Текст книги "Дары Кандары.Сборник(СИ)"
Автор книги: Ника Батхен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)
отставку и снял номер в отеле у Старой площади. Он сам готовил, сам вел хозяйство, читал газеты за
ужином, много гулял, думал даже завести маленькую собачку. На все вопросы отвечал одинаково –
прописали покой. Смерть ходила за Осом на цыпочках. Иногда она доставала худую паучью руку и
тянулась пощекотать в груди. Иногда проскальзывала в статьишке заказного писаки. Иногда проходила по
коридору чеканным шагом солдат – всякий раз Ос прятал голову под подушку и убеждал себя, что ничего не
слышит. Время стало тягучим и липким, сны наполнили рот отвратительным вкусом лакрицы. Ос смирился,
все скоро кончится.
Он казался себе пузырем, полным мутной, вонючей жижи. И забыл про закон резонанса. Город
Солнца ворочался, двигал грузным нутром, выдыхал отработанный воздух. Колебания плоти стали явны для
внимательных душ. Ос по старой привычке сперва почуял, что близятся перемены, а потом спохватился, но
поздно. Его развернуло вживь.
Это было неуловимо – чуть нервозней стали статьи в газетах, чуть торжественней марши играли на
площадях, чуть суровее стали неизбежные патрули. Подорожали ткани, подешевели книги, Дети Солнца
вместо спектаклей показывали чудеса строевого шага и искусство рукопашных и штыковых. Имперские
коммерсанты завершали дела в столице, имперские словоплеты, наоборот, бежали просить защиты у Друга
Народа. Глупцы, у них же другой язык!
Брок позвал к себе Оса в начале лета. Предложил снова встать во главе Министерства Печатных дел.
Долго, со вкусом ржал, когда понял, что Ос тоже знает о будущей драчке. С восторгом принял идею о
бригадах словцов-агитаторов для поднятия духа солдат. Упомянул мимоходом, что Ида счастлива в браке.
После сам налил по стаканчику… До утра они ворошили прошлое, благо было, что вспомнить – воркотню и
плевки соседей, крохотные дворы, кочевые лавчонки квартала рыжих, бастион и соленый ветер и
прохладные сливы с колючими скользкими косточками. Будущее двух никчемных мальчишек на фоне
вечного моря.
А утром пришла война.
Флот имперцев надвинулся с юга. Войска вскрыли границы, как пастуший нож – баранью глотку.
Только стальная воля Друга Народа не позволила ретираде стать бегством. Армия шла назад – огрызалась,
отстреливалась, цеплялась за городки и порты, но все-таки отступала. Город Солнца отдал приказ «всех в
ружье».
У призывных пунктов толпился народ – все, кто был в состоянии драться, хотели идти на фронт.
Брали не поголовно – кто-то ж должен кормить и лечить солдат, собирать винтовки и рыть окопы. Но, по
особому указу Друга Народа на передовую отправляли и женщин – если те были молоды, отважны и умели
метко стрелять. Добровольцев наспех вооружали и гнали в театр боевых действий. Выживали немногие. Но
к зиме первый натиск удалось смять.
Ос пластался, как проклятый: сбивал бригады, портняжил пьесы, писал куплеты «войны плакатов»,
вывозил в глубь страны стариков и готовил на фронт молодежь. Было больно смотреть, как редеют списки,
но Ос уже научился приносить жертвы. И он терпел. Пока не убили Хонца. Губошлепа мальчишку с
улыбкой на все лицо, поразительного подростка в минуту прорыва дара, лучшего словоплета Города
Солнца, ученика, друга…
С рыбарями, на утлой шкуне, Ос отплыл до ближайшего порта и явился на призывной пункт. Сказал,
что беженец, документы потеряны, служил в артиллерии, хочет на фронт. Получил две рубахи, шинель,
пайку мокрого хлеба и злобных окопных вшей. По дороге до линии фронта мерзкие твари искусали до
струпьев тело. Было тяжко. Мирные годы, достаток и важный чин избаловали Оса, он отвык голодать,
мерзнуть, спать на досках и стоять смирно. Но, в конце концов память тела проснулась. Разом ушли
хворобы, перестало болеть сердце. Ос ворочал мешки и ящики, двигал тяжкие двери, спешил за водой –
напряжение сил доставляло радость. Однополчане все не могли понять, почему так счастлив пожилой,
щуплый, рыжий артиллерист. А Ос – жил.
