Текст книги "Крысолов. На берегу"
Автор книги: Невил Шют
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)
8
Зал кинотеатра заполнился примерно наполовину, люди ходили взад и вперед, расстилали на ночь соломенные тюфяки. В воздухе стоял дым и чад от плиты, поставленной в конце зала, и от французских сигарет; в тусклом свете дым казался плотным, тяжелым.
Хоуард посмотрел на девушку.
– Вы так хорошо были знакомы с моим сыном, мадемуазель? Я этого не знал.
Теперь и в ней пробудилось властное желание выговориться.
– Мы переписывались, – сказала она и продолжала торопливо: – После Сидотона мы писали друг Другу почти каждую неделю. И один раз встретились – в Париже, перед самой войной. В июне. – Чуть помолчала и прибавила очень тихо: – Год назад, сегодня почти год.
– Моя дорогая, я понятия не имел… – сказал старик.
– Да, – сказала Николь, – я тоже ничего не говорила родителям.
Оба замолчали. Хоуард пытался собраться с мыслями, надо было на все взглянуть по-новому.
– Вы говорите, вам написали из эскадрильи, – сказал он наконец. – Как же они узнали ваш адрес?
Она пожала плечами.
– Наверно, Джон так распорядился, – сказала она. – Он был очень добрый, мсье, очень-очень добрый. И мы были большими друзьями…
– Должно быть, меня вы считали совсем другим, мадемуазель, – тихо сказал Хоуард. – Очень черствым. Но, поверьте, я об этом понятия не имел. Я ничего не знал.
Она не ответила. Немного помолчав, старик спросил:
– Можно задать вам один вопрос?
– Ну конечно, мсье Хоуард.
Он смущенно отвел глаза и, глядя в одну точку, спросил:
– Ваша матушка сказала мне, что у вас горе. Что был один молодой человек… и он погиб. Конечно, это был кто-то другой?
– Никого другого не было, – тихо сказала Николь. – Никого, только Джон.
Она тряхнула головой и выпрямилась.
– Вот что, надо разложить тюфяк, а то не останется места у стены.
Поднялась, чуть отодвинула его и начала стаскивать верхний из кипы мешков с соломой. Хоуард, вконец растерянный, нерешительно стал помогать, и минут пятнадцать они готовили для себя постели.
– Ну вот, – сказала наконец Николь, отступила и оглядела плоды их трудов. – Лучше уже не получится. – И нерешительно посмотрела на старика. – Вы сможете на этом уснуть, мсье Хоуард?
– Конечно, моя дорогая.
Она коротко засмеялась:
– Тогда попробуем.
Он стоял над двумя тюфяками с одеялом в руке и смотрел на нее.
– Могу я задать вам еще один вопрос?
Николь посмотрела ему прямо в глаза.
– Да, мсье.
– Вы были очень добры ко мне, – тихо сказал Хоуард. – Мне кажется, теперь я понимаю. Это ради Джона?
Долгое молчание. Девушка застыла, глядя куда-то вдаль.
– Нет, – наконец сказала она. – Это ради детей.
Он не совсем понял, о чем она, и промолчал.
– Теряешь веру, – тихо сказала Николь. – Думаешь, что все – ложь, все плохо.
Хоуард посмотрел с недоумением.
– Я никак не думала, что кто-то может быть таким же добрым и смелым, как Джон, – сказала она. – Но я ошибалась, мсье. Есть и еще такой человек. Его отец.
Она отвернулась.
– Итак, надо спать.
Теперь она говорила деловито, почти холодно; старику показалось, она воздвигает между ними преграду. Он не обиделся, он понял, откуда эта резкость. Она не хочет, чтобы он еще о чем-то спрашивал. Не хочет больше говорить.
Он лег на тюфяк, поправил жесткую соломенную подушку и завернулся в одеяло. Девушка устроилась на своей постели по другую сторону от спящих детей.
