Текст книги "Дары Кандары.Сборник(СИ)"
Автор книги: Ника Батхен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
и следует в мастерской, бутылка кефира на после ужина и невеселые мысли о том, чего уже никогда не
будет… Аркадий Яковлевич не торопясь, но и не останавливаясь – слава богу, он еще не в том возрасте,
чтобы отдыхиваться на каждой площадке, поднялся наверх по лестнице. Чуть помедлил у обшарпанной
кожаной двери, нащупывая ключи по всем карманам. Вошел, снял ботинки, пристроил кефир в
холодильник, сел в любимое мягкое кресло, когда-то обитое красным плюшем, огляделся вокруг… Два
мольберта с чистыми холстами по углам, засохшая палитра – под слоем пыли не различить, что за краски на
ней мешали. Гипсовая Венера прячется за горшком с засохшим алоэ, смотрит меланхолически… Дура.
Жалкие афишки по стенам, книжный шкаф – с грудой альбомов и умных книг – когда его открывали в
последний раз? Куча грязной посуды на кособоком столе, серые оконные стекла – все плохо, приятель. Чаю,
что ли выпить для поддержания настроения?
Аркадий Яковлевич проследовал на кухню – за новым поводом для расстройства. Чая не было. В
заварочнике цвел пенициллин, на дне жестянки сиротливо стыл тараканий трупик, пакетный «Липтон» –
подарок заботливой дочери – выпили по случаю дня рождения. И, в довершение несчастий, шум за окнами
заверил Аркадия Яковлевича, что на улице начался ливень. Ну что за невезенье! Аркадий Яковлевич
задумчиво почесал бороду – а не повод ли это? Да, пожалуй. Он разделся, посидел минутку потирая колени
– суставы как всегда являли собой барометр. Набросил халат, подвернул рукава, поплевал на руки… И
пошел разбирать кладовку. Покойная жена была запаслива – неудачную зиму девяносто четвертого года
Аркадий Яковлевич пережил исключительно благодаря древней гречке и окаменевшему варенью, а чай,
между прочим, вообще не портится. Возможных складов в мастерской было три, но обе антресоли себя
давно исчерпали. Что день грядущий мне готовит? Пачка старых журналов – перечитать на досуге, что ли;
мешок килограмма на два засохшей кураги – в компот пригодится; коробка «ленинградской» акварели –
ровесница дочки, судя по упаковке; ботинки, почти не поношенные – еще жена выбирала; а это что?
Господи, вот так находка! Кукла. Марионетка – старичок в облезлом балахоне с круглой и лысой как яйцо
головой… Давным-давно дедушка Гедальи доставал ее по большим праздникам, чтобы порадовать внука
маленьким представлением. Тогда еще Аркаша – толстый мальчик в очках – с замиранием сердца следил за
игрушкой, умевшей танцевать и разговаривать и даже подмигивать левым глазом… Господи!…
Покачнувшаяся коробка задела одну из палок марионетки и кукла подмигнула ему – задорно и нагло.
Аркадий Яковлевич отправился в ванную за валидолом.
Потом он трое суток просидел дома, неопытными руками выкраивая новый балахон для старой
куклы, заделывая трещины, подрисовывая улыбку и пытаясь разобраться в механизме палок, проволок и
рычажков. Получилось. Он – впервые за несколько лет – навел порядок в мастерской, вычистил углы,
собрал паутину. Из старой простыни сделал ширму. И долго стоял перед зеркалом, заставляя куклу
двигаться – шевелить руками, пританцовывать на месте, разевать беззубый рот. Старичок выглядел живым,
ехидным и добрым одновременно, мудрецом, впавшим в детство на потеху толпе. Похожим на дедушку и…
на самого Аркадия Яковлевича – будто в зеркале отражались два брата. Ну и дела. Аркадий Яковлевич
задумался, машинально двигая куклу, всмотрелся в мутное стекло пристальнее… А что, если?