…По весенней распутице полк тащил свои пушки к мостам через реку О. Лошади надрывались,
солдаты впрягались в хомут и перли чугунные туши, словно плуги по первой пахоте. Клочья зелени,
просинь неба, холод талой воды, запах дыма и пота и влажной сонной земли. Черный бок котелка и
зернистая россыпь каши, капелька желтого жира в душистой крупяной ямке, пересохшая, хрусткая корка
черного хлеба и податливый мякиш, пятигранный узор деревянной ложки. Птичьи перья у подножия
жухлой березы, нежность пуха в растоптанной глине. Свежий, яркий листочек тополя на янтарной чешуйке
почки. Гулкий, теплый металл орудийного бока. Вскрытый вовремя чирей, заживающий гладким тугим
рубцом. Счастье лечь и врастать всем измученным телом в землю, ощущая, как соки жизни поднимаются
вверх, к корням. Будто войны и нет вовсе.
Дар вернулся к нему неожиданно. Ос проснулся от канонады и понял, что пустота из души ушла. В
этот день мост пытались форсировать дважды, полк отбился, но потерял почти всех лошадей. Стало ясно:
если утром не дадут подкреплений, то солдаты полягут костьми в красной глине пологого берега. Умирать
не хотелось. Совсем. Молодой офицер растерялся, он не знал, что сказать, а солдаты роптали. Пробегало
уже шепотком – бросить пушки и уходить лесами, отыскался охотник местный, обещал провести. Ели
пшенку, косились хмуро, курили, смотрели в небо. За плечами ждал Город Солнца.
Вместо гретого вина с пряностями была теплая водка из мятой фляги. Ос поднялся на бруствер и
говорил, пока не сорвал себе глотку. О серебряных рыбах и гордых парусниках, об отваге, любви и смерти.
Его слушали молча, Ос не видел в темноте лиц. Но дыханье людей было слитно. Страх ушел. Долг остался.
Ос спустился в окоп. Он увидел: солдаты готовятся к бою. Собирают адреса, письма – если кто
выживет, пусть известит семью. Просят прощения друг у друга. Проверяют оружие. Офицер с жалким
лицом подошел пожать Осу руку. Он смущался и прятал глаза, но пожатие было крепким. Этот не подведет.
Ос расстелил одеяло у пушки – захотелось поспать перед боем. Он еще не успел задремать, когда пришла
женщина.
Рыжая, как и Ос, крепконогая, полногрудая, из орудийной обслуги. Ос не помнил, как звать ее, а она
не сказала. Отвела его за батарею, к опушке леса, бросила в грязь шинель и легла. Ос не думал, что примет
ее подарок, когда тело напомнило о себе жадной болью. Они были под небом, как два зверька, прогрызаясь
друг в друга от неизбежного. Материнской утробой, отцовской ладонью, защитой от всякого зла, веревкой
над пропастью – спасен, пока держишь ее в руках. Ярость бедер, тугой сосок, запах женщины, семени,
жизни... После она поцеловала его в грудь и на мгновение задремала – так падают в сон утомленные дети.
Они вернулись в окопы порознь.
Ос не мог больше спать, он сидел у огня до света. Баллада о женщине – первая за чертову пропасть
лет – намечалась живыми строчками, но сложиться не успевала. На рассвете броневики имперцев
подобрались к мосту. Никто не думал, что дело обернется так быстро. С того берега рухнул шквальный
огонь, бросил в землю, не давая поднять голов. Одну пушку заклинило насмерть. Приползла вестовая из
штаба. Контратаку обещали к закату, а пока надо было держаться. Держаться. ДЕРЖАТЬСЯ.
Солнце вышло в зенит на лазоревом гладком небе. От горячего света слезились глаза. Ствол орудия
раскалился. Пахло кровью, железом и развороченной почвой. Ос оглох от шального взрыва. Ранены были
все. Живых оставалось восемь. Повезло, что подбитой машиной удалось перекрыть мост. Имперцы не
прекращали атаку. Ос не мог уже поднимать снаряды, зато остался единственным наводящим. Он давно ни
о чем не думал – был снаряд, был полет металла, движение вне сквозь податливый воздух, был удар и взрыв
и еще… Осыпались зеленые ветки, поднималась и падала вниз вода, мост горел. За спиной оставалось море,
ломтик паруса в пене волн, белокрылые птицы над стаями серебристых летучих рыб, рыжий мальчик на
бастионе. Город Солнца. Говоришь, во что веришь.
