Текст книги "Витязь в кошачьей шкуре (СИ)"
Автор книги: Ника Ракитина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)
Глава 11
В тот день спать ушли рано. Во-первых, изрядно утомились, а во-вторых, весь вечер Луша писала отчет, делала кляксы, драла пером бумагу, бросала в корзину и начинала заново, оттого вымоталась вдвойне. А потом еще долго ворочалась в постели, прислушиваясь к храпу Севериныча за стенкой, гоняла комаров, стонала и всхлипывала, разметав одеяло, пока ее не настиг сон.
Тут Василий выбрался из-под кровати и устроился у Луши в ногах, мурлыканьем навевая сладкие сны. Он дремал, но одно ухо было чутко приподнято, чтобы не пропустить любого опасного шороха, а правый глаз приоткрыт. Он поблескивал щелкой, ловя розовый свет ползущего по горнице лунного луча. А тот аккуратно перебирал полоски домотканого половичка и рисовал цветы и узоры на беленом боку печи.
Успокоительно, влажно шелестела под распахнутыми окнами сирень.
Василий уже собирался уснуть глубоко, как из угла на середину горницы выскочила упитанная коричневая мышь.
Один прыжок – и она бьется под кошачьей лапой, пытаясь выдернуть хвост. И повисает из баюнова рта.
Распушив хвост, изящным прыжком баюн вновь оказался в изножье кровати. Навис над девушкой-следователем, готовый положить к ее ногам свой дар. Нет, скорее на грудь. Он смотрел на эту грудь, плавно приподнимавшую одеяло в глубоком сонном дыхании, на бледное Лушино лицо, на слезинку сбегающую из-под сомкнутых ресниц… На косы, разметавшиеся по цветной наволочке. И таял от нежности.
Вот утром Луша проснется, найдет его подарок…
Как вскочит, как завизжит, сказал ироничный голос у Василия в голове.
Он чуть не уронил эту мышь! Ищи ее потом в складках одеяла…
Но что еще он, кот, может девушке подарить?
И тут баюна осенило.
Цветы… Ну конечно, цветы!
Вместе с мышью в зубах Василий выпрыгнул в окно и плюнул. Мышь, не веря собственному счастью, скрылась в корнях сирени. А сам он погнал большими скачками, то взлетая под молочно-розовый свет, то опять ныряя в туман. О тумане говорят – заяц пиво варит. Сегодня косой был в ударе.
За их конторой, стоящей на высоком кирпичном фундаменте, был заливной луг из разнотравья, полого спускавшийся к речке, отмеченной густой полосой зелени. Луг был росистым, влажным. Капельки дрожали на сабельках травы, в паутине, протянутой между стеблями, и луна играла, освещая их. Куда там хрусталям и брильянтам, когда здесь творилось волшебство.
Туман, густой у реки, затянувший маревом деревья, здесь делился на пряди, и каждая текла сама по себе, огибая травинки, цепляясь за кошачьи лапы и разбегаясь под когтями, когда Василий выпускал и втягивал их, постанывая от свежести. Вообще-то коты не любят влагу, но он думал лишь о подарке для самой прекрасной, для единственной в мире девушки.
Рвать цветы ртом было неудобно. Зубы баюна больше годились для мясной пищи, но он старательно перекусывал стебли львиного зева, васильков, колокольчиков, нес в пасти, ронял, чтобы откусить еще один стебелек и прибавить новый цветок к букету, пока тот вовсе не перестал помещаться во рту.
Баюн находил цветы по запаху и надеялся, что они раскроются утром. И все дальше и дальше забредал в зыбком лунном мире, вовсе забыв о бывших своих пленителях. И что в одиночестве может стать для них легкой добычей.
Чем ближе подходил баюн к воде, тем туман становился гуще. Он глушил звуки, и Василий точно плыл в молочном море между небом и землей, уже не понимая, куда бежит. И уперся носом во влажную доску. Точнее, стукнулся с размаху, пороняв цветы. Доска была вполне материальной. И кажется, даже оставила в носу Василия занозу.
Он поныл, катаясь по земле, пытаясь поддеть ее когтем и натирая нос лапой. Потом остужал его в росистой траве и тыкался в землю. А потом поставил на верхний край доски передние лапы и подтянулся, чтобы заглянуть, что же там огорожено.