Через месяц аттракцион «Кукла-художник» стал самым популярным на Арбате. Важные иностранцы
с фотоаппаратами на круглых брюшках и шумные провинциальные туристы, солидные новые русские и
суетливые мамаши с детьми, любопытные хиппи и невообразимые панки, короче все, те кто составляет
визитную карточку страны Арбат, толпились кругом, вставая на цыпочки и вытягивая шеи. Кукла
оглядывалась по сторонам, пританцовывала, постукивая по мостовой маленькими башмачками,
подмигивала, призывно махала рукой, улыбалась застенчиво, даже кланялась… Если смельчак находился –
буквально в несколько минут кукла чертила его портрет – скупыми, емкими штрихами. Публика
аплодировала – и обаятельной марионетке и искусному кукловоду-художнику – шаржи были удачны. Сам
Аркадий Яковлевич тоже был счастлив – особенно радовали его очарованные детские мордашки, с
радостным изумлением глазевшие на игрушку – как и он сам когда-то. К тому же зарабатывал он, не в
пример прошлому, столько, что наконец-то смог позволить себе курить трубку и пить по вечерам кофе.
Аркадий Яковлевич пополнел, стал лучше выглядеть – дочка, навестив его в июле, решила даже, что у папы
удачный роман. Так прошло лето…
А потом наступил обычный сентябрьский понедельник… Народу было немного – похолодало.
Толстая мамаша с украинским прононсом заказала портрет своей дочери – необыкновенно обаятельной
семилетней дурнушки – кареглазой, пухлощекой, с зубками набекрень и невесомой тучкой кудряшек над
маленькой головой. Девочка сидела смирно, серьезно смотрела перед собой – ведь «дядя кукла» попросил
не шалить, но искорки смеха прятались под пушистыми ресницами – вспыхнут мгновенно, только выпусти
их на волю. Аркадий Яковлевич рисовал почти машинально – за долгие годы изготовление портретов
доведено было до автоматизма. Здесь завиток, тени под глазами чуть глубже, родинка у виска… Готово! Он
бросил последний взгляд на лист бумаги – и обомлел. Уличный портрет, жалкий набросок, сбитый за пять
минут – был лучшим из сотворенного им за жизнь. С шероховатого ватмана смотрела живая семилетняя
девочка с искорками смеха из-под ресниц. Заказчица наверное сочла его сумасшедшим – Аркадий
Яковлевич буквально вырвал из рук женщины портрет, подхватил куклу под мышку и побежал, вернее
полетел домой… Господи, за что мне такое счастье, чем порадовал тебя Господи?! Получилось!!! По
лестнице – вприпрыжку, плевать на занывшее сердце, плевать на ноющие руки – к холсту. Аквамарин,
краплак, кобальт, осенний запах льняного масла, липкий от старости стерженек кисти… Только бы удалось!
…»Скорая» уехала в полшестого утра. Аркадий Яковлевич лежал на продавленной кушетке,
всхлипывая бессильно сквозь зубы. Черта с два! Бодливой корове бог крыльев не дал. Раздавленные ампулы
лежали кучкой на блюдце с отбитым краем, мерзко пахло аптекой. Мольберт задрал к потолку тощие лапы,
брошенная в сердцах палитра отпечаталась на стекле книжного шкафа. Кукла уныло висела на гвоздике,
приоткрыв левый глаз. Со стола безмятежно улыбалась девочка – несколько четких штрихов – ведь смог
же?! Единожды за жизнь получилось – и на том спасибо. Вышло по-настоящему – абсолютный,
камертоновый вкус к живописи – единственный талант Аркадия Яковлевича, не могли отрицать даже
злейшие враги и завистники. Ох, горе-злосчастье…Как говорил дедушка: «Где взять мазл, если ты
шлимазл?» Аркадий Яковлевич прислушался к затихающей под левой лопаткой боли, сплюнул в блюдце –
после нитроглицерина во рту остается отвратительно горький привкус, завернулся в несвежее одеяло и
уснул. И увидел во сне свою картину – ту о которой всегда мечтал.
…Осенний уголок старого сада, дождь и солнце одновременно. Узенькая дорожка, уходящая в
заросли, кружевная беседка, затянутая плющом. Мощные узловатые стволы деревьев, арки крон. И яблоки,
яблоки повсюду – желтеющие на ветках, укрытые в траве, падающие и как бы пойманные в падении
солнечные мячики. И девочка-подросток, прижавшись к стволу, смотрит с улыбкой на яблочный дождь… В
рисунке крон и ветвей кажутся звери и птицы, с неба будто ангелы смотрят – и все это вместе, не пестрое, не
разрозненное, но живое! И нарисовано им…
Неделю Аркадий Яковлевич провел дома, в постели – непростительно молодой врач «Скорой
помощи» прописал полный покой. Приезжала дочка с фруктами и жалобами на мужа. Заходил сосед с
бутылкой кагора – его, мол, даже детям дают для укрепления здоровья. В самом деле, после сладкого вина
на душе полегчало. Через неделю Аркадий Яковлевич снова вышел на Арбат.
