Текст книги "Дары Кандары.Сборник(СИ)"
Автор книги: Ника Батхен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
первой крови. Взяв под руку Ладыжин, Борис пообещал, что сам пожжёт или вразумит батогами всякого,
кто про бесов поганых сказы сказывать станет. А, подумав чутка, побалакал с Бонякой и первым делом, ещё
до княжьего двора, поставил деревянную церковь святой Софии и крест вызолотил – пусть бережёт. Красота
вышла несказанная – храмина, хоромы, терем девичий, дом дружинный. И народ подселяться пошёл –
запалили огнища, распахали поля, посадили черешни с яблонями, бурёнушек завели, коз, лошадок. Ловкие
охотники повадились бить куницу, бобра и выдру, коих в чащобах водилось несчитано, бортники собирали
душистый липовый мёд, рыбаки коптили, а потом везли на продажу копчёных голавлей, рыбцов и лещей.
Кузню поставили, мастеровитого коваля Янка с собой привезла из Дорогобужа. Завести б ещё стеклодувню,
делать пёстрые бусы, обручья, посуду дивную... Рассеянный взгляд князя прошёлся по двору. Ставни
высокого девичьего оконца отворились с лёгким скрипом. Из светлицы Заюшки неуклюже выбрался
крупный сокол. Очень большой. Переступил лапами, резко крикнул – и спорхнул с подоконника в ночь. Это
ещё чья птица?!
Изумлённый Борис поспешил в покои. Гридень у дверей девичьего терема дрых, как свинья. Сенные
девушки, подружки сестры и старая няня тоже спали вповалку по горнице. Сердце князя сжалось в тревоге.
Что с сестрой? Он рывком распахнул дверь и увидел Заюшку, простоволосую, в просторной белой рубахе,
стоящую у окна. Сестра повернулась на шум, полыхнула испуганными глазами – и вдруг с ошеломляющей
ясностью Борис разглядел то, что не мог различить под парадными вышитыми одеждами – круглый, тяжкий
живот. Князь взмахнул кулаком, сестра молча упала перед ним на колени. Ещё минута и он мог бы её убить.
Сестру. Заюшку. Мамину дочку. Насмерть.
Дверь светлицы князь чуть не вышиб. Сонных клуш растолкал пинками. Гридню, не удержавшись,
врезал сплеча – бабы дуры, а эта дрянь воин княжий. Чтоб никто не входил в терем! Чтобы мышь не
пробежала, муха не пролетела!!! Баб дурных выпускать по бабьим делам, но при входе проверять каждую –
что с собой тащит. А Зою – запереть на два замка и затворить окна… «раньше запирать надо было»
отозвался внутренний голос. Господи, помяни кротость царя Давида, прости и помилуй мя, прости и
помилуй и её дуру грешную. С дальней улицы переливисто задудел берестяной рожок – пастухи собирали
стадо на молодую травку. Словно в ответ зазвенел колокол, созывая народ к заутрене. Помолиться бы
стоило. Князь покойно отстоял службу, повторяя за стареньким, тихоголосым батюшкой слова молитв.
Запах смолы, ладана и курений, свет свечей и особенный, храмовый, мирный покой чуть утешили душу,
гнев спал. Но исповедаться не хотелось – был грех, и, скорее всего ещё будет. Ох, Зоя-Заюшка, как же нам с
тобой быть?
Завтрак в горло не шёл – Борис едва пожевал пшенной каши с изюмом, погрыз куриную ножку и
отставил еду, удержавшись от сладостного желания смахнуть плошки на пол и велеть высечь толстую
повариху – просто так, чтобы стравить злость. Зато конюхам перепало – и за плохо заплетённые гривы и за
сено вместо овса (хотя сам же велел поберечь) и за драку между Чалым и Вороном. Любимый княжеский
жеребец оказался покусан и ушиб ногу – пусть холопы и отдуваются. Олухи! Старшому боярину Давыду
Путятичу Борис устроил такую выволочку, что старый вояка чуть не бросил на крыльцо перевязь вместе с
мечом. Чтобы мои гридни на посту спали? Быть такого не может!!! Сам лично! Обойду! Проверю! Шкуру
спущу!!! Землекопам, копошащимся на валу тоже досталось почём зря, мол рыхло кладёте, дождём размоет,
всех к Бугу снесёт. Купец из Галича, роббе Йошка Файзман, ожидавший с утра справедливого княжьего
суда и взыскания долгов с трёх дворов и дружинного гридня, порскнул прочь, аки мышь полевая, углядев
грозный лик Бориса. Многоопытный, хитрый Боняка не рисковал даже спрашивать, что случилось – просто
таскался за хозяином следом, не отставая ни на шаг. Надо будет – сам скажет.