В квадрате из четырех досок был колодец, или, скорее, даже родник с черной бурлящей водой. Та маслянисто блестела под луной, кипела, переваливаясь, то на миг замирала, становясь гладкой, как стекло.
«В колодце суженую увидишь…» – различил в ее шепоте баюн.
Но видел сперва Василий только себя, изображение дергалось, морщилось, показывая кота с горящими глазищами и вздернутыми ушами, бьющего по бокам хвостом. Ему надоело. Да и луну скрыла туча, и делалось уж вовсе знобко.
Василий стал когтями подгребать разронянные цветы. Ловчился так и сяк, чтобы захватить их в пасть, и один из стебельков улетел в воду. Баюн хотел его поймать, и его поволокло в темноту.
«Королевич! Не ходи! Не ходи туда, королевич!» – ударялось эхом от каменных стен. Это был замок, очень похожий на замок Кощея. А впрочем, все замки похожи: каменные, сырые, с высокими сводами, длинными коридорами и винтовыми лестницами. И Василий взбирался по такой на чердак. Это было тяжело: каждая ступенька едва ли не по колено. Котом – так взлетел бы мигом, а человеку – не хватало дыхания.
Снизу звали, умоляли голоса.
Но он поднимался все выше и скоро перестал их слышать.
Чердак под жестяной крышей был низким, балки, скрещенные над головой, были подперты кирпичными колоннами. По полу раскидана солома.
Василий остановился, оглядываясь, словно не представлял, куда идти. И тут впереди стало разливаться сияние. Сквозь щели по контуру двери пробивался свет.
Василий поспешил туда.
«Не ходи! Не надо!»
Он нажал большим пальцем на холодный язычок запора.
Дверь распахивалась со скрипом. Медленно, как в жутком сне.
Василию хотелось зажмуриться, но королевская гордость подталкивала не бояться.
За дверью был еще один короткий каменный коридор. А напротив, на дальней стене, было не окно и не лампа. Девичий портрет оживлял коридор сиянием. Королевна в древнем уборе стояла на портрете во весь рост, и у нее было Лушино лицо.
Василий задохнулся от ее красоты, и тут выглянула луна. Уперлась лучом в морщинистую воду, и картинка пропала.
Потянуло предутренним холодком.
Василий, нагнувшись, собрал цветы и побежал, и росная трава холодила босые ноги и делала джинсы мокрыми до колен. А грудь в распахнутом вороте рубашки остужал ветерок.
Василий влез в горницу через окно и, встав у кровати на колени, бросил цветы на пестрое одеяло. Луша всхлипнула, и Василий поцелуем стер слезинку с девичьей щеки. От взгляда в упор Луша распахнула огромные глаза и посмотрела на Василия.
И потянулась к нему, раскрывая губы для поцелуя. Он и сам уже готов был коснуться их ртом – розовых, нежных, как цветочные лепестки…
И тут луч солнца, пробравшись в горницу, торонул бок печки и сместившись, щекотнул Василию затылок.
Миг – и он снова стал котом. Он закричал и оттолкнувшись от стены, выскочил в окно. Василий страдал упоенно. То есть пел.
Но Севериныч решил, что баюн орет, и выплеснул на него ведро ледяной воды.
Такой сон испоганил!
Страдалец баюн, проигнорировав завтрак, а потом обед, вылизывался и дрых в лопухах. Все надеялся, что волшебный сон с замком и портретом повторится.
И, как минимум, одну мысль выдремал.
Он, Василий, как Русалочка. Совсем немой. Не может поведать прекрасной принцессе, как сильно ее любит. Только у него вместо двух ножек или хвоста целых четыре лапы. Ну и с бессмертной душой как-то попроще, не надо срочно жениться, чтобы ее обрести.
Русалочка, видимо, неграмотная была, раз всюду ходила за принцем, ела глазами, но так и не смогла объяснить, что ей от него нужно. Хоть бы в «крокодила» с ним сыграла. А Василий… залез в контору, когтями подтянул чистую бумагу и взял ручку в зубы. Он едва не сгрыз вставку, пока приноровился. И даже почти вывел первую букву.
Написать любовное «спаслание» помешал петух.
