встретятся…

– Очень здорово, – реагирует Снег на эту историю, они не ложились спать всю ночь, глаза красные, но завтра выходной, в школу не идти, поэтому можно – сидеть и читать друг другу свои истории и ноты, – я знаю, кто Даймонд. Это ты.

Макс засмеялся, покраснел.

– Правда? Тебе нравится сидеть и читать и быть одному; а почему так много дьявола? Ты ведь веришь в Бога…

– Я не верю в Бога: верить в Бога означает верить Ему, а я не доверяю Богу, я не понимаю Его, но я знаю, что Он есть. Но ведь дьявол тоже есть, а многие верят в Бога и дьявола как-то тихо исключают из своей жизни, а я вот нет; он единственный, кого я боюсь.

– Боишься дьявола? А Бога не боишься?

Макс подумал.

– Нет, Бога не боюсь. Бояться Бога – это бояться смерти. Бог прекрасен, объясним, хоть и непознаваем при жизни: Бог – это Бог, Отец и Сын, и белые птицы. А дьявола я видел несколько раз, он тьма, он погасит любой свет, выстоять против него невозможно, я не смогу, – так буднично, словно говорил о непогоде. Снег взял в руки листы с текстом «Сна…» и сказки о Дэнми; почерк у Макса был ужасный, витиеватый, как арабская вязь, Снег подумал, что разобравший его сможет потом без труда выигрывать войны и управлять государствами. – Когда пришел Дивьен, камин почти погас, и я с тех пор чувствую, что он рядом, только и ждет, чтобы улыбнуться, спросить, не передумал ли я; однажды я шел домой из школы, был почти вечер, сумерки, зажглись фонари, а потом вдруг подул ветер, странный, сумрачный, серо-сизый, и фонари погасли, и я понял, что это Дивьен напоминает о себе…

У Снега волосы зашевелились на затылке; он оглянулся на огонь в камине – но тот горел ровно; Снег вздохнул, поставил еще чаю – сверкающий треугольный чайник, писк дизайна, на одну из восьми больших конфорок, дал Максу свои рукописи. Макс ушел в чтение. Снег знал каждую вещь наизусть, но когда Макс спрашивал: «как тут? ага, сейчас пойму» – и двигал в такт серебряной длинной ложкой для меда, словно палочкой дирижерской, Снег нервно подпрыгивал и кричал: «что, что, где непонятно?»

– А пойдем, ты сыграешь в библиотеке вот это, – вещь называлась «Быть»; они взяли горячий чай в чашках, канделябр и пошли через анфилады темных комнат, полных золотых и бордовых кресел, зеркал, хрусталя, меди, гипса и фарфора; Лувр, Эрмитаж, Прадо; каждый шаг отзывался звоном, вздохом; в библиотеке Макс включил свет – одну из зеленых с позолоченной ножкой ламп, задул свечи, Снег вздохнул с облегчением, сел за рояль, ему показалось – встал за штурвал корабля, трансатлантического лайнера.

