Текст книги "Дара. Анонимный викторианский роман"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ЗАМУЖЕМ, ДА НЕ ПОД МУЖЕМ

Как-то в один из вечеров вскоре после моего приезда в Нью-Йорк я сидел в «Пивном заведении Пфаффа», лениво размышляя, выпить ли мне еще кружечку, или пора отправляться в театр. Мои раздумья прервала какая-то молодая девушка, которая, пошатываясь, подошла к столику и рухнула на стул напротив меня. Она была явно нездорова и находилась в состоянии крайнего нервного переутомления.

Хотя у Пфаффа бывали всякие посетители, все-таки в основном сюда приходили те, кто имел какое-то отношение к театру и искусству. Другими словами, здесь собиралась разношерстная компания хорошо образованных, «культурных» идиотов, каждый из которых питал заблуждение, что в нем горит какая-то искра таланта, которая в один прекрасный день его прославит.

Эта девушка меня заинтриговала. Прилично одета, очень красива, видимо, совсем одна, без мужчины, и явно чем-то напугана. «Но чем?» – спрашивал я себя, пока она потягивала предложенное мной бренди.

Я назвал свое имя, и она в свою очередь сказала, что ее зовут Дара Тулли. Хотя в ее произношении слышался легкий американский акцент, она сказала, что ее родина – Англия. Возможно, на нее благотворно подействовало бренди, возможно, она была рада встретить земляка; так или иначе, она немного пришла в себя и рассказала мне причину своего состояния. Очевидно, то, что ей пришлось пережить, глубоко потрясло ее, и временами, когда она рассказывала о своем путешествии из Чикаго и о докторе, медленно умиравшем на ее глазах от чахотки, ее речь прерывалась и становилась почти бессвязной. Из того, что я смог разобрать, я понял, что она сидела с ним в темной спальне и слушала, как этот человек разговаривал со своими умершими родственниками, пока что-то в ней не оборвалось и она не убежала из дома.

Эта история произвела на меня тягостное и жутковатое впечатление – такие переживания не должны обрушиваться на нежную, хрупкую девушку. Когда она вдруг пришла в сильнейшее волнение при мысли, что она оставила этого доктора в одиночестве как раз тогда, когда он больше всего нуждался в ее помощи, я предложил ей проводить ее до гостиницы, где они остановились.

Когда мы подошли к отелю, Дара испуганно попятилась, словно не решаясь войти, но я настоял на том, чтобы она показала мне ту комнату, которую занимал доктор.

В спальне стояла кромешная тьма. Прокладывая себе путь наощупь и следуя указаниям Дары, я наконец обнаружил газовый рожок и немного осветил помещение. Должен признаться, то, что я увидел, довольно сильно подействовало на меня: на подушке, бессильно запрокинувшись назад, лежала голова мужчины. Его рот был полуоткрыт, а запавшие, невидящие глаза были обращены на меня. Я всегда чувствую себя неуютно в присутствии больного или мертвеца. Когда я попытался повернуть его, из его рта на меня пахнуло таким невыносимым смрадом, что я мгновенно ретировался к двери и, тяжело переводя дыхание, встал рядом с Дарой.

Она хриплым шепотом спросила меня:

– Он умер, да?

– Не знаю, – с сомнением ответил я.

Устыдившись того, что я так легко потерял самообладание, я расправил плечи и снова подошел к кровати, твердо решив выяснить, жив ли еще этот человек. Тело было еще теплым, но, положив руку ему на грудь, я не почувствовал ни дыхания, ни сердцебиения. Он уже стал добычей смерти.

Мне приходилось слышать, что в таких случаях нужно распрямить конечности покойного, пока тело еще не остыло, потому что иначе, когда оно закоченеет, их уже нельзя будет выпрямить не сломав, и тело будет очень трудно поместить в гроб. Я сдвинул подушку, так чтобы его голова оказалась на одной линии с остальным телом. Покончив с этим, я свел вместе ноги мертвеца и сложил его руки вдоль тела. Затем я снял с себя шейный платок и, подсунув его под подбородок доктора, связал концы у него на макушке, чтобы рот оставался закрытым. Его глаза все еще смотрели в потолок.