После дела о краже лягушки всё в конторе как-то разладилось. Севериныч страдал на своем подушечном троне, на боевом посту, можно сказать, но укрыл лицо цветастой мокрой тряпицей – дескать, голова ужасно болит. А рядом вместо чернильницы и папок стоял высокий влажный кувшин.
Собственно, и ручку с малахитовой вставкой, теперь напрочь испорченной кошачьими зубами, удалось Василию уволочь именно из-за такого нетоварного состояния начальника.
Подозревал Василий, что состояние это лежит в плоскости содержимого кувшина, и решившись подозрения проверить, тяжело, но мягко, практически бесшумно, взлетел на стол. И сунул в горлач башку. Ну, насколько смог – они не были соразмерны. Втянул кислый дух и, чтобы окончательно убедиться, лизнул языком.
Оказалось – простокваша!
Василий почувствовал себя обманутым. Оно вроде и кисленько, и приятно, но не то. И в нос шибает.
Он все никак не мог позабыть молоко Марфиной Зорьки. Вот так привыкаешь к бренду, а его уже нет.
Севериныч наконец заметил Василия, вяло шевельнул рукой, сгоняя, и приложился к кувшину.
Луши в конторе и вовсе не было. Она перебирала мотоцикл. Хотя чего его перебирать, когда он в полной исправности?
И двери между конторой и горницей оставила настежь. Вот наглый петух, до которого никому не было дела, и шастал насквозь туда-сюда, проскакивая кухню с пугательной печкой, и катался на дверце гардероба, едва не задевая масляной головушкой потолок.
Несмазанные петли скрипели, заставляя уши Василия сворачиваться.
После пятого или шестого раза баюн решил положить этому конец. И дернул за петухом. Подпрыгнул, чтобы согнать наглеца с нетипичного насеста, уперся передними лапами в скрипучую дверцу и застыл.
По идее, изнутри гардероба на дверце должно было быть зеркало. Или полочка какая. Или вешалка для галстуков.
А оказался до боли знакомый постер. Точнее, глянцевый календарь с надорванным уголком, аккуратно прилепленным картофельным клеем. Запах Василий втянул и определил инстинктивно. А осознанно пытался подобрать отвисшую челюсть. А она не подбиралась. А глаза выпучивались, как у лягушки.
Потому как к этому календарю за месяц май прошлого года он имел непосредственное отношение в двух смыслах. Что идею с календарем подал и для него позировал. Впрочем, тогда они с другом-дизайнером приняли на грудь по бутылке пива, и друг был очень деятелен, а Василий – очень раскован.
Стоял вполоборота на этом самом календаре в клетчатой рубахе и косухе – что нашлось в шкафу у приятеля, в том и стоял. Волосы так небрежно откидывал рукой и улыбался в тридцать два зуба. Спасибо хоть брючки эти укороченные хипстерские календарь заслонил. И какому дурню в голову пришло, что голые лодыжки – секси?
Первым порывом Василия было расцарапать постер когтями. Откуда он у Луши? Как такое претенциозное создание могло ей понравиться?
Рэпер-неудачник выделывался, а приятель заснял и отдал в печать. Василий вообще здесь на Кощея похож!
А может, и не Луша прилепила? Это мерещится! Воображается. Этого календаря здесь вообще не может быть!!!
Василий так бы и застрял перед шкафом навек, не зная, что предпринять.
А когда отвернулся, то увидел полевые цветы в кувшине: львиный зев, пижму и колокольчики. То есть, ночное приключение не было сном? Хотя бы наполовину?
Но тут снаружи по проволоке залязгала цепь и раздался отчаянный женский крик.
Не долго раздумывая, Василий сиганул в раскрытое окно. Пролез под сиренью – там на земле валялась пара оброненных колокольчиков с васильками. Шурша подсолнухами и золотоцветами, обежал угол дома и выскочил на тропинку между грядами.
Синеглазый волк сидел на хвосте, свесив язык – ну будто и не при делах. Абстрагировался от реальности, значит. Только цепь подергивалась, заставляя проволоку звенеть. Просто средневековье какое-то – держать на цепи члена команды!
Серый только уши к голове прижимал – то ли чувствуя себя виноватым, то ли оттого, что женский крик не стихал, наоборот, набирал красоты и громкости. Этой деве точно в опере выступать…
Василий повернул голову. Следов крови на орущей точно не было. Красивая девка сидела на гряде, раздавив морковку Севериныча крепким тылом и, вытянув ноги в лаптях на тропинку, заливисто орала.
