Текст книги "Витязь в кошачьей шкуре (СИ)"
Автор книги: Ника Ракитина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
Витязь в кошачьей шкуре
Глава 1
Первым несся огромный кот. Глаза панически выпучились, хвост бился туда-сюда, а в груди отчаянно тахкало сердце.
Следом, опередив разбойного вида погоню, бежали двое: похожий на ворона мужик и неопрятная бабка в безрукавке – задирая юбки и высоко вскидывая колени. Наклоняясь на бегу, она швыряла в кота то подобранной шишкой, то камнем и задыхаясь визжала:
– Стой! Тварь! Назад! Убью!
Кот наддавал. Лапы взрывали гравий, когда он перебегал дорогу.
Мелкие камешки шрапнелью угодили мужику прямо в прекрасное лицо. Тот руками в перчатках схватился за глаза. Длинный плащ с кровавым подбоем, путаясь в ногах, мешал бежать. На черном кафтане сохли плюхи грязи.
Пока противники отвлеклись, кот сиганул в кусты.
Бабка тяжело дышала, упираясь в колени ладонями:
– Не догоним! Ох, не догоним! Тварь неблагодарная!
– Бай-юн! – мужчина в черном указал одетым в лохмотья преследователям на колышущиеся папоротники и кусты крушины за дорогой. – Искать! Там. И там!
Погоня рассредоточилась полуподковой, заглядывая под ветки и в ямины.
– Кыс-кыс! Котик, лапочка, выходи!
Бабка свистнула, призывая метлу. Мужчина в черном взлетел просто так.
Кота нигде не было видно.
Забившись объемистой попой под выворотень, кот в который раз переживал свое эпическое падение в овраг.
Был бы он прекрасным образцом мейн-куна – великанские размеры, кисточки на ушах, умный взгляд пронзительных глаз – но экстерьер подкачал. Имелись на черной шерсти коричневые полоски. Или наоборот, черные полосы на коричневом. Чуткие уши с кисточками были испуганно прижаты к голове, а могучие лапы и не менее могучий хвост подобраны под себя. Кот вообще уплощился, и все равно под выворотень целиком не влез, голова торчала наружу. И на нее печально падали комки с потревоженных волосатых корешков.
А в памяти кота опять зловеще пружинила ежевика с колючками, которая так коварно подпрыгнула и сбросила его в овраг. А репьи снова впивались в бока и застревали в шерсти – пока он мысленно бежал сквозь крапиву с чертополохом. И пух вместе с пыльцой лез в ноздри.
Мейн-кун выпростал лапу из-под себя и несколько раз провел вверх-вниз, прочищая нос. Лучше не стало. Снизу, из оврага, резче пахнуло сырой землей и ледяной водой.
Но кот взял себя в лапы и стал спускаться.
Он брел посреди оврага по студеной воде, в которой плавал лесной мусор, нервно дергая лапами. Прядал ушами и вскидывал башку, пытаясь разглядеть сквозь сплетение веток, не видать ли погони. И уже почти успокоился, когда выбирался из оврага там, где овраг закончился.
Враги заметили его у городского указателя.
Это был точеный столб с нахлобученным фонарем и тремя досками, обрезанными в виде стрелок. По серой древесной основе вились витиеватые надписи: «Вычегда», «Язьма», «Яруха». И стояли числа. Может, версты, а может, километры. И на городки названия указывают, хутора или там речки – разбери поди.
Не стоило у столба задерживаться и тем более точить о него когти. Надо было сразу под прикрытие домов бежать. А так погоня буквально села коту на хвост.
Хорошо, что движение здесь было оживленное с самой окраины. Кот метался между обшарпанными авто, отталкиваясь от стен, как Джеки Чан, перепрыгивал велосипедистов, нырял под телеги, пробегал по перилам балкончиков, сбил мужика с приставной лестницы – тот, свалившись вместе с лестницей, здорово задержал погоню.
Но еще оставались те, что наверху. Бабка, пикирующая на метле, и чернавец с подбитой мордой. Эти были особенно упорными.
Кот дернул в узкий переулок. И едва не поплатился за это. Сверху полетела сеть с грузиками по краям.
Он перекатился и наддал еще. В глазах темнело, сердце готово было выскочить из груди, а живот подвело от голода. И лапы заплетались. И хвост, уныло обвиснув, шкрябал по земле.
