Текст книги "Дары Кандары.Сборник(СИ)"
Автор книги: Ника Батхен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)
развёрнутым стягом и отправиться в Константинополь за богатой добычей и тысяча воинов за плечами «Бо-
рис! Бо-рис!»…
– Борис Романович, всё по твоему слову, – невесть откуда появившийся Волх обвёл широким жестом
руки могучие стены – вот тебе кремль Ладыжинский. Ни огонь ни вода ни железо ни дерево не возьмут
крепость. Только ложь и обман сокрушат здесь врата, запомни князь! Только ложь и обман!!!
Князь увидел, как зашептались дружинники, как холоп дал подзатыльник мальчишке – запоминай.
– Только ложь и обман. Запомню и детям своим заповедаю. Благодарствую за труд, Волх и принимаю
виру, нет больше между нами обид.
– А теперь пойдём со мной, князь Ладыжинский. Твою землю я уже видел, взгляни напоследок и на
моё княжество. Только не обессудь – я тебе глаза завяжу.
Борис услышал, как загудела дружина – точь-в-точь пчёлы, почуяв медведя у борти, – и кивнул
Давыду Путятичу: уводи гридней. Волх ждал. Когда последний человек скрылся за воротами, он достал из
кармана синюю ленту. Князь бесстрашно подставил лицо. Сперва ему показалось, что он потеряет зрение –
прикосновение ткани было острым, болезненным. Волх сильно взял князя за руку и повёл – как ребёнка или
слепца. «Так должно быть, водили князя Василька, ослеплённого братьями» – подумалось вдруг Борису. На
какое-то время он сосредоточился на простых мелочах – как идти, как поставить ногу, что на дороге –
корень, грязь, камень. Ощущения обострились – он чувствовал каждую шишку, ветку, неровность почвы,
еловую лапу у плеча, мягкий листок берёзы, коснувшийся щеки, хлопанье птичьих крыльев над головой.
Тёплый, яблочный ветер коснулся его лица. Из-под ног порскнула зазевавшаяся лягушка. Запищала мелкая
птаха в кустах. Кто-то грузный заворочался в чаще леса. Засмеялся серебряный малый ручей. Заблестели
первые звёзды на чистом небе… Князь почувствовал, что видит сквозь тонкую ткань, видит даже яснее, чем
днём при свете. Они были в берёзовой роще, стволы светились, землю словно покрыло жемчугом… да нет
же, это стайки подснежников рассыпались по траве. А над цветами, не касаясь босыми ногами земли,
кружили девушки в белых летниках и рубахах, вели неспешно свой хоровод. Князь видел, как шевелятся
губы берегинь, как собирается песня:
…Ай, лёли-лели,
Гуси летели,
За море сине
Весну уносили.
Ай, лели-лёли,
Волки на воле
Пастуха рвали,
Овец воровали.
Ай, лёли-лели,
Девицы пели,
Кругом ходили,
Весну проводили…
– Смотри князь, – громыхнул голос Волха, – смотри, когда ещё такое узришь.
У берега Сальницы в карауле стояли тени – молодой гридень в порубленном шлеме и пробитой
кольчуге, старик с топором и юная женщина с вилами. Они беззвучно поклонились Борису, не сходя с
места. Не долго думая, князь ответил им поклоном.
– Это бродяники, князь. Давно, ещё до варягов они здесь живьём жили. Пришли булгары, пожгли
деревню, весь род побили. Почитай все мёртвые в ирий поднялись, а эти слишком ненавидели, когда гибли.
Вот и остались сторожами. Если враг к Ладыжину приступит – они его заводить будут в трясины и реки на
пути разливать... Ты смотри, смотри.
Подле Бурлячей болотины князь едва удержался от смеха – пожилая, плешивая лешачиха вывела на
прогулку махоньких, шустреньких лешачат – кто на ежонка похож, кто на лисёнка, кто на щенка. Бойкие
бесенята носились друг за дружкой по кочкам, кувыркались на мху, брызгались мутной водой из лужи,
дрались из-за прошлогодних брусничин и листиков заячьей капусты и мирились умилительно вытянув
рыльца навстречу друг другу. Мать – или бабка – похрапывала на пригорке, изредка отвешивала затрещину
чересчур расшумевшимся отпрыскам, или гладила по голове отчаянно ревущего лешачонка, утирала ему
слёзы и сопли… Мелкая мошка залетела Борису в ноздрю, он чихнул – и сей же миг ни следа лешачьей
семейки не осталось на кочках.