Слух Василия страдал. Баюн подскочил к ней и могучей лапой, не выпуская когтей, шлепнул по румяной щеке.
Деваха на секунду заткнулась, подкрутила выпавшую из-под платка вороную прядь, сквозь прищур зыркнула на Василия и еще громче залилась. Но от пощечины что-то все-таки сменилось. Стало можно разобрать слова:
– Спасите! Помогите! Убивают!
Волк, не выдержав накала вокала незнакомой барышни, гремя и звякая, отбежал на всю длину цепи и дергался там, зажимая уши лапой. У него в глазах стояли огромные слезы. И тогда Василий начал тихонько петь.
Когда набежали Луша с Северинычем, проблема была купирована. Полупридушеный цепью серый громко храпел, дергая хвостом и лапами во сне. Девица, истерически всхлипывая, клевала носом.
Первым делом Луша кинулась спасать волка. А староста самоуправы осмотрел на предмет повреждений и растормошил визгунью в лаптях.
– Спокойствие только спокойствие, барышня. Никто вас не обидел?
– Да как же не обидел? – вороная красавица ткнула попеременно в волка, а после в Василия. – Напужали до смерти!
– Я ее облизать хотел, – почудилось Василию. Он посмотрел на волка. В ушах все еще гудело. Померещилось, видимо.
– Давайте встанем вот и пойдем, – Севериныч подмигнул Луше, чтобы подняла посетительницу под локоток. Сам он был мелковат для этого. – Потихонечку, полегонечку, хряпнем в конторе кваску…
Тут бы лучше валерьянки, подумал Василий. Вспомнил, во что его превратила валерьянка на подворье бабы Яги, и решил больше никогда не пить.
Барышню отряхнули – Севериныч только зубами скрипел, видя, что сделалось с его морковью, и задержался навести на гряде хоть относительный порядок, – завели в контору и там поставили ей квас и простоквашу на выбор.
Василий аккуратно, чтобы не вызвать новой истерики, проник в помещение через окно и спрятался под столом. Оттуда ему все было прекрасно слышно и даже кое-что видно.
Гостья перебирала лаптями и охала. Громко потирала локти и колени. Поправляла на голове обильно расшитый обруч, надетый поверх платка.
Вышивки на ней, как заметил Василий, было с избытком. Маки, васильки, рябина по белому льну. Правый рукав был расшит гуще левого.
– С Выселок я, – сказала крикунья Северинычу, забравшемуся на свой подушечный трон, – совершенно нормальным на этот раз голосом. Только остатки слез добавляли легкой хрипотцы. – За помощью.
– А что там?
– Там – ничего. У меня – чего! – она всхлипнула и отерла глаза крученой прядью. – Каженну ночь мне снится и плачет все, мол, отдай сапоги!
Севериныч, подавляя женские рыдания на корню, живо достал из папки свежий листок бумаги костяного колера, открыл чернильницу и приманил ручку.
Девица, забыв про плакать, глядела на него, как ребенок на фокусника в цирке или продавца с конфетой.
– Давайте с начала, – сказал он строго, настраивая барышню на рабочий лад. – Итак, вы с Выселок. А как вас звать?
– Галя! А вы что же, все записывать станете? Так меня муж убьет!
– Не убьет, – староста самоуправы вскарабкался на стол, дотянулся и похлопал Галю по плечу. – Все конфиденциальное. Что вы скажете, не выйдет за порог этого кабинета.
– Чиво?
Василий заржал, старательно укрывая морду лапами, чтобы не нашли и не выставили.
Севериныч свесил ноги со стола:
– Между нами останется. Лукерья Авдеевна, окна прикройте!
Дождался, пока Луша выполнит приказ, и наклонился к тетехе Гале:
– Рассказывайте ваш сон.
Она поломалась еще минутку, поправила на груди сорочку, зарделась и начала:
– Есть у нас сосед, Дормидонт…э-э… Максимович. Вернее, был…
Из рассказа следовало, что были у этой Гали с Дормидонтом интимные отношения. А когда он помер, то стал приходить к ней во сне. И требовать сапоги.