Мейн-кун почти уже сдался, но смешанный запах свежей рыбы и пряностей ударил по ноздрям, как шипучий энергетический напиток, придавая бодрости. Еще рывок – и котяра выметнулся на торговую площадь, шумный стихийный рынок, торгующий всякой всячиной со старинных прилавков, колес и просто с земли.
Здесь гомонило все. Сталкивалось, бурлило. Дед у желтой бочки громко нахваливал квас и березовые веники.
На небо никто не смотрел. Кроме кота. Да и он лишь краем глаза.
Он бежал меж торговыми рядами отчаянно голодный и бесконечно несчастный, мало что замечая перед собой. Сшиб торговца семечками. Увернулся от котла с кофе, который толкала перед собой на тачке баба в обрезанных варежках, громко выкрикивая:
– Кофе! Какава! Зефирки! А пирожки! Кому пирожки⁈
Хотел бы он пирожков! Да кто ж ему даст?
Убегая от бабы, котяра сбил с прилавка морковь и репу. Стали орать вдогон, показывать пальцем.
– Баюн! Гля, баюн! Совсем сбесился!
В кота прицельно запустили грязной свеколиной.
Застонав, подтягивая подбитую лапу, он нырнул под прилавок, где намусорено было бычками и семечной шелухой, с усилием выкарабкался, проскочил под скамейкой из двух планочек, прилагающейся к прилавку, и в поисках спасения нырнул под юбки мимохожей девицы. Прильнул к лаковому ботиночку и замер, стараясь сделаться как можно меньше.
Жизнь была кончена.
Василий хотел порвать концертные залы и интернеты, а стал котом.
А все Зинка, ведьма! Не нравится рэп – не слушай рэп. А ей классику подавай! Подошла на корпоративе, подлила что-то Ваське в стакан – и вот он, под подолом у какой-то неизвестной барышни прячется.
Слово «барышня» вскочило на ум как-то само, из недр усвоенной подсознанием школьной программы. Ну не поворачивался язык как-то иначе ее назвать: телкой или нейтральным – девушка. Во-первых, юбка – почти что в пол, колыхалась складками, мягко обволакивала, пахла натуральной шерстью, а не какой-то там синтетикой. А под этой юбкой еще не меньше трех льняных, да с изящной поднизью. Ну, то есть, подшитым к подолу кружевом.
И ботиночки. Крепкие, как берцы, но изящные, со шнуровкой. Стопа маленькая, икры тонкие – уместились бы в Васькину ладонь, когда он еще был человеком. Василий горестно взвыл. До чего ему жалко себя стало!
– Божечки-кошечки!
Барышня подняла Ваську подмышки. Все его тело вместе с задними лапами бултыхалось внизу, свисая ниже ее колен. Туда-сюда дергался нервный хвост. А на морду Василия глядели фиалковые глаза… Нет, цвета незабудок, цвета яркого весеннего неба, когда солнце и жаворонок наверху орет от счастья.
Но Василий изронил только охрипшее «мяу».
А взгляд незнакомки юрко бежал по его ушам, усам, передним лапам и вообще всему, до чего мог дотянуться.
– Баюн! Самый настоящий баюн! Откуда ты такой приблудился? Неужто тот, которого в наших сводках поминали?
Кот зажмурился и обвис.
– Расступитесь, граждане! Расступитесь! – закричала барышня звонко. И куда-то Василия понесла. А в нем весу пятнадцать кило, как в большой сетке с картошкой. Ничего себе барышня. Сильная!
По ноздрям прошелся запах металла и натуральной кожи. Кота опустили на мягкое и – пристегнули?
Он аккуратно разжмурил правый глаз.
На краю рынка стоял голубой мотоцикл. И Васька в нем сидел. В коляске-торпеде, если точнее. А барышня, подобрав юбки, седлала водительское сиденье.
И только сейчас Василий обратил внимание, что барышня вроде как не совсем барышня, а представительница власти. Потому как жакет ее очень напоминал форменный: синий, строгого покроя, с серебряными пуговками в четыре ряда и болтающейся слева звездой шерифа. Точнее, не совсем звездой, а вроде как с подвешенным на ленту гербом с числом тринадцать.
И фуражка у барышни имелась в тон мундиру, с блестящим козырьком и кокардой, на которой тоже «13» было прорезано или прочеканено.
Василий разглядел, когда девушка повернулась к нему:
– Потерпи, миленькай. Скоро приедем.
Баюн аж прослезился от ее доброты. И слизнул слезинку с усов, пока барышня не заметила.
– Меня Луша звать. А ты?..
– Уаррр, – Василий аж извернулся в попытке назвать свое имя. Но ничего не получилось.
