Текст книги "Свобода в изгнании. Автобиография Его Святейшества Далай Ламы Тибета."

Автор книги: Нгагва́нг Ловза́нг Тэнцзи́н Гьямцхо́

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Но вспомнить свой текст было только половиной дела. Эта процедура длилась так долго, что у меня появлялся еще один повод для страха: я боялся, что мочевой пузырь может не выдержать. В конце концов все проходило благополучно, даже в самый первый раз, когда я был совсем юн. Но помню, что был ни жив ни мертв от страха. Мои чувства были скованы до такой степени, что я не замечал ничего из происходящего вокруг. Я не замечал даже голубей, которые воровали подношения с блюд. Начинал замечать их я только на второй половине своей речи.

Когда все это оставалось позади, я бывал безумно счастлив. И не только потому, что следующие двенадцать месяцев оказывались свободными от этого страшного дела, но еще и потому, что затем следовал один из наилучших моментов жизни Далай Ламы в течение года. После этой церемонии мне разрешалось ходить по улицам, чтобы я мог увидеть "торма", огромные, ярко раскрашенные скульптуры из масла, которые по традиции в этот день подносились Буддам. Разыгрывались кукольные представления, военные оркестры играли музыку, и повсюду люди были совершенно счастливы.

Храм Джокханг является самым почитаемым храмом Тибета. Он был построен во времена правления царя Сонгцэн Гампо в седьмом веке н. э. специально для того, чтобы поместить в нем статую, которую привезла с собой одна из его жен, Бхрикути Деви, дочь непальского царя Аншуриаруама. (Сонгцэн Гампо имел еще четырех жен, три из которых были тибетянками, а одна китаянкой, принцессой Вангчен Конгджо, дочерью второго императора танской династии). В течение столетий этот храм расширяли и украшали. Одной из достопримечательностей Джокханга является каменный монумент, который еще стоит у его входа как свидетельство былого могущества Тибета. Надписи на нем, высеченные на тибетском и на китайском языках, заключают в себе бессрочный договор, заключенный Тибетом и Китаем в 821—822 годах:

"Великий царь Тибета, Чудесный Божественный Владыка, и великий царь Китая, китайский Правитель Хуан-ди, находясь в родстве как племянник и дядя, заключили союз своих государств. Они совершили и скрепили печатями великое соглашение. И боги и люди знают о нем и свидетельствуют, что оно не может никогда быть изменено; а запись о соглашении была выбита на этом каменном столбе, чтобы знали будущие века и поколения.

Чудесный Божественный Владыка Трисонг Дрецэн и китайский царь Вэнь У Сяо-дэ Хуан-ди, племянник и дядя, прибегнув к своей великой мудрости, дабы предотвратить любые случаи нанесения вреда благосостоянию их стран ныне или в будущем, ко всем проявили беспристрастно свою благую волю. С единственным желанием действовать ради мира и блага своих подданных они пришли к согласию относительно высшей цели обеспечения прочного мира: они заключили сей великий договор во исполнение своего решения восстановить прежнюю старинную дружбу и взаимоуважение, а также стародавние добрососедские отношения.

Тибет и Китай будут придерживаться тех границ, в которых они располагаются ныне. Все, что к востоку, – есть страна Великого Китая, а все, что к западу, – есть, безусловно, страна Великого Тибета. Отныне ни одна сторона не должна ни вести войну, ни захватывать территорию. Любой человек, вызвавший подозрения, будет арестован; его занятие будет расследовано, и он будет препровожден обратно.

Ныне, когда два государства связали себя этим великим договором, необходимо, чтобы вновь посылались по стародавним путям вестники для поддержания связи и обмена дружественными посланиями о гармоничных взаимоотношениях между племянником и дядей. Согласно древнему обычаю, смена лошадей должна осуществляться у подножия перевала Чиан-Чун, на границе между Тибетом и Китаем. У заставы Суиюн китайцы должны встречать тибетских представителей и снабжать их всеми необходимыми средствами отсюда и далее. У Цин-Шуи тибетцы должны встречать китайских представителей и снабжать их всеми средствами. С обеих сторон к ним должны относиться с подобающим почтением и уважением в соответствии с дружественными отношениями между племянником и дядей.