При чем тут сапоги, кажись, понимали все, кроме Василия. За отношения Галю не срамили. Севериныч вернулся на место и строчил протокол. Галя сопела и плакалась Луше в грудь, что все это надо как-то решать. Что изведет ее зловредный призрак, застрявший у Калинова моста по дороге в Навь. Все таскается и таскается, хоть бы раз к законной жене заявился. А к сапогам его Галя не имеет отношения. Сама видела, как Анька сапоги ему на ноги натянула. А лучше б на уши или поганый язык. И знала бы она, Галя, что так будет – так вообще бы с ним не связалась. Мужик, называется. Свернул спьяну в болото – и помер…
Луша с Северинычем переглянулись:
– Было такое дело. Извлекли из болота. Следов насильственной смерти не обнаружено!
– С тещей сильно поругались накануне.
– Да они вообще с этой тещей, как кот с собакой! – Галя сползла со стула и едва не бухнулась на колени – Луша успела удержать. – Помогите мне с этим, а? Совсем же мочи нет! Не высыпаюсь неделю! Верните Дормидонту сапоги!
Глава 12
Призрачная фигура совкалась туда-сюда и колебалась на ветру. Василий точно знал, что раньше ее тут не было.
Фыркнув, баюн сощурился, чтобы лучше видеть. Был это мужик в заплатанных штанах и широкой, как распашонка, косоворотке, раскрашенной мелкими розочками. Косоворотке – потому что короткая планка ворота с тремя пуговичками была сдвинута влево. Собственно, косуха почти что однокоренное.
Борода у мужика была небрита, волосенки распатланы, глаза дикие. И босой. Василий мог разглядеть каждый черный от земли корявый палец с ороговевшими ногтями. И руки были такие же, рабочие, без маникюра. Тракторист какой-нибудь. Вот только насквозь прозрачный.
И чего мается, бедолага?
– А того мается, – Лушка поклонилась. – Мил человек, а что с сапогами-то твоими?
А Василий задался вопросом, а зачем призраку сапоги. Он даже и бояться перестал. Тем более что Дормидонт не проявлял никакой агрессии. И даже не матерился.
А призрак развел лапищами и грустно ответил Луше красивым баритоном:
– А тю-тю мои сапоги.
И указал на странное дерево, которое, подъезжая к Калинову мосту, Василий давеча не заметил. Впрочем, и росло оно поодаль, и думал он тогда о другом. А теперь вот подбежал и, поцарапав для порядку кору, загляделся вверх. Дерево как дерево, кора для когтей в самый раз. И вон вроде зайцы ее объели. Крона пышная, зеленая, хотя по листьям Василий не определил, что за оно. Он, как городской житель, вообще мало деревьев знал. Ну, каштан, клен, яблони всякие…
А плоды на дереве так и вовсе были странные. Тапки, лапти да сапоги. Обувное дерево!
А «тракторист» печально почесал косточку на левой ноге правой. И указал взглядом на оборванную веревочку. Должно быть, там его сапоги и висели, пока кто-то их не украл. Ну или не надел по ошибке. А зачем они тут нужны вообще?
Баюн боднул дерево башкой. Обувь закачалась, но не попадала. И была она тоже слегка прозрачная, словно бы хрустальная. Метала блики.
И при этом туфли как туфли, лапти как лапти.
Луша вместе с обокраденным Дормидонтом вернулась к мотоциклу:
– Ладно, давайте составлять протокол.
Василий еще пообтерся вокруг странного дерева. И вернулся к середине беседы. Работяга обстоятельно отвечал на все вопросы. Луша, от усердия высунув язык, записывала. Папка с протоколом лежала у нее на колене, чернильница-непроливайка покачивалась в воздухе.
А ведь говорила, что не ведьма, печально подумал Василий. Хотя, может, просто чернильница зачарованная?
– … клала жена сапоги, – рокотал потерпевший. – Как обмыли, так и натянула мне на ноги. Красные такие, узором, с подковками. Да моя Аннушка для меня последнюю рубаху сняла бы, чтобы я спокойно Калинов мост переходил!
Он вцепился в патлы и резко развел их пальцами от лба к затылку.
– Это я – дурак.