Теперь он рисовал медленнее, вдумчиво вглядываясь в каждый росчерк карандаша, каждый жест
своей марионетки... А вечером, не в силах понять происшедшего, впервые в жизни напился в хлам. Ночевал
у каких-то знакомых, черт его знает где и с кем спал… На пятьдесят четвертом году жизни он все-таки стал
художником!
Он вернулся домой пешком, перебирая улицы как фотографии. Поднялся по знакомой лестнице, с
первого раза вытащил нужный ключ. Достал с антресолей свой первый мольберт. Выбрал холст, проверил
грунтовку, налил масла в крышечку из-под кофе, отыскал в ящике любимую кисть… И закрепил ее в
деревянной руке куклы.
Жизнь его наполнилась до краев, как последний теплый сентябрьский день наполняется солнцем. С
утра он рисовал на Арбате – не ради денег, нет. Аркадию Яковлевичу было радостно видеть, как на бумаге
отражаются люди – самые разные – лучше, чем они есть. И ему платили улыбками – щедро и без обмана.
После работы Аркадий Яковлевич заходил ненадолго в маленькое кафе у метро – его там уже знали и без
слов подавали на стол маленький двойной кофе. Потом домой – к картине. Уже проступали контуры
деревьев и строчка садовой дорожки, у ствола вырисовывался тоненький силуэт. И работы оставалось – дай
бог, на месяц. Аркадий Яковлевич не торопился, лелея в душе каждую веточку будущего сада. Разговаривал
с марионеткой, как говорят с зеркалом, выверяя на словах каждый штрих, каждое пятно цвета. Старая кукла
в ответ щурилась пристально, подмигивая временами от сквозняков – будто действительно понимала.
Ошибки быть не могло – картина оживала на глазах. Он позвонил дочке и сказал – приезжай к ноябрю. Дни
летели как листья с яблони, легко и незаметно…
Дочь приехала раньше. В первых числах октября, после похорон. Аркадий Яковлевич скончался, как
умирают хорошие люди – почти мгновенно. Вышел за вечерним кефиром, почувствовал себя нехорошо, сел
на скамеечку во дворе… Врачи сказали – инфаркт. Похороны были тихими, поминки справили по-
семейному. Старший сын от наследства отказался. Квартира со всем содержимым досталась дочери.
Следовало навести порядок, отобрать мелочевку на память, выкинуть мусор – горе горем, а деньги
деньгами. Цены на недвижимость падают, значит квартиру надо продать как можно скорее. Дочь открыла
двери своим ключом. Чуть-чуть всплакнула в прихожей, прижавшись щекой к старому отцовскому пальто с
вытертым цигейковым воротником. Вошла в мастерскую, ахнула. Огромные окна были распахнуты настежь
и дождь испортил все, что можно было погубить. Разбухли створки старинного книжного шкафа, книги,
сваленные на подоконнике, покоробились, афиши по стенам превратились в невнятные кляксы… А в
дальнем углу, островком среди моря разрухи, стоял прикрытый тряпкой мольберт. Дочь вспомнила – отец
звонил две недели назад, говорил, что пишет картину, закончит к зиме… Не успел. Господи, всю жизнь
протратил на эти проклятые кляксы – и кому кроме нас они нужны?! Она вздохнула, со злостью рванула
тряпку – и замерла, всматриваясь в чудо.