Между двумя странами не должно быть видно ни дыма, ни пыли. Не должно быть никаких внезапных сигналов тревоги, и само слово "враг" не должно произноситься. Даже пограничная стража не должна иметь ни тревог, ни страха и должна по своему усмотрению заниматься своей землей и отдыхать. Все должны жить в мире и разделять благодать счастья десять тысяч лет. Пусть весть об этом распространится по всем странам, которые только освещаются солнцем и луной.

Это торжественное соглашение знаменует великую эпоху, когда тибетцы счастливы на земле Тибета, а китайцы на земле Китая. В том, что оно никогда не может быть изменено, призываются в свидетели Три Великие Драгоценности, Собрание Святых, Солнце и Луна, Планеты и Звезды. В том дана торжественная клятва с жертвоприношением животных; соглашение скреплено печатями.

Если стороны не будут действовать в соответствии с этим соглашением или нарушат его, кто бы это ни был, Тибет или Китай, все, что ни совершила бы другая сторона в порядке возмездия, не будет рассматриваться как нарушение договора с ее стороны.

Цари и министры Тибета и Китая дали соответственную клятву об этом, и соглашение записано подробно. Оба царя оттиснули свои печати. Министры, специально уполномоченные исполнять это соглашение, поставили свои подписи, а копии помещены в государственные архивы обеих сторон".

Моя комната в Джокханге была на втором этаже, иначе говоря, на плоской крыше. Отсюда я мог рассматривать не только большую часть самого здания внизу, но и рыночную площадь. Из выходящего на юг окна открывался вид на главный зал, где были видны монахи, целый день распевающие молитвы. Эти монахи всегда отличались хорошим поведением и были прилежны в своих занятиях.

Однако вид из восточного окна был совершенно другим. Через него я мог видеть нижний двор, где собирались монахи-новички вроде меня. Я с изумлением наблюдал, как они прогуливали занятия, а иногда даже дрались друг с другом. Когда я был еще мал, то украдкой спускался вниз по лестнице, чтобы получше разглядеть их. Я не мог поверить своим ушам и глазам. Прежде всего, они не распевали молитвы, как полагалось. Они пели их как обыкновенные песни, если вообще давали себе труд раскрывать рот. Довольно многие из них, казалось, никогда не делали и этого, а только все время играли. То и дело завязывалась потасовка, тогда они вытаскивали свои деревянные чашки и трахали ими друг друга по голове. Такие сцены вызывали у меня любопытную реакцию. С одной стороны, я говорил себе, что эти монахи крайне глупы, с другой стороны, не мог им не завидовать. Казалось, что у них совершенно нет никаких забот. Но когда они дрались слишком уж отчаянно, мне становилось страшно, и я уходил.

На западе я мог видеть рыночную площадь. Мне, конечно, больше всего нравилось смотреть именно туда, но приходилось скорее подглядывать украдкой, чем смотреть открыто, когда кто-нибудь мог видеть меня, ведь если меня замечали, каждый норовил подбежать и простереться ниц. Я мог только выглядывать из-за занавесок, чувствуя себя преступником. Помню, что когда я жил в Джокханге в первый или второй раз в возрасте семи или восьми лет, я ужасно опозорился. При виде множества людей внизу я не смог удержаться и нагло выставил свою голову из-за занавеса. Но мало того, я помню, что на головы людей, бросившихся на землю далеко внизу, полетело несколько плевков! И рад сказать, что впоследствии юный Далай Лама научился некоторой самодисциплине.

Я любил разглядывать сверху прилавки на базаре и, помню, однажды увидел маленькое деревянное игрушечное ружье. Я послал кого-то купить его для меня. Я заплатил за него из тех денег, которые были пожертвованы паломниками. Иногда я тратил их на себя, потому что официально мне не разрешалось иметь дело с деньгами. Действительно, даже сейчас я непосредственно их не имею. Вес мои расходы находятся в руках моего личного секретариата.

Еще одним удовольствием жизни в Джокханге была возможность завести новых друзей среди тамошних уборщиков. Обычно все свободное время я проводил в их компании, и, наверное, когда я уезжал, они были так же опечалены, как и я. Однако вспоминаю один год, когда людей, с которыми я так крепко подружился во время предыдущего праздника, там не оказалось. Я хотел знать, почему их нет, так как очень ждал новой встречи с ними, и выспросил,, что произошло, у единственного оставшегося. Он рассказал мне, что остальные уволены за кражу. После того, как я уехал последний раз, они залезли в мои апартаменты через потолочное окно и взяли вещи – золотые масляные светильники и тому подобное. Хорошая же у меня была компания!