Сел на землю и закручинился, глядя себе в колени. Но одним глазом поглядывал, Василий заметил, на Лушкину ногу, выскользнувшую из-под юбки. Настырно так поглядывал! Вася на него исподлобья тоже так поглядел – нехорошо, с прищуром. Взгляд, спускаясь, зацепился за грубые ступни мужика. Выглядели они так, будто призрак плясал на ножах и битом стекле.
Тот резко убрал ноги под себя.
– А чиво? Можно подумать, есть у нас безгрешные? Попробуй сама босиком по мосту-то пройтись. Или кота своего пусти.
– Вот еще! – сердито ответила Луша, поправляя на крепкой груди мундир. Васе подумалось, она бы охотно поправила бы Дормидонту челюсть, чтобы не пялился, куда не след. Но призраку поправишь поди, ветреная субстанция. Насквозь кулак пройдет, разве почует внезапный холод. – Ладно. Будем с вами решать. А Галю во сне мучить бросайте.
– Решите вы, как же… – Дормидонт понурился. – Я бы чужие башмаки одолжил, временно. Да не выходит.
– Вернемся к делу, – велела Луша сухо. – Итак, в последний раз вы видели сапоги на момент ваших похорон.
– Верно, – призрак закивал патлатой макитрой. – Думал, как по пуху, Калинов мост перейду. Там такая подошва, до самого конца бы не прогорела. Несмотря на все мои грехи.
Васе чесалось спросить, а много ли было этих самых грехов – ну кроме как к женскому полу особенной ласки. Но кошечки-божечки, которых Луша так любила поминать, человеческого голоса ему не попустили.
– Ну и не обцарапался бы так-то, – ворчал призрак. – Думал босым пройти, думал, то, что Калинов мост только праведник может пройти босым – байки это все. А тут как припекло! Как взрезало! Ну словно болезнь дурную подхватил, токмо ногами.
– Все это очень интересно, – сказала Луша скрипучим голосом, – только к делу не относится. Итак, в последний раз сапоги вы видели…
– Когда гроб заколачивали. Я над ним висел, – мужик громко засопел. – Потом, как первые комья на крышку бросили, я сразу сюда – и все. Нету сапог!
– К дереву за сапогами вы подошли сразу?
Дормидонт смотрел, как бисерные буковки-жуки появляются из-под Лушиного пера, и думал.
– Нет, не сразу, – наконец отозвался он. – Смороду вдохнул, мост увидел – и как-то так шагнул, не думая. И как взвою!
Василий шарахнулся, Луша уронила каплю с пера на протокол и усердно промокала ее промокашкой.
А мужик в качестве доказательства своих слов уже без малейшего стеснения тыкал вперед босые ноги.
– Я их в речку сунул – так еще хуже стало. Как огнем жжет. Так я рубахой вытер. И к дереву за обувкой поковылял. Вспомнил как раз, что сапоги сафьяновые меня там ждать должны. Щупаю, мацаю – а там одна веревочка! И вот какая тварь им ноги приделала?
– Давайте еще раз, – прервала излияния мужика Луша. – Это мог быть или посторонний вор, что грабит кладбище, или кто-то из своих.
– Из своих! Точно из своих! – завопил мужик. – А то с чего бы только у меня сапоги пропали? Вон остальная обувка висит живехонька!
– Тогда сейчас составим список, кто был на похоронах.
Мужик почесал заскорузлыми ногтями переносицу.
– Да кто был? Ну, батюшка был. Так и зыркал на сапоги. И старался все поскорее завершить. Бормотал, что твой…
«Телевизор», – померещилось Василию. И он глубоко вздохнул. Хотелось домой.
– Отца Ануфрия я хорошо знаю. Он бы не стал.
Дормидонт со скепсисом пожал плечами.
– Ну, не он тогда. Жена Аннушка сильно убивалась, кидалась на гроб. Простоволосую еле увели. Уж так мне ее было жалко…
Так что ж ты тогда не уймешься никак, яростно подумал Василий. Даже в посмертии на чужие прелести пялишься!
– Соседи были оба на два. И теща.
– Так, назовите имена соседей. И тещи.
– Так откудова мне помнить это все? Душа я неприкаянная… – стал плакаться мужик.
В несознанку ушел, подумал кот.