С полотна в затхлый сумрак заброшенной комнаты, торжествуя, шагнул яблочный сад ее детства –
она помнила, кажется, каждое дерево, каждую нарисованную трещинку в коре. Шел дождь и солнце играло
на пестрых листьях, разбрасывая улыбки бликов. С неба глядели ангелы, из ветвей – совы и лисы. И сама
она – тринадцатилетняя – смеялась, протянув руки навстречу прекрасным яблокам… Радость моя! Сколько
лет мне лететь, тосковать ни о ком, сколько зим зимовать, не заметив ни дня, столько снов тебе слать по
земле босиком, столько жизней прожить, ожидая меня…
Что было дальше – вы уже знаете. И, даже, если и не были в Третьяковке, то наверняка читали статьи
в газетах – о «художнике одной картины». Зрители в восторге, искусствоведы в недоумении, коллеги просто
шокированы. Хотя попытки отрицать авторство покойного мэтра пресекаются очень быстро. Перекупщики
обшарили всю Москву в поисках работ господина Вайнштока – и, естественно, не нашли ни одной,
способной сравниться с «Садом».
А куклу с тех пор никто не видел. Впрочем, и не искали…
Про Героя
Ни за что не скажу, кому посвящается
Далеко-далеко, за семью морями, за семью горами, за тихой речкой, за синим долом был город. А в
городе жил Герой нашей сказки. Он был великим человеком, поскольку знал все на свете. По утрам он
выходил на прогулку, величественный и невозмутимый, поигрывая на ходу тонкой тросточкой. Он посещал
лавки и мастерские, заходил в больницы и школы. И везде щедро делился своими знаниями. Он учил
сапожника, как тачать сапоги, советовал повару, сколько именно лавровых листиков следует класть в
кастрюлю борща, объяснял стражнику устройство мушкета, указывал женщинам, как рожать. Если люди не
желали внимать, он обращался к животным. Демонстрировал кошкам методики охоты, обучал собак лаять
басом, а лошадей лягаться по строго выверенной траектории. Причем с последними достиг наибольшего за
карьеру успеха – кобыла мясника так лягнула Героя в лоб, что он неделю провалялся в больнице. Летними
вечерам, сидя на крылечке уютного дома, он читал лекции маргариткам. Но цветы почему-то вяли…
Однажды в город пришла беда. Свирепый дракон со страшных Туманных Гор утащил в свое гнусное
логово красавицу Принцессу, единственную дочь старого Короля. Король валялся в истерике, Совет
Министров хватался за головы – последний рыцарь в городе уже десять лет, как торговал овощами и идти в
бой наотрез отказался. Что же делать? И тут кто-то вспомнил – в нашем славном городе живет человек,
знающий все на свете!
К Герою послали шестерку герольдов с трубами, флагами и письмом на гербовой бумаге
предписывающим получателю сего незамедлительно заняться извлечением принцессы из гнусного логова, с
предоставлением руки и сердца последней по успешному завершению дела. Герой вздохнул – ничего-то без
меня сделать не могут, заказал за казенный счет меч и огнеупорные доспехи и в положенный срок
отправился в путь.
Долго ли коротко ли он шел, скольких опасностей избежал, каких чудовищ поверг – то нам неведомо.
Но живым и здоровым он добрался до искомого логова. Вызвал Герой дракона на смертную битву и
победил. И, вопреки очевидному, не захотел замечать, что дракон сам подставил под меч уродливую башку.
Войдя в пещеру, Герой даже краем глаза не посмотрел на драгоценные камни и золотые монеты, ковром
усыпавшие пол. Глаза принцессы затмевали алмазы, от блеска ее волос тускнело золото. Герой стоял
столбом, любуясь на чудо. Звоном хрустального колокольчика отозвался в его ушах нежный голос
принцессы:
– Я конечно благодарна вам за спасение, но кто же так машет мечом! Вы держите оружие, как,
простите, дворник свою метлу. Дайте я Вам покажу один отличный прием, а потом Вы сможете поцеловать
мне ручку. Хотя… А Вам известно, как следует целовать ручку даме?
Они жили долго и счастливо и умерли в один день.
Сказка о неизбежном
«Моталэ мечтает о курице,
А инспектор –
Курицу –
Ест».
И. Уткин
Ос любил наблюдать за морем. По утрам, выходя с ребятней за «ушками», он подолгу смотрел, как
солнце наполняет воду прозрачным светом. Колыхание вод, бег прилива, пена и водоросли на песке
притягивали его, как детей бедняков манит витрина, полная дивных сладостей. Ос готов был часами глядеть
на волны, но голодные братья тащили его с собой – собирать мокрые, склизкие на вкус ракушки. Мать
варила похлебку из «ушек» от весны до зимы. А когда наступал сезон бурь, к морю спускались только
отъявленные бродяги. Ос однажды попробовал тоже.