…Проще всего было бы если б сестра вдруг преставилась. Тихо-кротко, в самом расцвете лет. Или
скромно потупив глазки подалась в монастырь – видение мол, мне было. Так в какую обитель её возьмут, с
пузом?! Даниил Белецкий суровый князь. Если в Романовичах играла византийская жаркая кровь, по бабке,
а у них с сестрой и по матушке, то Мстиславичи были чистыми северянами, плоть от плоти снегов, и били с
рассудочной, ледяной яростью. Выдай он за белоголового Даниила непраздную Заюшку – крови пролилось
бы, не утереться. И как отказать теперь? Отложить свадьбу, дожидаясь, пока родит? Девку с бабой даже
слепой не спутает. Другой сестры на выданье нет, дочери от Янки ещё малы, а приблудную княжну против
законной кто же возьмёт? Похоже, выбор один – Даниилу отписать, мол, больна Зоя тяжкой хворью –
лихоманку подхватила или гнилую горячку. Сестру с бабами до самых родов из терема не выпускать ни на
шаг, сказать, что слегла княжна. Челяди пообещать – язык отрежу, буде кто проболтается. Или в самом деле
поотрезать языки?... князь мотнул головой – чай, не половец. Как родит – в монастырь. Дитя… пусть сперва
свет увидит, там поглядим. Можно на сторону отдать. Может и мы с Янкой воспитаем, своя кровь, не
чужая…
Неожиданно князь остановился посреди улицы. Верный Серко тут же сел рядом, ткнулся носом в
ладонь. Осторожно отпихнув пса, Борис поскрёб пятернёй в затылке. А с чьею кровью смешалось
византийское золото, кто отец будущего ребёнка? Если князь или старший боярин – можно ведь брак на
брак поменять. У старшого Романовича, Святослава Черниговского, было две дочки на выданье, у среднего
брата, Михаила Уненежского, одна поспела. А не то, с половецкими ханами породнить Бельцы или в
Византию к материной родне… Поперёк телеги лошадь запряг! – взъярился на себя князь. А если
снасильничал кто Заюшку? Или по доброй воле с гриднем сошлась, с челядинцем али холопом?! Убью. Вот
тогда – убью гада, – решил Борис, и на этом ему стало легче.
– Что печалишься, свет-надёжа князь? Ночью с бродягами стакнулся, запечённого в глине ежа
откушал, а теперь чревом маешься? Или пёстрою юбкой по устам мазнуло, а медку-то и не досталось? –
хитрец Боняка тотчас заметил, что лицо князя просветлело. Привычно увернувшись от заслуженной
оплеухи, он заглянул в лицо Борису, снизу вверх, моргая выпуклыми глазами:
– Чего уж там, вижу, суров и смурен, аки Навуходоносор. Говори, князь, что за напасть.
– Пошли к Бугу, – буркнул Борис, болтать на людях ему не хотелось. А забавник и вправду что
дельное присоветует – горбатый уродец был самым умным, хитрым, бесстрашным и преданным из
челядинцев. Они сели на берегу, в тени старой берёзы с вывороченными корнями. Серко, послушный
короткой команде «сторожи», улёгся поперёк тропинки, чутко выставив уши. Боняка сел подле княжьих
ног, пристроил поудобнее горб и велел:
– Сказывай.
Забавник, казалось, нисколько не удивился. Мысль, что княжну снасильничали, он отверг – даже в
лес по ягоды Зоя ходила с девушками и бабами, кто б её хоть на час оставил одну. Надежду о родстве с
иным знатным домом он отверг так же быстро – никаких заезжих княжичей на белых конях с прошлой
осени в Ладыжине не появлялось. Зазнобы из гридней, челядинцев или упаси боже холопов у Зои не было –
сболтнули бы, девки завистливые заметили и сболтнули. Не примечалось, чтобы следила она глазами за
чьей-нибудь ясноглазой красой. Задумчива бывала последние месяцы – да. Бледна. Под глазами круги, губы
пухлые – шептались, мол, не по душе княжне жених из Бельц, не торопится она к собственной свадьбе.