Мотоцикл затарахтел. Из выхлопной трубы выбился дымок, пахнущий фиалками – нет, вот же прицепились!
И тут бабка в черном, выставив перед собой метлу, кинулась под колеса. Луша резко затормозила.
Мигом сбежались зеваки. А верней сказать, никуда и не разбегались, а встали еще плотнее.
– Ой убилася-а!!! – запричитала толстая баба в светлом платке, подвязанном под горло. Из корзины, что она держала на локте, высовывался гусь и яростно гоготал.
Василий сжался на сиденье, он понимал, что это все спланированная акция. Он зажмурился и решил продать жизнь подороже.
– Полиция!!!
– Я полиция, – Луша решительно слезла с мотоцикла. На солнце блеснули кокарда и герб с номером на груди. – Сейчас разберемся.
Она наклонилась над упавшей бабкой.
– Ой убилася! Ой сломала ноженьку! Ой-ей-ей… – запричитала бабка как можно жалостливее, зыркая на толпу и пуская слезу. Точь-в-точь, как киношный беспризорник или гопник, пойманный на горячем.
– Где болит? – Луша решительно откинула бабкин подол и взялась за ногу. Василию на миг почудилось, что он видит не голень в черном спущенном нитяном чулке, а костяной протез. Баюн даже головой помотал, и перед глазами радостно заплясали черные мошки.
Он дернул ухом, выделив среди шумов знакомые шаги. Показалось, в толпе мелькнул чернавец-преследователь с подбитым глазом, но толпа была слишком густой, чтобы кто-то смог сквозь нее пробиться.
А Луша крепкими пальцами ощупала бабкину ногу:
– И не сломана. Даже не вывихнута.
– А тебе откудова знать⁈. – прошипела старуха.
– Мы курсы проходим специальные. Вы просто испугались, бабушка, давайте помогу вам подняться.
Нет, вот же наивная душа!
– А метла? Метла моя! Сломана метла!
– Ну давайте сходим я вам новую куплю.
– Ан такой не купишь! Я найду на тя управу, жалобу напишу!
Толпа оживилась:
– От бабка! Горазд врать! Цела твоя метла! И ты цела! – загомонили со всех сторон. Но старуха и не думала сдаваться. Костлявым пальцами, словно вороньей лапой, вцепилась в Лушино плечо, вставая.
– Котика верни… Хочешь яхонтов-изумрудов? А суженого-ряженого? А зазнобу с плаката сердечную, а?
– Не хочу.
Луша аккуратно, по-одному, расцепила бабкины пальцы:
– Так вот в чем дело… Вам баюн нужен? Не отдам! Не позволю вам дальше использовать невинного кота в преступных целях.
Синие глаза сошлись в поединке с белесыми.
– Ох зря ты, девица, мне поперек дороги встаешь, – прошамкала бабка, – мохнатую тварь защищаешь. Верни котика, и разойдемся миром.
– А я выпишу вам штраф за жестокое обращение с животными! – отрезала Луша звонким, готовым сорваться голосом.
И глянула на Василия. Чернавец, уже почти дотянувшийся до него корявыми руками, опять утонул в толпе.
– Ты еще пожалеешь!
– Не дождетесь!
Бабка, вскочив на метлу, по косой взлетела в воздух. Толпа заулюлюкала, засвистела вдогон.
– Расходитесь, граждане, – сказала Луша. Снова оседлала мотоцикл. И они поехали.
Мимо мелькали деревенские дома, колодцы с «журавлями», деревья и кланяющиеся мотоциклу прохожие в старинных нарядах. Можно было подумать, что здесь снимают историческое кино. Но Василий знал, что не снимают. Он уже хлебнул этого мира по маковку и отчаянно хотел домой.
Он нормально не ел три дня, нормально не спал и испытывал невероятные моральные и физические страдания. Неизвестная бабка, приманив его на сардельку, вынудила…
Нет, тут надо по порядку.
Василий всегда считал, что быть попаданцем – здорово. И котиком – тоже. Какими книжками он зачитывался!
А как попал – сразу же захотел обратно. Все казалось, что это такой яркий, с подробностями, жутко достоверный сон. И стоит пошире раскрыть глаза, как проснется. Ага, размечтался.
«Вы сами выбрали свою судьбу. Живите в проклятом мире, который для себя создали…» Ну или как-то так.
А когда живот свело от голода!