Ос давно уже должен был умереть, но время текло сквозь пальцы и дыхание наполняло сухую глотку
и сердце все билось, билось, как бабочка в кулаке…
Сказка о крае света
«…Моя чудная страна – Неближний свет…»
Е. Ачилова
Если все время шагать вперед, не сбиваясь с дороги – мимо лесов, мимо рек и гор, мимо морей,
побережий и островов, то когда-нибудь выйдешь на самый край света. Лежит себе земля – трава растет,
кустики, камешки на обочине – и вдруг ничего. Край. А на самой кромке неведомой пустоты стоит мой дом-
на-краю-света. Уютный такой, бревенчатый, двухэтажный. С верандой, где кто-нибудь пьет вкусный чай и
накладывает в розетки варенье из земляники. С чердаком, полным чудного барахла – от старинного медного
компаса до невесомого платьица дочери мандарина. С подвалом, заставленным горшочками, баночками и
таинственными бочонками – любой пьяница дал бы отрезать себе язык, лишь бы выпить стаканчик из такой
бочки. С плетеной мебелью, теплой печкой (в железную дверцу так славно стучатся искры осенним
вечером), с глиняными светильниками и льняными свежими простынями.
В детских комнатах – кубики, из которых можно построить почти настоящий замок; музыкальный
горшочек – он умеет играть сто мелодий и всегда знает, что подадут на обед; деревянные кони с
мочальными гривами – если очень поверить, ускачешь за семь морей и вернешься обратно лишь, если
сможешь спасти принцессу Нет-и-Не-Будет. А еще чудо-глобус, книжки с картинками, как у Эльзы и ее
братьев, мышьи норы и скрипучие половицы. За одним окном старый сад с яблонями и вишнями. За другим
– пруд, в котором отражаются звезды, даже если на небе тучи. А за третьим – ничего. Край земли. И по
ночам можно прикладывать ухо к стенке и слушать мертвую тишину. А потом переползать к окошку – там
кузнечик в траве и жаба квакчет и вода с крыши каплет в большую бочку и целый мир впереди от крыльца и
до горизонта...
Знаю, дети растут. И вот на конюшне хрустят морковкой толстоногие пони, под обрывом в пещерке
горит костер, а замок собирают из сосновых стволов веревками и гвоздями. Вьется знамя на вершине холма,
деревянные мечи режут воздух, придуманные герои готовятся к настоящим победам. Шаг за шагом, как
зерна толкают землю, дети тянутся вверх, к молодому солнцу. Что им делать – край света так близко, дорог
так много. А дом – он на то и дом, чтобы ждать.
И однажды рассвет не найдет мальчишку в уютной постели в детской, а солнечный зайчик
недосчитается лучшего из коней на конюшне. Один за другим разбредутся своими путями Альеноры,
Роланды, Маргариты и Франсуа. Дом затихнет, чуть запылится. Затянется мхом веранда, врастут в землю
кривые ножки скамеек, оскудеют запасы в бездонном погребе. Будет тишь и покой в милом доме на краю
света. В доме, который я успела придумать за минуту до смерти. Я боялась идти за край и поэтому я
придумала мир и дала ему жизнь.
Вот я буду сидеть в мягком кресле в библиотеке. Слушать, как ливень стучит в жестяную крышу и
протекает сквозь щели. Пить кофе. Листать страницы любимых книг – желтоватые, хрупкие, с грустным
запахом старой бумаги и округлыми тяжкими буквами. Буду ждать. В дом всегда возвращаются. И прежние
дети станут стучаться в двери – королевы и победители, могучие колдуны, просветленные книжники,
искусные мастера и горделивые юные матери. Мир наполнится плотью и кровью, мир раскинется от края
света – вперед. Однажды я услышу имя дальней горы – и не вспомню его потому, что не знала раньше.