Я вспомнил, как ребенком меня однажды привели в дом одного из наших конюхов, чтобы почтить память его трехмесячной дочки, которая умерла за день до того. Когда девочка скончалась, ей, по обыкновению, положили на каждое веко по медной монетке, но, к несчастью, ночью одна монетка скатилась на пол. Тело успело закоченеть, на следующее утро уже ничего нельзя было сделать – веко не опускалось. Когда я увидел этого младенца, один глаз которого был закрыт, а другой – неподвижно уставился в небеса, по моему животу пробежала судорожная дрожь. И, что было хуже всего, меня еще попросили поцеловать это маленькое чудовище и помолиться о ее душе.

Эта картина – широко открытый детский глаз, навечно обращенный кверху потрясла мое воображение и крепко врезалась в память, так что я до сих пор вздрагиваю каждый раз, когда вспоминаю об этом случае. Поэтому я позаботился о том, чтобы шестипенсовики, которые я положил на веки доктора, держались крепко и надежно. К тому времени, как я покончил со всеми этими необходимыми заботами о трупе и вернулся к Даре, меня била нервная дрожь и я отчаянно нуждался в живительном глотке бренди. Мы оба поспешили обратно к Пфаффу, где, пока Дара маленькими глоточками потягивала свою порцию, я успел опрокинуть пару стаканчиков освежающей влаги.

Мы взяли еще по нескольку рюмок, и постепенно на ее щеки начал возвращаться румянец. А когда я рассказал ей о своем намерении присоединиться к театральной труппе, которую как раз собирал для гастролей знаменитый антрепренер Джонатан Ид, ее карие глаза вспыхнули живым интересом. Я обнаружил, что Дара обладает очаровательным, тонким и отзывчивым чувством юмора. Когда я принялся описывать ей причуды некоторых актеров, которых я видел во время своей первой пробы в Национальном театре у Джонатана Ида, она быстро развеселилась и заразительно смеялась моим шуткам.

К тому времени мы оба уже пребывали в благодушном расположении духа, и, к моему удивлению, когда я сообщил ей, что труппа уже начала репетиции шекспировского «Гамлета», она сразу отозвалась:

– О, Офелия! Скажите, вы думаете, как и я, что она действительно «чиста, как лед, и, как снег, непорочна», что это – тип цельной и самозабвенно любящей женщины? Или вам ближе мнение, что она не совсем то, чем кажется, и что под покровом ее безумия находят приют непристойные мысли и порочные желания? – спросила она.

Честно говоря, я не знал, что на это ответить, да у меня и не оказалось такой возможности, потому что она начала наизусть цитировать разные отрывки из пьесы, чтобы доказать свою правоту. Хотя от выпитого бренди ее речь временами становилась невнятной и иногда прерывалась хихиканьем, я понял, что текст она знает великолепно, потому что как раз перед этим я посвятил немало времени изучению этой пьесы, стараясь понять основные черты роли, которую я надеялся получить во время своей следующей встречи с Джонатаном Идом. Слушая, как она рассуждает о характере Офелии, и тихонько посмеиваясь, я невольно подумал, что эта девушка намного интереснее, чем мне показалось вначале.

Когда мы, взявшись за руки, чтобы поддержать друг друга, так как мы оба не слишком твердо стояли на ногах, отправились по ночным улицам обратно к ее гостинице, было уже за полночь. У дверей отеля она снова резко остановилась и отказалась входить внутрь. Она твердо сказала, что, скорее, будет бродить всю ночь по улицам, чем согласится спать в соседней комнате с мертвецом.

Так как до моей скромной двухкомнатной квартирки, которую я снимал над лавкой «Товары из кожи», оставалось пройти каких-то два квартала, я, не вдаваясь в долгие споры, просто повел ее за собой. Меня не слишком прельщала перспектива того, что мне придется провести ночь на жестком полу, в то время как она будет занимать мою кровать, но я смирился с этой неизбежной расплатой за проведенный в ее обществе вечер, который вызвал во мне столько противоречивых чувств.

Однако случилось так, что мне не пришлось в ту ночь спать на полу. Едва услышав о моем намерении, Дара с ходу его отвергла. Посмотрев на кровать, она бросила на меня ласковый, дразнящий взгляд.

– Да здесь вполне достаточно места не то что для двоих – здесь можно втроем спать, – сказала она. – Не получив ответа, она продолжила: – После всего, что вы для меня сделали, не могу же я допустить, чтобы вы спали на полу.

Она расчувствовалась и принялась говорить мне, как много я для нее сделал и как она мне благодарна за эту доброту. Она обняла меня за шею и расплакалась. Потом внезапно опустилась на пол и прикрыла глаза.

– Нет, Джеймс, я не могу лишить вас вашего ложа. Я посплю тут, на полу. – Она свернулась клубочком, как котенок, и сонно пробормотала: – Спокойной ночи, Джеймс. И спасибо за все…

Я был немного смущен и сбит с толку, не зная, как мне быть с этой переменчивой и противоречивой девушкой. Мое сознание было несколько затуманено парами выпитого за вечер бренди, так что я не стал долго об этом задумываться и, пошатываясь и скидывая на ходу одежду, которая оставалась бесформенными комками валяться на полу, подошел к своей кровати, Не успел я забраться под одеяло и потушить свет, как в мою комнату, совершенно обнаженная, вошла Дара.

– Я передумала, – объявила она, – там снаружи слишком холодно. Мне не заснуть. Позволь, я лягу рядом с тобой.

Увидев, что я изумленно уставился на ее обнаженное тело, она нервно засмеялась. У меня есть веское оправдание того, что я так бесцеремонно ее разглядывал: дело в том, что я в первый раз в жизни видел перед собой полностью раздетую женщину.

Внезапно она превратилась в воплощение скромности, быстро прикрыв руками темный кустик волос между ногами.

– Ну, – нетерпеливо спросила она, – мне так и стоять здесь всю ночь, дрожа от холода, или все-таки можно залезть к тебе?

Я подвинулся к краю и приподнял одеяло с той стороны, где она стояла. Она тут же скользнула в нагретую постель, накрылась, пару раз взбила подушку, потом свернулась калачиком и скоро уже спала, повернувшись ко мне спиной. Я же еще довольно долго ворочался, пытаясь унять свое волнение и заснуть.

На следующее утро я проснулся довольно поздно и, открыв глаза, обнаружил, что Дара, лениво подперев голову рукой, с насмешливой улыбкой смотрит на меня.

– Джеймс, когда ты спишь, ты похож на красивого, невинного ангелочка…

Ее великолепно сформировавшиеся груди находились всего в нескольких дюймах от моего лица. Два жемчужно-розовых полушария, взостренных нежными сосцами, жаждущими поцелуев любви. Высвободившись из-под одеяла, я нерешительно накрыл одну из них своей ладонью. Грудь была прохладной на ощупь и бархатистой, как поверхность алебастра. Когда я нежно погладил набухшую в ожидании грудь кончиками пальцев, почувствовал, как соски отвердели и стали тихонько щекотать мою ладонь. Я вспомнил стихи сладкоголосого Соломона:

 
«Два сосца твои,
Как двойни юной серпы,
Пасущиеся среди лилий…»
 

Дара ласково смотрела сверху вниз на мое обращенное к ней лицо. В ее глазах светилась нежность, а ее улыбка согревала меня, как солнечный свет. Когда я осторожно вобрал губами ее сосок, она стала медленно перебирать пальцами мои волосы. Вжимаясь губами в нежную плоть, я почувствовал, как сосок твердеет и набухает у меня во рту, скользя по ласкающему его быстрому языку. Когда я оставил его, чтобы перенести свое внимание на вторую грудь, сосок уже рдел на белой коже, как спелая вишенка. Так прошло несколько минут, потом я приподнялся, чтобы поцеловать ее в губы. Когда ее алый ротик приоткрылся навстречу моему поцелую, я почувствовал, как учащается ее теплое, свежее дыхание, словно призывая меня не останавливаться и вкусить всех прочих радостей и ласк. Блестящий, острый кончик ее язычка, чувственно скользнув по губам, проник в меня, нежными касаниями разжигая вздымавшееся во мне желание. Отдав свои губы в мою полную власть, она в нежном объятии переплела свое стройное тело с моим, сливая женственные округлости своего стана и мою плоть в какой-то единый организм.

Я всегда был уверен, что меня совершенно не привлекает женское тело, но в эту минуту я испытывал такую радость и такое блаженство, которого мне никогда не доводилось пережить с мужчиной. В податливой мягкости ее груди, распластавшейся по моей, в жарком прикосновении округлых бедер была такая чувственная нежность, что кровь вспыхнула в моих венах неведомым мне дотоле вожделением и устремилась в буйный водоворот страсти.

Дара приподнялась и, продолжая целовать меня, положила руки на мой разгоряченный орган. Она стала разглаживать складки на его коже, и от ее прикосновений он выпрямился во весь рост, став еще тверже и толще. Кончиками пальцев она продолжала наигрывать на его туго натянувшейся коже свою нежную мелодию, пока я не был готов закричать от мучительного наслаждения.

Она скользнула под меня, легла на спину, широко расставила колени и, продолжая ласкать мою напрягшуюся плоть, направила ее во влажный розовый рот, приоткрывшийся между ее бедер. Какое-то лихорадочное нетерпение горячей волной бросилось мне в голову, и я вонзился в нее, стараясь проникнуть как можно глубже, словно хотел целиком скрыться в этой жаркой пещере. Покорная и теплая, Дара обвила меня руками и ногами и только тихонько постанывала при каждом вздохе, которым она встречала мои движения. Возбуждение охватывало ее все полнее, она закинула мне на спину свои полные, мягкие бедра и стала извиваться и яростно тереться об меня всем телом, приподнимаясь навстречу моим толчкам, все глубже насаживаясь на мое орудие, пока из нее не вырвалось какое-то исступленное всхлипывание, благодарный плач умиротворенной плоти.

Я был горд и счастлив оттого, что сумел разжечь в ней такое пламя, и испытывал огромное душевное удовлетворение, видя запрокинутое лицо и блаженную полуулыбку, блуждавшую на ее губах. Но у меня еще оставались кое-какие желания, которые властно требовали удовлетворения иного рода. Я охотно приступил к выполнению этого требования. Медленными, мощными толчками я стал раз за разом сотрясать распростертую подо мной расслабленную, податливую женскую плоть. Дара тихонько застонала, ее дыхание сбилось, она, глядя на меня со страхом, покорностью и восторгом, приподнялась, чтобы обнять меня, но, отброшенная очередным толчком, откинулась на спину, отдаваясь моему напору. Мои движения становились все быстрее и неистовее, Дара до крови кусала губы, ее распахнутый вход с новой силой стал истекать горячей влагой, из ее горла доносились невнятные, гортанные звуки. Томящее напряжение все нарастало, пока наслаждение не стало невыносимым и я не почувствовал, что сейчас что-то во мне взорвется. Я инстинктивно задержал дыхание, меня словно подхватила густая, горячая волна и сок жизни хлынул из моих чресел, из моего бьющегося члена в ее покорно дрожащее лоно. Меня пронизал торжествующий, победительный восторг, и когда по телу Дары пробежали последние трепетания истощившейся страсти, я отозвался на ее счастливый стон протяжным ревом. «Да-а-а-а!» – кричал я, сжимая и тиская в руках мягкие половинки ее зада.

Покорная и теплая, Дара обвила меня руками и ногами.

Когда наконец последние содрогания страсти затихли во мне, я бессильно опустился на Дару, закрыл глаза и долго лежал, слушая, как бьется ее сердце, и лениво слизывая капельки горьковатого пота с ее груди.

Мы плотно перекусили в харчевне, которая располагалась напротив моего дома, и, покончив с завтраком, состоявшим из яичницы с беконом, направили свои стопы к Пфаффу, чтобы отпраздновать то, что произошло сегодня утром.

