Текст книги "Дара. Анонимный викторианский роман"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

С тех пор, как я стал «шестеркой» Николаса Доуни, в мою каждодневную рутину вошли некоторые перемены. Теперь мне приходилось вставать в шесть часов утра и при свете сальной свечки готовить ему завтрак, состоявший из чая или кофе, вареных яиц, сандвичей и жареного цыпленка, так что у меня почти не оставалось времени, чтобы проглотить кусок хлеба с маслом, составлявший мою утреннюю трапезу. Если не считать маленького кусочка говядины или баранины с картошкой, который подавали в полдень на обед, хлеб с маслом для нас, младших ребят, был основным источником существования. Если бы не продуктовые посылки, приходившие от отца, который сам прошел в юности через все радости обучения в закрытой школе, я, без сомнения, умер бы от истощения. Все эти лишения вкупе с предоставлявшейся мне привилегией носить школьную униформу – черный пиджак, жилетку и белую рубашку с черным галстуком – с правом сносить побои и унижения от учителей и старшеклассников обходились моему отцу в двести пятьдесят фунтов в год.

Единственными просветами в этом жалком существовании бывали минуты, когда мой покровитель Николас Доуни подзывал меня к себе и, покрывая нежными поцелуями, усаживал к себе на колени. Больше всего он любил целовать меня в шею, рядом с родимым пятнышком. Когда я со вздохом прижимался к нему, его быстро охватывало возбуждение, и он, сорвав с меня одежду, овладевал моим покорным телом. Я очень привязался к Николасу и со временем пришел к тому, что стал с радостью и нетерпением ожидать нашей следующей интимной встречи. Прошло несколько месяцев, и я уже стал его преданным рабом. Теперь я жил только ради его поцелуев и был готов на все, чтобы доставить ему удовольствие.

Когда он покинул школу, чтобы поступить в Оксфордский университет, я больше недели не мог уснуть – стоило мне закрыть глаза, как меня начинали душить рыдания. Когда же я в свою очередь поступил на первый курс того же университета, то узнал, что он закончил обучение за год до этого и уже получил офицерский чин в гренадерской гвардии.

В Оксфорде я стал восторженным театралом и постоянным участником университетского театрального общества. Поначалу я помогал в подготовке спектаклей в качестве рабочего сцены, а со временем стал получать небольшие роли в постановках общества. Постепенно я стал все глубже погружаться в околотеатральную жизнь, совсем забросил занятия и чуть ли каждый вечер проводил в лондонских театрах. Сцена настолько поглотила меня, что я решил, что это моя судьба и должен посвятить театру свою жизнь.

Целыми днями я читал пьесы и писал рецензии на те спектакли, что мне удавалось посмотреть. Мои статьи публиковали очень редко, но когда какая-нибудь из них все же появлялась в печати, я чувствовал огромную гордость и волнение.

Так, без особых перемен и безумств, обычно свойственных юности, продолжалась моя жизнь, пока я не дожил до последнего курса. На летние каникулы я приехал в родовое имение и целые дни проводил дома, отчаянно скучая и не зная, чем себя занять. Однажды, бродя по усадьбе, я заглянул на конюшню и заметил там молодого грума. У этого юноши были лицо и фигура античного бога. Ни он, ни я ничего не сказали друг другу, но взгляд иногда способен выразить большее, чем пространное признание… С тех самых пор, как я в последний раз видел Николаса Доуни, я не испытывал такого сильного желания и возбуждения. После того как судьба разлучила меня с Николасом, я держался особняком, ни с кем не завязывая близкой дружбы и отклонял все попытки своих приятелей к более тесному общению. Вожделение и похоть, которые я прочитал в обращенном на меня взгляде юноши, поразили мое воображение, я задрожал, повернулся и быстро зашагал к дому, решив впредь избегать опасного соседства с конюшней.

Возможно, именно благодаря охватившему меня возбуждению я в тот день за обедом завел разговор о своем желании связать свою жизнь с театром. От меня потребовалось немалое мужество, чтобы решиться заговорить на эту тему, потому что мнение отца о театре мне было хорошо известно.

– Театр – это почти то же самое, что бордель, – часто говаривал он. – И каждый, кто переступает порог этих балаганов, ставит себя на одну доску с цыганами, развращенными блудницами и прочей публикой, удовлетворяющей потребности и вкусы самой низкопробной части общества.

Услышав о моих театральных амбициях, он побагровел и как будто даже раздулся от негодования. Кусок застрял у него в горле, и он принялся кашлять и хрипеть, колотя по столу стиснутыми кулаками. Предвидя поток грубой брани, готовой вот-вот обрушиться на мою голову, я поспешно вскочил из-за стола, ретировался в свою спальню и заперся за замок.

На следующее утро я дождался, пока он уйдет из дому, и только после этого решился спуститься к завтраку. Перекусив, я вышел на улицу, чтобы побродить на свежем воздухе и насладиться солнечной погодой. Стояло божественное утро, и красота Господня творения предстала передо мной во всем своем великолепии. Я словно во сне бродил по усадьбе, наслаждаясь теплыми лучами солнца, которые придавали поэтическую легкость и какую-то прозрачность всему, что было омыто их светом. Могу поклясться, что я не сознавал, куда ведут меня ноги… до того момента, пока не оказался в конюшне наедине с тем самым красивым грумом.

Наши глаза встретились, и я почувствовал, что он зачаровал меня своим долгим, пристальным плотоядным взглядом. Не отводя от меня глаз, он медленно подошел ко мне и, поглаживая меня, как норовистого жеребчика, осторожно повел за руку в одно из лошадиных стойл. Я послушно расстегнул пуговицы, брюки соскользнули с меня на землю. Тогда он резко развернул меня лицом к стене и, толкнув на кучу соломы, сорвал с себя штаны. Он опустился на колени и сразу вошел в мой послушно подставленный зад. Из моей груди помимо моей воли вырвался довольный, хриплый стон, но вдруг я услышал, что мой любовник громко закричал от боли – на его спину со свистом обрушился кнут моего отца.

Я не могу описать ярость, которая охватила отца, когда он нашел меня в таком постыдном положении с одним из собственных конюхов. Мне, вероятно, никогда не удастся загладить в памяти тот стыд и унижение, которые мне пришлось пережить, пока я натягивал на себя штаны под его презрительным взглядом.

Я провел долгую бессонную ночь, а на следующее утро, подавленный и уставший, потерявший всякую надежду и интерес к жизни, предстал перед своим отцом, чтобы выслушать его приговор. Он сидел за своим столом в библиотеке и, видимо, чувствовал ко мне такое омерзение, что даже избегал смотреть на меня во все время нашего разговора.

– Я не верю в тебя и не надеюсь на твое исправление. Ты навлек позор на свое родовое имя, на имя, которое до сих пор произносилось в обществе с уважением и почтением, – холодно сказал он. – И все же, какой бы безнадежной я сам не считал эту затею, мой долг – сделать все, что в моих силах и в моей власти, чтобы ты стал мужчиной. Вся моя жизнь до сих пор протекала в ожидании того дня, когда ты приведешь в дом жену и произведешь на свет наследника родового имени. Ты – мой единственный отпрыск, последний в роде Кеннетов. От тебя зависит очень многое. – Он посмотрел на меня и возвысил голос: – Ты хоть понимаешь, до какой степени я от тебя завишу? Понимаешь, что в твоих руках – продлится ли род Кеннетов в веках, или зачахнет, погребенный сорной травой?

– Да, отец, – пробормотал я.

Он наклонился и достал из ящика письменного стола два конверта.