– А пошли-ка мы сестру твою, князь, навестим. Глядишь, сама она что расскажет. А я тем временем
глазом по хоромам пройдусь – у меня, старика, глаз на всякое зло зорче.
…Как и следовало ожидать, Зоя молчала. Ненавидяще смотрела на брата, зыркала чёрными,
заплаканными глазами, сидела сжавшись на лавке, прикрывала драгоценное пузо. Словно не он, Борис, учил
её ногу через порог заносить и на лошадь верхом садиться, прикрывал от злой мачехи и отцова тяжкого
гнева. Что ей стоило подойти, рассказать, так мол, брате и так, любый есть у меня – отдай. Покричал бы, да,
кулаком постучал по столу, погрозился бы – и отдал. Ужели не пожалел бы единородную, единокровную,
лицом в лицо – матушку?! Сухая цепкая ладошка Боняки дёрнула князя за рукав:
– Глянь.
Забавник протягивал князю горсть перьев. Пышно-белых с тёмными кончиками, просто белых,
тёмно-серых, длинных и заострённых. Потом рука указала на подоконник – свежее дерево прорезали
глубокие, узкие царапины, словно бы следы хищных когтей.
– Ножи острые в ставни воткни, князь. Чем больше, тем лучше. А во двор и на крышу терема –
гридней с луками и самострелами, всех собирай, мало не покажется.
Зоя охнула и повалилась без чувств.
– Правду говорю, вишь! – зло ухмыльнулся Боняка.
Ввечеру засада была готова. Зою заперли в дальней горнице. Ножи воткнули. Гридней с луками
рассадили, боярин Давыд самолично засел у крыльца с самострелом. Князь препоясался добрым мечом,
надеясь на добрую сечу. Ночь была лунной, светлой – явится кто, сразу встретим со всем
гостеприимством… Князь с дружиной просидели всем скопом с заката до первых петухов, тетивы у луков
отсырели, одежда вымокла от росы. И вторую ночь просидели. И третью. С недосыпу вои ходили злые,
словно цепные псы, у холопов чубы трещали от княжьей ласки, а Боняка старался не показываться лишний
раз на глаза Борису. Но был упорен, настаивал – надо сидеть.
На четвёртую ночь полил дождь. Мелкий, серый холодный дождь, от которого враз покрывается
ржавью кольчуга. Гридни ворчали, почти не скрываясь, луки держали спущенными, стрелы прятали в
кожаных колчанах. И когда в отворённые ставни с криком грянулась птица, никто не успел выстрелить. Нет,
она не упала и не улетела – распахнула огромные крылья, и опустилась во двор. Тёмные капли крови
стекали по белым перьям. Это был сокол. Очень большой и очень сердитый сокол с крючковатым, острым
клювом. Кто-то из младших гридней, завопив, прыгнул с крыши в крапиву, остальные лихорадочно
натягивали тетивы, ожидая команды. Птица щёлкнула клювом, заклекотала, подпрыгнула, кувырнулась
через голову, и князь Борис пожалел, что он не сопливый отрок, которому можно бечь по мокрой крапиве в
мокрых штанах. Тур, огромный мохнатый тур, с загнутыми рогами и длинной, волнистой, густо-синею
шерстью возвышался посередь двора. От зверя веяло дикой мощью, могучей и страшной силой. Нутром
князь понял – _это_ нельзя из луков. Только в честном бою, равный с равным. Очень медленно Борис
расстегнул пояс, совлёк кольчугу, снял островерхий шлем. Нож и голые руки. Он был красив, молодой
ладыженский князь – рыжекудрый и смуглый, как мать-гречанка, с мощным торсом, литыми плечами и
неожиданно узкими, почти девичьими запястьями. Он был быстр, отважен и удачлив в бою, он стоял на
своей, родовой земле и ничего не боялся. Ну, зверюга, давай!!! Кто кого?
Ярый тур устремился в атаку, наклонив голову. Князь рванулся наперерез и ухватил зверя за рога.
Они встали – сила на силу, воля на волю. В глазах у Бориса мутилось, дыханию стало тесно в груди.
Казалось, напряжённые мышцы сейчас порвутся, спина хрустнет, и зверь пойдёт по человеку копытами.