Василий всегда представлял деревню унылой, депрессивной. Серые бревенчатые стены курных изб, посеченные дождями. Пошатнувшиеся заборы. Инкубаторские куры в пыли. Собственно, все, как описано в гениальных произведениях помещика Некрасова. Где еще кони скачут и избы горят.
И в первый раз ошибся – с Вертлюжиным.
А теперь ошибся и во второй.
Он и подумать не мог, что Выселки представляют собой киношную декорацию, праздничную, яркую, но при этом вовсе не лубочную, а очень гармоничную. Ну или прекрасное полотно компьютерной графики фоном.
Индюки ходили. Похоже, они были неотъемлемой деталью местных пейзажей. Гуси тоже были, упитанной стаей они шуганулись от баюна подале, поняв, что им его не напугать. Рябина рдела гроздьями. И цветов вдоль улицы было – хоть косой коси.
Дом свой Дормидонт-покойничек описал удивительно точно.
Голубые ставенки с белым, резные лебеди наличников и пузатые точеные угловые столбы.
Похоже, душа у покойничка была тонкая, можно даже сказать, поэтичная, да и руки из правильного места росли, раз сумел красоту такую отгрохать или хотя бы в порядке содержать.
И крыльцо было высокое, со столбами кручеными и ковровой дорожкой до двери, хоть боярин с такого суд верши. А, так нет же тут бояр, подумал Василий. Видно, оттого простые люди тут хорошо так живут.
Луша взбежала по крыльцу и постучала в двери. Отворила заплаканная вдовица. И так она контрастировала с избой, что аж жуть брала.
– Я ваш участковый детектив. С помощником, – Луша поглядела на баюна. Тот заворкотал. – Мне бы Анну.
Вдовица подергала на шее лиловый перекрученный плат:
– Это я.
– Можно нам войти?
– Не красна изба углами, а красна пирогами, – Аннушка вытерла покрасневшие, опухшие глаза и низко поклонилась, приглашая гостей в хату.
Внутри пахло сатином. Пахло ситцем и кисловатой шерстью. Пахло разжаренным утюгом и крахмалом. Пестрые обрывки тканей и ленты охапками валялись на столе, лавках, постели и сундуках. Маленькая кошка игралась алым клубком на подоконнике. Увидела Василия, подалась назад, вытянув тонкий хвостик. Зашипела – и сиганула под печку.
– Да ну тебя, – бросила Анна. И покачала люльку с заплакавшим младенцем. Тот быстро унялся. Голубыми круглыми глазками глядел, как снуют по воздуху челнок и иголка. Как машет бахромой полотенце с петухами в красном углу. Радостно гукал.
«Так она что, ведьма?» – очень громко подумал баюн, обходя колыбельку посолонь.
– Тихо, дурашка… – Луша показала младенцу «козу», пощекотала большим и указательным пальцами животик. Ребенок залился смехом и стал пускать пузыри.
– Садитесь! – замела лавку полотенцем Анна. – Ой, я вам сейчас поесть накрою!
Луша нахмурила бровки:
– На работе нам есть не положено.
– Так пусть хоть котик поест.
Она с такой лаской глядела на баюна, точно он был ее потерявшимся и только вот обретенным родственником.
– Ладно, – согласилась Луша, – котику можно.
Пироги Василий ел, которые с мясной начинкой. Лопал, топтал, урчал от вожделения, хотя пузо округлилось и, можно сказать, волочилось по земле. Постные Лушкины щи и в сравнение не шли с этими пирогами. И молоко было… ну почти как от Марфиной Зорьки.
А Луша развернула на углу стола протокол.
– Вот мы по какому делу…
И изложила события у Калинова моста, деликатно избежав визита в самоуправу соседки Гали, с которого расследование и началось.
– Людей пугает? Да не может такого быть! – Анна всплеснула руками. Алые пятна пошли по бледным щекам. – Клала я ему сапоги! Вот этими руками обувала!
Она уставилась на ладони и растопыренные пальцы, точно боялась, что те сами, своей волей, напутали в похоронном обряде.
– Отца мово сапоги были. Свои не налезли на опухлые ноженьки-и!.. – и горько заплакала, утирая глаза уголком платка.
Вскочила, кинула сердито:
– Если кто и снял – так уже после похорон. Разрыл домовину! Кто его так ненавидел⁈ Мама! Мама! – закричала Анна сдавленным шепотом, высунувшись в окошко, чтобы не пугать младенца.
