Текст книги "Импотент, или секретный эксперимент профессора Шваца"

Автор книги: Нестор Бегемотов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Сидор снял кепку, оказавшись совершенно лысым, протер лысину ладонью и опрокинул стакан.

– А еду, однако, в Питер.

– Зачем?

– Дык…

Сидор не торопясь вытащил из запазухи помятые листы какой-то книги. Старая промасленная ксерокопия возвещала о том, что это роман В. Шинкарева «Папуас из Гондураса».

– Митьки в Ленинграде, однако, совсем зазнались. Такое пишут, как будто кроме них и нет больше нигде митьков. Еду вот к этому Шинкареву, да еще и к Шагину Митрию, покажу им свою книжечку.

– А где ж твоя книжка?

– Дык, в машине, в багажнике. Все восемь томов.

Антоныч призадумался. Фтородентов и Серега, откупоривали очередные бутылки «Каберне», весело перекликались своими «Дык, елы-палами» и разливали жидкость по кружкам.

– А чо! – сказал Антоныч. – Однако, пообщаться с питерскими митьками шибко в кайф. Не поехать ли нам с тобой?

– А-а-а!!! – возрадовался Сидор. – О, класс!!!

– А-а-а!!! – закричали, прыгая по котельной, Василий и Серега. Мирон, обожравшийся мышами, лениво поднимал уши, приоткрывал левый глаз и зевал. «И чего суетятся, – думал он. – Будто неделю не кушали… Дык, елы-палы…»

Глава четвертая

Что в это время творилось на Папуа

Случилось так, что однажды один московский митек ненавязчиво изобрел машину для перемещений во времени и в пространстве. Правда, во времени можно было путешествовать только в прошлое, но и это уже хорошо. Ленивый от природы митек свое изобретение никуда не понес, хвастаться не стал. И пользовались машиной втихаря сам митек и его друзья митьки.

Собрались они как-то в комнате коммунальной квартиры, где жил изобретатель (кстати его звали как и Шагина, Дмитрием, правда фамилия была не Шагин, а Преображенский). За окном стоял лютый мороз, по радио передавали шибко красивые сообщения о наших успехах в сельском хозяйстве, до того красивые, что даже не верилось. Братишки лежали на раскладушках, пили пиво и думали. Недавно вернувшийся из средних веков Сидор Федоров мрачно курил «Беломор» и, поблескивая лысиной, вертел головой. Преображенский говорил:

– Дык, плохо-то как в мире, что сейчас, что в средние века, что в древности. Шибко плохо. Нет нигде митьку покоя.

– Ох, плохо… – тянули пиво митьки.

Лампочка под потолком вспыхнула напоследок и перегорела.

– Плохо… – подтвердил Митька, зажигая свечку. – Не будь я Преображенский, если не помрем мы от такой жизни.

– Помрем… – вздыхали митьки, открывая о подоконник бутылки.

– Елы-палы…

Так продолжалось достаточно долго, пока митек Федя Стакан не придумал.

– А-а-а!!! – заорал он. – Однако, ведь можно найти место на карте, где мирному человеку можно спокойно жить!

Для начала нашли карту, а затем и место – остров Новая Гвинея, или Папуа, как обозвал его Преображенский и как мы будем называть его в дальнейшем, ибо там сейчас папуасское государство Папуа. Итак, остров Папуа, начало прошлого века.

– Кайф! – сказал Митька.

Так и поселились братишки-митьки на острове Папуа. Построили деревню Папуасовку, завели себе любовниц из местных аборигенок. Из-за любовниц и начались несчастья митьковской колонии. Поссорились, однако, Митька Преображенский и Федя Стакан. Друзья со школьной скамьи, великие идеологи московских митьков, а поссорились, как восьмиклассники. Не по-христиански. Правда, аборигенка была шибко красивая. Машенькой окрестил ее Митька. Любила Машенька Митьку. Аленушкой окрестил ее Федя. Любила Аленушка и Федю тоже. То к одному бегала, то к другому. Очень поссорились братки.

Федя Стакан эмигрировал. В пяти километрах от Папуасовки он и ушедшие с ним братишки и сестренки построили деревню Большие Папуасы.

В это утро Митька Преображенский сидел на плетеном стульчике на балкончике своего дома и рассматривал в подзорную трубу, как голые папуасовские женщины купаются в голубом заливе. «Класс!» – думал Митька и чесал пятку.

На балкон вышел папуас Ваня с подносом. На подносе стояла литровая кружка пива и лежало письмо.

– Утреннее пиво, – доложил невозмутимый Ваня. – И почта, сэр.

– Не «сэр», а «браток». – лениво проговорил Митька, отрываясь от увлекательного зрелища. – Сколько тебя учить?

С наслаждением проглотив кружку холодного пива, Преображенский взял письмо, распечатал и прочитал:

«Милостивый государь!

Поскольку вы не желаете выпускать сестренку мою Аленушку из своей мрачной деревни Папуасовки, жители моей деревни Большие Папуасы объявляют вам войну. Военные действия предлагаю начать сегодня в полдень.

Если же вы отпустите вышеупомянутую сестренку Аленушку, которую вы по неграмотности называете Машенькой, то я вас прощу, и войну прекращу.

С почтением, мэр Больших Папуасов

Федя Стакан»

– Ломы и крючки, – проговорил Митька. – Дык… Хозяйка где?

– Спит, сэр.

– Идиот. Сколько раз повторять?

Преображенский встал и прошел в комнату. На тростниковой циновке спала Машенька. Митька с грустной улыбкой присел, подпер щеку рукой и задумался.

Машенька действительно была прекрасна. Ее смуглое, почти европейское лицо с красными пухлыми губками и точеным носиком… Ее черные как смоль волосы… Ее высокая грудь… Нет, такую женщину Митька Преображенский не отдаст ни Феде Стакану, ни Дмитрию Шагину, ни самому Господу Богу.

– Сестренка моя, Машенька… – прошептал Митька.

Длинные ресницы дрогнули. Открылись огромные глаза, в которых так хотелось утонуть. При виде печального Митьки, Машенька улыбнулась, слегка обнажив белые зубки, и протянула к Преображенскому руки.

– Братишка…

Митька прильнул к любимой и не оборачиваясь крикнул папуасу Ване, который неподвижно стоял на балконе:

– Иван!

– О? – отозвался папуас.

– Пошел вон, болван. Я буду читать утреннюю «Тайме». И фитилек-то притуши, коптит!

Ваня привычно задернул шторы и спрыгнул с балкона.

– Милая моя, – ласково шептал Митька. – Сестреночка… Огромные деревянные часы на стене громко отбили одиннадцать. До начала войны оставался час. Но было не до этого…

Глава пятая

Война

– Братишки! Мужики! – вопил вождь Больших Папуасов Федя Стакан. – Дык, ведь я войну объявил Папуасовке, надо собрать народец!

– Шибко в лом, – отвечал за всех Саша Валенков, главный министр Больших Папуасов. – Так кайфово лежать на солнышке…

Остальным было лень даже говорить.

– Сволочи! – страдал Федя. – Я за них, значит воевать буду, а они пригрелись гады у меня на груди…

– Дык… – смущенно бубнил Саша. – Федюнчик, ты бы папуасов собрал с копьями и трубками ихними плювательными…

– А-а-а!!! Погибну вот я один на войне! Гады!!!

Обиделся Федя Стакан. Один пошел воевать.

Он шел по песчанному берегу моря, кокосовые пальмы, как ивушки плакучие в России, клонились к самой воде, яркие попугаи орали что-то непотребное. На одной из пальм сидел папуас. Пытаясь дотянуться до кокосового ореха, он пыхтел, тужился и сопел, как паровоз.

– Эй! – окликнул его Федя. – На дереве!

– О!

– Ты кто?

– Мбангу.

– Не крещеный, что ли?

– Хрещеный, – ответил папуас и, не удержавшись на дереве, рухнул вниз, спугнув целую тучу попугаев.

– А кем крещен, мною али в Папуасовке?

– Тобою, – ответствовал Мбангу, с которым, как ни странно, ничего от падения не произошло. – И в Папуасовке. Три раза, однако, крестили.

«Ловкий малый», – подумал Федя.

– Пойдешь со мной, – решил он. – Воевать будем с Папуасовкой.

– Нельзя мне, – сделав глупое лицо, сказал Мбангу. – У меня плоскостопие.

– И ты… – махнул рукой Федя. – Никто меня не любит!

Папуас долго смотрел вслед Феде, почесывая кучерявую голову, затем снова полез на дерево.

Жаркое солнце встало в зенит. Полдень поливал остров лучами. Федя вынул из кармана белый платок и повязал его на голову. Потом подумал: «Э, пусть лучше умру от солнечного удара!» – и снял платок.

– Вот умру я, умру я, похоронют меня… – тихо запел он, шагая в сторону Папуасовки. – И нихто не узнаит, где могилка моя…

Феде было жалко себя.

«Гад Преображенский, небось, своих спрятал в засаде, щас выскочут… Или папуасы отравленной колючкой в меня бац! И нету братишки Феденьки. Эх!»

Федя услышал хруст песка под чьими-то ногами и поднял голову. Навстречу ему шел грустный Преображенский. Митька держал в руке белый платок и, глядя под ноги, напевал «Вот умру я, умру…»

Федя Стакан глянул на платок в своей собственной руке, на платок в руке Преображенского, заплакал от радости:

– Митька! Друг!

– Федька!

Друзья бросились друг к другу, как будто не виделись больше десяти лет.

– Митька, братишка ты мой! – орал счастливый Федя.

– Ведь ты братишка мне! – отвечал не менее счастливый Дмитрий.

– Дырку вам от бублика, а не Шарапова! – кричали оба, да так, что было слышно в обоих деревнях.

– Воюют, однако! – говорили митьки в Папуасовке.

– Шибко крутое сражение! – раздумывали митьки в Больших Папуасах.

– Помочь надоть! – вскочил Сидор в Папусовке. – Дык, ведь один Митька там против всех Больших Папуасов!

– На помощь к Феденьке! – закричал Саша в Больших Папуасах. – Стало быть, одному ему не выдержать супротив Папуасовки!

Две толпы митьков рванули по побережью к обнимающимся братишкам.

– А-а-а!!! – орали они.

Возле счастливых Митьки и Федьки, толпы остановились, недоуменно посмотрели, как те пьют из одной бутылки портвейн, и по побережью пронесся крик:

– Ур-ра!!!

Так кончилась большая папуасовская война. Советы деревень тут же на берегу за ящиком портвейна решили, что такое событие следует хорошенько отметить. Причем два раза, как сказал Федя. Один раз – в Больших Папуасах, второй – в Папуасовке. Братишки-митьки занялись подсчетом, сколько ящиков портвейна и бочек пива есть в деревнях, и за сколько дней они их выпьют.

– Дык! – слышались взволнованные голоса. – Елы-палы!

Вдруг все увидели мчащегося по берегу Мбангу.

– Пирато! Пирато! – кричал папуас.

Митьки глянули на море. На горизонте белели паруса кораблей…

Глава шестая

Как отпраздновали примирение

На шлюпках, прибывших с кораблей, сидели серьезные люди в кафтанах, напудренных завитых париках, при шпагах и с мушкетами. Их главный подошел к толпе глазеющих митьков, снял шляпу, сделал изящный полупоклон, подметя перьями шляпы песчаный пляж и заговорил по-английски.

Английского среди митьков никто не знал, а если кто и учил в школе, так от тех знаний ничего не осталось.

– Дык, – сказал Митька, и англичанин повернулся к нему, осознав, видимо, что Преображенский здесь главный. – Ты это, чего уж там… Элементарно, Ватсон… Федь, дай ему портвейна!

Федька налил из большой глинянной бутыли в кружку и протянул гостю.

– О! Порто! – воскликнул англичанин, отведав. – Гуд!

– Гуд! – хором подхватили митьки, оживленно разливая по кружкам портвейн.

Папуасы быстренько положили прямо на песок длинную скатерть, наставили всяческой закуски и много-много бутылок. Мбангу и Ваня прикатили большую бочку пива.

Английские мореплаватели рассаживались за стол, а главный пытался что-то втолковать Дмитрию и Федору:

– Ай эм кэптэн Джеймс Кук!

– А, – воскликнул Федька. – Знаем, знаем. Это которого съели аборигены!

– Ай эм кэптэн Джеймс Кук!

Преображенский ласково потрепал его по плечу и прогудел в густую бороду:

– Что ж ты так, братишка! Дык, оставался бы у нас, митьком бы стал, а то все не успокоишься никак, вот и съедят тебя, дурилку картонную…

– Ай донт андэстэнд!

– Ай понимайт, что ты донт андэстэнд, дык, елы-палы…

Митька сокрушенно покачал головой. Федька начал еще раз объяснять капитану, что сожрут того, пожарят и сожрут. Как сожрут Кука, Федя показал на бараньей ножке, громко чавкая и улыбаясь. Кук, наконец, что-то понял и тоже заулыбался.

– О! Гуд, гуд!

– Ну, слава труду! Понял, наконец-то, – с облегчением сказал Федька. – Слышь, Мить, дык мы с тобой доброе дело совершили, авось не сожрут теперь капитана…

Митька встал, постучал по бутылке ложкой, привлекая внимание, и молвил:

– Братки! Хочу выпить за примирение двух наших деревень. Не по-христиански, однако, воевать-то… Шибко хорошо, когда над миром мирное небо, светит солнышко… Кайф-то какой, братишки мои!

– А-а-а!!! – радостно завопили митьки. – Дык! Елы-палы!

И тут со стороны Папуасовки словно взошло еще одно солнышко. Появилась Машенька-Аленушка. Митька и Федя вскочили ей навстречу, капитан Кук отъехал и чуть не упал.

– О! – восхищенно протянул он. – Куин!

Машенька легко подбежала к митькам, чмокнула в щечку Митьку и Федьку. Саша налил ей вина. Братишки и сестренки радостно шумели, пили портвейн и пиво.

Капитан Кук делал попытки ухаживать за Машенькой, Митька и Федька ревниво отталкивали его, девушка звонко хохотала. Кук достал из кармана сюртука жемчужное ожерелье и надел на ее шейку.

– Бьютифул!

Ну, дальше прям и рассказывать противно. Аленушка, однако, от подарка разомлела, позволила капитану обнять себя, не обращая внимания на насупившихся Преображенского и Стакана, целовалась с этим неприятным англичанином.

– Черт, – зло шептал Федька, – и зачем я его спас от съедения… Гад какой!

Короче говоря, когда шлюпки капитана Кука уплывали, возлюбленная Митьки и Феди уплывала вместе с Куком. Братишки долго стояли на берегу, сквозь слезы смотрели вслед исчезающим парусам, и такое было у них на лице написано! Если б женщины видели их в эту минуту, они бы все про себя узнали…

А потом, обнявшись, братки шатаясь побрели в сторону Папуасовки и так надрались… Сам Дмитрий Шагин обзавидовался бы!

Глава седьмая

О том, как первый раз достали Дмитрия Шагина

– Достали! – воскликнул Дмитрий Шагин, читая эти строки.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

Про то, как Антоныч общался с милицией

Желтый облезлый «Запорожец» мчался по московским улицам в сторону Ленинградского шоссе. Внутри «Запорожца» веселые митьки распевали:

– Корнелий Шнапс идет по свету,

Сжимая крюк в кармане брюк.

Ведет его дорога в Лету,

Кругом цветет сплошной цюрюк!

В багажнике весело громыхала пятнадцатилитровая канистра пива (само собой, не пустая!) И ящик портвейна.

Вася Фтородентов сидел рядом с Серегой, прижав нос к прохладному стеклу, рассматривал проносящихся мимо прохожих и, подпевая, думал о жене. На коленях Фтородентова дремал Мирон, время от времени навостряющий уши, но не желающий просыпаться.

«Запорожец» лихо выскочил на Ленинградское шоссе, обогнал черную «Волгу», которой Серега в заднее стекло показал сразу две фиги, и рванул по прямой. Однако, уже у кольцевой, прямо напротив поста ГАИ, где скучал милиционер с глупым лицом, у «Запорожца» отскочил задний бампер.

– Холера!!! – заорал Сидор, нажимая на тормоза.

Визг остановившегося «Запорожца» разбудил гаишника, тот встрепенулся, схватился за свисток и заверещал.

– Елы-палы! – сказал Фтородентов, потирая ушибленный при торможении нос.

– Я к нему не пойду, – категорично сказал Сидор.

– Я человек спокойный, можно сказать, по-христиански смиренный, но ментов терпеть не могу!

– Дык, – сказал Антоныч. – А мусорка своего нам на съедение дашь?

– Дырку вам от бублика, а не Шарапова!

– Тогда я схожу, – Антоныч с трудом выбрался из машины и направился к менту, который стоял, постукивая своей полосатой палочкой по колену и нетерпеливо ждал.

– Почему нарушаете! – утвердительно заорал гаишник, вовсе не ожидая ответа Антоныча. – Пройдемте непосредственно со мной!

– Э… Начальник, – ласково проговорил Антоныч.

– Дык, мы ж ничего не нарушили! Ехали себе и ехали, а тут бац!

– Пройдемте! – не слушал возражений гаишник.

– Понимаешь, начальник, у меня сосед – такая сволочь – вечно что-нибудь подстраивает. Сегодня еще ничего, бампер открутил, а неделю назад – вообще колесо. Дык, мы тут совсем не при чем!

– Права! – потребовал милиционер, кося глазом и протягивая руку в перчатке.

Антоныч вздохнул и протянул права. Гаишник раскрыл документ. С фотографии на него, весело ухмыляясь, смотрело пухлое лицо Сидора.

Сверив физиономию Антоныча с фотографией, страж порядка пришел к выводу, что перед ним не тот, кто на фотографии.

– Поддельные! – зарычал он. – Пройдемте!

– От заладил! – воскликнул Антоныч. – Дык, ты что ж не видел, что я не с водительского места вылез? Водитель у нас шибко толстый, а машина шибко маленькая. Понимаешь, мы сегодня с утра позавтракали не вылезая из машины, Сидора и разнесло, дык он и застрял там между сидением и рулем. Ему, однако, не выбраться.

– Нужен водитель!

– Елы-палы! Ну, пошли, – не выдержал Антоныч, – покажу тебе водителя.

Они подошли к «Запорожцу», причем Антоныч по дороге подобрал бампер и спрятал его за спиной.

Гаишник наклонился к окошку, прищуря глаз изучил Сидорову рожу. Сидор при этом осмотре нервно дергался, открывал рот, чтобы сказать какую-нибудь грубость, но вовремя одумывался и молчал.

– Видишь, – сказал Антоныч. – Плохо ему, застрял бедняга. Тужится, а вылезти не может.

Милиционер распрямился.

– А что в багажнике?

– Дык, канистрочка с бензином… Ну, и книжки.

– Открыть!

– Фтородент, открой!

Вася, которого сделали ответственным за все, что лежало в багажнике, выбрался из машины, позвенел ключами и открыл.

– А! – заорал гаишник. – Это что?

– Портвейн, – робко сказал Василий.

– Понимаешь, начальник, у Васи вот тетушка в Ленинграде умерла. (Вася сделал жалобное лицо.) Мы едем поминать. А как поминать без этого самого? Сам понимаешь!

Гаишник подвигал челюстью, обернулся и пристально посмотрел на Антоныча.

– А! – опять заорал он. – А что ты прячешь за спиной?

Антоныч показал бампер от машины.

– Спекулировать запчастями едешь! Пройдемте!

– Дык, – офонарел Антоныч. – Это ж у нас бампер-то отвалился, у нашего «Запорожца». Я ж говорил уже.

– Не положено.

– Чего не положено?

– Не положено, – уперся гаишник.

Вася Фтородентов втихаря закрыл багажник, сунул ключи в карман.

– Чего мы сделали-то? – добивался вразумительного ответа Антоныч.

– Не положено, – твердил твердолобый мент. – Пройдемте.

– А! – осознал вдруг Фтородентов и снова открыл багажник. – Гражданин начальник, а вот за упокой моей любимой бабушки… – он протянул дорожному стражу бутылку портвейна. – Помянуть-то надо!

– Не положено, – буркнул гаишник, но бутылку взял, обошел вокруг машины, посмотрел на номер, повернулся к митькам спиной и зашагал к своей будочке, помахивая в левой руке жезлом, в правой – бутылкой портвейна.

Антоныч и Василий по-быстрому залезли в машину, Сидор нажал на педаль, «Запорожец» громко чихнул и сорвался с места.

– Дык!.. – сказал Антоныч.

– Елы-палы, – подтвердили Сидор и Серега.

Василий погладил Мирона и опять уткнулся в окно.

«А как там без меня Настенька?» – думал он…

Глава вторая

Свобода

– Свобода!!! – орал Антоныч, высунувшись из окна. Его волосы были откинуты назад встречным ветром, он блаженно жмурился, показывал язык машинам, которые обгонял их «Запорожец», и орал.

– М-м-м, – радостно мычал Сидор, подпрыгивая за рулем. Навстречу неслись белые полосы, «Запорожец» подпрыгивал на обычных для советского шоссе ухабах.

Счастливые Васька и Серега, обнявшись, выкрикивали «Матросскую тишину». Мирон на коленях у Василия истошно вопил. В общем, всем было хорошо.

Но тут резкий милицейский свисток заставил Сидора опять обругаться и затормозить. Все обернулись к заднему стеклу. В десяти метрах стояла милицейская машина, и от нее шел к «Запорожцу» гаишник, точная копия первого. Гаишник точно также постукивал по ноге жезлом и преглупо ухмылялся.

– Холера! – сказал Сидор. Было видно, что и к этому гаишнику он не пойдет.

– Если дело пойдет такими темпами, – проговорил Фтородентов, готовя ключи от багажника, – не проехав и пол пути до Питера, мы растеряем весь портвейн.

Василий и Антоныч вылезли из машины.

– Начальник, а чо мы сделали? – послышался голос Антоныча.

– Почему без бампера едем? Непорядок!

– Дык вот же бампер! – закричал Серега, высовываясь из машины и протягивая менту бампер. – Во! Почти как настоящий!

– Не положено!

– Начальник! – гнул свою линию Антоныч, в то время как Фтородентов открывал багажник. – Дык, бампер мы специально сняли, в ремонт едем! Нам на предыдущем посту ГАИ посоветовали!

– Не положено!

Потом они замолчали. Фтородентов в полном молчании передал гаишнику бутылку, затем вместе с Антонычем они показали язык удаляющемуся менту и залезли в машину.

– Скоты какие, – произнес Антоныч. – Не доедем так до Ленинграда!

– Дык, может и не ехать? – предложил Фтородентов.

– Ты что! – возмутился Сидор. – Как не ехать! А мой роман? Дык, а кто доставать питерских митьков будет?

– Телеграмму пошлем…

– Телеграмма денег стоит! Решили ведь ехать, а теперь на попятный! Тоже мне, браток называется!

– Ну, – примирительно сказал Василий. – Едем, так едем! Хотя можно было бы и десять копеек подкинуть.

– Зачем?

– Орел – поехали бы, решка – назад в Москву.

– А-а-а!!! – заорал Сидор.

– Да нет, едем, едем! – сказал Вася.

«Запорожец» сорвался с места.

– Однако, – сказал Антоныч, – надоть портвейнчик-то оприходовать, а то менты все выжрут, а у них и так рожи на… (Здесь Антоныч вставил неприличное слово, которое я при девушках повторять не решаюсь) похожи! Сворачивай в лес!

Сидор свернул на лесную дорожку. Минут пять они прыгали по кочкам и, наконец, остановились на симпатичной полянке.

Братишки вылезли из машины. Сидор расправил затекшую спину, выпятил живот и прокричал:

– А-а-а! Класс!

– Дык! – отозвался Антоныч.

– Елы-палы!

Серега и Вася достали из багажника портвейн и канистру с пивом. Антоныч вытащил откуда-то из под сидения большую воблу.

– Кайф!

Мирон нехотя вылез из машины, сонно изогнул спину, зевнул. Обойдя вокруг «Запорожца» выкопал ямку, посидел, закопал и пошел на охоту.

– Культурный кот, – похвалил Антоныч. – Прям как я…

– Дык…

На травке расставили кружки, налили портвейн.

– Привет, – послышался чей-то хрипловатый голос.

Братишки-митьки обернулись…

Глава третья

О том, как иногда нехорошо получается

– Привет, – повторил незнакомец. Он был в драных штанах, телогрейке, ужасно небрит. Ну, чисто уголовник! За его плечами висел большой мешок.

– А-а-а! – оттянулся Антоныч. – Братишка!

И протянул подошедшему свою кружку.

Слегка удивившись, незнакомец, однако, выпил и присел рядом с митьками.

– Ты уж извини, – говорил Антоныч, – кроме воблы никакой закуски нет!

Незнакомец открыл свой мешок и начал вынимать оттуда мертвых куриц.

– Костерчик сейчас разведем, – сказал он. – Общипем, обжарим. Пальчики оближете.

– О! – восхитились митьки. – Класс!

Вася и Серега пошли за дровами, наткнулись недалеко на поленницу и через пять минут у них уже полыхал костер. Незнакомец, представившийся нашим друзьям, как Виктор (с ударением на последний слог), и Антоныч резво общипали кур, нацепили их на палку и пристроили над костром. Пока курицы принимали свой нормальный, привычный для митька жареный вид, друзья выпили за знакомство. Виктор рассказал пару неприличных анекдотов, на что Антоныч разразился таким крутым анекдотом, что все попадали.

Затем они долго кушали, запивая вином и пивом. Курицы были несоленые, но митьки не ели со вчерашнего вечера, и потому уписывали так, что за ушами хрустело.

Наконец, все оттопырились.

– Люблю поиграть в удавчика, – самодовольно сказал Сидор, поглаживая раздутый живот. – Лежишь себе на солнышке и перевариваешь!

– Может в картишки, – предложил Виктор, доставая засаленную колоду.

– Лень, – протянул Антоныч.

Мирон, которому тоже перепало и который сожрал две курицы целиком, обглодал все кости после братишек, лежал на спине, дрыгал ногами, а Антоныч чесал ему пузо.

– Однако, не пойму я вас, – сказал Виктор. – Вот вы, митьки, вроде люди как люди, ан нет, странные какие-то.

– Это почему же? – удивился Антоныч.

– Ну, вот меня вы видите в первый раз. А сразу налили портвейна. А вдруг я жулик какой?

– Жулики тоже люди, – сказал Антоныч. – А все люди – братишки.

– Не пойму! У нас всегда говорили: человек человеку – волк…

– Люпус ест, – подтвердил Сидор.

– А вы говорите – братишки! А вот если вам толпа морду начистит, они вам тоже будут братишки?

– За что же нам морду бить? – рассудительно спросил Антоныч. – Мы никому зла не приносим – это наша главная заповедь.

– Заповедь, заповедь! – передразнил Виктор, – Вы-то, может, и не приносите, а вот вам могут…

– Могут, – вздохнул Фтородентов, вспоминая сотрудников ГАИ.

– Ну и что? – спросил Антоныч. – Разве это что-то меняет? Есть, конечно люди, которых и людьми-то трудно назвать. Но ведь есть и настоящие люди. Вот они – братишки. А если бы вокруг одни свиньи были вместо людей, было бы скучно жить.

– А зачем вы живете?

– Как зачем? – удивился Антоныч. – Разве непонятно?

– Нет, – сказал Виктор. – Вот я – понятно, мне деньги нужны, а от вас я уже раз пять слышал, что не в деньгах счастье. А в чем же?

– Дык, счастье… Я где-то читал: счастье – это то, чего многим не хватает для полного счастья. Однако, правильно сказано! А вообще, счастье – это сама жизнь. Живи, лови свой кайф – вот тебе и смысл жизни, зачем чего-то придумывать?

В общем, у братишек пошел такой умный разговор о смысле жизни, что мне даже скучно стало. Мирону тоже было скучно, и он заснул. Посапывая во сне, он увидел сон.

Сидит он, значит на батарее парового отопления, а внизу идет целая толпа мышей. Мыши думают, что Мирон спит, а он не спит и одним глазом за ними подсматривает. Тут мимо две курицы жареных пролетают и тоже думают, что Мирон спит, а он не спит и вторым глазом за курицами подсматривает. Одна из куриц подлетает к Мирону и говорит: «А ведь курицы-то летать не умеют!». А действительно, думает Мирон, как они летают? Наверно, потому что жареные? А мыши тем временем сыр начали кушать. Не мой сыр, думает Мирон, не жалко. А сожрут сыр – потолстеют, я тогда их… Мыши все жрали, жрали, а потом начали толстеть. Сначала стали ростом с курицу, потом с Мирона, потом еще больше. Забили всю лестничную площадку, зубами щелкают, Мирону голову откусить хотят. Перепугался Мирон, заорал благим матом и проснулся.

Было уже темно. Умные разговоры кончились, братишки-митьки спали. Фтородентов во сне ворочался, шептал нежно: «Настенька!» – и всхлипывал. Сидор храпел и бурчал животом. И лишь Виктор, который, кстати, Мирону не понравился, хотя и принес мешок кур, не спал, а тихонько ступая, бродил вокруг машины. При вопле Мирона он замер на одной ноге, через пару минут снова занялся своим черным делом. Открыв дверь «Запорожца», Виктор залез внутрь, повернул ключ зажигания и поехал.

«Ворюга! – неприятно поразился Мирон. – От гад какой! А еще наших куриц жрал!»

– Прощайте, козлы! – послышался издалека насмешливый голос Виктора. – Вспоминайте братишку Витю!

Но никто не проснулся, лишь Вася перевернулся на другой бок и внятно сказал:

– Сестренка моя миленькая… Ведь ты сестренка мне?

«Н-да…» – подумал Мирон и опять заснул.

Ночь висела над лесом звездным покрывалом. Где-то далеко кричала сова. Еще дальше, засыпая, гасил огни город Москва.

Глава четвертая

Православие

– Ать-дда, ать-дда! – командовал капрал Холин, шагая рядом со своим взводом. – Пдавое пдечо впедед!

Солдаты тяжело вышагивали по пыльной сельской дороге, скрывая в густые бороды усмешки – уж больно весело им было слушать, как капрал Холин выкрикивает команды. Вместо некоторых букв капрал произносил букву «Д». Это было непередаваемо!