Я люблю Маклахлана и Яна Тирсена, он пишет саундтреки, я тоже хочу; я писал музыку к рассказам Маклахлана, представляя, что они – уже фильм; «Быть» – это для «По ту сторону полей»: лицо Нормана, его глаза, руки, губы, как он думает об Ализе, девочке, на которой женится, месит тесто, слушает тишину в доме, как ты – щелк, треск мебели; только дом не такой большой, и тишина такая светлая, прозрачная, тишина комнат, по которым скользит солнечный свет, тишина комнат, в окна которых видно все небо – как смотреть вниз, в море, с корабля и видеть Трэвиса, знаешь историю о Трэвисе? Это властелин моря, – Макс сел на ковер, а Снег играл, руки у него двигались невероятно быстро, удар был как в уличном боксе – точный и кровавый, у Макса вспотели ладони от стремительности музыки, от того, как она печальна; рояль звучал глубоко, словно вкладывал в историю свой смысл; потом Снег спросил: «ну как?» Макс сказал, что невероятно, просто… просто… супер… он не мог подобрать ничего изысканного в ответ, мастерство Снега поразило его, как гололед посреди проезжей части. – Я бы написал к твоим рассказам музыку. Ничего? Слушай, – он собрал клавиши в такую легкую фантастическую гармонию, что ее сразу можно было напеть, насвистеть в душе, изумляясь красоте, как «Yesterday», – это летит бриллиантовый снег на волосы и губы Дэнми, он кружится под этим снегом, – он сыграл еще раз, и еще раз, и повторил уже нежнее, потом выше и резче, а потом перебежал на совсем другое, отчаянное, прекрасное, тихое, нарастающее, как боль от утраты, – что это? Лора ищет Даймонда в лугах? у тебя тоже так? лучше чем любовь? Вот почему ты ничего не боишься: у тебя всегда за спиной твои рассказы; и я ничего не боюсь: у меня за спиной моя музыка; это как Древний Рим – легионеры, сонмы ангелов, огромная сила, – он продолжил дальше подбирать клавиши, как дизайнер цвета – обои, диван, занавески, а Макс подумал: да, лучше этого только любовь; и не заметил, не почувствовал, как бабушка стоит на лестнице – лестница из библиотеки вела в ее гостиную; он забыл об этом, о том, что бабушка может спать и проснуться, так ему хотелось услышать, увидеть «Быть» Снега Рафаэля вживую, поспать, как ткань на новый костюм. А Евгения проснулась на звуки музыки, подумала: продолжение сна, а потом – молодые голоса, один незнакомый; встала, надела любимые, вышитые бисером шлепанцы, белый полупрозрачный пеньюар, не одежда, туман, быть незамеченной, очередное семейное привидение; вышла на край балкона, увидела их, пережила в душе последний день Помпеи; а потом слушала эту странную, печальную, сильную, как крепость, как метель, музыку и улыбалась, как улыбаются интриганы за спиной фаворитки: друг Макса – проклятие ли, подарок, но знамение свыше.

– Ты боишься смерти?

Они уже три недели живут вместе, в замке, сидят вместе за партой, люди уже привыкли, что они не разлей вода, даже в туалет ходят вместе, один сидит в кабинке, другой за дверью говорит, столько всего нужно обсудить.

– Я же тебе говорил, что нет.

– Потому что смерть – это Бог?

– Да.

– А почему смерть – это Бог?

– Я же Его увижу. Это сказочно, это самое главное в жизни христианина – умереть и увидеть Бога, наконец-то узнать, что это – истина.

– А я боюсь.

– В Бога не веруешь потому что.

– Нет. Просто не могу представить – как это: меня нет. Брр, ужасно. Никогда не прочту кучи книг – Цицерона, Марка Аврелия, Эко, Тойнби, Канта, Челлини, всего Фрейда; не выучу древнееврейский, древнегреческий, не увижу странных стран – Мавритании, Междуречья. Новой Зеландии…

– В космос не слетаешь…

– Вот-вот.

– Ну ведь когда-то тебя не было – когда ты еще не родился, и ты этого не чувствовал.

– Да, но, когда я буду умирать, я буду очень сожалеть. Хочу быть бессмертным.

– А ты знаешь уже, как умрешь?

– Нет, ты чего, я же не ясновидящий.

– А я уже придумал, как я умру.

– Выпьешь цикуты?

– Нет, нет, не перебивай. Значит, так, я стану знаменитым писателем, очень-очень знаменитым, не просто там, в своих писательских-читательских кругах, а как рок-музыканты знамениты, голливудские актеры – всем, бессмысленно; никто не ожидал, что молодой писатель может быть так популярен; кумир, звезда, всякие там постеры, пресс-конференции, фотосессии, календарики, школьные тетрадки с изображением; и я буду идти по Лондону в чуть пасмурное раннее утро, нести в сумке подарок своим друзьям – не знаю что, может, редкую пластинку, и среди друзей еще будет девушка, влюбленная в меня; они ждут меня в одной студии – они как раз музыканты, очень хорошие; и в здание студии будет вести такая длинная белая широкая лестница, прямо древнеримская, в Сенат; я начну подниматься по ней, считая ступеньки; и тут меня окликнут с площади – это будет площадь; я оглянусь, мне помашет рукой молодой человек, хорошенький такой, даже красивый, я подумаю: поклонник, как приятно; тоже помашу в ответ; и тут молодой человек выстрелит в меня несколько раз – шесть или даже восемь, сколько там современное оружие позволяет; и я буду медленно и красиво умирать на этой белой огромной лестнице…