Сквозь собственный натужный хрип он услышал, как орёт Боняка «Стой, князя зацепишь!» – и оттолкнулся
ладонями от рогов, отшагнул «Не стрелять!!!!». Тур за ним не пошёл. Он стоял и смотрел прямо князю в
глаза синими, пронзительными очами. «Словно звёзды глядят из колодца» – некстати подумал Борис. Во
дворе встала мёртвая тишина, гридни словно боялись дышать, даже капли дождя опускались на землю
неслышно. У огромного зверя вдруг подломились ноги, он грянулся ниц – чтобы подняться – нет не добрым
молодцем, а могучим, кряжистым, немолодым уже мужиком, с широченными плечищами и короткими
кривыми ногами. Копна полуседых волос закрыла лицо, он совсем по-звериному мотнул головой, убирая
пряди со лба. Глаза у чудища остались прежние – синие и глубокие. Неожиданно он поклонился князю – в
пояс, как равный равному:
– Отдай за меня сестру, светлый князь! Вено дам, какое ни пожелаешь. Отслужу службу, какую
запросишь. Отдай!
– А кто ты таков, что сестру мою в жёны просишь? Кто отец твой, кто твоя мать? Почему не пришёл
со сватами, а прокрался в светлицу, как тать? – давний обычай подсказывал Борису слова.
Незнакомец усмехнулся и чуть ссутулился, словно ждал нападения:
– Волх я. Серый Волх, сын Любавы Олеговны, из переяславских Ольговичей.
– А отец-то твой кто? – неожиданно встрял Боняка.
– Отец? – Волх замолчал надолго, словно пробуя на вкус тишину, – Бог мой отец. Старый Ящер,
летучий змей.
Одинокая стрела просвистела над крышей и ушла в темноту. Гридни попятились. Борис понял – ещё
минута и во дворе будет бойня. Бесова сына, может, они и сложат, но на этом князь лишится дружины. И
хорошо, если голову сохранит.
– Стоять! – рыкнул он на парней, – всем стоять, сволота! Поперёк князя из пекла полезли?! Щит к
ноге!!!
Шестеро старших гридней тотчас выстроились подле ворот, уткнув в землю острые концы щитов.
Остальные сгрудились за живой стеной, целя стрелы.
– Добро. Держите строй. Молча. Князь говорит.
Хмурый Волх стоял совершенно спокойно, словно железо не могло его уязвить. Но Борис видел
глубокие, сочащиеся кровью царапины на груди и плечах богатыря – не иначе как об ножи в ставнях. Князь
глубоко вдохнул, чтобы спутанные слова улеглись в голове нужным порядком.
– Значит так, Волх сын Любавы… Виру с тебя возьму и немалую. Сестру княжью поял, как холопку
безродную, семье позор принёс, Белецкому князю свадьбу сгубил, против чести пошёл. Стены мне поставь.
Каменные. Вокруг Ладыжина. Чтобы ни огонь, ни вода, ни дерево ни враги лютые их порушить не могли во
веки веков…
Волх легонько повёл бровями:
– За белы камушки сестру продаёшь? Хорошо... Через три дня, князь, будет тебе стена. Ни огнём, ни
водою ни вражьей силой её не взломят.
– Я не договорил, Волх сын Любавы. Я, князь Борис Романович, крещёный, верю в Христа,
Богородицу и святых. Отец наш, князь Роман Ингваревич Черниговский отошёл ко Христу, и княгиня-
матушка Ирина Феодоровна почила в бозе, и князь Ингвар Святославич Черниговский и отец его и дед и
прадед… И сестра моя, княжна Зоя Романовна не пойдёт за бесьего сына плодить нехристей-чертенят.
Хочешь взять её в жёны – прими Христа. И веди сестру под венец в церковь, как положено у добрых людей.
Нехороший взгляд Волха упёрся в переносицу князю:
– А если я скажу «нет»? Я сильней тебя, князь, и сильнее твоей дружины. Разметаю по брёвнам тын,
стопчу твоих воев и уйду себе в лес с сестрой твоей на плече… Что поделаешь?
Низкий голос Бориса был тяжёл словно молот:
– Не уйдёшь. И не скажешь.
Волх ссутулился, наклонил голову, сжал пудовые кулаки… на какой-то момент Борису показалось,
что битва всё-таки будет. Но вот тяжёлые плечи поникли:
– Хорошо. Приму крест. Но и ты, князь, обещай, что пройдёшь со мной по лесу, в ночь перед тем, как
я в церковь отправлюсь. По рукам?