Время будет катиться горстью камешков с горной осыпи, время будет ползти, словно тень от часов,
время будет шуршать листвой и швыряться горстями снега. В шерстяных одеялах и тканых пледах я буду
прятать тепло долгими зимами, спать в покое, пить чай и тушить все огни в одиночестве, гладить кошку,
вязать чулок, говорить о несбывшемся с зеркалом. А весной в дом заявятся мальчик и девочка в тщетных
поисках Птицы Правды. Я придумаю птицу и стану феей. А дом превратится в Замок на Краю Земли.
Будут троны и залы, портьеры, ковры, сокровищница с драконом, арфа, флейта и тайные книги. Будут
стражи в закрытых шлемах, будут долгие лабиринты и ряды темно-синих витражных окон, будут двери в
ничто – откроешь, а там край света. Не каждый выйдет с победой из таинственных стен, но всякий спасется
живым – уж об этом я позабочусь. И по миру пойдут легенды о дивном замке и великой волшебнице – его
хозяйке.
Никому не открою ни имени, ни лица. Стану делать подарки тем, кому захочу, расплетать и сплетать
истории, слушать песни, утешать побежденных и чествовать победителей. Песня скрипки у очага, вязь
стихов в тронном зале, звон мечей на мосту – только лучший пройдет сквозь стражей. И однажды
примчится рыцарь на белом коне. Настоящий, могучий и гордый, добрый, как может быть добр только
сильный мужчина… Он приедет за головой старой ведьмы из Замка Края. Я сумею обвести его вокруг
пальца – это мой дом и моя сказка. Но за рыцарем вслед соберутся другие.
Совы и ястребы станут носить мне вести – что говорят о твердыне Госпожи Чернокнижницы и как ее
называют. Или не называют – вскоре имен колдуньи станут пугаться дети. Тени моих деяний закроют небо,
замок затянет мгла. Сырость, мрак, ледяные ступени, вой и хохот из темноты, крепость прочных решеток,
тяжесть смертных оков – вот что встретит немногих смелых. Пусть их. Не один грандиозный поход
завершится спасительным бегством. Но последний мой гость упадет на колени перед черным хрустальным
троном. Он пришел, чтоб служить королеве тьмы, стать ее мечом и кастетом. Он уйдет очень быстро – через
окно. И тогда я замкну ворота.
Но бывало ли, чтобы зло безнаказанно процветало на глазах у больших и сильных? Семь седых
королей заключат свой союз, семь волшебников встанут радугой – и начнется Великий поход на Край Мира.
На пути у измученных войск встанут горы, зачавкают топи, опустеют леса и взовьются травой пустыни.
Будут тучи мошки и несметные стаи медноклювых свирепых птиц, низкорослые крепости с неживыми
бойцами и высокие башни отвратительных колдунов. Все, что помнила и хранила, я обрушу на войско,
чтобы ярость их стала искренней и вражда напиталась кровью. И тогда я приму бой на краю света, на самой
кромке, чтобы копья отважных рыцарей столкнули меня в ничто. Они будут неколебимы, эти гордые
паладины, они ударят и выбьют из края свободу. Для всех. Даром. Мир порвет пуповину и сделает первый
вдох. Вместо кромки прорежется горизонт. И следов края света не останется на земле.
А я… За минуту до смерти я придумаю море. Чаек, рыбу, пену на гребнях волн. И кораблик под
облаками…
Случайная сказка
Бюрхард Швальб, городской портретист, человек заурядный и кроткий, в то утро страдал мигренью.
Духота мастерской делала приступ невыносимым. Художник распахнул настежь окна мансарды – вдруг
майский воздух развеет боль – и лег, накрыв голову мокрым платком. Вскоре начался дождь. Бюрхард
слушал, как стучит и шумит вода, стекая с крыши по узким желобам. Чтобы отвлечься, он считал оттенки
зеленого – холод веток сирени, сочный глянец тополиной листвы, буроватую влажную кожу жабы… Стало
легче, сон уже полнил веки. Вдруг незнакомый, острый и свежий запах отогнал дрему. Когда Бюрхард
открыл глаза, то увидел возле кровати неподвижный шар белого пламени. Художник замер, боясь
вздохнуть. Текли минуты. Порыв ветра сбросил банку с кистями на пол. Звонко разбилось стекло. Шар
распух, как мыльный пузырь, заполнил собой мансарду и взорвался с ужасным грохотом. Стало темно.