Последний день праздника Монлам посвящался уличным шествиям. Сначала процессия, во главе которой несли большую статую Майтреи, грядущего Будды, обходила по периметру старый город. Этот маршрут назывался "Лингхор". Я слышал, что он больше не существует благодаря китайской перестройке столицы, но все еще существует "Бархор", или внутренний обход, идущий прямо вокруг Джокханга. В прежние времена благочестивые паломники считали своим долгом обойти весь Лингхор только путем простираний телом.

Вскоре после того, как статуя завершала свой круг, все вокруг приходило в движение, потому что всеобщее внимание переключалось на спортивные состязания. Они включали в себя скачки лошадей и соревнования в беге участников из публики и служили для всех большой забавой. Скачки лошадей были довольно необычными, так как лошади были без всадников. Их выпускали под монастырем Дрейпунг, а конюхи и зрители направляли их к центру Лхасы. Перед прибытием лошадей начиналось соревнование претендентов на звание чемпионов по легкой атлетике: они бежали на более короткое расстояние, но тоже к центру города. Те и другие прибывали одновременно, и это часто приводило к забавной неразберихе. Но однажды произошел злополучный случай, когда некоторые бегуны ухватились за хвосты пробегавших лошадей и шли на буксире. Сразу после окончания забегов Гофмейстер обвинил в этом "преступлении" тех, кто в нем, по его мнению, участвовал. Большинство из них были моими служащими. Я был огорчен, когда услышал, что их, наверное, накажут. Но в конце концов мне удалось заступиться за них, хоть раз в жизни.

Некоторые моменты праздника Монлам затрагивали непосредственно все население Лхасы. В соответствии с древней традицией, светская власть в городе осуществлялась настоятелем монастыря Дрейпунг. Он, в свою очередь, назначал из своих монахов администрацию и полицейских для поддержания законности и порядка. Это соблюдалось строго, и всякие проступки наказывались довольно большими штрафами. Предметом особенных забот была чистота, и, как результат, – в это время года каждое здание заново белилось, а улицы выметались до последней соринки.

Когда я был ребенком, в празднике Лосар одним из самых важных моментов для меня была традиция печь "кхабсе", или новогоднее печенье. Ежедневно во время праздников мой Мастер Кухни замешивал тесто для вкуснейшего печенья, и, придавая ему причудливую форму, обжаривал в масле. Один раз я решил попытаться собственноручно заняться выпечкой. Все шло хорошо, и я был вполне доволен моим рукоделием, поэтому сказал Мастеру Кухни, что приду попечь еще на следующий день.

Но на другой день, к несчастью, налили свежего масла, которое не успело как следует прокипеть. В итоге, когда я бросил свое тесто в сковороду, произошло нечто вроде извержения вулкана. Кипящее масло облило мою правую руку, и она сразу же покрылась пузырями. Однако из этого события мне в основном запомнился один повар, пожилой невозмутимый человек, который только что принял большую понюшку табаку. Он подскочил ко мне с чем-то похожим на взбитые сливки и стал накладывать на мою руку. Обычно он отличался беспечностью, но в этот раз страшно переволновался. Помню, что я думал, как он смешно выглядит с крошками табака и соплями, выскочившими из носа, и с самым серьезным выражением своего покрытого оспинами лица.

Из всех празднеств мне больше всего нравился фестиваль оперного искусства, который начинался в первый день седьмого месяца каждого года и продолжался неделю. Он включал в себя представления, которые давали труппы танцоров, певцов, музыкантов и актеров со всего Тибета. Представления проходили на вымощенной площадке, у внешней стороны Желтой Стены. Сам я наблюдал представления из временной ложи, сооруженной наверху одного из зданий, примыкающих к стене с внутренней стороны. В числе зрителей были все члены правительства со своими женами, которые пользовались случаем посостязаться между собой в украшениях и нарядах. Однако соревновались друг с другом не только придворные дамы. Случай покрасоваться представлялся также и уборщикам в Норбулингке. В дни перед праздниками они тратили много времени и энергии, чтобы одолжить и взять напрокат одежду и украшения, предпочтительно коралловые, в которых должны были показаться публике. Их момент наступал, когда они выносили вазы с цветами на конкурс садоводов, который проводился во время этого фестиваля.