За это время иголка с челноком успели соткать и расшить несколько постилок. Василий с приоткрытым ртом и расширенными глазами следил, как на черной ткани расцветают малиновые розы несказанной красы, наполняя дом ароматом, и лилии с лебедями плывут по круглому пруду под холодной луной.
В хату вошла, вытирая красные руки, дородная тетка, очень похожая на Анну, и челнок с иголкой, не докончив работы, шуганулись под лавку.
Василий почуял, что у него встает дыбом шерсть.
Если кто и был тут ведьмой, то вот эта… женщина.
Анна затравлено поглядела на нее.
– Ну?.. И кто вы? – спросила бывшая Дормидонтова теща.
Луша, стараясь быть вежливой, обронила холодное, как ледышка: «Добрый день». И представилась.
– И за каким лядом вы пожаловали? У нас вроде как ничего не пропало.
Она злобно зыркнула на дочь.
– А у вашего зятя?
– Так он покойный же, – прошипела баба, нависнув над Лушей и сжимая под передником кулаки. Участковый детектив встала, выпрямилась, как лучик, показывая, что мать Анны ей не страшна.
– Лентяй безродный, пьяница! – накручивала себя теща. – За все время ничего в дом не принес, кроме топора-самосека, да и с тем управиться не мог. Руки не оттудова росли!
– А сапоги?
Ведьма быстро-быстро закрутила под передником пальцами. Луша глядела ей в красное, как кирпич, потное лицо, и как шевелится передник, не видела. А вот баюн заметил очень хорошо и испугался. И не придумал ничего лучше, как вклиниться между Лушей и ведьмой, боднув ту в живот башкой.
– Ах ты! Нечисть! Дрянь! – завопила тетка. Баюн зашипел, скаля острые зубы, распушил шерсть, становясь вдвое шире и поднимая хвост. – Сгинь!
Луша сурово глянула на нее:
– Котика моего попрошу не обижать!
А Василий хоть и опасался ведьмы, но было ему сладостно.
– Пропали у зятя вашего… сапоги, – вернулась Луша к делу. – Оттого томится призраком у Калинова моста. Добрых людей смущает.
– Не бегал бы к Галке – так не томился бы! – отрубила баба. – Резвым зайцем мост перебежал.
– Мама!
Тетка накинулась на Анну:
– А ты не знала? Не знала что ль? Слушать мать родную надо, когда та говорит!
Она, как ошпаренная, кинулась в сенцы и вернулась с узлом.
– Нате! Берите! – теща покойника швырнула сапоги детективам под ноги. Из мягкой сафьянной кожи. С красными узорами и золотыми подковками. Верней, с одной, с правого подковка где-то потерялась.
Василий подтолкнул их башкой и вежливо обнюхал, шевеля пышными усами. Тетка хотела наступить ему на хвост, но справилась с собой. Аннушка прикрыла рукою рот.
– Мама?
Что-то не так было с этими сапогами. Пахли они неправильно. Ни соснового духа, ни сырой земли, ни тлена.
Он боднул Лушу под колено башкой. Мол, не те сапоги. Так кто же разрыл могилу? И почему теща его покрывает? Видимо.
– А это точно те сапоги? – проявила недюжинные телепатические способности Луша.
– Как же не те? – громыхнула толстуха. – Вот же и набойки позолоченные, и подковки, и узор…
Она помахала обувкой перед лицом вдовы. Та закивала, подтверждая.
– Не иначе сосед обозленный, Галкин муж, разрыл могилу из мести, – пояснила тетка почти весело, – снял с моего зятька несчастного да в овраг у кладбища выбросил. Вот, – она продемонстрировала оборванный лоскут на просторной юбке. – О сук подралась, пока за ними лазала.
Луша поднялась:
– Не надо было вам улику поднимать. Надо было на месте оставить. Чтобы не затоптать следы. Идемте, покажете, где нашли.
– Хы, – выдохнула баба, опять разгневавшись. – Стану я тебе по оврагам дальше лазить. Тебе надо – ты и ищи!
– Хорошо, – участковый детектив убористым почерком дописала в протокол новые данные. – Распишитесь здесь и здесь, что с ваших слов записано верно.
Тетка подняла тяжелую голову:
