Текст книги "При реках Вавилонских"

Автор книги: Нельсон Демилль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

29

Бенджамин Добкин взял за руку Шер-яшуба. Они стояли на грязевой косе, выдававшейся в русло Евфрата. Все жители деревни, несколько десятков человек, высыпали на берег и спокойно наблюдали за ними. При свете луны стали видны облака пыли, поднимающиеся на другом берегу реки. А на их берегу, хотя и дул сильный ветер, большая часть пыли оседала в воде. Сама река вела себя очень беспокойно, и волны не переставали биться о берег. Нелегко будет пересечь реку, но нелегким окажется и путешествие по земле. Добкин посмотрел на старика.

– Вытащите его на грязевые отмели и оставьте шакалам, а утром займетесь своими делами.

Старик вежливо кивнул. Ему не требовались подсказки и советы. Его деревня существовала в режиме выживания уже на протяжении более двух тысячелетий, проходя через события лишь по масштабу уступающие Холокосту в Европе.

– Да пребудет с тобой Бог в твоем путешествии, Бенджамин.

Добкин был одет в запачканные кровью штаны и куртку мертвого ашбала. Тот скоро окажется в желудке у шакалов, но Добкина не покидала тревога при мысли, что Риш в конце концов доберется до этой деревни, чтобы отомстить, и очень быстро завершит дело, которое не смогли закончить два тысячелетия лишений и бед.

– Захотят ли твои люди вернуться в Израиль, если это можно будет устроить?

Шер-яшуб посмотрел на Добкина:

– В Иерусалим?

– Да, в Иерусалим. А впрочем, в любое место в Израиле. На побережье, если хотите. В Герцлию.

Он с трудом мог представить, что происходит в уме старика. Израиль был для него лишь библейским названием, как и Сион. Он едва ли представлял собой реальное место и имел не больше значения, чем еще два дня тому назад имел Вавилон для самого Добкина.

– Это хорошее место. С хорошей землей.

Как, черт возьми, перекинуть мост через два тысячелетия истории? Не только сам еврейский язык уже стал другим, но и все понятия и ценности разошлись полярно.

– Здесь вас постоянно подстерегает опасность.

Имеет ли он право обещать им возвращение в Иерусалим? А если они согласятся, сумеет ли он все организовать? И все-таки Добкин продолжал свою речь:

– Вы слишком долго живете в Вавилоне. Пора возвращаться домой.

Он должен проявить настойчивость. Они ведь словно дети и сами не понимают, что именно в Израиле им будет хорошо. Генерал не мог видеть, что евреи живут в подчинении, почти в неволе. Иногда Добкин, путешествуя, встречался в некоторых странах со своими соплеменниками, терпящими унижение. Тогда ему непременно хотелось крикнуть: «Возвращайтесь домой, идиоты! Возвращайтесь домой и поднимите голову! Там, на родине, сейчас ваше место. Мы купили его своей кровью».

Он еще сильнее сжал руку старого раввина:

– Вернитесь домой.

Шер-яшуб положил свободную руку на плечо Добкину.

– Уважаемый, – начал он, – ты пришел сюда, чтобы вызволить нас из плена? Или тебе предназначено оказаться невольным орудием нашей гибели? Подожди, не перебивай. Дай мне закончить. В Книге Книг сказано: «Тогда поднялся глава отцов и священники, и жрецы со всеми теми, чей дух поднял Бог, чтобы пойти и построить дом Господа, который есть Иерусалим». Но Бог не возвысил дух моих предков, и они остались здесь. Так позволь мне сказать тебе вот что, Бенджамин. Когда этот священный дом вернувшихся изгнанников, Второй Храм, тоже оказался разрушенным, а его жители рассеялись и разошлись по всему миру, именно евреи Вавилона поддерживали огонь в светильнике знания. Именно Вавилон, а не Иерусалим, стал первым городом еврейской учености и культуры в то время. Израиль всегда будет нуждаться в своих изгнанниках, Бенджамин, чтобы оставалась на земле уверенность в том, что есть кто-то, кто выполнит Закон и вернется в Иерусалим, окажись он разрушенным еще раз.

Он улыбнулся, и его смуглое даже в лунном свете лицо покрылось сеточкой мелких морщинок:

– Надеюсь, что дух Господа подвигнет тебя когда-нибудь на строительство Третьего Храма. И если ты это сделаешь, то помни: даже если Иерусалим падет снова, то всегда найдутся евреи Диаспоры и мы, те, кто живет в неволе, чтобы явиться и построить Четвертый.

Он сжал руку и плечо Добкина и легонько подтолкнул его вперед.

– Иди, Бенджамин. Иди и закончи свое дело. И тогда, когда все будет в порядке, мы, может быть, вновь поговорим об Иерусалиме.

Добкин быстро повернулся и энергично зашагал к краю косы. Оглянулся через плечо и помахал освещенным лунным светом, закутанным в длинные одежды неподвижным фигурам. Чувство нереальности происходящего вновь, уже не впервые, охватило его. Пейзажи, звуки и особенно запахи этих мест мешали спокойно и трезво рассуждать, думать так, как подобает военному человеку в двадцатом веке.

Добкин посмотрел в воду Евфрата. Там его ждало странное суденышко под названием «гуфа». Оно представляло собой всего лишь круглую плетеную корзину, обмазанную знаменитым вавилонским битумом. Выглядела она так, словно ее только что вымазали илом. Ей могло быть и несколько дней от роду, и несколько тысячелетий. Добкин погрузился в нее, и гуфа осела почти до краев. Молодой человек по имени Шислон прыгнул за ним следом, нимало не смущаясь тем фактом, что для него в лодке оставалось лишь несколько сантиметров свободного пространства. Гуфа опасно накренилась, но вскоре выпрямилась, оставив над поверхностью воды десять сантиметров борта со стороны Шислона и пять со стороны Добкина. Парень взял длинный шест, отвязал веревку и оттолкнулся от берега.

Добкин быстро догадался, что гуфу не использовали, когда Евфрат был таким полноводным и быстрым, как сейчас. А через несколько минут его догадка нашла свое подтверждение, поскольку как бы Шислон ни наклонялся, шест не доставал до дна реки. Парень посмотрел на Добкина и улыбнулся.

Гуфа набирала скорость. Добкин знал, что им необходимо причалить к берегу в двух километрах ниже по течению, иначе они пропустят Вавилон и ему придется возвращаться пешком по берегу. А для этого генерал не чувствовал в себе достаточных сил. Он улыбнулся в ответ молодому человеку, который старался выглядеть очень спокойным, но на самом деле явно был испуган и не мог скрыть этого.

Еще одним вариантом, на который рассчитывал Добкин, было оказаться в Хиллахе. Там он мог найти поддержку. Можно бы отправиться прямиком в гарнизон Хиллаха и объяснить ситуацию. Они позвонят в Багдад. Но гарнизон Хиллаха и местные власти и без того должны знать, что в Вавилоне что-то происходит. Тогда почему же они не пытаются ничего выяснить?

Он задумался. Евреи не привыкли надеяться на то, что кто-то из внешнего мира окажет им помощь или проявит милосердие. Они всегда подозревают предательство и часто оказываются правы в своих подозрениях. Нет, в Хиллах идти не следует. Нужно найти гостиницу или музей, добраться до телефона и позвонить в Израиль. Только оттуда можно ожидать помощи. Только там живут люди, которым не все равно, выживут ли или погибнут их соотечественники здесь, в Вавилоне. Для них это действительно важно.

Шержи дул над водой, и отсутствие песчаной бури возмещалось его скоростью и силой. Гуфа прыгала, качалась и кренилась, и вода то и дело перехлестывала через борт. Круглое утлое суденышко постоянно вращалось, и Добкин начал ощущать подступающую дурноту. В паху не проходила боль, бедро горело. Он склонился через борт, и вся его еда, состоявшая из горячего лимонного чая и рыбы под названием «масгуф», оказалась в воде.

После этого генерал почувствовал себя немного лучше и, прислонившись к борту, сполоснул лицо. Добкин разглядел на дальнем берегу несколько огней и показал на них рукой.

– Квейриш, – произнес парень.

Сейчас уже Добкин не сомневался, что его капитана очень волнует погода. Люди с Запада всегда безотчетно доверяют местным проводникам, но на самом деле правда состоит в том, что коренные жители делают редко или не делают вовсе те вещи, которые путешественники считают обычной для них процедурой. Несомненно, Шислону еще ни разу в жизни не доводилось пересекать Евфрат во время половодья ночью, когда дует шержи.

Добкин попытался рассмотреть что-то на обоих берегах. На восточном огромные массы песка закрыли саваном землю и луну. Он знал, что для его товарищей на холме это сулит начало последнего акта еще до захода луны.