Попробовали бы авторы этих книжек съесть натуральную мышь. С шерстью, хвостом и прочей анатомией, которая к этой мыши прилагается. Собственно, кот-то был не против. А вот инстинкты человека заставили желудок вывернуться наизнанку. Выбрасывая все, что он съел.
Не получилось с кузнечиками, стрекозами и тем более мухами.
Хриплым дискантом Василий убаюкал несколько мелких птичек. Но и этих сырыми и с перьями – тоже не смог.
Тогда он поймал рыбу. Рыбы в ручье было, как в час пик пассажиров в автобусе. Караси, ротаны, подлещики толклись, налезали друг на друга, будто пузырьки в кипящем чайнике. И время от времени лениво выпрыгивали из воды за особенно жирным мотыльком.
Тут-то Василий и подцепил на когти здорового окуня. От окуня воняло болотом. А распотрошить его когтями и счистить чешую оказалось делом непосильным.
Пришлось переходить на подножный корм.
Василий с мучительным выражением на морде жрал сухую землянику.
И тогда появилась она.
Глава 2
Обычная старушка вышла на опушку леса. На ней было черное платье и грязная, в смоле, безрукавка на меху. Белый платок низко спускался на морщинистый лоб над пронзительными глазами. Еще один, коричневый с белыми полосами и бахромой, был навязан поверх белого. А шерстяной третий – по-деревенски под жилеткой на груди и талии: от ревматизма и радикулита. За согнутой бабкиной спиной мотылялась растрепанная корзина. Поверх нее была уложена вязанка хвороста.
Бабка шаркала, загребала обрезанными валенками траву, показывая полную свою ветхость. Неопрятно торчали локти из рукавов и мосластые колени из нитяных колгот.
Лицо бабки – земляного колера – напоминало печеную картофелину, и все взялось швами вокруг стиснутого рта.
Старуха опиралась на перевернутую метлу и шумно дышала.
Василий следил за незнакомкой из-за пышного коровяка, утыканного желтыми цветочками, прижав к траве башку и передние лапы и нервно дергая хвостом, и даже не догадывался, как торчит кверху из травы его приподнятый зад. А бабка прятала в морщинистых бледно-розовых веках злые глаза и неслышно смеялась.
Она остановилась у выбеленного временем, ошкуренного бревна, упирающегося сучьями в небо и землю, и сбросила со спины вязанку хвороста. Поставила рядом корзину и стала накрывать обед.
Бабка так тянула время, будто собиралась разложиться тут навсегда – в обоих смыслах. Стелила платочек, смахивала с него невидимые пылинки…
Красиво раскладывала на платочке снедь: яичко, сваренное вкрутую, кусочек ржаного хлебушка, перышки зеленого лука… А напоследок вытянула из корзины плотно завернутый в тряпицы котелок. Не спеша размотала. Сняла крышку – и над дорогой, обочиной и опушкой потек сытный мясной дух.
Василий подавился слюной и закашлялся. А бабка, проткнув прутиком, вытянула из котелка упитанную розовую сардельку и, презрев зеленый лучок и яички, смачно надкусила парой сохранившихся во рту желтых зубов.
А второй сарделькой – на веревочке – соблазнительно помахала в воздухе.
Василий метнулся к бабке, преодолев природную брезгливость. И взорав, впился в сардельку зубами, едва не откусив бабуле палец. Он выл, урчал, таскал сардельку по травяной обочине, прикусывая и чувствуя, как на нежный язык и истомившееся небо брызгает теплый мясной сок.
Василий забыл о бдительности, вкушая. Он вообще обо всем забыл.
И поплатился.
На него бухнулась та самая, растрепанная, но еще крепкая ивовая корзина, накрывая целиком. Бабка уселась сверху, отирая «трудовой» пот. Можно подумать, сильно намаялась, ловя бедного кота.
Сардельку Василий на нервах и с голодухи все-таки доел. Вроде не отравленная была.
Земля дрогнула под тяжелыми мужскими шагами. Корзину со всеми ее щелями накрыла тень. И красивый баритон изронил:
– Матерый баюн.
– Я его первая поймала! Посиди пока на корзине!
Бабка зашарила под бревном и вытащила спрятанную в густой лохматой траве метлу. А вместо нее подсунула хворост и остатки трапезы, кое-как увязанные в платок.
– Подмогни!
Вместе с неизвестным, одетым в черное – больше расстроенный Василий сквозь щели разглядеть не смог, – бабка перевернула корзину и прикрутила крышку прежде, чем баюн рванулся наружу. Поднатужась, они подвесили узилище с котофеем на ручку вздрагивающей метлы. Бабка уселась верхом и стукнула каблуком о каблук.