Хоуард лежал без сна, мысли обгоняли друг друга. Что-то было между этой девушкой и Джоном; пожалуй, он и прежде смутно об этом догадывался, но догадка не всплывала на поверхность сознания. А теперь вспоминалось: пока он был в доме Ружеронов, то и дело проскальзывали какие-то намеки. Так неожиданно повторила она обычное присловье Джона о коктейле, вдруг сказала по-английски «глотнуть горячительного полезно», – теперь он припомнил, как от этих ее слов что-то больно дрогнуло внутри, и все же он не понял…
Так насколько же тесной была эта дружба? Они часто переписывались и даже встретились в Париже перед самой войной. Прежде он об этом не подозревал. Но сейчас, мысленно перебирая прошлое, вспомнил – тогда, в июне, два раза подряд мальчик не навещал его в субботу и воскресенье; он-то думал, что обязанности командира эскадрильи помешали сыну повидаться с ним или хотя бы позвонить. Может быть, тогда Джон и ездил в Париж? Да, наверно, так.
Его мысли вернулись к Николь. Еще недавно она ему казалась престранной молодой особой; теперь о ней думалось по-иному. Он смутно начал понимать, как непросто ее положение из-за Джона и из-за него, Хоуарда. Матери она, видно, очень мало рассказала о Джоне; она затаила свое горе и молчала, ничем его не выдавая. И вдруг, нежданно-негаданно, в дверь стучится отец Джона. К ее тайному горю он прибавил еще и смятение.
Старик опять беспокойно повернулся на своей постели. Надо оставить ее в покое, пусть говорит, если захочет, а если нет – пускай хранит молчание. Если ей не докучать, может быть, со временем она и откроется ему. Ведь она сама пожелала сказать ему о Джоне.
Долгие часы старик лежал без сна, опять и опять все это обдумывая. Потом наконец уснул.
Среди ночи его разбудили рыдания. Он открыл глаза; плакал кто-то из детей. Хоуард сел на постели, но Николь опередила его; пока он окончательно проснулся, она уже подошла и опустилась на колени подле мальчугана, сидящего на тюфяке; Хоуард увидел страдальческое лицо ребенка, красное и мокрое от слез.
Это был Биллем, он рыдал так, словно сердце его вот-вот разорвется. Девушка обняла его и тихонько стала говорить по-французски что-то ласковое, совсем как младенцу. Старик выпутался из одеяла, с трудом поднялся и подошел к ним.
– Что такое? – спросил он. – Что случилось?
– Я думаю, просто ему приснился страшный сон, – сказала девушка. – Сейчас он опять уснет.
И снова принялась утешать мальчика.
Никогда еще Хоуард не чувствовал себя таким беспомощным. Он привык разговаривать и обращаться с детьми как с равными. Но это невозможно, когда не знаешь языка, а он не знал ни единого слова, которое мог бы понять маленький голландец. Предоставленный самому себе, он, пожалуй, взял бы малыша на руки и заговорил с ним, как мужчина с мужчиной; но никогда он не сумел бы успокоить ребенка так, как успокаивала эта девушка.
Он тяжело опустился возле них на колени.
– А вы не думаете, что мальчик нездоров? – спросил он. – Может быть, он съел что-нибудь такое, что ему повредило?
Николь покачала головой; рыдания уже стихали.
– Не думаю, – сказала она чуть слышно. – Прошлой ночью он тоже два раза начинал плакать. Я думаю, это дурные сны. Просто дурные сны.
Мысли старика перенеслись к мерзкому городишке Питивье; не удивительно, что ребенка преследуют дурные сны.
Он наморщил лоб.
– Вы говорите, прошлой ночью он тоже два раза плакал, мадемуазель. Я не знал.
– Вы устали и спали очень крепко, – сказала, Николь. – Да и ваша дверь была закрыта. Я подходила к нему, но каждый раз он очень быстро опять засыпал. – Она наклонилась к мальчику. – Он и сейчас уже почти заснул, – тихонько докончила она.
Долгое, долгое молчание. Старик осмотрелся: покатый пол длинного зала тускло освещала единственная синяя лампочка над дверью. Тут и там скорчились на соломенных тюфяках неясные фигуры спящих; двое или трое храпом нарушали тишину; было душно и жарко. Оттого, что Хоуард спал одетый, кожа казалась липкой и нечистой. Былая жизнь на родине, легкая, приятная, бесконечно далека. А подлинная его жизнь – вот она. В бывшем кинотеатре с немецким часовым у двери ночует на соломе беженец, его спутница – молодая француженка и на руках орава чужих детей. И он устал, устал, смертельно устал.