Он запомнил пронзительный ветер, стылые непроглядные сумерки, вопли крачек, черные ребра
забытой лодки, огромный как дом труп морского быка. И себя – песчинку в бесконечном и безразличном
холодном мире. Домой окоченелого до изумления мальчика приволок милосердный нищеброд-грошник.
Отец выпорол Оса. Мать плакала.
Очередную трепку он заслужил, когда стал хвалиться перед мальчишками. Ребятня собралась в
подвале, Ос, как всегда, взгромоздился на бочку и начал рассказ, мешая краски и запахи с безудержным
хвастовством. Он захлебывался и задыхался, восхищенные взгляды приятелей прибавляли азарта речи. …
Стихи получились сами собой – мозаичные кубики слов вдруг сложились единственно мыслимым образом.
И на влажной стене подвала проступили картины – белокрылый фрегат, глыбы блестящих айсбергов,
занесенный песком контур мертвого корабля... На крик прибежал отец. Он разогнал малышню и взялся
заново пороть сына, но, не сделав и трех ударов, плюнул и выпустил парня. Словоплетство не бог весть что,
но могло быть и хуже – дар к палачеству, например.
С того дня отец перестал требовать, чтобы Ос вместе с братьями гнул лозу, мастеря короба и
плетеные стулья на потребу богатым купцам. Без толку, дела не выйдет. Мать стала ласковей, норовила
подсунуть тайком то сладкий рожок, то монетку. Но братишек, особенно младших, шугала прочь, как и
прочие матери во дворе. Из приятелей только подкидыш Брок не гнушался теперь сопровождать Оса.
Славно же было – урвать вечерок и с котомкой лиловых слив забраться на самый верх мертвого
бастиона – смотреть на волны, мечтать и на спор плеваться вниз косточками. Теплый мох, что вглухую
затянул камни, был приятней любой постели, а если разрыть его пальцами, можно вытащить гильзу или
осколок или… Тени мертвых солдат порой чудились Осу в долгих сумерках вечеров. А Брок ничего не
боялся. Подкидыш был очень силен.
По округе мальчишка считался угрюмцем и молчуном. Но когда Ос рассказывал о нездешних странах
и временах, Брок вступал в разговор второй скрипкой. Словоплет придумывал город, подкидыш становился
в нем королем, могучим и справедливым. Однажды на бастионе, Брок открыл Осу тайну, что женится на
принцессе. Только вырастет – и возьмет ее в жены.
В день всех святых, когда добрые горожане выходили мириться между собою и давать по серьгам
инославным, Ос пробрался полюбоваться на шествие. Король был болен и с трудом держался на белом
разряженном жеребце. Принцесса сидела в карете, как пряничная фигурка – блестящая, ладная, с глянцевым
и немым лицом. Ос подумал еще: как можно влюбиться в такую куклу. Но приятелю не сказал. Впрочем, не
до того было.
Тощих, шумных и плодовитых, как тараканы, жителей рыжих кварталов в городе недолюбливали
давно. После молебствий на площади кто-то крикнул «Бей!», космачи с нагайками как всегда опоздали.
Насмерть сходу, почитай, никого и не порешили, но пока громилы делили пестрые тряпки, гроши и утварь,
запылали склады. Огонь перекинулся на жилье. Ос лишился двух братьев, отца и дома. До жути хотелось
плакать, валяться в луже и выть, как мать, но он стоял и грыз кулаки под ленивыми взглядами любопытных.
Начался дождь. Братья рылись в развалинах, вдруг что осталось цело. Мать лежала в углу под рогожей.
Потом стемнело. Ос стоял и стоял, весь промокший, худой и страшный. Брок увел его в доки уже наутро.
Мать недолго жила после – осень съела ее, как и добрую часть погорельцев. Братья сгинули кто куда.
Ос остался грошничать в городе. Делать он ничего не умел, да и не мог – дар ворочался в нем, жадно требуя
пищи.