Метла взлетела. Чернавец, распахнув плащ, словно ворон крылья, взметнулся следом.
Василий заверещал, видя, как земля уходит из-под ног. Вернее, из под дна корзины.
– Не вздумай запеть! – предупредила вредная бабка. – Уроню – костей не соберешь.
А корзина – это тебе не переноска. Она топорщилась прутьями, впиваясь в самые деликатные места. Но сильнее всего была ранена Васина гордость.
А еще его отчаянно тошнило от качки. И не важно, что в желудке, кроме сардельки, ничего не было. Тут уж точно не до песен.
Летели они плохо, но недолго.
Внизу мелькали верхушки деревьев. Василий жмурился и в панике вцеплялся в прутья. Чуть когти себе не сломал. А что было бы, если бы проломилось дно?
Приземлились они в каком-то зловещем месте.
Вокруг млел в зное пышный август, а в лесу этом творилась мертвежуть. Голые черные деревья, желтая и черная плесень на них, белесое небо наверху – вот и все цвета. Голодно, холодно, неприютно.
А еще черепа на кольях, обращенных наружу огромного, утоптанного двора. Какие звериные, а какие человечьи. Часть черепов пожелтела и покрылась плесенью от старости, часть была чистенькой, вот только что вываренной в кипятке.
Мерзко, когда бабка – людоедка, чудовище с мокшанских болот. А если котоедка? Пропадать тебе, Василий, ни за что…
Баюн даже всплакнул бы от жалости к себе, но любопытство пересилило. И он сквозь щель корзины выглянул наружу.
Главным во двор выпячивался терем. Или хоромы. Высокие, из неохватных бревен. Пять окошек в кружеве ставенок и наличников находились на высоте двух человеческих ростов.
Иногда под хоромами раздавалось копошение и выглядывала когтистая куриная лапа. И остро и кисло воняло куриным пометом.
Конечно, в хоромы баюна не пустили.
Для проживания определили тот самый пустой, утоптанный двор – взлетную площадку для метел. Без разговоров приковали цепью к толстенному, глубоко врытому в землю столбу – на столбе были отметины от цепи и кровь. Рядом оставили миску с костями и миску с водой. Живи как знаешь. Хоть накручивай тяжеленную цепь на столб, хоть раскручивай, хоть ходи по ней – все одно сказка страшная. Других не написали.
Еще можно плакать и петь – только шепотом. Споешь громче – в окно добротного терема полетит сапог с железной оковкой по носу и набойками, оставит в шерсти на боку подпалины, вонь горящего волоса и лютую боль.
Раны заживали почти сразу, но шерсть оставалась плешивой, и больно было жесть как.
Василий старался не конфликтовать. И истерики бабкиной помощницы Гули Гулишны выслушивал терпеливо, подобрав под себя передние лапы и покаянно свесив башку.
– Навязался аспид, – гуторила девка, шмякая под нос баюну миску с остатками каши, рыбными костями и прочей всякой дрянью. – Мало мне клети мести, баню топить, мокриц ейных и жаб мыть. Тебя еще, проглота, обихаживай. Сидишь тут кум королю песенки мурлычешь, а вся работа на мне!
Пока старуха не видела, Гулишна даже пыталась оттоптать Василию хвост, но Яга заметила, и непотребства прекратились. Даже еда получше стала, хотя, Василий все одно был уверен, в этом доме лучше свиней кормят, чем его.
И крыши над головой никакой. (Спасибо, хоть дождя в этом мертвом лесу тоже нет.) И цепь с ошейником всю шею стерла, и хвост по грязи волочится… А… грязи тоже нет. Утоптанная до каменной звонкости земля. И песка немного. Ровно нужду справить и прикопать, зайдя за столб, чтобы хоть так создать видимость уединения.
Сидеть на цепи гордому Василию было обидно, противно, мерзко. И быть у всех на виду в этом своем положении. И даже не быть в состоянии хотя бы Гулишне рассказать, что он не кот.
Вот и торчал, и пялился по сторонам, изучая временное свое пристанище.
По углам обширного, как стадион, двора имелись в изобилии хозяйственные постройки с продухами: из таких же могучих бревен, что и терем, и с воротами, которые не пробьешь тараном. И стояли кучерявые от резьбы беседки. Там парни подозрительного облика в кафтанах и заломленных шапках играли на деньги в азартные игры с гостями, коих было тут немереное количество.