На другом берегу реки, там, где сосны стоят обвитые сочным хмелем до самых крон, к ним навстречу
вышли косули. Просто звери – доверчивые, живые, подставляющие спинки и шеи, осторожно снимающие
губами подсоленный хлеб с ладони. Князь гладил тёплые уши, покатые лбы, дивился на нежные, почти
девичьи глаза с загнутыми ресницами. Косуля – добыча, вкусное мясо, он помнил. Но сейчас ему
показалось, что он больше не сможет травить собаками это лесное чудо, всаживать нож в беззащитную
грудь, думать – а вдруг именно этот зверь брал хлеб у меня с руки?
Хмурый взгляд неприятно-жёлтых светящихся глаз едва не напугал князя. Кто-то большой, злобный
поселился посреди бурелома и ворчал там, косился на прохожих недобро, хрустел, разгрызая кости, чем-то
противно чмокал. Волх цыкнул туда, погрозил кулаком:
– Упырь проснулся. Голодный весной, а сил чтобы крупную дичь завалить – нет. Вон, заволок себе
падаль какую-то и жуёт помаленьку. Был бы ты тут один, князь, мог бы и не вернуться в свой Ладыжин.
У протоки, там где крутой берег Сальницы бросал в речку длинную песчаную косу, в воде резвилась
целая толпа водяниц – острогрудых, пригожих, сладеньких. Они мыли друг другу длинные волосы, плели
венки из первых жёлтых лилий, плавали вперегонки или просто качались в волнах, улыбаясь звёздам. Чужие
люди сперва всполошили их – красавицы с визгом бросились прятаться кто в воду, кто в заросли камыша.
Но потом водяницы осмелели, стали выглядывать из укрытий, строить глазки и нежными голосами зазывать
гостей искупаться и поласкаться.
– Хочешь к ним? – насмешливо спросил Волх, – Пошли… окунёмся. При мне не обидят, не
защекочут.
Красный как рак, Борис отрицательно помотал головой.
– И правильно, – согласился Волх, – они только с виду красивые. А сами холодные как лягушки и
радости никакой.
Тропинка протекла через поле и остановилась у самой границы величавой дубовой рощи. Усталый,
трудно дышащий Волх усадил князя на большой пень подле старого костровища, пошарил по кустам, добыл
изрядную груду хвороста. …И запел. Постукивая пальцами по углям, затянул какую-то длинную песню без
слов. То ли жаловался Волх, то ли печалился, то ли звал кого низким переливчатым голосом. Князь почти
задремал, когда пронзительный свет ударил в глаза. На разлапистой груде хвороста преспокойно сидела
жар-птица. Небольшая, размером чуть больше хорошего петуха, с длинным пышным хвостом и
малюсенькой остроклювой головкой. Она переступала с лапки на лапку, вертела носом – совсем как голубь,
который просит об угощении. От оперения расползались мелкие искры, хворост уже занялся. Волх зыркнул
на Бориса, тот попробовал вспомнить обычай жар-птиц, но бесстыжая птаха его опередила. Хлопая
крыльями подлетела к самому лицу, прицельно клюнула в оплечье, сглотнула гранат и взмыла в небо –
потанцевать, покрасоваться под облаками. Тронув маленький ожог на носу, князь порадовался, что брил
бороду и усы по византийскому обычаю – иначе быть бы ему палёным.
– Мало кто из крещёных видал то, что ты нынче видел. А ты видел, дай бог сотую долю из того, что
можно увидеть. Алконост прячется, Сирин спит, из звериных хозяев никто не вышел – ни Кабан ни Волчиха
ни Тур. Полуденницы по ночам таятся, дедушка Водяной по весне в озере на самом донце хвостом воду
мутит, Индрик-зверь только летом в наши края забредает, Пчелиная Матка от роя далеко не отходит, –
усталый Волх прилёг у костра, бородой к небу.
– Благодарствую, Волх… князь замялся – язык не поворачивался проговорить «Ящерович» – а ответь
мне, как родич родичу, благо вскоре мы породнимся…
– Давай, – согласился Волх.
– Если ты владеешь столь чудным, прекрасным княжеством, зачем тебе становиться просто зятем
Бориса из Ладыжина?