– Завтра ты отплывешь из Ливерпуля в Америку. Там, неподалеку от Нью-Йорка, у кузена твоей матери есть кусок земли под фермой. Там ты и поселишься и будешь работать на его ферме. Ты останешься там, пока не сможешь доказать, что ты мужчина. Как приедешь в Америку, найди себе какую-нибудь хорошенькую потаскушку и уложи ее к себе в постель. Мне глубоко наплевать, сколько женщин ты употребишь и сколько ублюдков ты наплодишь, – лишь бы ты держался подальше от мужчин. – Он запнулся и быстро взглянул на меня. – Ты меня понял?

Я смог только кивнуть в ответ – судьба американского батрака показалась мне ужасной участью.

– В этом конверте, – продолжил он, протягивая его мне, – письмо к кузену твоей матери, в котором содержится строжайшее указание нагружать тебя работой, чтобы ты был занят с рассвета и до заката. Дисциплина – вот, что тебе нужно. Она удержит тебя от содомского греха. Ферму ты найдешь без труда – адрес написан на конверте. А вот второй конверт, адресованный в Нью-Йоркский банк. В нем содержится указание ежемесячно выплачивать тебе некоторую сумму, которой должно быть вполне достаточно для твоих нужд.

Гнев, душивший его все сильнее по мере того, как он продолжал говорить, стал прорываться наружу.

– Будь наконец мужчиной, сын мой, – заорал он. – И не смей сюда возвращаться, пока не представишь мне доказательства того, что ты действительно мужчина, ты, слюнявый, бесхарактерный, голозадый педераст!

Стоит ли говорить, что, прибыв в Нью-Йорк, я не стал извещать об этом своих родственников по материнской линии…

В то утро я проснулся довольно поздно, но все же не настолько, чтобы опоздать на встречу, назначенную на полдень в Национальном театре. Дара уже встала и, как только я открыл глаза, протянула мне чашку горячего кофе. Она успела заручиться моим согласием на то, что на эту встречу мы пойдем вместе – она не меньше меня прониклась желанием попробовать свои силы в театральной постановке.

Джонатан Ид встретил нас в фойе и провел на сцену. Я познакомил его с Дарой и, запинаясь, попытался объяснить ее присутствие:

– Это мой близкий друг. Она родом из Англии, и ей очень хотелось бы сыграть в вашей труппе.

Когда ей этого хотелось, Дара, как никто другой, умела вызвать в любом мужчине, с которым сводила ее судьба, чувство восхищения и радостного возбуждения. Так что Джонатан быстро смягчился, как только она взялась его очаровывать.

Это был рыжий, веснушчатый человек лет сорока, среднего телосложения, уверенный в себе и последовательный в словах так же, как и в поступках, умевший мягко надавить на всякого, кто осмеливался ему противоречить. В своем элегантном шерстяном сюртуке, шелковом галстуке и светло-коричневом жилете он легко мог сойти за преуспевающего бизнесмена, а не за человека театра.

– Джеймс, – сказал он, приятельски похлопывая меня по спине, – думаю, тебе приятно будет узнать, что я решил подыскать тебе место в нашей труппе. Для двух пьес, которые мы планируем поставить, как раз требуется мужчина с сильным английским акцентом. Где-нибудь на следующей неделе я подготовлю для тебя списки текстов этих пьес.

Я уже открыл было рот, чтобы выразить ему свою признательность, но не успел ничего сказать, потому что он сразу повернулся к Даре.

– Та-ак, а вы что умеете, барышня? Джеймс говорит, что вы родом из Англии, но произношение у вас, если меня не обманывает слух, скорее, американское, чем английское.

Дара улыбнулась, как будто его замечание ей очень польстило.

– Я в этой стране уже давно. Что касается моих умений… я, скажем, могу цитировать Шекспира целый день напролет.

Он встретил ее слова довольно резко.

– В этом я не сомневаюсь. Но вот умеете ли вы играть на сцене? Сможете ли вы быстро и точно выучить свою роль? Если вы намерены стать участницей моей труппы, вы должны быть в состоянии выучить роль в течение одних суток, потому что нам часто приходится ставить по три-четыре пьесы в неделю – и почти без всяких репетиций. Как вы думаете, по силам вам такая задача?

На лице Дары выразилось сомнение.

– Д-да… Да, сэр, думаю, что я справлюсь, – преодолев некоторое колебание, ответила она.

– Вы знаете балладу Гэй «Черноглазая Сюзанна»? – спросил Джонатан.

– Нет, но я уверена, что смогу быстро выучить слова, – с готовностью и уверенностью в голосе ответила Дара.

– Хорошо. Вот вам текст, – сказал он, протягивая ей исписанный от руки листок бумаги. – Мне нужно перекусить, но я вернусь не позже, чем через полчаса. Смотрите, к моему приходу слова должны отлетать у вас от зубов.

Помахав нам рукой на прощание, он вышел через боковую дверь, оставив нас с Дарой в некотором замешательстве.

Наконец Дара прошла в зрительный зал, уселась в одно из зрительских кресел и стала изучать листок, который оставил ей Джонатан Ид, – вид у нее был очень решительный. Она на секунду отвела глаза от бумаги и посмотрела на меня.

– Джеймс, будь так добр, оставь меня одну. Если я хочу в самом деле это выучить, мне нужно как следует сосредоточиться.

Джонатан Ид вернулся минут через двадцать и сразу же размашистым шагом прошел на сцену.

– Поднимайтесь ко мне, – крикнул он Даре, – и оставьте эту бумажку на кресле.

Когда Дара поднялась по ступенькам и подошла к нему, он поставил ее на середину сцены, а сам спустился в зрительный зал и уселся рядом со мной.

– Готово. Ну, приступайте, барышня. И говорите громче, чтобы вас было хорошо слышно даже в самых задних рядах!

Дара нервно откашлялась, произнесла заглавие баллады и начала читать первый куплет.

Джонатан встал со своего места и крикнул:

– Пока все отлично, но все же постарайтесь говорить погромче! Я уверен, что до задних рядов ничего не доходит.

Джонатан Ид всем телом наклонился вперед, внимательно вслушиваясь в ее голос, – на лице его было написано восхищение. Вот, подумал я, девушка, которой врожденное чувство меры, здравый смысл и артистизм безошибочно подсказывают, когда нужно выдержать паузу, а когда можно возвысить голос, чтобы усилить драматический эффект.

Ее умение держаться на сцене и органичное чувство стиха в сочетании с юной красотой производили ошеломляющее впечатление, и даже такой старый циник, как Ид, был потрясен.

Дара была так захвачена стихотворением, что на ее глазах выступили слезы. Джонатан встал и крикнул:

– Вы приняты! – Он двинулся к выходу, но на полдороге остановился и обернулся к нам.

– Жду вас обоих здесь же в ближайший четверг, в полдень.

На следующий день состоялись похороны доктора Шеппарда. Те немногие ценности, что у него были – одежда, золотые часы и кольцо, – мы продали. Вырученных за них денег и той небольшой суммы, что я нашел в кармане его пиджака, как раз хватило, чтобы оплатить гроб, траурную церемонию и небольшой могильный памятник. Надпись на камне была очень короткая – ведь Дара почти ничего не знала о его прошлом и его родных.

Пока могильщики опускали гроб, я перечитывал эти слова: «Доктор Лайонел Шеппард. Умер 2 апреля 1860 г.».

Палящее, жаркое солнце, посылавшее на кладбище свои лучи с ярко-голубого неба, не могло растопить тоски и уныния, овладевших сердцем Дары.

Я думаю, что до той самой минуты, пока могильщики не начали засыпать гроб с телом доктора землей, неумолимо заполнявшей могилу, Дара как будто пыталась не верить в то, что его действительно больше нет, словно не могла осознать факта этой смерти. В этих черных, бездушных комьях, под которыми постепенно скрывался из виду гроб, было что-то окончательное, подводящее последнюю черту, – что-то, от чего по лицу Дары покатились слезы. Зеленое кладбище со всеми его тихими аллеями и тенистыми тропинками расстилалось перед нами. Оно было бы прекрасно, если бы не было кладбищем. Но ни горячие лучи солнца, ни красота пейзажа не могли развеять ее тоски.

По дороге с кладбища нам удалось забраться в проходивший мимо омнибус, который, по обыкновению, был так переполнен, что места хватило только на то, чтобы встать у самого края. Колымагу так бешенно трясло, что, хотя мы и висли на всем, за что только можно было уцепиться руками, все же всякий раз, когда экипаж накренялся на повороте, мы рисковали выпасть на мостовую.

Кучер, яростно понукавший лошадей на поворотах, только усугублял эту беду, так что, когда мы наконец добрались до кафе, я чувствовал себя как пьяница, который с трудом стоит на ногах.

После спокойствия и мирной тишины кладбища Пирлесс Грин городской шум и суета показались нам особенно оглушительными. Все же по сравнению с улицей, где кипело движение, грохотали экипажи и надрывали глотки, стараясь перекричать друг друга, продавцы газет и лоточники, торговавшие всякой всячиной, – кафе казалось настоящим оазисом спокойствия и тишины.

Полуденный наплыв посетителей еще не начался, и в кафе, кроме меня и Дары, никого не было; мы смогли перекусить и побеседовать в относительной тишине. Дара все еще была в сумрачном расположении духа, и я предложил провести этот день дома, а вечером, чтобы немного развеяться, сходить в театр на комедийное представление.

В театре Ниблоу, где на протяжении многих лет ставили «Черного обманщика», был аншлаг, но мне каким-то чудом удалось раздобыть два места рядом со сценой. Вдоль авансцены стоял длинный ряд ночных ваз, или, проще сказать, ночных горшков, в каждом из которых красовался замечательный по красоте букет цветов. Отлично сложенные девочки, одетые ровно настолько, чтобы сохранить видимость приличия и чтобы их нельзя было назвать совсем голыми, выделывали на сцене какую-то бестолковую смесь балета и буффонады. На меня, однако, не произвели ни малейшего впечатления ни дразняще мелькающие разгоряченные груди, ни соблазнительно обнаженные попки, возбуждавшие такое оживление у большинства зрителей. Одним словом, этот вечер разочаровал меня и, думаю, вряд ли очень развеселил Дару.

Наша свадьба, как и похороны доктора, была весьма скромной. Несколько уборщиков, да две-три женщины из тех, что украшают церкви свежими цветами, – вот все, кто присутствовал на церемонии.

Дара была одета в простое белое платье, корсаж которого был украшен незатейливой вышивкой, и произвела хорошее впечатление на дам, ставших нечаянными свидетелями нашей свадьбы. Ее бледное, прекрасное лицо, обрамленное роскошными каштановыми волосами, было кротко обращено к преподобному отцу Холлоуэю, за которым мы торжественно повторяли брачные обеты. Ее глаза были печальны, но, когда она повернулась ко мне, чтобы, по обычаю, поцеловать своего жениха, и нежно мне улыбнулась, я решил, что я определенно счастливчик, если мне удалось завоевать такую красавицу и она согласилась выйти за меня замуж.

Вечером мы отпраздновали нашу свадьбу, устроив настоящий пир: вирджинская ветчина, индюшачьи ножки со специями и рубленый цыпленок в сметанном соусе. Все это сопровождалось бесконечным количеством вафель, поданных с кленовым сиропом в серебряных кувшинчиках, и большим блюдом слоеных пирожков с клубникой.

После ужина мы отправились на бал в Театральный парк, где почти до полуночи танцевали вальсы и кадрили, и вернулись домой глубокой ночью, чувствуя приятную усталость и испытывая одно желание – спать.

В субботу вечером мы отправились прогуляться по Южной улице в гавань. Мы с любопытством рассматривали пришвартовавшиеся там океанские суда. Их высокие мачты и такелаж вздымались над палубами, а огромные бушприты угрожающе нависали над нашими головами. Узкие грязные улочки, примыкавшие к порту, представляли собой не слишком приятное зрелище. В основном они были застроены маленькими лавочками и мастерскими, в которых работали лишь изможденные, морщинистые женщины, оборванные дети, да густобородые евреи, которые портняжили и починяли обувь. Многие эмигранты осели здесь, и жизнь, которую они теперь вели, была совсем не похожа на то, что рисовалось им в мечтах. Мы повернули обратно к дому и по дороге заглянули на заселенную выходцами из Италии Малберри-стрит, полюбоваться многоцветьем нарядных магазинчиков.

Мы прошлись по городу, я показал Даре несколько занятных мест, заметив при этом, что у жителей этого города и в самом деле есть некоторые основания для постоянных утверждений, что у них великий город и что только здесь и можно нормально жить.

– Может он и великий, – откликнулась Дара, – но все-таки не такой большой, как Лондон.

– Это правда, – согласился я, – но знаешь ли ты, что это в самом деле королевский город?

– Королевский? – удивленно переспросила Дара. – С чего ты взял?

– Все очень просто, – сказал я. – Этот город был назван в честь моего тезки герцога Йоркского, который впоследствии стал последним королем династии Стюартов. Если только можно верить всему, что понаписано в книгах по истории, он был пренеприятным типом, этот герцог. Как и многие монархи до и после него, он без колебаний пользовался своим правом короля переспать с любой придворной дамой, которая займет его воображение. Когда его жена умерла, он из всех женщин королевской крови, которые могли подойти ему в жены, выбрал четырнадцатилетнюю Марию Беатриче, итальянскую принцессу, которая как раз собиралась принять монашеское послушание.

– И она была согласна выйти за него? – взволнованно спросила Дара.

– Конечно нет. У нее в этом деле не было права голоса. Принцессы выходят замуж не за тех, за кого им хочется, а за тех, кого выбирают им родители. Когда она услышала об этом предложении, она разрыдалась и на коленях умоляла родителей позволить ей уйти в монастырь, потому что сама мысль об этом браке была ей отвратительна. Когда неделю спустя ее забрали из дома и привезли в Англию, принцесса все еще продолжала плакать.

– Какой ужас! – воскликнула Дара. – Бедняжка… Сколько же ей пришлось пережить, пока ее везли через всю Европу к этому мужчине, которого она и в глаза не видела. А сколько ему было лет?

– Уже за сорок. Он ей в отцы годился. Ему так не терпелось наложить на нее свои лапы, что, встречая судно, которое доставило ее к английскому берегу, он вбежал в воду у Доверских песков. Уже через час после того, как она впервые ступила на землю Англии, ее отвели в церковь, где епископ обвенчал ее с королем, прямо от алтаря, не дожидаясь окончания церемонии, со сладострастной улыбочкой потащившим свою девственную невесту в королевскую опочивальню.

Видимо, мой рассказ о злосчастной женитьбе Джеймса Второго на принцессе Модены произвел на Дару сильное впечатление, потому что в тот же вечер, когда мы раздевались перед сном, она вдруг испуганно взглянула на меня.

– Джеймс, а с этой четырнадцатилетней принцессой… Это все правда? Не легенда? Все так и было, как ты мне рассказывал?

– До последнего слова, – твердо ответил я. – Можешь не сомневаться. В Оксфорде история была моей основной специальностью, а династией Стюартов я особенно интересовался.

– В это трудно поверить, – сказала она. – Это так непохоже на наше время. Ведь королевская семья – воплощение почтенности и респектабельности. Никакой скандальности, никаких сомнительных положений…

– О, да! Средоточие нравственности и справедливости! А тебе известно, что отец королевы Виктории, герцог Кент, много лет прожил по эту сторону Атлантики? У него был дом в Новой Шотландии, в гавани Галлифакса, где он содержал свою любовницу – мадам де Сен-Лоран, которая родила ему пятерых незаконных детей. А когда королевская власть перешла к нему, он с большой неохотой вернулся в Англию и вступил в брак с немецкой принцессой, которая до его смерти успела родить ему единственного ребенка. Этот ребенок и есть королева Виктория. Впрочем, имей в виду, – как бы в пояснение добавил я, – что к нашей королеве я не испытываю ничего, кроме восхищения. Я уверен, что вздумай ее муж, Альберт, вести себя на манер Джеймса Второго, он бы сразу хорошенько получил по заднице ботинком ее величества.