Князь ударил ладонью о широкую, как подушка, десницу. Тут же Волх отпрыгнул назад,
кувыркнулся и взмыл вверх серым соколом. Никому из дружинников, к счастью, не взбрело в буйну голову
пальнуть вслед. Разом ослабнув, князь приказал Давыду Путятичу расставить караул и побрёл в девичий
терем. Исстрадавшаяся Зоя металась по горнице, мало не обезумев. Борис обнял её как в детстве, удержал
вырывающееся, горячее тело, неловко чмокнул в золотую макушку:
– Всё хорошо, Заюшка. Жив твой сокол, целёхонек. Бог даст – и свадьбу сыграете.
В распахнутых глазах Зои попеременно сменились недоверие, испуг, радость:
– Правда, брат?
– Да. Счастлива будешь, любит он тебя крепко.
Зоя тут же заплакала. Бабий глупый обычай – горе в дом, надо слёзы точить, счастье в дом, тоже
солёной росой умоешься. Князь машинально гладил сестру по мягким, пахнущим мятой кудрям и думал об
одном – как бы не упасть прямо в горнице. Поединок со змеевым сыном забрал все силы. Он передал
Заюшку на руки сенным девушкам, кое-как спустился во двор и побрёл в свои покои. Верный Боняка
выскочил, словно таракан из подпечья, князь заплетающимся языком поблагодарил раба и уснул, не
дождавшись, пока челядинцы снимут с него перепачканные мокрой глиной, тяжёлые сапоги. Из глухого сна
князя вырвал перепуганный отрок:
– Князь-батюшка, ступайте поглядеть, что за городом деется!
…Значит не приснилось. Сонный Борис даже не стал обуваться. Он вышел со двора, поднялся на тын
у ворот – и слова молитвы сами легли на губы. Раз за разом князь повторял «Отче наш» вперив взгляд в
чёрный вспученный холм, из которого поднимался белоснежный, словно младенческий зуб, первый зубец
новой крепости…
Отец Викентий поспешил князю навстречу, едва Борис вошёл в церковь. Кроткий старый священник
был смертельно напуган, у него тряслись руки. Он бормотал что-то о гонце в Лавру, молебствии и защите от
дьявольских козней. Узнав, что беса привадила Зоя – пообещал отлучить её вместе с семейством от церкви.
А, услышав про княжью просьбу и вовсе пришёл в неистовство, затопал ногами и закричал слабым голосом,
что без патриаршего благословения о таком святотатстве, бесовской пакости и помыслить-то грешно.
Упираясь ладошками в княжью грудь, старик вытолкал Бориса из церкви и громко захлопнул за ним дверь.
Дело запахло скверно. Князь уже осознал, что столкнулся с силой превышающей и его могуту и его
разумение. О прежних богах, тех, кого скинул в Днепр князь Владимир, он слышал – немного, но слышал.
Мелкой нечисти – купалок, полуденниц, леших, гуменников, банников – навидался вволю. Украдкой,
мельком, из укромного уголка, но видал, и как шутят они над людьми, и как блазнят и как по лесу водят
легковерного бедолагу. Про вовкулака однажды рассказывал дядька Рагнар – у его батюшки в дружине был
норвег, который прыгал через ножи, только он однажды взбесился, пошёл грызть лошадей, и его порубала
дружина. А вот старые сказки – о жуткой, безглазой Коровьей смерти, о змее-Ящере, о гневливом Перуне-
громовержце, о матери Живе и весенних плясунах Лёле с Лелем – казалось канули в прошлое, растворились
по рекам, затерялись в чащобах и глухомани. Как повторяла матушка «Кто пшено в горшок сыпал, тому и
кашу варить».
– Дай бог светлому князю дожить до ста двадцати лет и ни одного дня из этих лет не печалиться так,
как от нынешних горьких забот! – роббе Йошка, похоже, решил, что нашлось подходящее время напомнить
о своих должниках. Князь уже дважды выслушивал его пространные, витиеватые жалобы и решение давно
принял.
– С Дедюхи Волчка возьмёшь свои восемь гривен. Будет рыпаться – скажи, князь приказал платить. С
Белоярова дыма – шесть гривен, они надысь двух теляти продали, при деньгах. С Василья Гвоздя – мехами,
нету у него серебра. А вдову Ростиславлеву брось. Сам знаешь, брать с неё нечего, а в рабы ни её ни детей
не отдам.