Я очень хорошо помнил напутствие, которое дал мне мой отец, когда я покидал наше родовое поместье.

– Будь наконец мужчиной, сын мой, – начал он гневно. И продолжил, доводя себя до настоящей ярости, которая при его сложении вполне могла привести к апоплексическому удару: – И не смей сюда возвращаться, пока не представишь мне доказательства того, что ты действительно мужчина, ты, слюнявый, бесхарактерный, голозадый педераст!

Впрочем, у него была причина, чтобы так разойтись. Ведь он и в самом деле за день перед этим разговором застал меня «голозадым» на конюшне, где ко мне уже пристроился сзади один похотливый молодой грум…

Ну, теперь-то я доказал, что я – мужчина. В первый раз в жизни я вонзил свое орудие между женскими бедрами, в первый раз познал прекрасную девушку, и нежные взгляды, которыми одаривала меня Дара, лучше всяких слов убеждали меня, что я хорошо справился с обязанностями мужчины и не обманул ее ожиданий.

Есть такая поговорка: «Кларет для мальчиков, портвейн для мужчин, бренди для героев». Я определенно чувствовал себя героем и, придя к Пфаффу, поднял первый бокал бренди за Дару – за девушку, которая подарила мне надежду на то, что я считал для себя несбыточным, – что я смогу жениться и что у меня будут дети. Но выйдет ли она за меня? Вот вопрос, который тревожил меня, пока я угощал ее бренди, надеясь, что оно поможет ей стать сговорчивее и она примет предложение.

Она была возбуждена и весела. Блеск ее глаз стал еще ярче, когда она принялась рассматривать пеструю публику, которая по утрам собиралась у Пфаффа, чтобы пропустить по первому стаканчику бренди. Здесь был, например, Генри Клэтт во главе целой компании неистовых театралов из богемы. Он пришел к Пфаффу вместе со своей подружкой – актрисой Адой Клэр, вокруг которой тоже всегда крутилась толпа восторженных поклонников. Видно было, что Даре пришлась по вкусу артистическая атмосфера этого заведения, несмолкающий гул разговоров и смеха вокруг нее, что все это для нее внове.

Когда я решил выяснить, как она собирается поступить с телом доктора, которое лежало в гостинице, она оставила мои слова без внимания, сказав только:

– Прошу тебя, Джеймс, не говори о покойном. Не сейчас. Такого чудесного утра, как сегодня, у меня не было много-много месяцев. Я так рада и счастлива… я не хочу, чтобы этому что-то мешало. Давай поговорим о Лайонеле чуть позже. Да, я знаю, ты прав – мы должны об этом позаботиться, но… не теперь.

Я был настолько опьянен ее жизнерадостностью и очарованием, да и выпитым, что прежде, чем я успел обдумать свои слова, нежно сказал:

– Дара, у меня такое чувство, словно я знаю тебя много лет… Ты выйдешь за меня замуж?

Она быстро взглянула на меня, недоверчиво нахмурилась и переспросила:

– Что ты сказал, Джеймс?

– Ты выйдешь за меня замуж? – повторил я. – Мы знакомы с тобой совсем недавно, но я очень привязался к тебе и совершенно уверен, что ты – та единственная, которая мне нужна.

Она внимательно вглядывалась в мое лицо, словно пытаясь найти в моих глазах ответ на беспокоившую ее мысль. Перегнувшись через стол, она взяла в руки мою ладонь и зашептала:

– Тебе вовсе нет никакой необходимости на мне жениться только… ну, из-за того… что произошло сегодня утром.

– Дело не только в этом, – с жаром возразил я. – Ты нужна мне, я хочу, чтобы моя жизнь стала и твоей жизнью. Я думаю, мы могли бы быть очень счастливы вместе.

Она все еще смотрела на меня с видимым сомнением.

– И еще я хотел бы, чтобы с сегодняшнего дня я каждое утро, просыпаясь, видел, что ты лежишь рядом со мной.