И никогда не забуду одного из моих уборщиков, появлявшегося в особенной шляпе, которой он безмерно гордился. У этой шляпы был длинный, красный шелковый султан, и он артистично драпировал этот султан вокруг шеи и плеч.

Публика тоже приходила посмотреть на представления, хотя, в отличие от правительственных чиновников и аристократии, у нее не было особых мест для сидения. Люди шли не только на просмотр представления, но также для того, чтобы подивиться на вельмож в их церемониальном убранстве. Народ также пользовался возможностью обойти вокруг Желтой Стены с молитвенным барабаном в руке. (Молитвенный барабан представляет собой цилиндр, в котором находятся молитвы, и его вращают, читая при этом мантры).

Приходили не одни только жители Лхасы; но и высокие, задиристые кхампинцы с востока с длинными волосами, экстравагантно завязанными красными лентами; непальские и сиккимские торговцы с юга; и, конечно же, мелькали щуплые фигурки крестьян-кочевников. Люди от души предавались забаве – тибетцы на это большие мастера. Мы большей частью совсем простые люди, которые ничто так не любят, как хорошее зрелище и добрую вечеринку. Даже некоторые монахи участвовали в веселье, хотя тайком и переодевшись.

Это было такое счастливое время! В период представления люди сидели и разговаривали: песни и танцы были настолько знакомы, что они знали все эпизоды наизусть. Почти все приносили закуски, чай и чанг, приходили и уходили как кому вздумается. Молодые женщины кормили грудью своих младенцев. Дети бегали туда-сюда со смехом и воплями, останавливаясь только на секунду, чтобы вытаращить глаза на выход нового исполнителя, одетого в фантастический красочный костюм. При этом каменные лица одиноко сидевших стариков просветлялись, а старухи на мгновение прекращали свою болтовню. Затем все продолжалось, как и раньше. И все это время солнце проливало на нас свои щедрые лучи, а горный воздух кругом был чист и свеж.

Единственно, когда можно было быть уверенным в полном внимании всех присутствующих – это во время исполнения сатир. Тогда актеры появлялись одетые как монахи и монахини, вельможи и даже как государственные оракулы и высмеивали известных деятелей.

Одним из других важных праздников, проводимых в течение года, был праздник Махакалы, который приурочивался к восьмому дню третьего месяца. В этот день официально начиналось лето, и все члены правительства переодевались в летнюю одежду. Именно в этот день я переселялся из Поталы в Норбулингку. В пятнадцатый день пятого месяца проводился "Дзамлинг Чисанг", Всеобщий День Молитвы, который отмечал начало продолжавшегося неделю праздника, когда большинство жителей Лхасы, которые не были монахами, монахинями или членами правительства, поселялись в палатках на равнине за Лхасой, чтобы проводить время в пикниках и других совместных развлечениях. Я совершенно уверен, что некоторые люди, которые, казалось бы, никак не должны были участвовать в таких вещах, все-таки участвовали, но тайно, переодевшись. Затем, – в двадцать пятый день десятого месяца, день смерти Цзонхавы, великого реформатора буддизма в Тибете и основателя традиции Гелугпа, проводилось особое празднество. Оно включало в себя факельные шествия и зажжение бесчисленных масляных светильников по всей стране. Это событие также знаменовало официальное начало зимы, когда чиновники переодевались в зимние одежды, а я с неохотой перебирался обратно в Поталу. Я мечтал о том времени, когда буду достаточно взрослым, чтобы последовать примеру своего предшественника, который, приняв участие в этой процессии, обычно возвращался в Норбулингку, предпочитая ее Потале. В году было также и несколько светских мероприятий, например, лошадиная ярмарка, которая проводилась в течение первого месяца. Также особое время года наступало осенью, когда кочевники приводили яков, чтобы продать их мясникам. Для меня это было всегда очень печальное время, Я не мог перенести мысли о том, что эти бедные создания идут на смерть, и когда только замечал, как их ведут на базар позади Норбулингки, всегда старался купить, посылая кого-нибудь действовать от моего имени. Таким образом, я мог спасти им жизнь. Спустя годы мне представляется, что я должен был избавить от гибели, по крайней мере, десять тысяч животных, а, возможно, и намного больше. И думая об этом, я понимаю, что тот несусветный озорник все же сделал что-то доброе.