– Ай, князь, до серебра ли тут, когда в городе суматоха. Как говорил мудрец: маленькому рыбаку
достаётся большая рыба…
– Нет мне дела до твоих мудрецов, нехристь! Получи свои деньги и проваливай с богом.
– Как говорил мудрец, – Йошка проворно отпрянул и продолжил – с поганой собаки и репьи хороши.
Беда у тебя князь и немалая, разве чудом сумеешь выбраться. Когда реб Иегуда в Кракове пробовал делать
голема и ошибся в пятой букве имени бога…
– И цидульки твои поганые мне не нужны!!! – рявкнул Борис.
– Замолкаю! Замолкаю и ухожу, – заюлил Йошка, пятясь, – только вспомни, кто сидит настоятелем в
Святогоровом монастыре.
Кто сидит настоятелем в Святогоровом монастыре? Семь лет назад столетние стены кое-как укреплял
толстобрюхий Геронтий, любитель печёной зайчатины, красного мёда и пирогов с грибами. Три года назад
чревоугодник утонул в Буге. Новый пастырь прибыл из самого Киева, болтали, мол с кем-то в Лавре не
сошёлся характерами. Звали его Евпатий, прежде чем сесть в обители, монах пешком обошёл полземли,
бывал и в Константинополе и в Иерусалиме, и в Иордане губы мочил и на гору Фавор подымался. Бесов он
изгонял легионами, больных исцелял божьим словом и за палицу отеческую был не дурак взяться, если кто
набегал из Дикого поля… Вот тебя-то мне, батюшка, и надо!!!
Вместо себя в Ладыжине князь оставил Давыда Путятича. Гридня Шупика взял с собою для пущей
важности, от Боняки отговориться не смог и Серко увязался следом – чем не свита? Ехать было неблизко –
солнце уже садилось за сосны, когда из-за дальнего поворота блеснуло озеро и показался рубленый
монастырь. Был он мал, но выглядел прочным – крепость, не божий дом. И монах, что, зевая, открыл двери
нежданным путникам, не походил на смиренного чернеца – тяжкие кулаки, тяжкая поступь и совершенно
разбойничья физиономия. Вызвать батюшку настоятеля он наотрез отказался – сейчас служба, потом отец
Евпатий почивать будет. С вечери до заутрени он по обету и слова не говорит, так что незачем вам его, чада,
тревожить. Коней можете привязать под навесом, почивать лечь в сараюшке, она пустует. Угостить вас, уж
извините, нечем, трапеза давно кончилась. Доброй ночи!... Злой как оса Боняка хотел вступить в
перебранку, но князь одёрнул его – будет. Жалует царь, да не жалует псарь – поутру разберёмся.
Заутреню князь отстоял вместе с монахами и челядь поднял помолиться – дело вишь, предстояло
нешуточное. В трапезной им, как и прочим, поднесли по миске овсяной каши, даже без хлеба. Келья отца
Евпатия, куда провёл князя косоглазый чернец – ни дать ни взять половец, – тоже была почти пуста. Голая
лавка, полка с книгами, да икона со свечкой. Сам настоятель казался огромным – и не потому даже, что
отличался высоким ростом и мощью тела. Он словно полнился изнутри некой силой, светился ей. Особенно
это было заметно по взгляду – из-под кустистых жёлто-седых бровей смотрели ясные, словно два родника,
глаза. Изумлённому Борису вдруг вспомнились синие очи тура… блазнится! Князь перекрестился, отгоняя
наваждение, поцеловал руку пастырю и начал свой рассказ.
Сперва священник слушал невозмутимо, кое-где ухмыляясь в бороду. Мол, дело молодое,
поправимое. Дивный сокол, оборотившийся в тура, тоже не удивил, разве что взгляд у пастыря стал
внимательнее. Он кивал, одобряя, постукивал пальцем по лавке… и даже побледнел медленно, словно был
ранен:
– Что ты бесу велел, сын мой? Повтори, может, я глух от старости?
Борис чуть повысил голос:
– Хочешь взять Зою в жёны – прими Христа. И веди сестру под венец в церковь, как положено у
добрых людей.
– И он согласился? – отец Евпатий поднялся с лавки, в келье сразу стало тесно.
– Да отче. Сказал, что крест примет. И стену строить взялся вокруг Ладыжина, – подтвердил Борис.