Дара, которая до сих пор слушала меня, испуганно прикрыв рот рукой, весело хихикнула. Постепенно хихиканье переросло в приступ заразительного смеха, и она принялась хохотать и кататься по кровати. Ее так разобрало, что пришлось выбраться из постели и присесть на ночной горшок. Я хорошо понимал эту потребность – у меня самого от долгого смеха иногда возникают сложности с мочевым пузырем.

Забравшись обратно в постель, она прижалась ко мне и, поцеловав меня в шею, промурлыкала мне в ухо:

– Если тебе хочется, ты можешь любить меня… Месячные закончились.

Но все оказалось не так просто. Хотя я с нетерпением дожидался той минуты, когда смогу снова раздвинуть ноги Дары и проникнуть в вожделенную дырочку, – теперь, когда эта минута наступила, моя радость была омрачена черной тенью сомнения. Я вовсе не был уверен, что сумею повторить то, что у меня так хорошо получилось в то чудесное утро. Тогда все, что происходило с нами, было похоже на мечту, на сон, в котором так просто расслабиться и, не размышляя, позволить нести себя ласковым, теплым волнам страсти и наслаждения.

Пытаясь снова вызвать в себе это ощущение, я нежно поцеловал ее в губы, чувствуя, как она ласкает мое нёбо кончиком языка. Я обнял ее и поближе придвинул к себе эту теплую, томную плоть, ощущая, как ее упругие округлости доверчиво прижимаются к моему прохладному телу. Объятие было нежным и полным любви, но вожделение не кипело в моих жилах – плоть моя не стремилась проникнуть в нее и слиться с ее плотью.

Оттолкнувшись от меня, она откинула одеяло и опустилась на колени между моих ног.

Оттолкнувшись от меня, она откинула одеяло назад и опустилась на колени между моих ног. Игривыми пальцами она дразнила моего сонного малыша, пока он не начал потихоньку набухать. Я чувствовал, как он вздрагивает и твердеет, повинуясь нежной ласке, когда она поглаживала его кончиками пальцев.

Наконец она отпустила мой напрягшийся член, радостно улыбнулась и, выжидающе глядя на меня, легла на спину и раздвинула колени. Я немедленно принял это молчаливое приглашение, но стоило мне войти в нее, как я почувствовал себя в ловушке, в жарком, удушливом плену женской плоти и рванулся обратно. Мои руки и ноги внезапно ослабли, а член, только что стоявший, гордо подняв голову, превратился в бесполезно обмякший кусок мяса. Я уселся на корточки, съежился и, сгорая от досады и смущения, до крови прикусил нижнюю губу, как человек, постыдная тайна которого вдруг стала известна всем.

Дара села в постели, ее взгляд выражал нежность и тревогу. Увидев расслабленный кусочек плоти, бессильно свисавший у меня между ног, она наклонилась и ласково потрогала его пальчиками. Но это было бесполезно – он оставался маленьким и беспомощным, так что она потянула его на себя и, как кусочек теста, покатала между своих ладоней.

Видя, что не может ничего поделать, она обвила руками мою шею и нежно меня поцеловала.

– Ничего страшного, милый. Наверное, ты просто устал. Мы сегодня слишком много гуляли.

Она обняла меня и прижала к себе так крепко и уютно, как мать, которая хочет успокоить свое напуганное дитя.

– Не тревожь себя этим, Джеймс. Ты как следует выспишься, отдохнешь – все будет хорошо…

Но меня одолел приступ какого-то малодушного уныния, будущее представлялось мне мрачным и безнадежным.