Из пожара бесчувственного Бюрхарда вынесла на плечах толстуха Гертруда – магистрат потом
наградил отважную медалью из чистого олова. Дом сгорел дотла вместе с кондитерской лавкой,
адвокатской конторой и прито… простите, питомником юных цветочниц. Кабы не двое буршей, которые
проследили путь молнии, художнику пришлось бы плохо. Впрочем, и так он остался один на один с
городской благотворительностью. Три недели мастер Швальб провалялся в бесплатном госпитале. Тут бы
ему и сдохнуть, как жил – тишком…
Сестра отыскала художника и забрала к себе в халупу. Она была старая дева, злобная и упрямая. Она
мазала струпья вонючей мазью на нутряном сале вепря, выносила братца на солнце, кормила с ложки
целебным бульоном из семи сортов мяса. И таки показала смерти костлявый кукиш. Бюрхард заговорил,
прозрел, даже ресницы отросли заново.
Все имущество портретиста сгорело. Нужен был уголь к зиме, теплая ротонда сестре – она кашляла
вечерами, кой-какая одежка ему самому. И мольберт, краски, кисти и мастихины – какой он к черту
художник с пустыми руками. Оставался один выход... Бюрхарду было стыдно до слез, но субботним днем
он вышел на площадь с пачкой серых листов и угольной палочкой.
Добропорядочные мещане, одетые в лучшие платья, чинно прогуливались по кругу. Покупали
лимонную воду, орешки, печеные яблоки. Засматривались на бродячих жонглеров, коробейников, уличных
рисовальщиков. Бюрхард, не подымая глаз, встал рядом с другими мазилками. Пьяница Штремке и тощий
Гюрст косились на него, шептались и пересмеивались. И перебивали клиентов – как только почтенный
бюргер или важная горожанка подходили к их пятачку, Гюрст тут же подставлял табуретку под увесистые
зады, а Штремке кропал портрет, приправляя прибауткой работу.
Бюрхард жался в тени, слезы слабости подступали к глазам. Солнце уже миновало ратушу, когда
первый клиент выбрал его. Необычное, крупно слепленное лицо, раздвоенный подбородок, тень шрама у
тонкой губы, маслянистый зрачок, а второй глаз стеклянный, мертвый. Одежда богатая, кружевной
воротник, винный бархат, туфли с пряжками, цепочки, цепи, кандалы… Бюрхард очнулся – невыносимо
ломило затылок, во рту пересохло, а с листа на него смотрел бритый каторжник в оковах, с запекшейся
раной на месте глаза. Клиент мельком глянул через плечо художнику и изменился в лице.
Бюрхард вернулся домой с распухшей физиономией. Клочки портрета разметал ветер, уличные
мазилки смеялись над горе-мастером. От огорчения случилась простуда. Базарным утром сестра вышла на
рынок за яблочным медом, а вернулась с новостью – Ловкого Пруху поймали, говорят, выдала девка в
борделе. До заката король воров будет привязан к столбу на посмешище горожанам, а наутро – в клетке
выслан в столицу, на скорый суд. Бюрхард вздохнул – что ему до поимки очередного разбойника. Оказалось
наоборот. Пополудни явился шлепень из магистрата с конвертом. В письме предлагалось ему, Бюрхарду
Швальбу, исполнить точный портрет злодея Отвальда Бритке по прозванию Ловкий Пруха за
вознаграждение в пятьдесят миттелькрейцеров. Это были уголь и хлеб. И позор.
На закате художника проводили в казенный дом. Предоставили форменную бумагу с печатью,
карандаши и краски. Начальник тюрьмы, свирепо водя усами, потребовал, чтобы портрет был точным и
«никаких там художеств». Бюрхард долго, брезгливо возился с казенной палитрой, ладил хромоногий
мольберт, попросил еще свеч – дали. Привели заключенного. Бюрхард узнал его, но пожалеть не успел –
пришла боль. В этот раз на рисунке была могила. Яма в земле, засыпанная телами в рваных холщовых
мешках. …Начальник тюрьмы орал и тряс брюхом. Стражники посерели. А Ловкий Пруха кинул взгляд на
рисунок и рассмеялся, будто и не ему сулил верную смерть художник. Бюрхарда выставили в тычки, не
заплатили ни крейцера.