Глава третья
Вторжение: начало бури

В день накануне оперного фестиваля летом 1950 года я как раз выходил из ванной комнаты в Норбулингке, когда почувствовал, что земля под моими ногами заколебалась. Был поздний вечер, и я, болтая с одним из слуг, умывался перед сном. Удобства тогда были расположены в небольшом строении в нескольких ярдах от моего жилища, так что я находился вне здания, когда это произошло. Сначала я подумал, что у нас случилось еще одно землетрясение, так как Тибет подвержен сейсмической активности. И в самом деле, войдя вовнутрь, я заметил, что несколько картин висят криво. Сразу после этого вдали послышался оглушительный грохот. Я выскочил наружу, а за мной несколько уборщиков. Пока мы вглядывались в небо, последовал еще один удар и за ним еще один. Это было похоже на артиллерийский залп – что, как мы предположили, было причиной шума и вибрации: такого рода испытания проводились тибетской армией. Всего последовало тридцать-сорок взрывов.

На следующий день мы узнали, что это были совсем не военные испытания, а на самом деле, природное явление особого характера. Некоторые люди сообщили даже, что видели странное красное зарево в небе в том направлении, откуда исходил шум. Постепенно выяснилось, что его видели по всему Тибету: и в Чамдо, около 400 миль на восток, и в Сакья, 300 миль к юго-западу. Я слышал даже, что это явление наблюдали в Калькутте. Когда масштабы такого странного события стали осознаваться, люди, естественно, начали говорить, что это было больше, чем простое землетрясение: это было предзнаменование.

С самого раннего возраста у меня был большой интерес к науке. Поэтому, естественно, я хотел найти научное объяснение этого необычайного события. Когда несколько дней спустя я увидел Генриха Харрера, я спросил его, каково, по его мнению, объяснение не только толчков, но, главное, странного небесного явления. Он выразил уверенность в том, что эти два явления связаны. Скорее всего, это был разлом земной коры, вызванный движением вверх всего горного массива.

На мой взгляд, это звучало правдоподобно, но маловероятно. Почему разлом земной коры сопровождался заревом в ночном небе и громовыми раскатами и, кроме того, как могло произойти, чтобы это явление наблюдалось на таком большом расстоянии? Тогда я считал, что теория Харрера не объясняет всего произошедшего. И даже теперь я остаюсь при этом же мнении. Возможно, научное объяснение существует, но, как я чувствую, случившееся выходит за пределы науки на настоящее время, это что-то воистину таинственное. В этом случае мне гораздо легче допустить, что я был свидетелем чего-то метафизического. Во всяком случае, было ли это предостережением свыше или просто голосом недр, но после этого ситуация в Тибете стала быстро ухудшаться.

Как я уже сказал, это событие произошло как раз перед оперным фестивалем. Спустя два дня предзнаменование, если это было оно, начало исполняться. Ближе к вечеру, во время представления, я увидел, что по направлению ко мне бежит гонец. Когда он добежал до моей ложи, его сразу же проводили к Татхагу Ринпоче, Регенту, который занимал другую половину. Я сразу понял: что-то произошло. В нормальных обстоятельствах правительственные дела должны были быть отложены до следующей недели. Естественно, я был почти вне себя от любопытства. Что бы это могло значить? Наверное, случилось что-то ужасное. Но так как я был еще совсем молод и не имел никакой политической власти, я должен был ждать, пока Татхаг Ринпоче не найдет нужным рассказать мне о том, что произошло. Однако, я давно уже обнаружил, что можно, встав на ящик, заглянуть в окно, находящееся высоко в стене между его комнатой и моей. Когда гонец вошел, я залез наверх и, затаив дыхание, стал подглядывать за Регентом. Пока он читал письмо, я довольно хорошо мог видеть его лицо. Оно стало очень серьезным. Через несколько минут он вышел, и я слышал, как он отдавал приказ созвать Кашаг.

В свое время я узнал, что письмо, которое получил Регент, было в действительности телеграммой от губернатора Кхама, резиденция которого находилась в Чамдо, и в ней сообщалось о нападении китайских солдат на тибетский гарнизон, в результате которого погиб дежурный офицер. Это была действительно печальная новость. Уже прошлой осенью имели место нарушения границы китайскими коммунистами, заявлявшими о своем намерении освободить Тибет от рук империалистических агрессоров – что бы это ни означало. И это несмотря на то, что все китайские чиновники, живущие в Лхасе, были высланы в 1949 году.