Ос толкался в порту, провожал глазами неопрятные пароходы и горделивые парусники, следил за
дневной муравьиной суетой у причалов. Как на берег сводят слона в цепях, как спускают клетки с
бесчисленными пестрыми птицами и мешки драгоценного кофе, как плечистые грузчики тащат в трюмы
тюки и бочки. Как спешат подняться на борт тяжело груженые семьи с малышами, старухами и старинными
ветхими книгами, а с надраенных палуб в город шествуют разодетые проезжанты. Как оскалились пушками
боевые суда – «Касабланка», «Принцесса», «Крейцер»… и незнакомые еще новики – с каждым месяцем их
становилось больше.
На закате работа стихала, и тотчас распухали от шума бесчисленные таверны, кабачки и подвалы.
Матросы плясали с портовыми девками, резались на ножах, пили, вспоминая своих покойников, пели и
снова дрались. Ос заглядывал в двери, слушал. Если в карманах звенело – покупал себе жидкое пиво и
крепкий «портовый» суп из морских гадов. Сочный вкус чужой жизни наполнял ему рот. Но слова все еще
не давались.
Дар смеялся над ним – по ночам Осу снились тугие и звонкие строки. А с утра, как и в детстве,
приходилось собирать «ушки» и морской лук, чтобы не умереть с голоду. Иногда удавалось перехватить
монету на срочной выгрузке или кружку вина из протащенного на борт кувшина, но жилось все труднее. …
Брок еще той весной уехал – примерять серый китель студента Е.К.В. Корабельной школы. А больше Ос
никому нужен не был.
Оставалось море – неизменное и непостоянное, тухлый запах светящихся водорослей, горсти битого
перламутра на полосе прилива, стаи рыбок-летучек и шумные птицы, кормящиеся у стай. И корабли.
Надежда по правому борту, гибель по левому, удача стоит у штурвала.
Ос ютился тогда в ничейной каморке у Южных Трапов. Чуть не каждую ночь он пытался марать
бумагу, но стихи отправлялись в огонь – подогреть скудный ужин. А ночи все холодали. Грошники, рыбари
и прочий портовый сброд уходили в подвалы и трюмы, ища приюта. Космачи уже дважды прочесывали
трущобы.
Когда Астьольд и Злой из Бухты явились в Трапы резаться насмерть за желтые косы красотки Эв, Ос
решил, что снова идет облава. Он откинул уже крышку подпола – дважды эта дыра выручала его свободу –
но снаружи заговорил барабан. Из щели было видно, как волна за волной моряки и контрабандисты заняли
площадь.
Четверо с фонарями оградили поле для боя, взмыленный барабанщик встал спиной к морю. Толпа
сгрудилась чуть дальше. Нагую Эв держали двое матросов, она икала от страха. …Вот противники вышли в
круг... Злой свистел и играл ножом, Астьольд молчал. Барабан сменил ритм, сотня рук стала отбивать такт.
Злой двинулся кругом, мягким и хищным шагом. Выпад, еще бросок, снова промах. Барабан застучал
быстрее. Астьольд вдруг прыгнул вбок… Ос успел увидать, как темная кровь проступила на белой коже, но
тут замолчал барабан, и мгновенно потухли все фонари.
Было слышно, как часто дышат противники. После пришел звук падения, отвратительная возня, хрип,
стон – и торжествующий вопль победителя. Толпа засвистела и заорала в ответ. Фонарщики вновь засветили
лампы. Злой поднялся с трудом. Астьольд был мертв. Эв закричала – по обычаю победитель доказывал
власть над женщиной тут же, у трупа врага. Мужчины замерли в предвкушении зрелища. Но Злой только
плюнул в лицо добыче и, прихрамывая, направился в сторону доков. Моряки поспешили за ним – обмыть
победу. Дружки Астьольда утащили труп в лодку, чтобы похоронить подальше от берега.
Эв осталась у Оса, разделив с ним сперва похлебку из ракушек и портвейн, а после скудное ложе.
Когда женщина задремала, Ос укутал ее в одеяла, а сам поднялся на проваленную крышу хибары. Он кричал
слова первой баллады безмолвным тучам и шумным волнам, бросал рифмы на мокрый песок и вбивал в
черную мостовую. Он говорил – и серебристыми рыбами летали ножи, хрипел в темноте капитан Астьольд,
что посмел протянуть ладонь к сладкогрудой принцессе порта, а победитель поднимал за любовь
окровавленный кубок... С первым лучом солнца последнее слово встало на свое место. Ос спустился в
каморку – пусть прекрасная Эв услышит. Но женщина ушла до рассвета – вместе с жалкой горстью монет.