Случай разошелся по городу. На семейство стали коситься. Сестре отказали в немудрящих швейных
заказах. В доме запахло голодом. Ко дню перелома года сестра заложила кольцо с рубином – еще
материнское, старое. Денег едва хватило на праздничный ужин. Бюрхард пил теплый пунш, ел сосиски и
плохо думал о будущем, когда в дверь постучали. Дюжие парни втащили в дом два мешка вкусно пахнущей
снеди, перекидали в чулан уголь. Старший (бандит бандитом на вид) сунул оторопелому портретисту
мешочек с монетами и ухмыльнулся:
– Привет от Прухи. Смылся он, как ты ему набалакал, мазилка. В мешке дохляцком с кладбища
вывезли. Спасибо велел сказать…
Бюрхарда долго допрашивали, но доказать ничего не смогли. Слухи клубились по городу.
Поговаривали, художник спознался с дьяволом – то-то его адским пламенем припечатало. Зато в доме стало
сытно, тепло и славно. Через приятеля Бюрхард заказал в столице все необходимое. А пока суд да дело –
угольной палочкой на обороте обоев нарисовал сестру. В этот раз боль была меньше. Бюрхард пробовал
сопротивляться, но рука, казалось, сама выводила ломкие линии. На портрете за юбку сестры держалась
круглолицая девочка. С сестрой случилась истерика. Прорыдавшись, она поведала брату, что согрешила с
аптекарем аккурат семь годков назад. Родила в приюте, тайком. Дитя отдали в деревню, отец раньше платил
кормилице, но обеднел и помогать перестал. Нынче пришло письмо – заберут ли ребенка в город или
отдавать девчонку в приймачки... Заберут, уверенно сказал Бюрхард. Сестра расплакалась снова – от
благодарности.
Через несколько дней в мастерскую явился чинный пожилой доктор. Он был суеверен и любопытен,
как все врачи. Он осмотрел шрамы и рубцы на голове Бюрхарда, зеркальцем проверил зрачки, долго стучал
молоточком по локтям и качал головой. Потом заказал портрет – доктору самому предстояло ложиться на
операцию. Под строгим взглядом врача Бюрхард работал медленно и неловко. А рисунок не разглядел –
доктор выхватил лист с мольберта и сложил в папку. Оставил деньги и вышел грузными, медленными
шагами.
Бюрхард рассказал сестре о визите. Они долго советовались – риск выходил большой. Вскоре должны
были привезти малышку Берту… Сестра заложила домик и сад, Бюрхард намалевал вывеску. Помещение
сняли в Квартале Чепчиков – издавна там селились шарлатаны, астрологи и гадалки. «Предсказания
будущего через портрет. Всего сто миттелькрейцеров! За ошибку предвидения возвращаются деньги».
Горожане долго раскачивались, но быстро вошли во вкус.
Мастер Швальб стал фигурой модной. Его приглашали на те вечеринки, куда не пускают жен, жали
руку и пили на брудершафт. Семья Бюрхарда переехала в новый, просторный дом. Головные боли исчезли –
художник делал до десяти портретов за день и не страдал. Пару раз случалось, что заказы не выходили, но
все нарисованное сбывалось. Самое время осесть, остепениться, жениться на обеспеченной девушке из
хорошей семьи, говорила сестра. Бюрхард поддакивал или молчал. Он вообще разговаривал мало. Бледность
лица и обвислые щеки вызывали тревогу. Скорее всего, виновата была усталость, но и счастливым господин
предсказатель себя не чувствовал. Дело точило его, тревожило, как песчинка под веком. Будто не он рисовал
портреты, а уверенная рука водила мастером Швальбом, словно заточенным угольком.
…Портрет Магды Гутманн заказал ее муж, преуспевающий булочник. Когда женщина вошла в
мастерскую, стала ясна причина. Мягкие губы, смуглые пятна на белой коже, затаенное счастье в глазах. И
спелый, словно арбуз, чудесный круглый живот. Магда застенчиво объяснила художнику:
– Муж хочет знать, кто родится. Вдруг мальчик. Первенец.
Расторопный слуга подставил клиентке кресло и раздвинул шторы, чтобы свет озарял модель.