Походило на то, что теперь Китай собирается осуществить свою угрозу. В таком случае, как я теперь хорошо понимал, Тибет подвергался очень серьезной опасности, потому что наша армия насчитывала не более восьми с половиной тысяч офицеров и рядовых. Она никак не могла бы противостоять одержавшей недавно великие победы Народно-Освободительной Армии Китая (НОАК).

Я помню совсем мало об оперном фестивале того года, только наполнявшее меня чувство отчаяния. Мое внимание не могли привлечь даже магические танцы, исполнявшиеся под размеренный звук барабанов, их участники были облачены в причудливые костюмы (некоторые были наряжены скелетами, олицетворявшими Смерть) и двигались торжественно и ритмично, следуя канонам древней хореографии.

Спустя два месяца, в октябре, подтвердились наши худшие опасения. До Лхасы дошли сведения о том, что восемьдесят тысяч солдат НОАК переправились через реку Дричу к востоку от Чамдо. Китайское радио объявило, что в годовщину прихода к власти коммунистов в Китае началось "мирное освобождение" Тибета.

Итак, удар был нанесен. Вскоре должна была пасть Лхаса. Мы не имели никакой возможности противостоять такому натиску. Мало того, что тибетская армия была немногочисленной, она страдала и от недостатка современного вооружения и почти полной необученности. К армии не проявлялось никакого интереса на протяжении всего периода регентства. Несмотря на свою историю тибетцы, по существу, любят мир, а быть в армии означало находиться в низших слоях общества: солдаты считались кем-то вроде мясников. И хотя теперь по всему Тибету стали поспешно собирать дополнительные формирования и создали одно новое, все же качество войск, выступивших навстречу китайцам, было невысоко.

Бесполезно рассуждать о том, каковы были бы последствия, если бы положение вещей было иным. Нужно только сказать, что китайцы потеряли большое количество солдат при завоевании Тибета: в некоторых районах они встретили отчаянное сопротивление и кроме прямых военных потерь очень страдали от трудностей снабжения и сурового климата. Многие умерли от голода; другие не могли перенести горной болезни, которая всегда мучает, а иногда просто убивает иностранцев в Тибете. Но что касается исхода боев, то независимо от того, насколько велика или хорошо подготовлена была тибетская армия, в конце концов все ее усилия были бы тщетными. Ведь даже тогда китайское население более чем в сотню раз превышало наше.

Эта угроза свободе Тибета не осталась незамеченной в мире. Индийское правительство, поддержанное Великобританией, заявило протест Китайской Народной Республике и объявило, что это вторжение противоречит интересам мира. Седьмого ноября 1950 года Кашаг и правительство обратились в Организацию Объединенных Наций с просьбой выступить в нашу защиту. Но, к несчастью, Тибет, следуя своей политике изоляции от мира, никогда не выказывал желания стать членом ООН, поэтому никакого результата не последовало, не было пользы и от двух последующих телеграмм, отправленных до конца того года.

Приближалась зима, новости становились все хуже, и начали поговаривать о том, чтобы объявить о совершеннолетии Далай Ламы. Народ начал выступать за предоставление мне светской власти на два года раньше положенного. Мои уборщики докладывали, что в Лхасе расклеиваются листовки, в которых ругают правительство и призывают к немедленному возведению меня на трон, и что народ поет песни такого же содержания.

Люди разделились на две группы: в одной были те, кто возлагал надежды на мое руководство в этом кризисе; в другой – те, кто считал, что я слишком молод для такой ответственности. Я был согласен со второй группой, но, к сожалению, со мной не посоветовались. Вместо этого правительство вопросило оракула. Состоялась очень напряженная сцена, в итоге которой, наконец, Кутэн, пошатываясь под весом своего церемониального головного убора, подошел к тому месту, где сидел я, и положил ката, белый шелковый шарф для подношений, на мои колени со словами "Тхула бап" – "Его время пришло".

Дорже Дракдэн высказал свою волю. Татхаг Ринпоче сразу же приготовился уйти в отставку с поста Регента, хотя должен был оставаться моим Старшим наставником. Дело было за Государственным астрологом – назначить день возведения меня на престол. Они выбрали 17 ноября 1950 года как наиболее благоприятную дату до конца года. Меня же такое развитие событий скорее опечалило. Еще месяц назад я был беззаботным юношей, неторопливо ожидающим ежегодный оперный фестиваль. А теперь я оказался перед лицом перспективы возглавить свою страну в то время, как она готовится к войне. Но оглядываясь назад, я вижу что не должен был особенно удивляться, уже несколько лет оракул высказывал нескрываемое презрение к правительству, обращаясь в то же время ко мне с большим уважением.

