Текст книги "Арена"

Автор книги: Никки Каллен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Офигеть. Ты давно это придумал?

– Да, – серьезно отвечает Макс, а у Снега губы дергаются, будто ему щекотно, легко так, от пылинки, и он пытается ее пока вежливо, дыханием, дуновением согнать, – лет в тринадцать, перед сном, я все придумываю перед сном. Про себя – в каких-то мечтах я принц, у меня несколько стран, я выигрываю и проигрываю войны, знаю по именам почти всех придворных, комнаты во дворце, свои наряды; у меня уже двое детей; а есть жизнь третьего меня – не принца, не писателя, а рыцаря Розы – орден с резиденцией на южном острове с синим морем, мир уже знает водородные бомбы, вооружается, разоружается, а мы все еще обязаны носить всегда с собой меч…

– Макс, ты фантазер. Интересно, а что делать мне, когда ты умрешь на лестнице? Плакать вместе с твоей девушкой, я же буду там, в студии, я композитор?

– Искать убийцу. Твоя вторая жизнь – Холмс, Дюпен, Фандорин.

– А, ну да.

…Снег уже наизусть знает замок Дюран де Моранжа: теперь он кажется ему маленьким, словно одна комната, – которую сам обставлял, написал в ней двадцать повестей и одиннадцать опер, всю обклеил кумирами, потом лишился девственности с любимой – самой любимой, для которой не жалко девственности; по ночам они брали по лампе или канделябру – Снегу нравилась больше лампа, большая, железная, с красными стеклами, открывалась дверца, вставлялась туда небольшая и толстая свеча, – у Макса на кухне был целый склад разнообразнейших свечей, как пуль и патронов; «я же Робинзон, – говорил он, пожимая плечами, – замок – это мой остров»; и мир преображался: становился красным, рубиновым, вишневым, малиновым, клубничным со сливками цвета бордо, винограда, свернувшейся крови, багрянца, брусники, красного дерева, махровой розы, переспелых яблок, рубина, граната; волшебник Рубинового города; и они шли гулять по лестницам, галереям, залам, балконам; днем, в выходные, прибирались в комнатах потихонечку; счастье – подумал Макс, вспомнил Макс. Ездили на мессу вместе; Снег, правда, крутился на лавке, лавки были старыми, скрипели, кто-то пристально смотрел на Снега, Макс думал: из-за того что тот вертится – и наступал ему пребольно на ногу, а на самом деле – потому что Снег был похож на человека, которого Макс не знал, а люди вспомнили; а Снег никак не понимал, как повторение одних и тех же слов может быть религией, – и это все? и этого достаточно? «Нет, нужно еще быть добрым, не убивать, не красть, не предавать, господи, ну просто быть хорошим человеком, что ты заставляешь меня говорить глупости, – отвечал Макс, – мне просто нравится ходить в церковь, как кому-то нравится ходить в оперу или на ирландские танцы, католицизм – мое хобби»; «ясно», – отвечал Снег. Ему было даже жаль, что он не верит в Бога, он иногда завидовал Максу – насколько упорядоченная у того жизнь, как в монастыре, как у легионеров; а Макс не завидовал Снегу, он полюбил его музыку и мечтал вместе покорить мир. «Арбайтен, арбайтен, иначе не прославимся», – повторял, и они вечно чем-то были заняты: то читали, то писали, то обменивались мнениями, то разгребали снег в саду – приближалось Рождество, и снега навалило неожиданно много, годовой уровень