Бюрхард встал за мольберт и прищурил глаза. Он давно освоился наблюдать, как сама по себе заполняет
бумагу рука. И пока ломкий уголь размечал лист, Бюрхард медленно думал. Об ужине – наваристом супе с
мозговой косточкой в желтом бульоне. О белокурой красотке Труди... или Тильди? Сестра зазвала на
смотрины очередную невесту. О картине «Дары волхвов» – три царя, три лица, три оттенка одного
чувства… вряд ли ляжет на холст... нет времени.
Бюрхард глянул на лист. Стол с привязанной женщиной. Вскрытое чрево, как большой некрасивый
рот. Угрюмый доктор держит обвислое тельце ребенка. Смерть.
Магда Гутманн заметила пристальный взгляд и улыбнулась:
– Может лучше распустить волосы? И прошу, не рисуйте веснушки.
Уголь в пальцах дрожал от нетерпения. Бюрхард знал – картина еще не закончена. Нужен таз, куча
тряпок в углу, тень на двери… Врешь, скотина, я здесь художник!!!
Боль ввинтилась в виски. Бюрхард быстро загрунтовал лист углем и добыл белый столбик пастели.
Размашистыми штрихами на черном фоне портретист рисовал мадонну с лицом Магды Гутманн и младенца
у пышной груди. Было тяжко. Немели руки, мутилось зрение, мышцы сводило судорогами. Никогда еще за
свою небольшую жизнь не доводилось Бюрхарду так принуждать тело. Через боль и бессилие он тащил себя
вопреки чьей-то глупой капризной воле. И неверное будущее подчинилось руке мастера Швальба. Все в
каноне – полукруглая арка окна, облачный нимб, церковь на горизонте, два скрещенных стебелька камыша
у дитя. Последний штрих – родинка как у Магды, в ямке между грудей. Портрет удался. Можно было с
чистой совестью падать в обморок, что Бюрхард и сделал тут же.
…Его взял на лечение в клинику сам профессор фан Бирке. Это вам не бесплатный госпиталь –
чистые простыни, молоко и овсянка на завтрак, услужливые сиделки в накрахмаленных фартуках. Бюрхард
нежился, кушал вдосталь, принимал ванны, много спал. Он поправился, щеки порозовели, пропала дрожь в
пальцах. Первый месяц художник не хотел даже слышать о рисовании, после затосковал. Асиссент Крюмп
подсунул в прикроватную тумбочку пачку бумаги и Бюрхард стал вспоминать. Сперва он набрасывал
пейзажи – цветущие вишни, вид на реку, кирпичную стену клиники. Затем рисовал щенят, птиц и
больничную лошадь Фрици. А анфас санитара Шайзе получился случайно. Портрет вышел как портрет,
неплохой, но ничего выдающегося. Санитар на нем был похож на веснушчатую гориллу. Профессор собрал
консилиум, велел Швальбу сделать еще рисунок на пробу. А через пару дней выписал с богом. Фан Бирке
собирал научные казусы и художник с банальным истощением нервов был ему неинтересен.
После выписки Бюрхард думал уйти на покой и переехать в деревню. Но для Берты уже пора было
искать школу. С полгода мастер Швальб держался в тени, снял мастерскую в Ткацком Квартале, а к началу
сезона стал принимать заказы. Брался он в основном за семейные панорамы, охотно писал детей. Портрет
Магды Гутманн с малышом Йошке, выставленный в витрине кондитерской, работал бесплатной рекламой.
Не одну клиентку подманило к мастеру Швальбу отцовское тщеславие булочника. Дела шли удачно.
Никакая непристойная суета не нарушала более распорядок жизни художника. Картину «Дары Волхвов»
приобрел магистрат. Племянница Берта росла и радовала семью. Сестра старела. Он все настойчивее
просила братца жениться и привести в дом хозяйку. Швальб готов был с ней согласиться – пора. Он
засматривался на девушек и даже приметил одну-другую. Утром Бюрхард делал заказы, днем работал в
мастерской, вечера проводил непременно с семьей – ужин, чтение, игра в шашки. Он совершенно счастлив.