В начале ноября, примерно за две недели до моего официального возведения [на трон], в Лхасу прибыл мой старший брат. Я почти не знал его. Будучи Такцером Ринпоче, он стал настоятелем монастыря Кумбум, где я провел те самые одинокие первые восемнадцать месяцев после моего обнаружения. Лишь взглянув на него, я понял, что он очень много перенес. Брат был в ужасном состоянии, крайне напряжен и встревожен. Он даже заикался, когда рассказывал мне свою историю. Так как Амдо, провинция в которой мы оба родились и в которой расположен Кумбум, находится в близком соседстве с Китаем, она быстро подпала под контроль коммунистов. Едва это случилось, он немедленно был взят под домашний арест. Деятельность всех монахов подверглась ограничениям, а сам он оказался, по существу, заключенным в своем монастыре. В то же время китайцы стали пытаться внушить ему коммунистический образ мыслей и обратить в свою веру. У них был план отпустить его в Лхасу, если бы он согласился убедить меня признать над собой власть Китая. А в случае, если бы я стал упорствовать, он должен был убить меня. За это обещалось вознаграждение. Дикое предложение. Во-первых, мысль об убийстве любого живого существа враждебна для всех буддистов. Поэтому предположение о том, что он мог бы действительно совершить убийство Далай Ламы в личных целях, показывает, что китайцы не имели никакого представления о характере тибетцев.

По прошествии года, в течение которого брат видел, как его общину громят китайцы, он постепенно пришел к выводу, что должен бежать в Лхасу, чтобы предостеречь меня об уготованной Тибету участи, если китайцы захватят нас. Единственным способом осуществить это было притвориться, что он принял их предложение. Потому брат наконец согласился на сделку с ними.

Я слушал его открыв рот. До сих пор я почти ничего не знал о китайцах. И еще меньшее представление я имел о коммунистах, хотя и слышал, что они принесли страшные бедствия народу Монголии. Кроме того, я знал только то, что собрал по крохам со страниц журнала "Лайф", номер которого попал в мои руки. Но теперь благодаря брату мне стало ясно, что они не только нерелигиозны, но на самом деле препятствуют религиозной практике. Я очень испугался, когда Такцер Ринпоче сказал, что наша единственная надежда заключается в том, чтобы добиться поддержки за рубежом и противостоять китайцам силой оружия.

Будда проповедовал отказ от убийства, но указал, что в определенных обстоятельствах оно может быть оправдано. По мнению моего брата, сейчас обстоятельства были именно таковы. Поэтому он откажется от своих монашеских обетов, снимет с себя монашескую одежду и поедет за границу в качестве тибетского эмиссара. Он попытается заключить соглашение с американцами и считает, что они обязательно поддержат идею свободного Тибета.

Я был потрясен всем услышанным, но прежде, чем смог возражать, он стал убеждать меня покинуть Лхасу. Хотя некоторые люди говорили мне то же самое, поддерживали эту точку зрения немногие. Но брат просил меня последовать его совету независимо от мнения большинства. Опасность велика, сказал он, и я ни в коем случае не должен попасть в руки китайцев.

После нашей встречи брат беседовал с разными членами правительства до своего отъезда из столицы. Я видел его еще один или два раза, но никак не смог изменить его решения. Страшные испытания, перенесенные в течение последнего года, убедили его в том, что другого пути нет. Впрочем, я не слишком много об этом думал, у меня хватало собственных забот. До церемонии возведения на трон оставалось несколько дней.

По этому случаю я решил объявить всеобщую амнистию. В день моего восшествия на трон все заключенные отпускались на свободу. Это означало, что тюрьма в Шоле теперь опустеет. Мне было приятно, что я имею возможность сделать это, хотя были моменты, когда я и жалел о том, что тюрьма опустела. У меня больше не было маленьких радостей нашей незамысловатой дружбы. Когда я направлял свою подзорную трубу на тюремный двор, он был пуст, если не считать нескольких собак, подбирающих объедки. Как будто бы ушла какая-то частица моей жизни.