Девушка подняла голову. Сказала едва слышно:
– Малыш почти уже спит. Еще минута-другая – и я его уложу. – И, помолчав, прибавила: – Ложитесь, мсье Хоуард. Я скоро.
Он покачал головой и остался, глядя на нее. Скоро Биллем уже крепко спал; Николь осторожно опустила его на подушку и укрыла одеялом. Потом поднялась.
– Ну вот, – прошептала она, – до следующего раза можно еще поспать.
– Спокойной ночи, Николь, – сказал Хоуард.
– Спокойной ночи. Если он опять проснется, не вставайте. Он теперь успокаивается быстро.
До утра оставалось еще часа три, Хоуард больше не просыпался. Около шести в зале все пришло в движение; надежды снова уснуть не было, Хоуард поднялся и, как мог, оправил одежду; он чувствовал, что грязен и небрит.
Николь подняла детей и вместе с Хоуардом помогла им одеться. Она тоже чувствовала себя грязной и растрепанной, вьющиеся волосы спутались, болела голова. Она бы дорого дала, лишь бы принять ванну. Но здесь не было ванной, даже умыться было негде.
– Мне здесь не нравится, – сказал Ронни. – Можно нам завтра спать на ферме?
– Он думает – сегодня, мсье, – пояснила Роза. – Этот Ронни говорит много глупостей.
– Я еще не знаю, где мы будем сегодня ночевать, – сказал Хоуард. – Придет время – увидим.
Шейла передернула плечами в своем платьишке:
– У меня все чешется!
С этим ничего нельзя было поделать. Чтобы отвлечь девочку, Хоуард повел ее и остальных детей в конец зала, там немец-повар разливал по кружкам кофе. К кофе полагалось по большому, но неаппетитному куску хлеба. Хоуард оставил детей у дощатого стола на козлах и пошел за хлебом и кофе.
Когда он принес все это к столу, подошла Николь, и они все вместе позавтракали. Хлеб был черствый, безвкусный, а кофе – едко горький, едва забеленный молоком. Детям все это не нравилось, и они ныли; понадобился весь такт старика и девушки, чтобы не дать им раскапризничаться и привлечь внимание повара. От припасов, которые Хоуард купил на дорогу, выходя из Жуаньи, осталось немного шоколада; он разделил остатки между детьми и тем несколько скрасил их завтрак.
Потом они вышли из кинотеатра и, толкая перед собой коляску, двинулись к вокзалу. Город был полон немцев: немцы маршировали по улицам, немцы катили на грузовиках, немцы слонялись подле домов, куда их определили на постой, немцы толпились-в магазинах. Хоуард пробовал в нескольких лавках купить шоколаду для детей, но солдаты дочиста опустошили кондитерские, в городе не осталось никаких сластей. Хоуард с Николь купили про запас два длинных батона и какую-то бурую, сомнительного происхождения колбасу. Фруктов нигде не было, но удалось купить немного салата.
На вокзале они отдали немецкому офицеру свой пропуск и без осложнений миновали контроль. Коляску поместили в багажный вагон поезда, идущего на Брест, и забрались в вагон третьего класса.
Только когда поезд далеко отошел от станции, Хоуард обнаружил, что Роза нянчит очень грязного белого с черными пятнами котенка.
Сначала Николь хотела обойтись с девочкой сурово.
– Нам не нужен котенок, – сказала она. – Нам совершенно не нужен ни этот кот и никакой другой. Оставишь его на следующей станции.
У девочки поползли книзу уголки губ, и она крепче прижала к себе котенка.
– Я не стал бы этого делать, – сказал Хоуард. – Он заблудится.
– Она заблудится, мистер Хоуард, – поправил Ронни. – Роза говорит, этот котенок – кошка. Роза, а почему ты знаешь, что это кошка?
– Но котенок чужой, мсье Хоуард, – возразила Николь. – Это ведь не наш котенок.
– Теперь он наш, – невозмутимо сказал старик.
Она уже открыла рот, готовая ответить резкостью, но передумала и смолчала.
– Котенок совсем крошечный, мадемуазель, – сказал Хоуард. – Он не прибавит нам хлопот, а детям доставит большое удовольствие.
Это была чистая правда. Дети тесной гурьбой окружили котенка, а он сидел на коленях у Розы и умывал мордочку. Биллем, сияя улыбкой, обернулся к Николь и проговорил что-то непонятное. И опять как завороженный уставился на котенка.
– Воля ваша, – покорно сказала Николь. – В Англии тоже вот так подбирают и увозят чужих кошек, да?
Хоуард улыбнулся.
– Нет, мадемуазель. В Англии так поступают только такие личности, которые ночуют в кино на соломенных тюфяках. Люди самого последнего сорта.
Она рассмеялась:
– Воры и бродяги. Вот это верно. – И обернулась к Розе. – Как ее зовут?
– Жожо, – сказала девочка.
Дети теснились вокруг, называли котенка новым именем и добивались ответа. А котенок сидел и невозмутимо умывал мордочку крошечной лапкой. Николь с минуту смотрела на него. Потом сказала:
– Он совсем как львы в Венсенском зоопарке. Они тоже так умываются.
Хоуард никогда не бывал в парижском зоопарке.
– Там много львов и тигров? – спросил он.
Николь пожала плечами.
– Есть несколько. Не знаю сколько, я там была только один раз. – И посмотрела на Хоуарда, к его удивлению, глаза ее смеялись. – Я пошла туда с Джоном, – сказала она. – Естественно, где уж тут было запомнить, сколько в зоопарке львов и тигров.
Старик был изумлен; потом чуть усмехнулся про себя.
– Естественно, – повторил он суховато. – Но разве вы никогда не бывали там в детстве?
Она покачала головой.
– Понимаете, в такие места ходишь только тогда, когда показываешь Париж кому-нибудь из друзей. Джон тогда приехал потому, что хотел посмотреть Париж, он никогда прежде там не был. И я обещала показать ему Париж. Вот как это было.
Хоуард кивнул.
– И понравился ему зоопарк?
– Это был очень счастливый день, – сказала Николь. – Это был французский день. – Она застенчиво взглянула на старика. – Понимаете, мы затеяли такую игру: один день говорить только по-французски, а на другой день только по-английски. В английский день мы не очень-то много разговаривали, – сказала она, отдаваясь воспоминанию. – Это было слишком трудно; мы всегда говорили, что английский день кончается после чая…
– Разве Джон хорошо говорил по-французски? – не без удивления спросил Хоуард, очень уж это было непохоже на Джона.
Николь от души рассмеялась.
– Нет, совсем нет. Он говорил по-французски очень плохо, очень. Но в тот день, по дороге из Венсенского леса, шофер такси заговорил с Джоном по-английски, ведь в Париже много туристов и некоторые шоферы немного знают английский. И Джон разговаривал с ним по-английски. А у меня была новая летняя шляпа с красными гвоздиками – знаете, не элегантная шляпа, а очень простая, для деревни, с широкими полями. И Джон спросил шофера, как будет по-французски… – она чуть замялась, потом докончила: – Спросил, как сказать мне, что я очень мило выгляжу. А шофер очень смеялся и сказал ему, и потом Джон уже знал и сам мог мне это говорить. И он дал шоферу двадцать франков.
– Надо полагать, шофер их заслужил, мадемуазель, – сказал Хоуард.
– Джон записал эти слова, – сказала Николь. – И потом, когда он хотел меня насмешить, он доставал записную книжку и читал мне это.
Она отвернулась и стала смотреть в окно, на медленно плывущие мимо поля. Старик не стал продолжать этот разговор, да и что тут скажешь. Он достал сигареты, которые накануне купила ему Николь, и предложил ей, Но она отказалась.
– Это не подходит к моей роли, – тихо сказала она. – Я не так одета.
Хоуард понимающе кивнул: во Франции простые женщины не курят на людях. Он закурил и выпустил длинную струю горького дыма. Несмотря на открытое окно, в вагоне стало жарко. Младшие дети, Пьер и Шейла, уже устали и готовы были раскиснуть.
Весь день поезд еле тащился под жарким солнцем. Пассажиров было немного; почти все время Хоуард со Своими оставались в купе одни, без посторонних, это было облегчением. Как и накануне, германские солдаты ехали совсем отдельно, в особых вагонах. На каждой станции они высыпали на перроны. В таких городках, как Сен-Бриек, выход с вокзала охраняли двое немецких солдат; теми, кто сходил на полустанках, немцы, по-видимому, не интересовались. Николь это подметила.
– Вот это хорошо, – сказала она Хоуарду. – Пожалуй, в Ландерно удастся пройти безо всяких расспросов. Ну, а если остановят, мы им расскажем нашу сказочку, она не так плоха.
– А где мы сегодня переночуем, мадемуазель? – спросил старик. – Я всецело в ваших руках.
– Миль за пять к югу от Ландерно есть одна ферма, – сказала Николь, – там жила Мари Гиневек, пока не вышла замуж за Жана-Анри. Я ездила туда с папой на конскую ярмарку, это в Ландерно большой праздник.
– Понимаю. Как зовут хозяина фермы?
Арвер. Аристид Арвер – отец Мари. Понимаете, они люди зажиточные, папа всегда говорил, что Аристид рачительный хозяин. И потом, он понемногу поставляет лошадей для нашей армии. Один раз на празднике в Ландерно Мари признали королевой красоты. Тогда Жан-Анри с ней и познакомился.
– Наверно, очень хорошенькая была девушка, – заметил Хоуард.
– Прелестная, – подтвердила Николь. – Я тогда была маленькая, с тех пор уже десять лет прошло, даже больше. Но она и сейчас еще красивая.
Поезд все полз под жарким солнцем, часто останавливался и на станциях, и между станциями. Детям дали хлеба с колбасой и понемножку лимонада. Это ненадолго заняло их и развлекло, но им уже надоело ехать и не сиделось на месте.
– Вот бы нам выкупаться, – сказал Ронни.
– Можно нам выкупаться, мсье Хоуард? – эхом откликнулась Шейла.
– Нельзя же купаться в поезде, – сказал старик. – Может быть, попозже. А вы побегайте по коридору, там прохладнее. – И обернулся к Николь. – Они вспомнили, как купались три дня назад… или уже четыре?… Это было как раз перед тем, как мы встретили техников из нашей авиации. Я позволил детям искупаться в речке.
– Вот было весело, – сказал Ронни. – Вода такая прохладная, приятная.
Он повернулся и выбежал с сестрой в коридор, за ними побежал Биллем.
– Англичане отличные пловцы, правда, мсье? – сказала Николь. – Даже малыши только и думают, как бы залезть в воду.
Он никогда не думал о своей родине с этой точки зрения.
– Мы пловцы? – переспросил он. – Вот как мы выглядим?
Николь пожала плечами.
– Я знаю не так уж много англичан, – призналась она. – Но Джону больше всего нравилось, когда мы ходили купаться.
Хоуард задумчиво улыбнулся.
– Джон был очень хороший пловец, и он очень любил плавать.
– Он был ужасный упрямец, мсье Хоуард, – сказала Николь. – Ни за что не хотел вести себя как все, кто приезжает в Париж впервые. Я так старалась, так готовилась к его приезду… все обдумала, составила план на каждый день. В первый день я хотела повести его в Лувр, но, представьте, ему это было неинтересно. Ни капельки.
Старик опять улыбнулся.
– Да, он был не из тех, кто любит посещать музеи.
– Может быть, в Англии так принято, мсье, – возразила Николь. – Но в Париже надо смотреть то, что Париж может показать. Право, мсье, Джон совсем сбил меня с толку. Я-то собиралась повести его в Лувр и Трокадеро, и для контраста в Musee de l'Homme[83]83
музей Человека (фр.)
[Закрыть], и в музей Клюни, и еще у меня был целый список, я хотела ему показать выставки нового искусства. А он ничего этого не стал смотреть!
– Мне очень жаль, – сказал Хоуард. Кажется, больше нечего было сказать. – Как же вы проводили время?
– Несколько раз купались в бассейне Молитор в Отейе. Тогда все время была жара, в небе ни облачка. И мне не удалось его затащить ни в один музей, ни в один! Он был очень, очень упрямый.
– Все же, надеюсь, вы приятно провели время, – сказал Хоуард.
– Да, но совсем не так, как я рассчитывала, – улыбнулась Николь. – У меня даже купального костюма не было. Пришлось нам с Джоном пойти и купить костюм. Я никогда прежде ничего такого не делала. Я тогда сказала – хорошо еще, что мы встретились в Париже, а не в Шартре. Понимаете, мсье Хоуард, во Франции это не принято.
– Я знаю, – сказал старик. – Джона не слишком заботили правила приличия. И хороший костюм он вам купил?
– Очень красивый, – улыбнулась она. – Американский, очень элегантный, серебристый с зеленым. Просто прелесть, так приятно было в нем показаться.
– Вот видите, – сказал Хоуард. – А в музей вы не могли бы пойти в таком костюме.
Ошарашенная Николь посмотрела на него круглыми глазами.
– Но ведь… – начала она, потом рассмеялась. – Было бы презабавно. – И опять улыбнулась. – Мсье, вы говорите нелепости, совсем как Джон.
В четыре часа поезд подошел к маленькой станции Ландерно. Они с облегчением вышли из вагона, Николь сняла на платформу всех детей, кроме Ронни, который непременно хотел слезть сам. Вытащили из багажного вагона коляску, уложили в нее остатки провизии и сунули туда же котенка.
У выхода не было охраны, и они прошли в город.
Ландерно – маленький городок, всего шесть или семь тысяч жителей; это сонный уголок на берегу капризной реки, впадающей в Брестскую бухту и потому подвластной приливам и отливам. Городок выстроен из серого камня и лежит на холмистой равнине, по ней там и сям разбросаны рощицы; это напомнило Хоуарду Йоркшир. После жары и духоты вагона воздух был особенно свеж и приятен, слабый солоноватый запах подсказывал, что уже недалеко до моря.
Немцев в городке оказалось немного. Лишь несколько немецких грузовиков виднелось под платанами на площади у реки. Те немцы, которые попадались на глаза, похоже, чувствовали себя не в своей тарелке и старались не привлекать внимания жителей, зная, что люди здесь сочувствуют англичанам. И очень старались держаться повежливей. На улицах солдаты встречались редко – серолицые, усталые, слонялись они по двое, по трое и равнодушно оглядывали чужой город. И вот что поразительно – они, кажется, просто не умели смеяться.
Хоуарда и Николь никто не окликнул, они пересекли весь городок и вышли на проселочную дорогу, ведущую к югу. Из-за детей шли не спеша; старик уже приноровился к их медлительности. Дорога была совсем пустынна, и дети разбредались по сторонам как вздумается. Впереди лежала открытая, чуть всхолмленная местность.
Хоуард позволил Розе и Виллему снять башмаки и идти босиком; Николь отнеслась к этому не слишком одобрительно.
– Это не подходит к нашей роли, – сказала она. – В нашей среде так не поступают.
– Здесь нет строгих судей, – возразил старик.
Она согласилась, что сейчас соблюдать условности не столь важно, и они побрели дальше; Биллем и Пьер катили коляску. Впереди в небе показались три самолета; они шли на высоте около двух тысяч футов, уверенно направляясь на запад.
На Розу нахлынули воспоминания.
– Мсье, – закричала она, – смотрите! Три самолета! Скорей ляжем в канаву!
– Не волнуйся, – ровным голосом сказал старик. – Они нам ничего плохого не сделают.
– Так ведь они бросали бомбы и стреляли из пулеметов, – недоверчиво сказала Роза.
– Это другие самолеты, – сказал Хоуард. – Эти самолеты хорошие. Они нас не тронут.
И вдруг, наперекор его стараниям всех успокоить, раздался тоненький голосишко Пьера:
– Мсье Хоуард, а вы знаете, какие самолеты хорошие, а какие плохие?
Сердце старика сжалось, он снова подумал о бойне на монтаржийской дороге.
– Почему же, конечно, – сказал он мягко. – Помнишь самолеты, которые мадемуазель показывала вам в Шартре? На которых вам позволили потрогать бомбы? Они вам ничего плохого не сделали, правда? Это были хорошие самолеты. И сейчас над нами летят такие же. Они нас не тронут.
Ронни, спеша показать себя знатоком техники, поддержал его:
– Хорошие самолеты были наши, правда, мсье Хоуард?
– Да, – сказал старик.
Николь отвела его в сторонку.
– Что же вы такое говорите, – вполголоса упрекнула она. – Ведь это немецкие самолеты.
– Я знаю. Но надо же что-то сказать детям.
Она проводила глазами три далекие черточки в небе.
– Как было чудесно, когда самолеты были только развлечением…
Хоуард кивнул.
– Вы когда-нибудь летали? – спросил он.