Ниже Квейриша река изгибалась, и гуфа понеслась еще быстрее. Суденышко оказалось в плену все ускоряющегося течения в узком русле. Шислон не оставлял попыток нащупать шестом дно и однажды едва не опрокинул лодку, которую поток готовился с жадностью сожрать.

Добкин пытался оценить траекторию движения, с тем чтобы угадать, когда наконец их маршрут пересечется с линией берега. Впереди он видел поворот русла на запад, и если они не перевернутся раньше, то, возможно, сумеют именно там высадиться на берег. Тогда они окажутся у южной стены города, и генералу ничего не останется, как пешком пройти примерно два километра до Ворот богини Иштар и гостиницы. Он пытался решить, что же будет делать, если все получится именно так.

* * *

– Несчастья и победы самым тесным образом связаны между собой, – заметил Хоснер.

Берг засунул в свою трубку сразу несколько сигаретных окурков и зажег ее так, как только заядлый курильщик умеет зажигать курево на свистящем ветру.

Оба сидели, скорчившись, в том, что осталось от траншеи на восточном склоне холма. Ветер неумолимо наметал в расщелину песок, медленно и равнодушно выравнивая поверхность.

– Где же Каплан? – уже во второй раз спросил Берг.

Хоснер не мог понять, откуда Берг знает, что Каплан исчез. Возможно, от Наоми Хабер. У Берга ведь имелись свои преданные люди.

– Знаешь, а ведь во время Первой мировой войны совсем неподалеку отсюда, в местечке под названием Кут, целая британская армия оказалась осажденной турецкими отрядами. – Хоснер зажег целую сигарету. – Британский экспедиционный корпус приплыл из Индии и высадился в Персидском заливе, в устье Тигра и Евфрата. Они собирались отвоевать у Турции древние земли Месопотамии. А арабское население – и пустынные арабы, и арабы болот – действовали словно хищники: они раздевали и обирали убитых и добивали раненых. Они буквально изводили обе армии и убивали солдат, отставших от основных сил, чтобы обокрасть их. В этой истории заключен нешуточный урок, и суть его в том, что нельзя появляться на глинистых равнинах. Если мы там появимся и ашбалы нас не схватят, мы все равно окажемся в руках мародеров.

Берг поплотнее обернул шарф вокруг лица и, спрятав трубку от ветра в его складках, жадно затянулся и посмотрел на Хоснера:

– В этом я с тобой абсолютно согласен. Попозже мы расскажем об этом министру иностранных дел. Но все же, где Каплан?

– Эта история имеет продолжение, и из нее вытекает еще один урок, Исаак.

Берг выпустил дым изо рта, одновременно покорно вздохнув.

– Ну так вот, после серьезной битвы с турками британцам пришлось остаться в этом городке, Куте. У них закончились припасы. А турки осадили город, причем осада продолжалась несколько месяцев. Британские войска пытались прорвать осаду извне и несколько раз подходили к городку на расстояние всего лишь километра, но всякий раз турки отбрасывали их назад. В конце концов осажденным отрядам британцев пришлось сдаться, поскольку припасы их истощились окончательно. А самой суровой критике командир осажденного подразделения – и это указывалось в докладе военного ведомства – подвергся за то, что не организовал вылазок и набегов в лагерь турецких войск. Доклад этот призывал покончить со статичной обороной в принципе и перейти к обороне мобильной и активной. Никаких стен. Только огонь и маневры. Сейчас военная наука уже приняла это. Почему же не хочешь принять и ты?

Берг с усилием выдавил из себя усмешку:

– С трудом нахожу параллели в твоем рассказе. Где Каплан? Внизу, на склоне?

– Параллель существует, и заключается она в том, что хорошая тактика – всегда хорошая тактика, будь то Кут, Хартум или Вавилон. А кстати о Хартуме, Берг, не забудь, что в свое время британские отряды попали туда с опозданием всего лишь на один день. Но от этого ни генерал Гордон, ни его люди, ни гражданское население не стали менее мертвыми. Если помощь не придет в ближайшие несколько часов, нас постигнет та же участь, Берг. Вот мы здесь сидим и, пока никто нас не крошит на мелкие кусочки, обманываем сами себя, полагая, что находимся в безопасности. Но едва склон покроется визжащими и вопящими ашбалами, мы тут же начнем причитать, жалея, что не сделали то и не попробовали это. Поверь моим словам, Исаак, любое самое отчаянное средство, которое выиграет нам время, стоит усилий и риска.