– Знал, что ты это спросишь. У тебя выпить есть? – Волх приподнялся на локте.
«Веселие Руси есть питие» – прав был князь Владимир. А если не весело, тем паче без вина не
обойтись. Заветная фляга полетела через костёр, Волх ловко поймал её.
– Знаешь, как погиб мой отец, Старый Ящер? Илья Муромец бился с ним три дня и три ночи. А потом
затравил раненного собаками, словно зверя.
– И ты не отомстил? – удивился Борис.
– Я б его сам убил. По крайней мере, попробовал. Злой стал Ящер, до крови жадный, до буйства
неутолимый. Как почуял, что сила тает, власть из когтей уходит, яриться стал без причины, убивать почём
зря. Матушку мою замучил… Она рассказывала, по молодости Змей весёлый был, удалой, бесшабашный.
На спине её, девку, катал, сине небо показывал, чудеса небывалые. А под старость вот озверел, – Волх
швырнул князю полупустую флягу, – И я тоже почувствовал, что зверею.
– Почему?
– Сила исконная во мне тает. Земля из-под ног уходит. Поговорить не с кем – я почувствовал вдруг,
что забываю человечью речь. Там, откуда уходит мудрость, поселяется злоба, – Волх помедлил, – а ещё я
хочу, чтобы у меня были дети, которых никто не станет травить собаками. И умереть не в какой-нибудь
дикой щели, а на своей лавке в своих покоях, чтобы сын мне глаза закрыл. Вино вышло?
Борис кивнул. Тяжёлый Волх поднялся на ноги, отошёл к дальнему пню, пошарил там под корнями и
выкатил тёмный от старости мелкий бочонок.
– Мёд гречишный, столетний. К своей свадьбе берёг – вот и выпьем, брат. Ты же братом мне теперь
будешь, а князь? Знаю, у князей брат брату враг хуже змея лютого может стать. Ты не бойся… землёй
родной поклянусь, водой ключевой, жизнью своей – никогда злоумышлять против тебя и рода твоего не
стану. Пей!
В руки Борису лёг прохладный деревянный ковшик. Такого мёда он никогда не пробовал –
кисловатый, чуть терпкий, пахнущий летом, он смягчал душу и целил сердце. Стало спокойно, отступили
заботы, словно спал княжий венец. Очень давно не случалось Борису просто сидеть у огня – не охотиться,
не сторожить добычу не спешить в погоню или возвращаться с кровавой сечи – просто сидеть и смотреть,
как пляшут по сухим веткам языки пламени. Ночь текла, словно сладкое молоко по Чумацкому Шляху,
круглые звёзды то прятались за вуалями облаков то, прищурясь смотрели вниз. От земли пахло свежестью,
молодая трава была мягкой на ощупь, сильные корни поднимали к поверхности влагу жизни. Пролетела
сова и ворчливо заухала в чаще, ей откликнулся чем-то разбуженный ворон. Проходя к водопою, захрустели
валежником отощавшие кабаны. Водяная лошадка подняла из реки белую голову и промчалась по сонной
поляне, оставляя мокрый след на траве. …Князь лёг навзничь на землю – ему хотелось увидеть небо как
можно полней, подняться ввысь к недостижимым звёздам, в глубокую синь…
– Пора, брат! – тяжёлая ладонь Волха легла на плечо, – рассветает. Закрой глаза.
Князь послушно зажмурился. Волх осторожно развязал ленту. Тусклый утренний свет резанул по
глазам до слёз, мир казалось, стал серым и плоским…
– Это туман. Просто туман. Ступай по тропке, через Сальницу – по мосткам, бродом мимо водяниц не
ходи. Вот, держи, – Волх бросил оземь пушистый клубок, – выведет. Значит, говоришь, к полудню в
церковь?
– Да, к полудню, – ответил изумлённый Борис – он точно помнил, что не успел сказать Волху, когда
его ждут в Ладыжине.
– Я приду, – Волх поклонился князю, грянулся оземь и взмыл вверх серым соколом. Тотчас клубок
запрыгал, словно собачка, и покатился по тропке. Борис пошёл следом. Утренний воздух был прохладен и
влажен, кафтан промок от росы, стало зябко. Густой туман клубился вдоль стволов сосен, стекал с белых
берёз вставал над текучей водой, мешая видеть – или то пропадало колдовское действие ленты. Думая о
своём, князь шёл быстро, едва поспевал за шустрым клубком… мимо поля, вдоль левого берега речки, мимо
старого вяза с расщепленною вершиной, мимо ветхих мостков… стой!
– Клубочек-клубочек, а куда это ты меня ведёшь? – ошарашенно спросил князь. Он точно знал: надо
было сворачивать на мостки. Цепкая память сохранила до мельчайших примет весь вчерашний путь… а
клубочек, по-прежнему бодро подпрыгивая, манил вдаль – в омут к проказливым водяницам. Ядовитая
мысль пронеслась в голове «Волх, змея, предал»… Нет, если б чудищу хотелось убить – он бы убил ночью,
пока князь спал. Кто-то другой морочит голову, бесовским наваждением сбивает с пути. Князь размашисто
перекрестился и прочёл молитву, спокойно и чётко выговаривая каждое слово. На последнем «Аминь»
клубок рассыпался роем ос. Борис бросился в реку. Быстро переплыв Сальницу, он поднялся по глинистому
обрыву, цепляясь за корни деревьев, и заспешил к Ладыжину, не полагаясь больше на тропы – звериное
чутьё бывалого воина помогло ему определить направление. Небо так и не посветлело, начал накрапывать
дождь, всё сильней и сильней. Вдрызг размокшие сапоги пришлось снять, князь шагал босиком через лужи,
оскользался на цепкой траве, падал в грязь и снова вставал. Он уже начал было опасаться, что заплутает, но
по счастью ветер донёс до Бориса дальний перезвон колоколов.
Белые стены Ладыжина окружала вода. Ров раздулся, волны грозили смыть мост и подточить
рукотворный остров. Князь пробежал по скользким брёвнам и заколотил кулаком в ворота. Ему открыли
тотчас. Не ожидая вопроса, гридень доложил, что приехал отец Евпатий с чудотворной иконой, что с
рассвета в церкви не прекращается служба, что все младенцы в Ладыжине заходятся плачем, собаки
попрятались по дворам, а коровы не дают бабам себя доить. Князь как был – босой, мокрый, облепленный
грязью – поспешил в храм Софии. Сразу от двери он увидел, как бьёт поклоны отец Викентий – стоя перед
иконой, старик читал какой-то длинный канон по-гречески. Всюду горели свечи – больше даже, чем на
светлую Пасху. У отца Евпатия был усталый и озабоченный вид. Длинные чётки, которые князь запомнил с
последней встречи, быстро-быстро щёлкали бусинами, прокручиваясь в сильных пальцах монаха.
– Ну, чадо неразумное, видишь теперь, в какие бирюльки играть собрался? – хмуро бросил Евпатий, –
ступай к себе, переоденься, поешь. Силы тебе понадобятся – сторожем будешь своему Волху. Везёт как
утопленнику этому бесу, глядишь и впрямь дело богу угодное делаем.
Надо бы исповедаться, – мельком подумал Борис, но настаивать не стал. В покоях он первым делом
велел Боняке затопить баню, чтобы согреться и смыть грязь. Мылся быстро, без обычного удовольствия,
после бани переоделся в неношеную рубаху и простые порты. Есть не стал – показалось, так правильней. За
окном всё лил и лил дождь, полыхали зарницы, ворочался гром, бил по крышам свирепый ветер. Князю
было не страшно, точнее «страшно» было неверным словом. Боялся ли Ной потопа, слыша, как стучит
ливень по крыше его ковчега? Сила пошла на силу, воля на волю и он, Борис Ладыжинский был одной из
фигурок в божьих тавлеях – неважно, снесут ли его с доски или дадут устоять, судьба партии определится
на другом краю доски. Песок в часах пересыпался – время. Князь послал за сестрой и отправился в церковь
сам. Он шёл медленно, стылый дождь бил его по щекам, мочил рыжие кудри, пробирался за пазуху. На
колокольне Софии не умолкали колокола – слепой звонарь трудился вовсю. Князь увидел отца Евпатия –
стоя на самом крыльце храма монах вглядывался в горизонт…
– Летит! Ах ты, вытребок, напоследок решил покуражиться!! Вон он, твой сокол, князь!!!
Прикрывая лицо ладонью, Борис глянул на небо – там били молнии, одна за одной, словно белые
копья. А между ними мелькали серые крылья – сокол шёл наперерез ветру. Это было немыслимо сделать.
Невозможно. Никак. Но птица резала собой воздух, уворачивалась от карающих бичей неба и продвигалась
всё ближе к цели… Яркая вспышка озарила улицу, раздался хриплый, мучительный крик. Борис, не
задумываясь рванулся вперёд – и грянулся оземь от удара птичьего тела. Гридни бросились поднимать, но
Борис успел встать на ноги сам. И Волх тоже поднялся – измученный, мокрый, с алым рубцом ожога через
всю грудь.
– В храм! Скорее! – крикнул Евпатий и кинулся на помощь. Они с Борисом подхватили Волха под
белы руки и повели, верней сказать потащили к церкви. Князь слышал, как тяжело, хрипло дышит чудище, и
как задыхается, надрывая силы монах… в одиночку б не вышло поднять грузное тело. Молния ударила
возле крыльца, но двери уже захлопнулись. Купель была готова. Волха шатало, пришлось помочь ему
разоблачиться. Мельком взглянув на сестру, князь увидел, что Зоя бледна и еле держится на ногах – кабы не
скинула плод прямо в церкви.
– Держи его, князь. Если кого из нас порешит, убей – резко сказал Евпатий и отвернулся, – братие,
время!
Отец Викентий возвысил голос:
– Создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек
душею живою…
Борис видел, как исказилось страданием лицо Волха, как налились кровью глаза, розоватая пена
появилась на губах, как сжались пудовые кулаки. Отец Викентий молился, отец Евпатий совершал таинство
– медленно, строго. Глаза монаха блестели, словно светлые звёзды – и вправду были похожи на синие очи
тура. Голос громыхал, заполнял собой купол:
– Отрицаеши ли ся сатаны, и всех дел его, и всех aггел его, и всего служения его, и всея гордыни его?
Волх плюнул на пол:
– Отрицаюся!
Вместо старого человека встал серый сокол.
– Отрицаеши ли ся сатаны, и всех дел его, и всех aггел его, и всего служения его, и всея гордыни?
Птичий крик был ответом, сокол харкнул кровавым и обратился в огромного тура.
– Отрицаеши ли ся сатаны, и всех дел его?
Синий тур не двинулся с места. Он скрестил взор с монахом, как скрещивают мечи. Мгновения текли,
было слышно только как хрипло вздымаются бока зверя, бьёт о крышу бешеный ливень, да неумолчно,
размеренно звенит колокол. Гневом полнились синие глаза, гневом стихии, в которой не было ничего
человеческого. Покоем правды сияли пронзительно голубые глаза, родниковой прозрачной ясностью. Сила
на силу. Пальцы сами нашарили нож, Борис помнил – тура надо бить в шею, как закалывают быка. Если
Волх бросится… Гридни не успели удержать Зою. Тонкая девичья фигура закрыла собой священника:
– Хочешь бить – меня бей!!!
В ответ ударила молния, храм содрогнулся. С улицы закричали разноголосьем:
– Церковь горит!
Тур склонил круторогую голову, плюнул на деревянные доски и упал, преобразясь в человека. Еле
слышно он зашептал «Отче наш…». Отец Евпатий перекрестился:
– Быстро!!!
Борис кивнул и гридни под руки потащили наружу упирающуюся Зою. Волх уже был в купели,
стоять он не мог. Дым пополз из-под купола.
– Крещается раб божий… раб божий Василий. Во имя отца! Аминь. Сына! Аминь. И святого духа!
Аминь!
Монах зашарил рукою в воздухе. Отец Викентий протянул ему крестик на верёвочном гайтане. Волх
покорно подставил шею… и упал спиной в воду, теряя сознание. Князь и отец Евпатий вытащили большое,
обвисшее тело, монах выстриг крестообразную прядку и помазал новокрещёного миром. Борис всё
поглядывал вверх, боясь не обрушится ли на них полыхающий купол, но дым словно бы таял в воздухе и
вскорости выветрился совсем. Шум дождя тоже смолк. Князь упал на колени, повторяя благодарственные
слова молитвы. Словно в ответ луч солнца пробился сквозь церковное оконце и тут же Волх-Василий
открыл глаза. Князь поразился его взгляду – так смотрит только-только объезженный конь, впервые
узнавший человечью властную руку.
– Кто ты теперь?
– Я раб божий Василий. Раньше звали Серым Волхом из Ладыжинской Пущи. Я помню тебя, брат. Я
выполнил своё обещание, теперь ты выполняй своё.
– Погоди три денёчка со свадьбой, сын мой, если не хочешь молодую жену раньше срока вдовой
оставить. Отлежаться тебе надо, отдышаться, привыкнуть. Уж поверь мне, нелёгкое это дело душу менять, –
Евпатий смотрел сочувственно, даже ласково.
– Я своё слово сдержу, – подтвердил Борис, – встанешь на ноги и венчайся. Покои тебе поставим,
приданое сестре соберём. А пока будь моим гостем.
– Благодарствую, князь….
Князь с крыльца крикнул гридней – отнести изнемогшего Василия в его покои, выделить горницу и
челядинца в услужение, пока на ноги княжий зять сам не встанет. Отца Викентия тоже пришлось нести –
старика священника не держали ноги. Счастливая Зоя, увидев, что любый жив, ушла сама – сил у неё
прибавилось и глаза заблестели. У могучего отца Евпатия ещё хватило сил обойти новый Ладыжинский
кремль крёстным ходом, во главе всех честных христиан. Он благословлял белые стены, чтобы берегли и
хранили князя, княгиню, дружину, честных людей, их жён, детей, скотов и имущество. Князь покорно ходил
следом за пастырем. Всё кончилось. Кончилось так хорошо, как не могло бы привидеться и в самом добром
сне. У сестры будет счастье, у Волха – спасение, у него, Бориса Ладыжинского, белокаменный кремль с
неприступными укреплениями. Отчего же непокой точит душу?
Завершив крёстный ход, отец Евпатий тотчас велел подать свою лошадь, чтобы ехать назад, в
Святогоров монастырь. От провожатых наотрез отказался – кто тронет настоятеля монастыря? А кто тронет
– того и палицей по-отечески поучить можно. Напоследок монах наказал, тотчас слать за ним, когда Зоя
начнёт рожать, а до родов глаз с неё не спускать – мало ли кто нечистый на ребёнка позарится. Князь
дождался, пока копыта каурой монастырской кобылы простучат по мосту, убедился, что город мирно
готовится отойти ко сну, и отправился на своё любимое место к Бугу. Он любил посидеть у корней
вывороченной берёзы, глядя, как тает в воде закат, как гоняются рыбы за крошками солнца. Верный Боняка
осторожно прокрался следом, Борис чувствовал, что раб рядом, но не спешил его гнать. Князю думалось
вязко, тяжеловесно. Стало ясным одно – мир уже не будет прежним, словно шустрая фишка тавлей
соскочила с доски и укатилась в душистую пестроту луга. Что ещё скажет Янка и поверит ли сказу про ясна
сокола, как удастся объясниться с Даниилом Бельцзским, не начнётся ли война раньше, чем он успеет
собрать дружину, кто родится у Зои и успеем ли уследить… Мысли путались, переплетались, словно глупая
бабья кудель. «Только ложь и обман» – вспомнил князь слова Волха и улыбнулся. Коль одна эта напасть
угрожает Ладыжину, до скончания лет вражья лапа не ступит в город. У него есть и будут верные слуги,
преданные друзья, любящие родные… Пусть свирепые братья грызутся между собой, он Борис, твёрдо
помнит – негоже русичу на русича заносить меч. Тем паче на кровного своего. Если же придут половцы или
булгаре или немецкие витязи добредут до Ладыжинских земель – их теперь есть, чем встретить. Честным
пирком да за красную свадебку, сва-деб-ку… Медно-рыжая голова князя упала на руки, он уснул. Выждав
немного, верный Боняка подкрался к Борису, заботливо укутал его синим плащом, сел рядышком и
насторожил самострел. Раб сидел до рассвета, напряжённый и чуткий, как сторожевой пёс, точно зная –
пока он жив, господина никто не тронет. Временами он нюхал воздух и удивлялся – майский ветер пах
степью, лошадиным навозом и дымом горьких, чужих костров.
* * *
Спустя двадцать четыре года, в мае 1240 татарское войско хана Батыя, проходя по черниговским
землям, осадило Ладыжин. Семь недель белокаменный кремль не поддавался ни штурмовым лестницам ни
стенобитным машинам. Отчаявшись взять город силой, татары отправили гонцов к князю Борису
Романовичу, суля живот, пощаду и милосердие, если город сдадут добровольно. Старый князь отказал, но
горожане, изнемогшие от войны, настояли послушать татар и открыли ворота, дабы встретить Батыя
дарами. Князь Борис Ладыжинский, его племянник Евпатий Васильевич и ближняя челядь затворились в
каменной церкви и бились насмерть. Ладыжин был сожжён дотла.
Во славу Греции твоей
…Мы покинем эту страну, мы покинем эту страну,
При ближайшем попутном ветре мы покинем эту страну…
Тикки Шельен
Белый мрамор приятно холодил кожу. На испанском серебряном блюде красовались ранние персики.
В саду журчал ручеёк. Жара лежала так плотно, что даже несведущий человек понимал – к вечеру грянет
ливень, скорее всего с грозой. А бывший трибун шестого Британского легиона, был человеком опытным.
Старые шрамы стонали «движется буря» задолго до того, как первое облачко трогало голубой горизонт.
Ребра Аврелиану сломали в стычке с дикими саксами, колено попробовало пиктского топора, а мизинец на
левой руке размозжило щитом – и в сырую погоду ныло пустое место. …Другой бы на его месте давно всё
бросил и уехал в Равенну, к тёплому морю, в провинцию сытую и почти безопасную. А он остался, сам
порой не понимая, зачем ему эта бессмысленная, давно проигранная война.
– Гектор! где твое мужество, коим ты прежде гордился? Град, говорил, защитить без народа, без
ратей союзных можешь один ты с зятьями и братьями; где ж твои братья? Ты ведь видел их всех, Напайос?
– Да, видел, – согласился собеседник трибуна и протянул смуглую руку к блюду, – Агамемнона
видел, Ахилла с Патроклом, голубков неразлучных, Диомеда бешеного, Одиссея хитрюгу рыжего и Париса-
счастливчика… Помирал тяжко Парис, и никак помереть не мог.
– А Елену Прекрасную? Стоила ли она Трои? – привычно пошутил трибун.
Большой рот Напайоса растянула презрительная ухмылка.
– Ни одна баба не стоит смерти. Красивая – да, как статуя с Акрополя, грудки острые, ноги длинные,
пальчики на ногах всегда умащены и колечками унизаны. Хитоны любила прозрачные, чтобы всякий мог
видеть – на теле ни волоска, всё ощипано. А внутри как ледышка. Глянешь из кустиков на Елену
Прекрасную, дохнёшь аромату благоуханного – и приап сам собой в брюхо прячется. Наша Марония и то
лучше.
Трибун усмехнулся – пышногрудая, круглозадая, безнадёжно немая Марония не отказывала никому
от управителя до последнего свинопаса-раба:
– А ты и её успел?
Улыбка Напайоса стала масленой.
– Я всех успел. Кроме твоих – высокородной супружницы и цветика ненаглядного… да и то потому,
что с тобой, друже, ссориться не хотел. Ты ж не верил, что она всем на вилле дала и не по одному разу? Не
верил, пока сам не увидел, а?
Аврелиан скривился, словно проглотил лимон. Какое счастье, что Туллия уже пятнадцать без малого
лет обретается в Кампании вместе с дочерью, Агриппиной Амброзией. Они обе давным-давно замужем и с
неистощимым рвением награждают своих мужей ветвистыми рогами. А Напайос-то каков? Трибун
обернулся на собеседника и поспешно опустил взгляд. Когда на того находил похотливый стих, Аврелиан
предпочитал не встречаться с другом глазами. Он никогда не любил мальчиков и тем паче не питал страсти
к шерстоногим козлам, но бесстыжий сатирий взор разжигал вожделение даже в дряхлых старухах. Лучше
бы сменить тему…
– Как там в Греции?
– Вроде всё есть. Но у вина привкус крови, и беспечные птахи повадились славить господа пением. Я
бродил по горам… Ты когда-нибудь видел старую нимфу?
– Я их вообще не видел.
– Я тоже. Мы живы, пока живы наши луга, источники и деревья… Точнее я жив. А титановы племена
словно сточились о время – они дряхлеют, и что страшнее теряют разум, глупеют, словно больные дети.
Филюра ещё держит корнями землю, кое-кто из сатиров попрятался по пещерам, а кентавров уже не
осталось и нимфы… – Напайос вздохнул и ожесточённо впился зубами в персик.
Аврелиан молча налил вина в два бокала, поднял свой и сплеснул на плиты. Бесстыжий сатир
сглотнул тридцатилетнее фалернское, словно воду:
– Кислятина. Веришь, друже, они принимали _меня_ за человека, даже ограбить пробовали. Спасибо
варварской моде на шляпы и кожаные штаны. И знаешь…
– Знаю, – Аврелиан замолчал надолго – саксы этой весной поднимались по Темзе, осаждали
Лондиниум, и со дня на день можно было ожидать появления дикой орды на границах латифундии. Прощай,
урожай, прощайте быки, овцы, свиньи и фруктовые сады. Да и саму виллу вряд ли получится удержать. Из
сотни легионеров, которые вместе с ним порешили не возвращаться в Империю, хорошо, если три десятка
способны как прежде мощно сомкнуть щиты. Даже если вооружить рабов, даже если крестьяне-бритты, как
водится придут к стенам просить убежища и защиты… Жаль только книги, балованную домашнюю челядь
да стариков-ветеранов, доживающих век в посёлке на берегу залива. Трибун был уверен что, однажды
варвары сметут с лица хрупкие скорлупки римских владений, но надеялся, что поспеет в Элизиум раньше.
Что ж смерть в бою не худшая из смертей.
Аврелиан позвонил в бронзовый колокольчик – рагу из оленины, которое готовил повар-германец,
могло примирить с жизнью кого угодно. Двое мальчиков внесли блюдо, божественный аромат поплыл в
воздухе. Напайос облизнулся и, не дожидаясь хозяина, ухватил первый кусок. Иногда старый друг
действительно походил на титана и родича небожителей, но куда чаще казался шкодливым зверем, по
ошибке вставшим на две ноги. «Стоит поторопиться, иначе козёл в одиночку сожрёт весь ужин», – трибун,
ополоснул руки в чаше, и тоже потянулся за мясом.
Второй переменой подали запечённый паштет, третьей ягнёнка в меду. И хватит – чай не в Риме.
Наевшийся, высосавший под мясо целый кувшин неразбавленного, Напайос норовил задремать за столом,
сложив рогатую голову на руки. Хозяину дома тоже хотелось спать, и когда управляющий объявил, что
пожаловал визитёр, Аврелиан с трудом избежал соблазна отложить дело до утра. Впрочем, имя Туллии
моментально согнало с него дрёму. О ведьме речь, а ведьма навстречу. Трибун допил свой бокал и кивнул:
пусть приходит, хороших вестей от бывшей жены ждать нечего.
Гонец оказался молод – юноша, едва ли надевший тогу. Чеканный профиль выдавал в нём истинного
римлянина, спина и поступь – бойца, смелый взгляд – будущего предводителя. Он стоял посреди зала, как
солдат на валу, словно бы ожидая, откуда полетят стрелы.
– Приветствую гостя! – Аврелиан не стал вставать, ему показалось забавным понаблюдать за
юношей.
– Здравствуй! Ты трибун Аврелиан Амброзий? Я принёс тебе весть от супруги, Туллии Криспиллы.
Она скончалась в канун майских ид и оставила письмо для своего мужа, – латынь юноши была чистой,
произношение континентальным.
– Да, я Аврелиан Амброзий, – трибун протянул руку за свитком. Юноша остался стоять на месте.
Повинуясь взгляду хозяина, управляющий взял письмо и начал читать вслух:
– Господину моему, Аврелиану, пишу – здравствуй долго, одолеваемый лихорадкой, зубною болью и
вздутием живота! Пусть тебе, старому ко…
– Пропусти это, – поморщился трибун, – моя Ксантиппа более не имеете власти бранить меня. Что
она хочет?
– Посылаю к тебе твоего сына, Аврелия Урса, дабы…
Трибун побледнел от злости – даже дохлая сука может кусаться. У него не было сыновей. Ни от
жены, ни от наложниц, ни от рабынь. Туллия знала, как он мечтал о сыне, и нарочно ставила пессарии,
чтобы не рожать. А потом понесла – от раба или бог весть ещё от кого…
– У меня нет сыновей! – рявкнул трибун и стукнул кулаком по столу. От лязга посуды Напайос
продрал глаза и вскочил испуганно озираясь:
– Где пожар, а?
– Мать сказала, что ты ответишь именно так, Аврелиан Амброзий. Когда ты выгнал её из дома,
беременную, без денег и помощи, с дочерью на руках, она молила тебя о пощаде. И завещала на смертном