осадков; «это из-за твоей сказки», – говорил Снег, Максу становилось приятно, будто цитату из него написали на стене лифта; то готовили какие-то сказочности – бананово-шоколадный торт с глазурью или черничный флан; и, конечно же, Макс познакомил Снега с бабушкой. Снег подумал: красивая, и она то же подумала про него – прочитали мысли друг друга, словно заглянули в одно зеркало в разные времена; красивые люди, так же как и умные, особая каста, иные, произошли от инопланетян, а не от обезьяны. Она похвалила их торт, съела аж целых три куска, они прикончили остальные; и просидели у нее до позднего вечера; за окном почернело, а потом засияло – пошел снег; а они разговаривали втроем, будто жили вместе лет сто – в прошлой жизни, в позапрошлой; снимали вместе квартиру по объявлениям; трое друзей – художник, танцор, математик; потом поехали в отпуск в один замок, а их там убили вампиры. Макс волновался страшно: что скажет бабушка, ведь Снег – такая неряха, голова у него немыта, хоть Макс и поставил ему в ванную дорогие шампунь и мыло; и джинсы порваны, заляпаны краской, и разговаривает он будто на иностранном в первые секунды, как все подростки: кашей, на жаргоне и междометиях; но бабушка была не просто вежлива – Макс знает, когда бабушка просто вежлива – так отстраненно, словно у нее какая важная встреча через час и она только о ней и думает: извините, что вы сказали? ах, это, ваша племянница умерла, я подумала, что-то важное; Макс знал бабушку, как своих героев, – столько лет вместе; но Снег бабушке действительно понравился, она и сама удивилась; ей с ними было легко, как на качелях в солнечный день, будущего нет, и не будет, и не надо, вот оно, настоящее, прекрасный вечер. Сказала, что он великолепно играет, она слышала такое исполнение только раз, в Вене, играл юный гений, его в Вене обожали, называли реинкарнацией Моцарта, носили на руках, потом юноша погиб в автокатастрофе, траур был невероятный, романтичный, школьницы и студентки рыдали в кинокамеры; «бабушка!» – завопил Макс, он ужасно нервничал. Снег и бабушка заметили и переглянулись, опять прочитали мысли друг друга, перешли на темы нейтральные, вроде погоды и школы, – они все-таки любили Макса. На прощание она протянула руку Снегу, хотела пожать, но он ее неожиданно элегантно поцеловал, будто они только закончили тур вальса, и сжал ее пальцы, «вы прекрасны!» – говорил его синий взгляд; «ну и друг у тебя, – пошутила она утром, когда Макс принес завтрак, – покоритель континентов и старых тетенек»; «ты не старая» и так далее; «у него бедные родители, хиппи, у них много детей, дом – не дом – бумажный домик»; «ну и что, – сказала она, – они наверняка любят друг друга творчески, в каких-нибудь цветущих лугах или под звездным небом на пляже, раз у них получаются такие чудесные дети»; «я думал, – сказал Макс, пораженный, – что для тебя это важно: статус, все такое; ты же взрослая, ты же Моранжа»; «я старая женщина, которая может позволить себе быть очарованной синими глазами друга своего внука, а синие глаза статуса не имеют, это дар Божий; Моранжа синих глаз Бог не дал – значит, что-то это значит»; Макс понял, что мир с приходом в него Снега действительно изменился – к лучшему; словно вступил на дорогу из желтого кирпича…