– Куда он пошел? К Воротам Иштар?

– Нет, всего лишь вниз, к внешней стене города. Они ведь изберут именно этот маршрут.

– Откуда у тебя эта уверенность?

– Все военно-полевые проблемы имеют ограниченное количество решений.

– Когда мы вернемся отсюда, я первым делом устрою тебя преподавать в военный колледж.

Неторопливо покуривая, Хоснер прислонился спиной к стене окопа и закрыл глаза.

– Когда мы будем судить Бернштейн с Аронсон, до того, как будем судить тебя, или после?

В своей жизни Хоснер познал немало как унижений, так и уважения. Все это было явно не для него. Он не любил делить ничего своего, тем более не хотел делиться властью и ответственностью. Он быстро сел и постучал пальцем Бергу в грудь.

– Ну-ка хватит меня пинать, Исаак, а не то, смотри, как бы тебе не оказаться на скамейке вместо меня. Если дело дойдет до голосования, то они выберут истинную сволочь, которой доверят вывести их из окружения, а не эрзац-сволочь, как ты или государственное лицо, как Вейцман. Они доверят свою судьбу настоящему. Они знают, что не могут доверять тебе или Вейцману ни в принятии непопулярных решений, ни в их исполнении. Так что отвали-ка. Достаточно скоро я уберусь и с твоей дороги, и из твоей жизни.

Берг не отрываясь смотрел на огонек своей трубки.

– Я не верю тебе, Яков. Тот, кто считает победы и поражения тесно связанными между собой, похож на игрока, требующего очередную карту, когда он и так уже имеет двадцать очков. Мы в разведке играем по другим правилам. Пусть меньше выигрыш, но и меньше потери. И никогда не гонимся за большим кушем, если он грозит большими потерями. Сегодня так ведут игру все армии, все службы разведки и министерства иностранных дел. А ты – последний из крупных игроков. Но даже тебе не разрешается ставить на кон жизни других людей. Даже жизнь одного человека – будь то такой храбрец, как Моше Каплан, – не должна подвергаться риску, сбрасываться со счетов, даже если существует шанс, что это поможет остальным.

– Ты сам чертовски хорошо знаешь, что одна жизнь – небольшой риск. По правилам твоей вонючей теории игры это может считаться приемлемой потерей за возможный большой выигрыш.

– Наверное, это очень субъективно. Я вовсе не рассматриваю потерю одной человеческой жизни как малую потерю.

– Ну ты и лицемер, Берг! В своей жизни ты делал вещи и похуже. И не притворяйся, что не обрадовался, когда я отправил Добкина. Ты прекрасно понимаешь, что его миссия – почти верная смерть, но ты вовсе не казался и не кажешься убитым горем по этому поводу.

– Но то ведь совсем иное дело. Добкин – профессионал. Человек его типа прекрасно понимает, что такое время, как сейчас, выпадает лишь раз в жизни.

– Это не делает миссию легче и проще ни для него, ни для меня. Неужели ты полагаешь, что мне доставило удовольствие посылать их обоих?

– Такого я не говорил. Умерь свой пыл. Я всего лишь играю здесь роль адвоката дьявола.

– Мне не нужны больше ни дьяволы, ни их адвокаты, Берг. Я просто делаю то, что считаю необходимым делать. И от всей души надеюсь, что люди там, и в Иерусалиме, и в Тель-Авиве, забудут обо всех теориях игры, потому что не пожелай они вступить в большую игру за нас, если, конечно, когда-нибудь обнаружат, где мы находимся, то нам всем просто крышка.

Берг застывшим взглядом смотрел вдоль склона холма, и голос его звучал отстраненно:

– Может быть, лучше нам оказаться мертвыми, чем стать причиной еще одной войны или же своим спасением поставить под удар успех мирной конференции.