– Ты хоть понимаешь, что затеял… чадо ты неразумное! Анафемы захотел? Или душу свою не жаль
или город со всем животом? Или хочешь, чтоб старые идолы из травы встали, головы подняли?! Думаешь
все они в Днепре потонули, в дикие чащи изошли?! Ливы по сю пору Перкуносу рогатому молятся, коней
ему режут и огни жгут. А сколько отсюда до Двины-то?!! Эх ты, князь...
Гневный Евпатий мерил шагами келью, зажав в деснице длинные чётки – бусины так и мелькали. У
Бориса оставался последний козырь:
– Батюшка, он русич по рождению. Сын княжны переяславской… да хоть бы и сенной девки.
Христос сказал ведь, что примет любого – и мытаря и грешника и даже разбойника на кресте простил. Если
Волх сын людской, значит у него душа есть.
– Душа есть… Душа, – вдруг Евпатий остановился, – что ты знаешь о душе, чадо? Каким судом тебя
судить будут, каким мои грехи смерят?
– Я знаю, что буду спасён, – просто сказал Борис, – и ты, отче будешь спасён. А Волха кроме тебя
никому не спасти.
– То же самое говорил мне один франкский витязь подле Бет-Лехема, умирая от ран. Он лежал и пах
гнилью и черви жрали его плоть. А он всё пробовал встать и хрипел, что встанет – ведь если не он, кто
спасёт Иерусалим, кто пойдёт отбивать город у сарацинов?!!!
– И что?
– Он умер. Я засыпал его песком и прочёл молитву над телом и воткнул в землю его собственный меч
– там даже не было дерева срубить крест. А Иерусалим остался под рукой сарацинского князя Салахаддина,
– настоятель остановился у окна кельи и задумчиво глянул вдаль, на гладкое словно шёлк, безмятежное
озерцо. Призраки жарких стран и тяжёлых походов словно бы окружили его, горячим ветром подуло по
маленькой келье. А Борису вдруг представились белопарусные дромоны, и как сам он, словно Святослав на
Константинополь, плывёт во Святую Землю с верной дружиной Черниговской. И где-то там поднимаются
стены Иерусалима – большого, как Киев-град, с златоглавыми церквями и золотыми воротами…
– Хорошо. Я крещу твоего беса. Потом, если живы будем, с сестрой твоей обвенчаю. И чадо их как
родится, тоже крещу – кто кроме меня согласится? Вместе будем грехи отмаливать, кто здесь не грешен…
Когда говоришь, бес стену пошёл ставить?
– Вчера с рассвета.
– Значит завтра, к закату, закончит. Езжай к себе в Ладыжин, князь, и ничего не бойся. Как построит
бес стену – вели ему в полдень явиться к церкви. Я к тому времени подоспею. Да, и с сестры своей глаз не
спускай и в храме ей вели быть, не пойдёт, так силой тащи. Ступай.
У Бориса слегка отлегло от сердца. Пятясь он вышел из кельи и споткнулся о притаившегося Боняку –
хитрец всё же подслушивал у дверей:
– Уговорил я отца Евпатия. Едем домой. Вели Шупику седлать лошадей, а я пойду помолюсь.
…Князь любил постоять один в пустом, тихом-тихом храме, когда суровые взгляды икон словно
смягчаются, и можно поговорить с богом наедине. Встав на колени, Борис покаялся, что пожелал было
сестре смерти, гневался попусту на людей, попросил смирить злую гордыню, что влекла его из малого
Ладыжина к большим делам. Прохлада храма успокоила его, словно ладонь матери легла на воспалённый
лоб, но стоило выйти во двор, как тоска зашевелилась снова. По дороге назад князь молчал, даже шутки
Боняки его раздражали. Мысль о величии словно плеснула кислотой в душу. Ему двадцать пять. Святослав в
эти годы ходил в Константинополь, князь Владимир крестил Киев. А ему, Борису Романовичу, светит
подымать Ладыжин и молиться, чтобы город встал на ноги, прокормил его род, дал корень в землю. Почему
не пойти против старших братьев за Черниговский стол, или хоть бы податься к чехам, ромеям, свирепым
франкам – бранной славы искать? Мечом отбить себе жаркую, измождённую землю, караулить ночами поля,
ожидая набега кочевников, мечом высекать искры из жёлтых стен и падать перед иконами на колени – в ещё
не просохшую кровь. Чтобы не три десятка – сто, двести, тысяча воинов славной дружины шли следом, и,
стуча мечами в щиты, громыхали «Бо-рис! Бо-рис!!!». Чтобы увидеть, как разрезают море белопарусные
дромоны, как усталое солнце садится за белые шапки гор, как идёт по траве зверь-гора олифант а над ним
парит огнекрылое чудо жар-птица. Чтоб добраться до края земли, как Александр Великий… взгляд князя
упёрся в чёрный блестящий комок почвы, прилипший к копыту коня… Вот она, твоя земля, князь. Её тебе
поднимать, её сторожить, её кровью своей поить, чтобы лучше родила.