Не прошло и двух суток, как в хижину Оса явился незнакомец – огромный моряк с лицом загорелым
и сильным. «Я Эгер, брат Астьольда. Я слышал – ты говорил, как погиб мой брат. Приходи говорить в
таверну, чтобы все слышали. Я заплачу». Бросил на стол золотой – полновесный, с профилем позапрошлого
короля – и захлопнул за собой дверь.
…Чужаков, что суют свой нос в дела портовой шпаны, случается, режут или запросто топят в
нужнике. Ос понимал, что рискует, и до сумерек маялся, как поступить. Наконец плюнул в угол, сменил
рубаху и вышел. Хуже не станет – некуда.
В «Кабестане» было полно народу. Хозяин вертелся угрем, безуспешно пытаясь уследить за всеми
монетками, кружками и скандалами, две служанки сбивались с ног. Китобои, контрабандисты, военные
моряки в синем, голоплечие грузчики, пестрые девки и красивые, злые рыбачки с артелей – все хотели
холодного пива, горячей, только с плиты, рыбы, свежих лепешек с луком, отдыха и веселья. Ос ввинтился в
толпу и не без труда пробился к стойке. Бросил монету, не глядя: вина, гретого, как положено – говорить
буду. Его трясло. Вино – теплое, сладкое, пряное – прибавило сил. Как положено, кружку об пол, требуя
тишины. И – с богом…
...Следи за рыбой, капитан,
С иззубренной спиной.
Стальная рыба, капитан,
Идет на плоть войной.
Держи смелее, капитан,
Судьбу за рукоять.
Кому сегодня, капитан,
Дырой в груди зиять?...
За минуту тишины после Ос успел прожить жизнь. Прижавшись спиною к стойке, он ждал. Удар
клинка под левый сосок, опивки пива в лицо, свист и гогот трактирной швали… Эгер раздвинул толпу,
подошел, тяжело обнял Оса. «Спасибо, парень. Я видел брата». Незнакомый моряк перегнулся через перила
«Врешь, паскуда, не так все было». Сразу несколько голосов воспротивилось «Говорил верно». Компания
контрабандистов уже играла ножами, мол, не замай правду, но переливчатый свист «Космачи в доках!!!»
перебил свару. Ос утер мокрый лоб. Дар прорвало. Он – стал.
Пушкари с «Катрионы» увели его от облавы, выдавая за юнгу, бежавшего с корабля. Звали пить, но
Ос отказался напрочь. Эту ночь он хотел пережить один. Стены мертвого бастиона были мокры, пальцы
заледенели. Дважды Ос мог сорваться, но ему повезло. Он поднялся на крохотную площадку, где любил
отдыхать мальчишкой. Встал, раскинул руки, поднял лицо к луне. Небо застыло синью. Еще несколько
дней, и бури заставят его кипеть. Море дышало мерно и гулко. Город с его соборами и заводами, мостами и
перекрестками, колодцами и дворцами, спал и кричал во сне. Ос смотрел. Мир простерся у ног и он,
словоплет из квартала рыжих, был его властелином.
Зиму Ос провел в городе, изменив кораблям и бурям. Горсти монет от Эгера хватило на комнатушку в
мансарде, чернила, бумагу и книги. Книги были важнее всего. В прежней жизни Ос читал лишь священные
свитки да газеты, в которые заворачивали селедку торговки. Через месяц Ос понял свое невежество. Через
три – решил, что прочел достаточно: стихотворцы не голодали, не спали с портовыми шлюхами и не видели
пламени в окнах собственного жилища. Они были сыты, эти чванные короли слова, и писали для сытых и
беззаботных. А кто будет говорить для матросов и рыбаков, для портовых грузчиков и контрабандистов, для
их гордых, отважных и нежных подруг?