– У тебя мировецкая бабушка, она совсем не бабушка, – а это еще вечер, когда они после мыли на кухне посуду, целую гору, – «черт возьми, – сказал Снег за секунду до хвалы бабушке, – этот торт будто взорвался, а не готовился»; «а ты что хотел, – сказал Макс, – торты, они такие, занимают много тарелок, не дай бог, что-то перемешается; кулинария – та же алхимия, занимательная, с взрывами и без».

– А что с твоей?

– У меня их две; да не, они нормальные, но просто бабушки: пекут пирожки, ругают родителей за то, что те распускают нас, ездят на свои дачи, сажают там помидоры «бычье сердце», и потом на полгода разговоров только об этом «сердце», как их закручивать в банки, с уксусом или без, читают Бенцони…

– Ад. Нет ничего хуже слова «огород».

– Ага. Особенно в городе; ну ехали бы в деревню, поднимали бы сельское хозяйство, – проворчал Снег, – я бы хотел чудную бабушку, о которой можно рассказывать своим внукам: например, курила бы она трубку и носила голубые корсеты…

– …подвязки, и еще пела бы в ванной «Кармен».

– О да! Вот о твоей бабушке можно рассказывать часами – она и на бабушку-то не тянет – холодная светская красавица…

– … Иоланта, Раймонда. Знаешь, самое классное в том, что я действительно могу о ней рассказывать часами, я горжусь, что она моя бабушка – именно такая; она научила меня всему: от умения завязывать галстук двадцатью способами и езды на велосипеде до бешеной гордости и ответственности за то, что я Дюран де Моранжа. Я никогда не смогу предать или струсить, не смогу лгать, пусть не людям – Богу, не смогу разочароваться в Боге, что бы ни делала со мной жизнь. Иногда я чувствую, что совсем мне не хочется быть Моранжа, а хочется просто чаю, и вообще, что-то со мной не так, какой из меня Моранжа, я ведь люблю все делать своими руками, люблю людей, а Моранжа людей не любят… Зато у тебя классные родители – о таких тоже можно рассказывать внукам.

– Да, моим можно и внуков доверить, они слепят из ребенка что-нибудь необыкновенное и будут уверены, что ребенок такой и должен быть – необыкновенный, в берете с пером, хотя все вокруг в кепках «Пума»; необыкновенное для них – норма. Странно, почему многие родители не осознают, насколько мы на них будем похожи? почему они не думают об этом, почему не становятся лучше, интереснее, загадочнее? Ведь воспитание ребенка – это то же самое, что влюбление в себя: тебе же хочется быть чем-то прекрасным, чтобы тебя полюбили? Разве ребенок не заслуживает любви к своим родителям? Я, конечно, напрягаюсь из-за отца – но это потому, что он говорит правду; а вот всех остальных обожаю; правда, я люблю порядок, но так, знаешь, платонически, потому что ему не научен; вроде как кто-то говорит: вот бы здорово знать латынь и английский, но не имеет способности к иностранным языкам.

Макс засмеялся. Действительно, Снег внес в замок на горе какой-то девчоночий хаос: не мыл за собой посуду, пока Макс не скажет: «моем посуду», – «о, моем, точно»; бросал вещи куда попало – куртки, рубашки висели криво на спинках кресел, а Снег не замечал; и не замечал открытых книг на полу, тарелок с печеньем на стульях, разбросанных везде нот…

– А ты бы каких хотел родителей?

– Никаких, – сказал Макс, – мне бабушки хватает, серьезно. Она мне и папа, и мама, и бабушка, и старшая сестра.

– В городке говорят, что твои родители – это брат и сестра, – Снег покраснел; эту историю он слышал совсем в раннем детстве, причем в его семье об этом не говорили, говорили в других, в которых сейчас обсуждают за ужином и раннюю беременность его сестры Капельки, а раньше – историю об алых парусах, а потом все выплескивается во дворы, как вода после стирки, в головы детей, которые ничего не понимают, но запоминают, как это надо рассказать другим: с презрением или завистью.

– Я думал об этом, – неожиданно ответил Макс, Снег-то был готов, что он кинет в него сейчас чем-то тяжелым и попадет, ведь Моранжа участвовали в рыцарских турнирах и побеждали, а Макс просто перестал тереть миску, в которой тесто успело засохнуть, – думал-думал и решил, что это не мое дело. Это их дело: если это для них важно, значит пусть они и думают – брат и сестра, бабушка, еще кто-нибудь, кому важно. А мне – нет. То, кто мой отец, совершенно ничего не меняет в моей жизни: я стану от этого хуже писать или слышать или впаду в отчаяние. Нет. Поэтому я перестал думать о родителях. Ведь они обо мне не думают. Обо мне думает бабушка – и я думаю о ней. Вот и все. Просто, как апельсин. Слава богу, что я последний из Моранжа, а не наследник престола.

Они стали похожи на братьев, которые были разлучены в раннем детстве: один попал в семью королей, жадных, жестоких, утопающих в роскоши, и стал их единственной слабостью и надеждой на царство Божье, другой – в семью бродячих циркачей, добрых и веселых, нищих и пестрых; ходил по канату, пел песни, а потом устроил революцию; Тутти и Суок; одинаково двигались, одевались, улыбались, смотрели на что-то интересное за окном и на людей; только смеялись по-разному: у Макса слышалось ехидное тихое «хи-хи», как у мышонка Джерри в старом мультике, а Снег смеялся во весь голос, дрыгая конечностями, вроде: «ой, щас помру!» В день, когда мир развалился, они сидели в библиотеке, это был центр Вселенной, штаб наполеоновской армии, а по полу были разложены записи Макса и старинные манускрипты с полок о Братстве Волка; Снег читал их и подбирал музыку, Макс писал сценарий – они решили сделать фильм. На рояле стояли чашки с горячим шоколадом, три, – одну нужно отнести бабушке; Снег уже собирался идти, он давно делал по дому все, что делал Макс, поставил их чашки с Максом на рояль, прямо на лак, и тут Макса озарило. «Давай сделаем шоколадные кексики!» «о господи, – сказал Снег, – я думал, ты придумал конец»; Максу все не удавалось поймать конец истории: умрет ли Франсуа, и как, если да, и что вообще, если нет? Он даже будил Снега по ночам, перед контрольной по алгебре, когда надо было выспаться, рассказывал версии концовок и сам же отвечал: «нет, нет, не то, ты прав, ладно, спи, прости» – и уходил в свою комнату. «Ладно, – сказал Макс, – если не шоколадные кексы, то ничто мне не поможет; шоколадные кексы оправдывают этот мир; и это первое, что я научился готовить. К бабушке на вечер напросимся, она тоже их любит, не сумеет устоять». «Ну давай», – сказал Снег, отнес шоколад наверх, спустился, а Макс уже носился по кухне и доставал нужные боеприпасы. Они надели фартуки – очень любили друг друга в таком виде, Макс сразу издавал свое контрольное «хи-хи», а Снег с этого «хи-хи» просто орал от смеха; у Макса был синий в красную клетку, а у Снега – красный в зеленую. «Как бабушка?» «сидит, смотрит книги по искусству, выбирает картину для вышивки, кажется, это будет Вермеер, та, где служанка у окна наливает молоко из кувшина». Снег уже замесил тесто, удивляясь сам себе, он готовит с Максом Дюраном кексы и пишет к его рассказу музыку; туг в дверь постучали. Это было так странно, что Макс и Снег сразу поняли, миру пришел конец, в мир пришла третья мировая война.

– Это почтальон? Наверное, это почтальон, – сказал Снег. Он услышал, как бьется сердце Макса, а Макс услышал его сердце. Кроме Снега и священника, на вершину холма никто не поднимался в последние пять лет. А для священника не время.

– Может, кто-то из твоих? Тебе прислали приглашение написать музыку к «Амели-3»…

– Хр-р, – ответил Снег, он подумал: и вправду, может, дома что случилось, пришли Капелька или Облачко; вытер руки и пошел открывать. На пороге стояла ослепительно-красивая женщина, в изящном длинном черном приталенном пальто, на котором крошечными, как острие иглы, бриллиантиками сверкал снег, он с утра сыпал с неба, мелко-мелко, совсем без ветра, обжигая лицо; в черной шляпке с вуалью, которую она подняла сразу, как дверь заскрипела; сняла перчатки – тоже черные, совсем не по сезону, не отсюда – длинные, шелковые, с вышивкой черным бисером; «какие-то театральные перчатки, – подумал Снег, – они наверняка крепко пахнут духами, нарочито их прижимали к горлышку флакона»; у ног женщины стоял чемодан – дорогой, блестящий, целый шкаф. На мгновение женщина показалась Снегу огромной, как королева из «Хроник Нарнии».

– Рене? – спросила она; он подумал, что она сумасшедшая; так выглядят люди, утверждающие, что конец света не за горами, «спаситесь немедленно, вступите в наши ряды», а какой у нее голос – глубокий, словно вода в реке после дождей; она наклонилась над ним – и обняла со всей силы, и зарыдала, Снег в ужасе почувствовал ее тело, тонкое и одновременно сильное, как дерево. – Рене, о, Рене! Как ты похож на него!

Снегу захотелось завопить: «Макс, на помощь! Убивают!», он испачкал женщину тестом, оставшимся на руках, освобождаясь.

– Простите, я вовсе не Рене.

– Не Рене? А как она тебя назвала?

– Кто? Господи, вы кто? Вам нужен кто-то из семьи Дюран де Моранжа?

Она будто что-то поняла, а он и не заметил, как сказал ей пароль, отстранилась, поправила шляпу – «словно грим», – подумал Снег краем сознания; улыбнулась медленно – «все-таки она чудная», – решил Снег.

– Да, пожалуй, – ответила женщина. – А кто из Дюран де Моранжа еще живет в замке?

– Макс и его бабушка.

– Макс и его бабушка, – повторила она и опять улыбнулась; Снег рассмотрел наконец ее: красивая, невероятно красивая, ослепительная, но это на первый взгляд, а так в ней чего-то не хватало – блеска, жизни, будто она сошла с картины, просто оживленная, а не живая. – Значит, она назвала его Макс. Ужасно.

Она вошла в дом, легко, мимо Снега, словно прошла его насквозь, привидение. Снег взял на всякий случай ее чемодан, занес, оставил у порога, закрыл дверь. Черт, что это было, кто она? И побежал за ней; она шла по комнатам, будто посмотрела заранее карту, план, изучила наизусть. Или… или была здесь. Снег вдруг понял, кто эта женщина, – помои сплетен, выливаемые на головы, в уши соседских детей. Он пошел медленнее, понял, что здесь лишний, надо быстрее уносить ноги, но все-таки дошел до кухни. Макс стоял у плиты, ждал, когда закипит шоколадная глазурь. На столе громоздились миски, с тестом – самая большая; «не видать нам сегодня кексов, – тоскливо подумал Снег, – с изюмом, с тертым орехом, с сахаром, мукой, с другими причиндалами».

– Макс? – сказала женщина.

– Да, – он оглянулся, небрежно, осторожно; шоколадная глазурь важнее всего.

– Ты Макс?

– О господи, – сказал Макс раздраженно. – Да, я Макс. А вы кто? И где Снег? Куда вы дели его? Съели?

– Я здесь, Макс, – Снег вышел из-за женщины, показался, ему было жутковато, как в темном переулке.

– Ты тесто бросил.

– Я…

– Здравствуй, Марианна, ты все-таки решила вернуться, – Евгения стояла на пороге кухни, в пеньюаре, больше похожем на свадебное платье: белый, в кружевах, со шлейфом и фру-фру; в руках держала чашку из-под шоколада. – Услышала запах глазури, подумала: а не хотят ли Макс со Снегом испечь шоколадных кексов? Спущусь-ка я к ним, может, орехов потру, потолку карамелек, поболтаю о Вермеере. А тут Марианна приехала – какой сюрприз; как всегда, открываешь бутылку, думаешь, там вино, а там – джинн. Макс, знакомься, это Марианна; не знаю, какая у нее сейчас фамилия, выходила ли она замуж, придумывала ли себе псевдоним – она же актриса, но, когда мы виделись в последний раз, она еще была Дюран де Моранжа; твоя мама, Макс, твоя непутевая мама.

– Конечно, сразу «непутевая», кто б мне позволил быть хорошей, если меня уже придумали и нарисовали? – вспыхнула женщина. Она сняла шляпу, волосы у нее оказались светлыми, сверкающими, как пишут в романах – золотыми; и заплетены в две толстые косы, обвивающие голову; казалось, что у нее на голове корона, венец, как у русских царей; села на стул, расстегнула пальто, они начали ругаться с бабушкой; Евгения сказала про письма, какие они жестокие и несправедливые, что от них можно было сойти с ума, а Марианна – о том, что она была одинока, мать ее бросила, хотя могла пожалеть, и ей пришлось стать жестокой, а чего она хотела? Благодарности? И Снег понял, что их жизнь с Максом закончилась и началась совсем другая, еще чья-то, и пошел в свою комнату; «о господи, – подумал, – это же ее комната бывшая, наверное, она здесь поселится, сразу увидит, что тут кто-то жил, все раскурочил, быстро собирать вещи и уходить». Но вещей было много: Снег натащил их, не думая об отъезде, а думая о том, что они нужны, – и те не помещались в рюкзак, а еще ноты внизу остались, и книги…

– Уходишь? – Макс стоял, прислонившись к косяку, на лице его, тонком, прозрачном, читалось отчаяние.

– Ну да, – сказал Снег, наваливаясь на вещи всей тяжестью, чтоб утрамбовывались. – Я это… за книгами попозже зайду.

– Я тебе в школу их принесу. И Маклахлана тоже, – в его голосе звучала такая тоска, будто ему надо уезжать на край света, где солнце только раз в году, хотя Макс тоже сразу понял, что Снегу здесь оставаться нельзя.

– Прости. Кексов не сготовили.

– А ты при чем? Это ты прости, – Макс стал ему помогать наваливаться на вещи.

– Она красивая.

– Кто?

– Твоя мама. Ты ее видел до сегодняшнего дня?

– Нет.

– Пипец, – в рюкзаке что-то хрустнуло, но вещи вдруг ушли вниз, и Снег быстро затянул завязки. – И что ты теперь будешь делать? Знакомиться?

Макс пожал плечами. «Она почему-то приняла меня за тебя, хотя вы похожи», – хотел сказать Снег, но не стал; Макс его проводил, точно Снег шел по замку в первый раз, много-много лестниц, много-много пустых комнат, где только эхо и тишина и привидения; «пока», – сказал Макс и закрыл за Снегом дверь.

– Он красивый, – вдруг раздался голос сзади. Макс оглянулся. Марианна стояла и смотрела на него, и улыбалась, она все еще была в пальто, держала в руках перчатки.

– Кто? – тупо спросил Макс.

– Твой друг. Снег? Какое странное имя.

– Его родители – хиппи, у них в семье всех так зовут: Облачко, Луг, Капелька, Снег…

– Как открытки с видами или сборник дешевых стихов.

– Гм, – Макс понял, что ему нехорошо, неуютно, словно укачало. Он вернулся на кухню, доделал кексы, попробовал первый – отрава, выкинул все в ведро; потом опять вышел в холл. Она все еще стояла и смотрела на дверь, в которую ушел Снег.

– Вы будете у нас жить?

– Да, – ответила она, – почему бы и нет, милый Макс? Ведь я родилась в этом замке. А ты нет.

– Я отнесу тогда ваши вещи в вашу комнату? Ваша – это ведь та, розовая? С клавесином?

– Да, – она удивилась. – Ты отнесешь мои вещи? И ты готовишь… В доме нет слуг? Она использует тебя вместо слуг?

– Господи-боже-мой, – произнес Макс слитно; так говорила бабушка, когда сильно раздражалась, вот и он тоже; но взял гигантский чемодан, отволок его наверх, по пути, который знал наизусть уже, поставил, она вошла в комнату следом.

– В комнате кто-то жил. Этот твой друг? Я не сержусь, ты ведь не мог предположить, что я приеду. Это хорошо даже, не придется дышать пылью. А как ты познакомился с ним?

– Мы учимся в одном классе.

– А, ты пригласил его на каникулы…

– Нет, у нас не каникулы, с чего вы взяли?

– Но ты же дома. В частных школах отпускают только на каникулы. Где ты учишься? В Англии?

– Нет, – Макс даже засмеялся – Джерри хихикнул. – Нет, я учусь здесь, в городке, внизу.

– О нет, – Марианна села в кресло у камина, опустила руки на колени, сжала их крепко, будто из них что-то пыталось убежать, упасть. – Тебе там нравится?

– Да, – сказал Макс. – Мне там нравится. Чаю хотите?

Она кивнула. Он спустился в кухню, согрел чаю, отнес сначала бабушке, потом Марианне – не стучался, не заходил, боялся: вот, начнут сейчас говорить, – просто оставил подносы, вернулся, сел у камина, налил чаю себе, и пил, и смотрел на огонь. Иногда Снег писал рок – обычные песни, на три минуты, радиоформат; кто-то ломает себе жизнь, чтобы написать хоть одну, а Снег делал их, как дети на пляже куличи из мокрого песка – поиграть; как пишешь дневник, для себя, никто ж не читает дневники как шедевр; заурядные дела и чувства; и однажды спел Максу одну, «это, типа, про дружбу, про силу», – сказал, ему было стыдно за чувства, но он все-таки сыграл, спел – аккомпанируя одной рукой, быстро-быстро, а пальцы, как на фотографии, – смазывались: «…заставить петь реки, ловить ветра – мы можем, нас много: нас ты и я» – были там слова; ну вот, а теперь Макс опять остался один. Мало того, в его замке поселился чужой и насколько чужой опасен, и что против него действенно – серебряные пули, ругательства, молитва или мышьяк – неизвестно.