Сказка про звездолетик
Один фантазер всю жизнь мечтал полететь на Луну. В детстве он старательно кушал кашу, делал
зарядку и зачитал до дыр всю фантастику в районной библиотеке. Когда чуть подрос – победил все на свете
олимпиады по астрофизике, астрохимии, астрономии и турнир по астральному каратэ. Наконец, он окончил
школу, побрился, надел костюм, получил паспорт и отправился поступать в космонавты.
Медосмотра он не прошел – помешали близорукость, сутулость и желчный нрав.
Фантазер очень сильно обиделся. Он сперва долго пил и плакал, а потом стал злой и научился на
программиста. Но мечты не оставил. Фантазер каждый ясный вечер наблюдал за красавицей в телескоп,
ежемесячно высылал девять долларов фонду Озеленения Луны, по сети приобрел участок с видом на Море
Бурь, а у соседа-сантехника выменял почти новый скафандр. А еще он откладывал деньги на билет в первый
рейс Туда и Обратно. По прогнозам экскурсия на луну будет стоить в два раза больше тура в Анталию… лет
этак через сто.
Долгими вечерами фантазер сидел за компом, вот как мы с вами, ел чипсы, пил пиво, щелкал
маленькие орешки и уверенным джойстиком уводил свой корабль от разгневанных астероидов. Королева
его мечты тихим светом проницала стекло, озаряя огромную кучу мусора под столом – как и все фантазеры,
наш герой презирал уборку. Время шло. Билеты на первый рейс дешевели, прогнозы опережали мечты.
Фантазер становился больше и шире, компьютер его мощнел на глазах, куча мусора тоже не уменьшалась. А
луне было все равно.
Вот однажды под утро в куче началось шевеление. То ли от лунного зайчика, то ли от грохнутого
винчестера запустилась цепная реакция, цепь не выдержала, в кучу стукнуло током, и там завелся
звездолетик. Весь блестящий от масла, яснофарый и шустрый, на тонких титановых ножках. Фантазер в это
время как раз проснулся и вышел проверить почту.
Звездолетик сказал ему:
– Здрасте! Это я. Собирайся и полетели!
Фантазер сперва сел мимо кресла и долго думал дурное. После собрался с духом и потрогал
звездолетик за теплый и гладкий бок. Да, он пришел. Настоящий и готов путешествовать.
Были долгие сборы – фантазер брился, мылся, читал почту, писал на работу и складывал чемоданчик.
Звездолетик запаковал скафандр, нотебяку, НЗ и случайно наелся чипсов. Наконец все сложили, убрали и
обесточили. Звездолетик приоткрыл дверцу. Фантазер вдруг потупился:
– Мы сейчас полетим?
– Да.
– На Луну?
– Да.
– И вернемся обратно?
– Как только захочешь.
– А о чем я тогда буду мечтать?
Фантазер опустил глаза, проводил звездолетик в прихожую и закрыл за ним большую железную
дверь. А потом в первый раз в жизни добровольно взялся за веник.
На Луну же вместе с маленьким звездолетиком полетел второгодник Вася из квартиры напротив. Но
это совсем другая история…
Злая сказка
На рекламе Великого Казино красовался мальчишка-саксофонист. Он смеялся. Из инструмента текли
монеты, складываясь в название. Такими же желтыми кругляшами был отделан парадный вход. Город Энск
пребывал в жесточайшем недоумении – еще летом на пустыре пасли коз и гоняли мячи. В сентябре
появился забор, засновали грузовики, день и ночь бил поклоны подъемный кран, суетились рабочие –
низкорослые, молчаливые чужаки. А ко дню Революции грандиозный игорный дом был готов. Блеск и тайна
матовых стекол, феерия света на зеркальном фасаде, мраморные ступени, строгий уют внутри. Биллиардные
залы, автоматы, рулетка, карточные столы, фирменные сиденья по форме тела – раз присев, не хотелось
вставать с этих теплых, бархатистых и нежных кресел. Безликая вышколенная охрана, белокурые девицы-
крупье в красной кожаной униформе, официанты внимательные и любезные. Первый день был бесплатным
– всякий житель славного Энска мог прийти попытать удачу. И, наверно, полгорода с чадами и
домочадцами не замедлило полюбопытствовать. Пенсионеры, медсестры, шоферы и продавщицы с опаской
топтались по дивным залам, жадно пили бесплатную кока-колу, крутили ручки у автоматов и пялились на