Доехать засветло не успели, заночевали в лесу. Солнце уже светило вовсю, когда князь со свитой
приблизились к городу. Белые стены Ладыжина были видны издалека – словно кубики льда, сложенные для
детского баловства – но от детских игрушек не веет такой угрозой. Князь некстати подумал, что не хотел бы
теперь штурмом брать собственный город – разве если пороки делать и ворота ломать. А вот жителей – и
дружинников и челядь и смердов и даже баб – новое укрепление почему-то не радовало. Роббе Йошка удрал
в свой Галич, не собрав половину долгов, кое-кто из холопов тоже хотел податься в бега, но Давыду
Путятичу где кулаком где словом удалось увещевать трусов. По дороге до княжьих палат к Борису подошло
не меньше двух десятков просителей, и всем он отвечал одно и то же: приедет отец Евпатий из
Святогоровой обители, благословит стены, беса покрестит к вящей славе Бога и Ладыжина и всё будет
хорошо. В покоях он заперся у себя, велел подать вина с пряниками и до вечера не беспокоить без
надобности. И без того душу князя снедало неуёмное беспокойство, он волновался как в четырнадцать лет
перед первой битвой. Растянувшись на лавке, Борис попробовал было взяться за переплетённую в сафьян,
ветхую «Александрию», но подвиги великого царя не отвлекли, слова не шли на ум. Хорошо бы зарыться
лицом в мягкое и податливое бабье тепло, позабыть обо всём, хлебнуть сладости... и гадать потом, глядя на
рыжего, черноглазого сына дворовой рабыни «мой – не мой», а ведь всех-то в покои не приберёшь. Чуть
подумав, князь кликнул Боняку, приказал расставить тавлеи и сел двигать фигуры. Обычно раб обыгрывал
повелителя девять раз из десяти, но тут – не иначе от злости – Борис трижды подряд загнал в ловушку
забавника, принуждая того сдаваться... Дело близилось к вечеру – вот и закат коснулся крылом воды
батюшки-Буга.
…Борис оделся как на княжью охоту – простые льняные порты, мягкие, кожаные, богато расшитые
жемчугом сапоги, шёлковая нижняя сорочка, алый кафтан с оплечьями и золотой каймой, шёлковый
вышитый пояс и шапка, отороченная бобром. Из оружия – тот же любимый нож, ещё дедов, с волчьей
мордой у рукояти и перчатка-кистень со свинцовыми бляхами. Из запаса – краюху хлеба да малую флягу
вина. А вот мечом опоясываться не след – вряд ли князя ждёт битва. И исповедаться рановато – бог даст,
вернусь живым, тогда разом за все грехи разочтусь. Боняка крутился рядом понурый, как пёс, которого не
берут на прогулку. Ещё пять зим назад, когда Галицкий князь воевал Чернигов, и Борис с дружиной ушли на
сечу под стягом старшего Романовича, был у них уговор – случись что с князем, забавник подастся к Янке,
беречь её и дочурок. Ладно, с богом. Отогнав тревожные мысли, Борис присел напоследок на лавку, встал,
перекрестился, поклонился в пояс иконе Бориса и Глеба и пошёл к бесу – принимать виру.
Крепость, за три дня выросшая вокруг Ладыжинского детинца, была прекрасна. Двое ворот, четыре
стройных башни с бойницами, широкий ров, отводящий течение Буга так, что город оказывался на острове,
аккуратный наборный мост через текучую воду – поутру ни моста, ни рва ещё не было. Чтобы держать
оборону такой махины по всем правилам тактики нужно было не меньше сотни бойцов… ну положим,
горожанам можно дать луки, а под защиту белокаменных стен люд потянется быстро. Бог ты мой, с такой
крепостью можно вправду собирать вотчину, кормить большую дружину и не бояться ни половца ни
голодного степняка. И палаты поставить каменные и церковь и мастеровых завести и сыну – а Янка
непременнейше родит сына – оставить в наследство богатый и крепкий город. И на степь выйти с