На следующее утро я вновь предпринял попытку овладеть Дарой, но в точности повторил вчерашнюю неудачу. Дара по-прежнему была жизнерадостна и терпелива, нежными поцелуями, смелыми ласками и объятиями она пыталась разбудить мою страсть. Это дразнило мое воображение, разжигало желание, я испытывал настоящие танталовы муки, но так ничего и не смог. В последнюю секунду меня охватывал страх, неуверенность в себе – я снова терпел поражение.

Всю следующую неделю мы оба прилагали отчаянные усилия, чтобы добиться супружеской близости и получить от семейной жизни ее главную радость и самый ценный дар. Но каждый раз наши старания кончались неудачей, приводя нас к замешательству и горькому разочарованию. Дара была встревожена моим состоянием и сбита с толку тем, что я оказался таким никудышным мужем.

Все это время, несмотря на мою явную несостоятельность, Дара оставалась настоящим ангелом терпения и сочувствия. Но однажды наступила ночь, когда она обессиленно откинулась на спину и закричала приглушенным, безжизненным голосом:

– Если женщина не может привлечь своего мужа, что она вообще может?

До четверга, когда мы должны были снова встречаться с Джонатаном Идом, нам практически нечем было заняться. Это вынужденное безделье угнетало меня, мной овладела какая-то апатия, я стал раздражительным и даже начал затевать споры с Дарой из-за всяких пустяков. А от того, с каким терпением и пониманием она воспринимала мои выходки, меня только еще больше разбирала злость.

Наконец ожидание, казалось, длившееся целую вечность, закончилось и настало долгожданное утро четверга. Мое настроение сразу улучшилось, в Национальный театр мы направились в отличном расположении духа.

Джонатан Ид и остальные участники труппы, уже собравшиеся на сцене, встретили нас самым радушным и сердечным образом.

Со своей обычной, искренней улыбкой Дара представила нас всем присутствующим:

– Я Дара Кеннет, а это мой муж Джеймс, – говорила она, подкрепляя дружелюбную интонацию своего голоса теплым рукопожатием.

Ее неподдельная, трепетная, свободная от кокетства женственность мгновенно привлекла к себе жаркие, оценивающие взгляды мужской части труппы.

Вскоре веселье и беззаботность этой компании передались и нам. Включившись в их пересыпанную шутками, непринужденную беседу, мы быстро переняли тот же тон несколько преувеличенной нежности, в котором они вели разговор, обращаясь друг к другу: «милочка», «ангелочек» или «утеночек». Эта оживленная атмосфера театральной жизни, эта непринужденность – все это было как раз то, чего мне не хватало.

Когда все были в сборе, под руководством Джонатана Ида мы начали репетировать нашу первую пьесу – комедию под названием «Не гоните ветер». Текст мы читали по рукописным спискам, которые только что были для нас в спешном порядке подготовлены. Поскольку мизансцен никто из нас не знал, мы довольно бестолково толпились на сцене и путались друг у друга под ногами. То и дело на сцене раздавался хохот, потому что, к всеобщему веселью пьеса вскоре превратилась в настоящую комедию ошибок. Однако смех быстро затих, как только Джонатан Ид довольно резко призвал нас к порядку и сердито велел всем отправляться по домам, приказав к следующему утру выучить роли назубок.

Мой дебют в качестве профессионального актера на сцене Национального театра состоялся в начале мая. Мне досталась роль типичного английского джентльмена. Спектакль был окончательно сведен буквально за несколько часов до премьеры. Дара играла этакую «мисс бесстыдницу» и вылетала на сцену в каком-то невообразимом буффонадном костюме, в котором были безвкусно перемешаны самые яркие цвета. Ее одежда состояла из развевающегося ярко-синего платья, утыканного множеством бумажных цветов самых немыслимых оттенков, и светлой кружевной шляпки с вишневыми розетками и алыми лентами чуть ли не в ярд длиной, разлетавшимися при каждом повороте вокруг ее головы во все стороны. И хотя сама пьеса не слишком-то веселила публику, каждое появление на сцене Дары зрители встречали искренним смехом.