– Ать-дда! На месте стой!

Взвод остановился возле трактира.

– Всем стодять! Я зайду сниму допдос с тдактидчика!

Капрал ввалился в трактир, но, как ни странно, допрос снимать не стал. Услужливая смазливая дочка трактирщика подала ему кувшин с вином, который Холин, предварительно ущипнув девушку за круглое место, опорожнил в три глотка.

– Ходошо! – крякнул он, вытирая усы. – Дедушка, скажи мде, додогая, господин начадьник жаддадмов не появлялся?

– Нет, – тоненьким голоском ответила дочка трактирщика.

Капрал Холин еще раз крякнул, потрепал ее по щеке, смачно влепил поцелуй в ухо и, гордо поправив шашку на боку, вышел к солдатам.

– Давняйсь! Смидно! – заорал он, видя, что его подчиненные расслабились. – Напда-о! Шагом мадш!

Взвод лихо сделал маневр и пошагал к жандармерии. Капрал Холин слегка поотстал, за углом трактира справил малую нужду и бросился догонять.

Возле жандармерии два седых жандарма резались в карты, азартно кидая карты и выкрикивая при этом разные нехорошие слова.

– На месте! – раздался крик капрала Холина. – Стой! Ать-дда! Вольно.

Подойдя к жандармам, Холин закрутил ус и спросил:

– Начадьник жаддармедии дде?

– А хрен его знает! – отмахнулся один из жандармов. – Авось в хате… А мы тя валетом! Чтоб те шашкой да по…

Жандарм-натуралист вставил медицинское название того места, по которому бы да шашкой… Капрал Холин представил себе, как шашкой было бы неприятно… И передернулся. С трудом обогнув расположившихся на крыльце картежников, он отворил замшелую дверь и вошел в жандармерию. Жандармерия была на самом деле простой деревенской хатой, но с тех пор, как деревню Козлодоевку переименовали в город Козлодоевск, здесь размещался шеф жандармов и его управление.

Сам шеф жандармов, развалившись в огромном кресле, пил вино и курил трубку.

– Ваше бдагододие! – доложился капрал. – Взвод капдала Ходина бдибыл в ваше дасподяжение.

– Капрал Ходин? – попытался привстать шеф жандармов. – Це гарно. Будем знакомы.

Шеф налил из огромного кувшина в огромную кружку и протянул ее Холину.

– Накось, выкуси!

Холин, придерживая шашку, принял от шефа кружку, ловко опрокинул ее в рот и опять, в который раз, крякнул.

– О! – с уважением протянул жандарм. – Грамотно! С какого года служишь?

– С шесятого, ваш бдагдодь, – качнулся Холин.

– Иван Семеныч, – представился тогда шеф жандармов, – Рад познакомиться.

– Капдал Ходин, – пожал протянутую руку капрал. Иван Семеныч достал из-под стола еще одну такую же кружку, разлил остатки вина.

– За знакомство!

Они чокнулись и выпили.

– Це гарно! – выдохнул Иван Семеныч.

Капрал Холин оловянным взглядом повел по горнице, шатнулся и вдруг заорал:

– Взвод! Сдушай модю комадду!

И упал под стол.

Иван Семеныч, который этого не заметил, тем временем рассказывал Холину, зачем его вызвали в их уезд.

– Объявились, понимаешь, в уезде нашем граф Толстой и с им двое. Один – Преображенский, кажись тоже граф, а второй – то ли Стаканов, то ли Бутылкин… Не помню. Бродят то босиком, то воще голые по дорогам, смущают народ. Жандармов посылают, а вот недавно, попа Акакия, батюшку нашего поймали, говорят ему: «Чего, мол, на тебя девки жаловаются, мол, при исповеди ты их, значит, того…» Ну, и бросили батюшку в сортир. Хорошо мимо купец первой гильдии Агафонов проезжал, спас отца Акакия, а то потонул бы… А граф Толстой и компания заперлись в церкви, звонят в колокола, псалмы поют, ругаются… Православный народ шибко недоволен, ибо в церкви нашей – чудодейственная икона святого Онуфрия и его же святые мощи! Вот и надоть тебе с твоим лихим взводом энтих фулюганов из церкви изъять, скрутить и в Санкт-Питербурх препроводить! Э, да ты уснул, братец! Да, – вздохнул Иван Семеныч. – Не умеет пить молодежь. А ведь с шестидесятого года…