Распорядок жизни он не поменял: встал рано утром, умылся, оделся – зелено-серая толстовка с надписью «Солдат мира», серые джинсы, серые кроссовки; покидал книги в рюкзак, пошел на кухню готовить блинчики с джемом. Через пару блинчиков услышал шорох пеньюара – понял, что не может угадать, бабушка это или мама; «мама», – подумал он впервые слово, словно новый латинский глагол, формы спряжения; оглянулся: это и вправду была Марианна; «привет», – сказала она тихо, робко, будто не в кухню зашла, а в комнату больного и только-только заснувшего после болей человека. «Здрасте», – ответил Макс и вернулся к своим блинчикам. Потом опять оглянулся: «хотите?» Она кивнула. Он поставил чай, положил на тарелку штук пять, полил абрикосовым джемом. «Или вы клубничный любите?» «нет, нет, все в порядке, выглядит очень аппетитно»; «блин, разговаривает как в кино, в сериале», – подумал Макс.

– В какой комнате ты живешь?

Макс посмотрел на время: он еще успевает отнести бабушке наверх завтрак и быстро-быстро сам поесть.

– В красной спальне, – ответил он.

– Это спальня для наследника престола.

– В этой стране – демократия.

– Да, я знаю, но ты сам выбрал, где жить?

– Нет, я там рос, в красной спальне.

– Мама решила, что ты этого достоин. Я бы не выдержала, там очень торжественно. А что ты делаешь? – Макс ставил завтрак на серебряный поднос.

– Бабушка ест в своей комнате; если честно, не считая вчерашнего дня, когда… когда вы приехали, она уже лет пять не выходила из своих комнат, – Макс взял поднос и пошел наверх. Поставил, и тут дверь открылась, будто бабушка прислушивалась; «доброе утро, бабушка»; она вместо приветствия больно схватила его за руку, втащила в гостиную. Шторы были закрыты, Макс рассмотрел только кипы журналов на полу, почувствовал резкий запах успокоительных капель.

– Бабушка, ты чего?

– Это ужасно, правда?

– Что?

– Она приехала.

– Я не знаю, – честно ответил он.

– Где она?

– На кухне.

– Что делает?

– Ест. Бабушка, отпусти, мне тоже надо поесть и в школу бежать.

– О, Макс, – она прислонилась к стене, и Макс подумал, что бабушка словно сняла маскарадную маску, с блестками и перьями. Лицо ее было усталым и растерянным, и еще – старым? – Иди в школу, заяц, давай, беги, передавай Снегу привет, попроси прощения за вчерашнее.

«Да уж, – подумал Макс, – орали они друг на друга, будто слова – вместо шпаг…» Макс даже вспоминать не хотел, потому что впервые за свою жизнь видел бабушку несдержанной. Он вернулся на кухню, Марианна по-прежнему сидела там, пила чай, как он: обхватывая кружку ладонями, будто греясь после прогулки на морозе; налил себе чаю и накидал блинчиков.

– Как мама? – Макс чуть не подавился, прокашлялся.

– В каком смысле?

– Пьет валерьянку, спрашивает о каждом моем шаге?

Макс решил не отвечать. Доел завтрак, накинул куртку, выкатил велосипед и уехал. Снег сидел за партой, зевал.

– Привет. Они уже распилили тебя пополам, как в цирке?

– Что? Нет еще. Прости, я забыл Маклахлана.

– Ничего, я великодушен, ты же знаешь.

– И ты вчера разбил что-то в рюкзаке.

– Ага, колбы. Мне их на один день рождения одна из бабушек подарила, узнала от Капельки, что я химией увлекаюсь, «Набор юного химика» называется…

– Я куплю тебе новые.

– Хр-р, даже не думай. Я скажу бабушке, она мне еще подарит, а то они вечно мучаются, что нам дарить…

Из школы Макс заехал в супермаркет, купить зелени, овощей, сахара; на него все оглядывались – в городке уже знали о приезде Марианны, не от Снега, тот приехал домой, раскидал вещи и сразу лег спать; кто-то заметил такси, которое поднималось в гору, взял бинокль и посмотрел, кто из такси вышел.

– Как поживает мама? – сладко пропела кассирша.

– Бабушка? Все в порядке, – ответил Макс, не расслышав вопроса.