Длились ночи. Под шум ветров Ос раскладывал строки, воспевая удачу на острие гарпуна и прелесть
розовых щек рыбачек. Время шло, и стихи перестали умещаться в тетради. На исходе весны Ос пришел
говорить в «Кабестан». …И никто его не услышал. Моряки пожимали плечами, служанки хихикали, старый
Бу недовольно тер кружки, а после шепнул, мол, шел бы ты прочь, приятель. Ос метался и пробовал снова –
в ресторации, в «Бочке», на рыночной площади – без толку. Наконец, обозленный и трезвый, он по новой
сказал в «Кабестане» балладу на смерть Астьольда – и добыл себе ужин, выпивку и восторг ненасытной
публики. Оборотный знак дара – говоришь только то, во что веришь.
Вторая баллада сложилась в тот день, когда на глазах у Оса китиха утопила гарпунерскую шкуну.
Третья – после очередной облавы… Когда штабс-поручик из благородных пришел к верному стихоплету,
Оса уже узнавали в доках.
Нужно было сказать о любви. Сказать так, чтобы девушка поняла и поверила. Офицерик был
узкоплеч, собой нежен, но мужской красоты не лишен – удивительно даже, что он предпочел балладу для
объяснения. Впрочем, им, богачам, видней. Ос решил посмотреть на девицу прежде, чем написать.
Посмотреть любопытства ради. Молодые аристократки обычно не посещали порт.
Штабс-поручик провел его в парк – у семейства прекрасной возлюбленной был трехступенчатый
титул, дворец и усадьба в пригороде. И в положенный час под яблони вышла девушка в белом. Невесомый
ворох пышного платья, паутинка вуали на россыпи светлых кудрей, кружево тонких перчаток, гладкая кожа
туфельки. Шаг упруг, взгляд спокоен и прост, на руках – маленькая собачка.
…Анна – обручальное кольцо имени…
Штабс-поручик так ничего и не понял – прочтя стих с листа, он нашел строки великолепно верными и
устроил приглашение «на десерт» – скрасить отдых богатым дачникам. Ос явился не вовремя, был небрежен
в одежде и речи, искушая хозяйскую вежливость. А конфуз получился под вечер. Ос читал. Публика млела.
Куда там салонным твердилам – в зале шумели волны, клубились тучи, дикари совершали молитву у первых
в мире костров… Вдруг на зеленой спине портьеры все узрели обнаженную деву, выступающую из пены. И
узнали ее в лицо.
Было шумно. Отец девицы хватался за пистолет, неудачливый кавалер рвался придушить словоплета,
кто-то бежал в участок, кто-то звал слуг на помощь. Ос едва успел выйти через балкон.
Он искал потом встречи с Анной, надеясь хоть издали увидать недоступную белокурую прелесть –
тщетно. Избегая позора, семья подалась на курорты, дачу продали. На самого же Оса подали в розыск – «за
покушение, оскорбление и попрание». Много лет спустя Ос смеялся, просматривая досье. А тогда – от
плетей и каторги его выручила война. Подготовлявшаяся давно, она грянула неожиданно.
Еще вечер казался спокойным, по-осеннему сладким и томным, в парках играли вальсы и кружились
с отпускниками девчонки в зеленых платьях. А утром город проснулся от согласного стука сапог о
булыжники мостовых. Газеты кричали голосами портовых мальчишек: «Мобилизация! Оккупация!
Интервенция!» «И я… и я…» – откликалось эхо, но кто ж его будет слушать.
Боевые суда, ощетинившись дулами пушек, ползли из залива прочь. На городских рынках втридорога
продавали гнилую конину и вонючее мясо морских быков. В доках сновали крысы. Ос попал под облаву
случайно – и это его спасло. Трущобы были обречены. А его с разношерстной толпой таких же везунчиков
ожидала казарма.
Их затолкали в пустой пакгауз, посчитали по головам и заперли, даже воды не дали. Один старик
отдал концы ночью, юнгу и двух матросов успели выкупить, всех кривых и безногих посчитали негодными
к службе. Остальных записали, обрили, раздали по плашке хлеба и бестолковой колонной погнали в порт.
Черный рот «Виолетты» высунул язык трапа, людское стадо сгрузили в трюм, и путешествие началось.
Самым мерзким казалось ощущение близости других тел – их тепло, вонь и грязь. Ос за годы
бездомья привык быть один. А фронта он не боялся – висельник не утонет. Вокруг ругались, молились,
плакали и хрипели во сне. Ос же грезил о будущих подвигах, прошлых встречах и могуществе вод вокруг.