– Дважды, на празднике, совсем понемножку. И потом один раз летала с Джоном над Парижем. Вот это было чудесно…
В Хоуарде пробудилось любопытство.
– Наверно, вы летели с пилотом? Или Джон сам вел машину?
– Ну конечно, сам, мсье. Мы были только вдвоем.
– Как же он достал самолет? – Старик знал, что в чужой стране это не просто.
– Он повел меня на танцы в клуб летчиков на улице Франциска Первого. У него был друг – un capitaine de l'Aeronautique[84]84
капитан французского воздушного флота (фр.)
[Закрыть], они познакомились в Англии, когда этот капитан служил в нашем посольстве в Лондоне. И этот друг все для Джона устроил. Figurez-vous[85]85
вообразите (фр.)
[Закрыть], мсье, – продолжала она, – я не могла затащить его ни в один художественный музей, ни в один! Всю жизнь он только и делал, что летал, и вот он приезжает в Париж в отпуск – и опять его тянет на аэродром, ему непременно надо лететь!
Хоуард кротко улыбнулся.
– Такой уж он был… Но вам понравилось?
– Это было чудесно! – сказала Николь. – Прекрасный солнечный день, свежий ветер, и мы выехали в Орли, к ангару летного клуба, и там нас ждал красивый самолет, и мотор уже работал. – Ее лицо омрачилось на мгновенье, и опять она улыбнулась. – Я мало понимаю в самолетах, – призналась она. – Этот был роскошный, сиденья обиты красной кожей, и хромированная лесенка, очень удобно, подняться в кабину. Но Джон был такой грубый.
– Грубый? – переспросил Хоуард.
– Он сказал, что этот самолет похож на клопа, мсье, хорошо, что механики не слышали. Я сказала, что очень сердита на него за такие слова, ведь нам так любезно позволили полетать на этой машине. А он только засмеялся. А потом, когда мы летели над Парижем с grande vitesse[86]86
с большой скоростью (фр.)
[Закрыть], сто двадцать километров в час или даже больше, Джон обернулся ко мне и говорит «Он не летает, а ползет, как клоп». Представляете! Наши самолеты очень хорошие, мсье. Во Франции все так говорят.
– Надеюсь, вы поставили этого нахала на место, – улыбнулся Хоуард.
Николь расхохоталась, такого звонкого смеха старик от нее еще не слышал.
– Это было невозможно, мсье Хоуард. Мне никогда не удавалось поставить его на место, как вы говорите.
– Очень сожалею, – сказал Хоуард и, помолчав, прибавил: – Я никогда не летал над Парижем. Это красиво?
Николь пожала плечами.
– Красиво? По-моему, с воздуха ничто не кажется красивым, вот только облака. Но тот день был чудесный, потому что облака тогда были большие, пушистые, Джон их называл ку… кум… как-то так.
– Cumulus?[87]87
кучевые облака (лат.)
[Закрыть]
Николь кивнула.
– Вот-вот. Мы больше часу там резвились, летали и вокруг облаков, и над ними, и между белыми крутыми откосами, в таких глубоких туманных ущельях. А далеко внизу опять и опять показывался Париж, то увидишь площадь Согласия, то площадь Звезды. Никогда не забуду этот день. А потом мы приземлились, и меня сразу одолел сон, мы возвращались в Париж в автомобиле, и я прислонилась к Джону, положила голову ему на плечо и заснула.
Довольно долго шли молча. Пьер и Биллем устали толкать коляску и уступили место Розе, Шейла семенила с ней рядом. Котенок свернулся в коляске и спал крепким сном.
Вскоре Николь показала вперед:
– Вот и дом… вон там, среди деревьев.
Надо было пройти еще около мили. По-видимому, это была большая, процветающая ферма; дом и хозяйственные постройки стояли среди деревьев, защищенные от ветра. На окрестных холмах, сколько хватал глаз, раскинулись, пастбища.
Через полчаса подошли к ферме. По длинному ряду конюшен сразу видно было, чем занимается владелец; неподалеку на огороженных участках бегали лошади. За все время пути Хоуард еще не видел такого крепкого, толково устроенного хозяйства.
Они направились к домику у ворот, подобию сторожки, и Николь спросила, где найти хозяина. Их послали к конюшне, и они пошли вдвоем, оставив детей с коляской у ворот.