Эти слова моментально осветили Хоснеру все, что до этого оставалось неясным и темным. Берг просто готовится принести их всех в жертву абстракции – тому нечто, что он считает высшим благом. Он с куда большим удовольствием увидит, как они храбро и тихо умирают, чем позволит поставить государство Израиль в затруднительное положение. Если вдуматься, все зависит лишь от меры. Он, Хоснер, готов принести в жертву Каплана, себя или кого-то еще ради высших целей. Так где же граница дозволенности жертвоприношений? Если бы на Израиль напали, смог бы он воздержаться от использования своего ядерного оружия «ради человечества и высшего блага»? Имеет ли кто-то, будь то человек или государство, право сказать: «Высшее благо, черт его побери! Я хочу жить, заслуживаю права на жизнь и убью всякого, кто попытается положить конец моей драгоценной жизни!»

Но люди всегда приносили жертвы ради высших целей; сейчас вот и Каплан делает именно это. Каплан, лежащий в полном одиночестве в темноте, – Яков мог по минутам сосчитать время, отпущенное ему на грешной земле. А Берг готов скорее позволить всем, включая самого себя, умереть, чем вынудить Израиль принять решение.

Хоснер задумался об этом. Он готов пожертвовать своей жизнью. Но только потому, что судьбе было угодно поставить его в положение, где продолжать жить может оказаться хуже, чем умереть. А Хоснер поставил в такое же положение Каплана. Каплан уже не сумел бы вести нормальную жизнь, отклони он предложение Якова сложить свою голову. Но он прекрасно понимал, что на самом деле не вопрос жизни или смерти так волнует его. Речь шла о принципе агрессивного вмешательства. Евреи Израиля не должны позволить себе сползти к той пассивной роли, которая стала причиной гибели евреев в Европе.

Все существо Хоснера восставало против аргументов Берга. Если бы премьер-министр прямо спросил его, он ответил бы так:

– Да, действительно, я хочу, чтобы вы немедленно и любым способом добрались сюда и спасли нас. Какого черта вы все там копаетесь?

Наверняка Берг в душе тоже так считает. Он только разыгрывает роль адвоката дьявола. Говорит, как, наверное, говорили бы Мириам и министр иностранных дел. Берг, шпион Берг, умел разговаривать на самых разных языках. Но если он действительно думает так, как говорит, то тогда он явно ошибается. За ним вообще неплохо бы последить. Он может и уйти.

* * *

Хоснер остался в окопе в одиночестве. Пыль и песок заполняли пространство, засыпая уже его ноги. То место, где напротив него сидел Берг, совсем сгладилось. Когда-нибудь песок укроет и «конкорд», и останутся лишь его смутные очертания. Их кости окажутся похороненными в пыли, и вообще все, что останется от них самих и их дел, станет лишь еще одним свидетельством мученичества и страдания, и свидетельство это поступит в Иерусалимскую библиотеку. Хоснер собрал пригоршню пыли со своей ноги и швырнул ее по ветру. Вавилон. Боже, как он ненавидит это место! Ненавидит каждый квадратный сантиметр его мертвой пыли и глины. Вавилон. Губитель душ. Он стал свидетелем миллионов случаев морального падения. Убийства. Рабство. Греховное совокупление. Кровавые жертвы. Как могла его любовь расцвести в таком месте?

Он послал за ней, но никакой гарантии, что она придет, не было. Сердце тяжело стучало в груди. Руки дрожали. Мириам, приходи же скорее! Ожидание казалось бесконечным. Он посмотрел на часы: прошло пять минут после того, как ушел Берг. Три минуты после того, как он отправил посыльного на «конкорд». Он хотел встать и уйти, но не смог заставить себя покинуть то место, куда она придет, чтобы встретиться с ним.

Наконец Хоснер услышал два голоса и увидел два силуэта. Один силуэт указал рукой в его строну, повернулся и удалился. А другой приблизился к нему. Он облизал пересохшие губы и заставил голос не дрожать.

– Сюда! – позвал он.

Мириам скользнула в окоп и встала на колени возле него.

– В чем дело, Яков?

– Я… я просто хотел поговорить с тобой.

– Я свободна?

– Нет, этого я сделать не могу. Берг…

– Ты можешь здесь делать все, что захочешь. Ты – царь Вавилона.

– Прекрати сейчас же.

Она наклонилась к нему:

– Какая-то маленькая частичка тебя полностью согласна с Бергом. Эта частичка говорит: «Заприте эту сучку и держите ее под замком. Я – Яков Хоснер. Я принимаю серьезные решения и выполняю их».

– Не надо, Мириам.