В замке стояла тишина; Макс подумал: а что в этом хорошего? Вот здорово, когда приходишь домой, а там человек, который готовит тебе ужин, слушает заодно радио, проигрыватель и телевизор, читает книгу, принимает ванну и кричит: «это ты? я в ванной, иди ко мне, у меня тепло и пахнет жасмином». Он пришел со школы – а в его комнате, в его кресле, сидела мама. Он вообще никого не впускал в свою комнату; бабушка уважала это желание, они ходили друг к другу как в гости – стучались и могли ответить «нет». А она – вошла так легко и сидит, читает одну из книг – Маклахлана, которого он так и не отнес Снегу. Похожа на бабушку, как и она – в пеньюаре, только ее фиолетовый, но тоже из шифона, шелка, кружев, со шлейфом, шуршит. Тапочки расшиты бисером, на каблуках, с загнутыми носами, восточные.

– Привет, – сказала она.

Макс бросил рюкзак в угол и сказал: «уходите».

– Как грубо, – подняла она брови. Макс с неприязнью заметил, что она, в отличие от бабушки, сильно красится: брови подведены, глаза, губы, пудры слой. Словно для съемок.

– Я никого не впускаю в свою комнату, – ответил он.

Она оглядела комнату еще раз; пока ждала сына – прощупала каждый миллиметр: какой он, чем живет? Геральдические лилии на стенах – красный шелк с золотом; из красного бархата, с золотыми кистями балдахин над тяжелой резной кроватью; из красного резного дерева вся мебель; это была парадная спальня, для наследника престола, который посетит раз в жизни вассала; до Макса в ней никто не жил, даже не думал; после кровати самым большим предметом в комнате был стол – весь завален бумагами; Марианна пыталась прочесть, но почерк Макса был ужасен, как у врачей. Она решила подарить ему печатную машинку – портативную, такую смешную, маленькую, как щенок овчарки, свернувшись, спит; одежда у него была в основном английская, хорошая, но блеклая, она подумала, что он, наверное, совсем незаметен в толпе; если не поймать случайно взгляд – бегущего по лезвию бритвы; увидела много-много книг, взяла самую верхнюю и поняла, что это книга его друга: Снегу – было написано на первой странице – Кайл Маклахлан; «если я скажу, что знаю Кайла, играла в его пьесе первую роль, и он пришел на первое представление, и был оглушительный успех, и он поцеловал мне руку, а потом мы ужинали, но не спали – он любит некую Лору Палмер, одноклассницу, по сей день; он полюбит меня? только он начнет спрашивать, нравятся ли мне книги Кайла, а я ничего о них не знаю, я не чувствую книг; ничего не читала, кроме своей роли; даже не знаю, о чем пьеса; а он, наверное, и сам пишет…» Марианна знала и многих издателей, могла бы договориться, но подумала: Максу не это нужно, черт знает, что вообще нужно этому молодому человеку с прозрачным некрасивым лицом, родившемуся словно на Крайнем Севере, – о, как она расстроилась, что это не он, не синеглазый, не черноволосый, не белокожий, мальчик-Белоснежка…

– Ты правда живешь в ней? Здесь нет ни плакатов, ни картин, ничего личного.

– Я живу в замке – он мое личное. Я люблю книги из библиотеки, люблю картины из галереи – не тащить же их сюда.

– А какую музыку ты любишь? Франца Фердинанда или Баха?

– Снега Рафаэля.

– Он пишет музыку?

– Да, отличную притом.

– А какую?

Макс пожал плечами.

– Разную. К фильмам по книгам, которые ему нравятся.

Она посмотрела на книгу в своих руках так, будто впервые увидела книгу вообще – как абориген южных островов, затерянных от цивилизации в океане: что это такое? книга? ее едят?

– А Кайл Маклахлан – хороший писатель?

– Да, просто суперовский. Снег говорит, что Кайл, наверное, даже человек хороший, ему можно позвонить среди ночи и сказать, что он классный, и Кайл не обидится, поймет.

– Снег – твой единственный друг?

«Ох, – сказал про себя Макс, – как все серьезно, я сегодня без обеда останусь».

– Бабушка – мой друг на всю жизнь. Среди слуг у меня было много друзей. Мизантропа вам из меня не сделать.