Гости были непростого рода. Все больше одетые по-богатому, в рытом бархате, изукрашенном самоцветными каменьями и золотой канителью, в сафьяновых сапогах с загнутыми носами, с высокими золочеными воротниками-козырями и меховыми шапками: бобровыми, собольими, куньими и неведомых зверушек.
От предложения Гулишны проигравших съесть баюн пришел в ужас. Это во-первых, из драгоценной одежи таких вытереби и вытряси, а он когтями и простую рыбку очистить не смог. Ну и вообще, он что, людоед какой-то?
Нет, такого не может быть!
Это он наклюкался вчера на корпоративе до синих ежей и заснул, и снится ему теперь всякая сказочная муть. Надо глаза пошире распахнуть – тогда проснется! Но кошачьи глаза и так едва не вываливались из орбит, а сон и не думал заканчиваться.
От нервов Василий стал вылизываться, начиная с задней правой ноги и закончив мордочкой. Тут приходилось облизывать переднюю лапу и умываться ею, протирать глаза, баки и за ушами. Потом еще когтями шерсть расчесал. Полегчало.
Убедить себя, что многие попаданцы так вот отчаянно начинают, а потом становятся боярами и даже императорами, Василий не смог. Да и бабка Яга не дала. Оказалось, на сардельку она его заманивала не просто так.
Солнце уже висело, набрякая кровью, на острых верхушках окружающих двор осин, когда цепь сменили на кожаный поводок. А у носа баюна заболталась половинка сардельки на веревочке. Василий гордо отвернулся всей тушей.
– Ты мордой-то не крути, – прошамкала бабка. – Слушай сюда.
И что поделать? Василию пришлось себе признаться, что трус. Что всего боится. Бабку с метлой боится, и что останется голодным, боится. И щучьих голов с зубами. А о том, чтобы есть неприготовленную рыбу или мышей – да его от одной мысли выворачивало!
И он, беспросветный трус, за половинку сардельки в день вместе с бабкой и ее подельником обкрадывал чужие богатые дома. Стал домушником. Фу, какой стыд!
Схема была проста, как с куста.
Тушку Василия подбрасывали на порог, он умильно мурлыкал. Его впускали. Котиков любят все. Котикам доверяют. А он запевал несчастных обитателей на долгий сон. И пока они спали, бабка с подельниками выносила из дома все ценное. А вернее, все, что не приколочено. Иногда даже какие-то особенные артефакты, как баюн понял из разговоров. Василия воры не стеснялись.
Могли и в форточку запихнуть, если хозяева не открывали. Всю шерсть на боках не сожгли, так стерли.
Утром Василий получал в награду вторую половину сардельки и с урчанием жрал, бурчанием живота и утробными звуками заглушая все более острые муки совести.
Обнесли несколько домов. (Василию было противно, но что он мог сделать?)
И скололись на царевне.
Представьте, лес, непроходимый, темный. Ночь ворочает тучами и облаками. Ни луны, ни звездочки. Болотом пахнет. И по ночной дороге посреди леса этого, чащобы дремучей, летит запряженная дюжиной вороных карета. И ни корни, протянутые через дорогу, ни буераки ей не указ. Неслась-неслась и на перекрестке остановилась. Кучер остался сидеть на козлах. Лакеи, как зомби, продолжали стоять на запятках, и подножки никто не спускал. Но дверца отворилась настежь, и какая-то баба в широких юбках выплеснула на дорогу одно деревянное ведро, а после второе.
Тут бабка пнула Василия ногой. И он, распластавшись в шикарном прыжке, сбил бабу с пустыми ведрами с ног, когда она уже собиралась закрыть дверцу. Баба бранилась. Баюн вылизывался, сидя у нее на широкой груди. А царевна с мягкого, крытого фряжским ковром сиденья заливалась смехом, как колокольчик.
– Он меня рассмешил! За него замуж выйду!
Баба опешила и больше не издала ни звука. Только ведра гремели, перекатываясь с ней рядом.
Василий залез к царевне на колени и запел. Но тут карета рванулась с места, как курьерский поезд. Баюн прикусил язык и взвыл от боли. А царевна, уже почитай убаюканная, тюкнулась головой с пышной прической и короной о заднюю стенку и зарыдала.
Ну вот как, скажите, петь, когда на тебя градом валятся жемчуга?
Выкинули Василия в каретные двери самым безжалостным образом. За шкирку раскачали и выбросили. Мамка-нянька с тяжеленными ведрами управлялась, что ей какой-то кот.