– Пойми меня правильно. В данном случае я волнуюсь вовсе не за себя и не за Эсфирь. Я волнуюсь за тебя. Если ты позволишь продолжать этот фарс, то какая-то часть твоей души просто погибнет, умрет. С каждой минутой, пока ты позволяешь всему этому продолжаться, в тебе остается все меньше и меньше человека. Хоть однажды встань на сторону сострадания и доброты. Не бойся показать всем того Якова Хоснера, которого знаю я.

Хоснер покачал головой:

– Не могу. Боюсь. Боюсь, что если я проявлю доброту, то все здесь сразу развалится на части. Боюсь…

– Боишься, что если проявишь сочувствие, то сам развалишься на части?

Он подумал о Моше Каплане. Как смог он так поступить с этим парнем? Он подумал о другом Моше Каплане – скрывшемся в тумане ушедших лет. Вспомнил, как Мириам читала Равенсбрюкскую молитву.

И словно прочитав его мысли, она произнесла:

– Я не хочу стать твоей жертвой, твоим ночным кошмаром, твоим леденящим душу привидением. Я хочу помочь тебе.

Хоснер поднял ноги и уткнул голову в колени. Эту позу он не принимал с самого детства. Сейчас он позволил себе потерять самообладание.

– Уходи.

– Все вовсе не так просто, Яков.

Он поднял голову:

– Нет, совсем не просто.

Хоснер посмотрел на нее сквозь темноту.

Мириам изумилась тому, насколько потерянным он выглядел в эту минуту. Таким одиноким.

– Чего ты от меня хочешь?

Он покачал головой. Голос его задрожал:

– Не знаю.

– Ты хочешь сказать, что любишь меня?

– Я дрожу, словно школьник на первом свидании, и голос звучит октавой выше.

Она вытянула руку и погладила Хоснера по волосам.

Он взял ее руку и поднес к губам.

Хоснеру хотелось целовать ее, ласкать, осыпать нежностями, но вместо всего этого он лишь обнял ее и крепко прижал к себе. А потом аккуратно отстранил от себя и встал на одно колено. Залез в нагрудный карман и что-то оттуда достал. На открытой ладони протянул ей. Это оказалась серебряная Звезда Давида, составленная из двух сопряженных треугольников. Некоторые из заклепок разболтались, и треугольники потеряли жесткость. Он постарался сказать как можно более непринужденно:

– Я купил ее в Нью-Йорке во время своей последней поездки. У Тиффани. Когда-нибудь отдай ее в ремонт вместо меня, хорошо?

Он протянул ей звезду. Мириам улыбнулась:

– Твой первый подарок мне, Яков, и тебе приходится притворяться, что это вовсе не подарок. Спасибо!

Внезапно лицо Мириам стало очень серьезным. Она опустилась на колени на дне окопа и внимательно посмотрела на серебряную звезду в своей руке.

– О Яков! – прошептала она. – Пожалуйста, не выбрасывай свою жизнь!

Она зажала звезду в руке и крепко прижала к груди. Лучи врезались в руку, но женщина не разжимала пальцы, пока не пошла кровь. Она низко опустила голову и сдерживала слезы до тех пор, пока тело не начало трястись от переполнявших ее рыданий.

– О проклятие, проклятие! – Мириам с силой ударила кулаком по земле. А потом прокричала, пытаясь утихомирить ветер: – Ну нет же, я не позволю тебе здесь умереть!

Хоснер не произнес ни слова, но в его глазах тоже стояли слезы.

Дрожащими руками Мириам сняла с шеи серебряную цепочку с кулоном в форме слова «жизнь» на иврите, застегнула цепочку на шее Якова и притянула его голову к себе.

– Жизнь, – произнесла она сквозь слезы. – Жизнь, Яков.

* * *

Моше Каплан лежал в маленьком овраге и сквозь ночной прицел изучал местность. Луна светила слабо, зато пыли в воздухе летало очень много, но Каплан без труда различал цепочку ашбалов в маскировочных одеждах и прислонившихся к низкой стене менее чем в двадцати метрах от него. Картина напомнила ему гравюру девятнадцатого века под названием «Сборище оборотней». На ней гротескно изображались получеловеческие фигуры на фоне стены церковного кладбища, освещенные луной. Картинка была страшненькая, однако не страшнее, чем зеленоватое изображение в его приборе.

Он смотрел и смотрел, и внезапно картинка потускнела: сели батареи. Каплан взглянул в последний раз перед тем, как картинка полностью потемнела, и нажал на спусковой крючок.

На холме все сразу поняли, что их час пробил.