На полпути их встретил Аристид Арвер.
Он был маленького роста, худощавый, лет пятидесяти пяти; острые черты лица, проницательный взгляд. Хоуард тотчас понял, что это человек очень неглупый. А потом подумал, что у такого человека вполне могла вырасти дочь-красавица, признанная королева красоты «мисс Ландерно». Тонкие черты лица, заострившиеся с годами, наверно, были очаровательны у молоденькой девушки.
Арвер был в мешковатом черном костюме, вокруг шеи вместо воротничка обернут не слишком чистый шарф; на голове черная шляпа.
– Вы не помните меня, мсье Арвер? – сказала Николь. – Вы были так добры, что пригласили меня однажды, я приезжала с отцом, полковником Ружероном. Вы показывали моему отцу конюшни. А потом принимали нас у себя дома. Это было три года назад… помните?
Тот кивнул.
– Прекрасно помню, мадемуазель. Полковник очень интересовался моими лошадьми, они хороши для армии, а он ведь, насколько я помню, служил в артиллерии? – Арвер запнулся. – Надеюсь, вы получаете от полковника добрые вести?
– Никаких вестей нет уже три месяца, тогда он был под Метцем.
– Я очень огорчен, мадемуазель.
На это отвечать было нечего, Николь только кивнула. Потом сказала:
– Будь отец дома, он, конечно, сам бы с вами поговорил. Но его нет, поэтому вместо него приехала я.
Арвер недоуменно наморщил лоб, но тут же слегка поклонился.
– Очень приятно, – уронил он.
– Нельзя ли пройти к вам в контору?
– Извольте.
Он повернулся и повел их к конторе. В пыльном, захламленном помещении полно было гроссбухов и обтрепанных канцелярских папок, по углам валялась негодная упряжь. Арвер затворил за ними дверь и предложил шаткие стулья, а сам оперся о край стола – больше сесть было не на что.
– Прежде всего, – сказала Николь, – позвольте представить вам мсье Хоуарда. Он англичанин.
Коннозаводчик слегка поднял брови, но ответил церемонным поклоном.
– Enchante[88]88
очень рад (фр.)
[Закрыть], – сказал он.
– Перейду прямо к делу, мсье Арвер, – продолжала Николь. – Мсье Хоуард давний друг моей семьи. Сейчас у него на попечении несколько детей, он пытается, несмотря на немцев, вернуться в Англию. Мы с мамой говорили об этом, и так как отца сейчас нет, подумали, может быть, тут поможет Жан-Анри, даст лодку. А если это невозможно, может быть, сумеет помочь кто-нибудь из друзей Жан-Анри. У нас достаточно денег, мы оплатим любые услуги.
Довольно долго хозяин молчал.
– С немцами шутки плохи, – сказал он наконец.
– Мы это понимаем, мсье, – сказал Хоуард. – Мы совсем не хотим навлекать на кого-либо неприятности. Поэтому мадемуазель Ружерон и не обратилась прямо к вашему зятю, а пришла поговорить сначала с вами.
Арвер обернулся к нему.
– Вы хорошо говорите по-французски, не всякий англичанин так говорит.
– Я прожил долгую жизнь, не у всякого англичанина было столько времени, чтобы изучить ваш язык.
Француз улыбнулся.
– И вы стремитесь вернуться в Англию?
– Ради себя не так уж стремлюсь, – отвечал старик. – Я охотно пожил бы еще во Франции. Но, видите ли, у меня на руках дети, маленькие англичане, я обещал доставить их на родину. – Он запнулся. – И есть еще трое других.
– А что за другие дети? Сколько вас всего? И откуда вы приехали?
Понадобилось минут двадцать, чтобы все это разъяснить. Наконец француз спросил:
– Эти малыши – Пьер и маленький голландец… Допустим, они попадут в Англию, а что с ними будет дальше?
– У меня есть замужняя дочь в Америке, – сказал Хоуард. – Она живет в достатке. Она приютит их у себя в доме на Лонг-Айленде до конца войны, пока мы не разыщем их родных. Им было бы у нее хорошо.
Арвер испытующе посмотрел на старика.
– В Америке? Так я и поверил. Вы отправите их за океан к дочери? И она захочет с ними нянчиться, – с детьми, которых никогда раньше не видела? С чужими детьми, с иностранцами?