Ее лицо осветилось нежностью.

– Мне тоже этого очень хотелось бы, Джеймс, – сказала она со вздохом.

– Ну, если так, – я сразу взял быка за рога, пока она снова не начала сомневаться, – скажи, что ты согласна выйти за меня, и я буду самым счастливым человеком во всем Нью-Йорке. Прошу тебя.

– Но, Джеймс, ты ведь совершенно ничего обо мне не знаешь.

– Я знаю ровно столько, сколько мне нужно знать, чтобы сделать тебе предложение. Скажи, что ты согласна, прошу тебя.

Она задумалась.

– Может быть, мне, и правда, пришло время обрести пристанище, – медленно проговорила она. – Ведь я все время в пути… и так часто – в одиночестве. А с тобой я никогда не буду одинокой, ведь правда, Джеймс?

– Да, – мягко ответил я, затаив дыхание от радости, что ее мысли движутся в нужном направлении.

– Ты мне действительно нравишься, Джеймс… Очень нравишься. И, хотя я не люблю тебя, я думаю, что со временем придет и это.

Она продолжала сидеть, сосредоточенно задумавшись над моим предложением. Боясь спугнуть ее, я молча ждал, к какому заключению она придет.

Она подняла голову, распрямилась и испытующе посмотрела мне в глаза. Наконец немного нервно рассмеялась.

– Хорошо, Джеймс, я согласна стать твоей женой. Надеюсь, что ни ты, ни я об этом не пожалеем.

Я испустил протяжный вздох облегчения и, не шевелясь, с застывшей улыбкой уставился на нее, как какой-нибудь слабоумный.

– Ну, чем мы теперь займемся, – спросила она, – устройством похорон Лайонела или устройством нашей свадьбы?

– И тем, и другим, – быстро ответил я, – и как можно быстрее.

Священнику, который встретил нас в церкви Благодарения на углу Бродвея и Одиннадцатой улицы, не понадобилось много времени, чтобы справиться с минутным замешательством, когда он узнал, что мы пришли, чтобы договориться сразу и о похоронах, и о свадьбе. Венчание было назначено через три дня на следующий день после похорон…

Едва мы вышли из церкви, как Дару чуть не сбили с ног две здоровенные, замызганные свиньи, которые тут же сражались из-за какого-то лакомого кусочка, извлеченного ими из одной из груд мусора, который в изобилии громоздился в сточных канавах по обочинам улицы. У городского совета не было средств, чтобы вывозить из Нью-Йорка мусор, ежедневно захламлявший улицы, и эта забота была возложена на свиней, в неимоверном количестве бродивших по всему городу, оглашая окрестности своим визгом.

Я рассчитывал, что мы сможем добраться до центра на одном из множества омнибусов, которыми так гордились жители Нью-Йорка. В этих экипажах, запряженных двумя или четырьмя лошадьми, обычно размещалось от двенадцати до двадцати пассажиров, сидевших лицом друг к другу на двух параллельных скамьях. Хотя за пять минут мимо нас проехало такое же количество омнибусов, все они были битком набиты, так что забраться в них не было никакой возможности; нам пришлось идти пешком.

Когда мимо, грохоча коваными колесами, проезжали огромные фургоны, тяжело нагруженные разными товарами, и их кучера изрыгали проклятия в адрес наемных извозчиков, которые пытались втиснуться между ними, гвалт становился оглушительным. Улица была заполнена повозками всевозможных видов: тут были и одинаковые коляски, и брички, и быстрые фаэтоны, и закрытые кареты, и большие фургоны, в которых помещались целые семьи, и множество всяких ручных тележек и просто тачек каждый спешил как можно скорее добраться до места назначения. Никакой передышки – среднему американцу чертовски нравится находиться в непрерывном движении, спешить вперед, пытаясь извлечь выгоду из всего, за что он берется в течение дня.

Пройти по обочине тоже оказалось непросто. Дорогу поминутно преграждали то рывшиеся в канаве свиньи, то какие-то мускулистые люди, таскавшие в магазины и бары брикеты льда и всякую снедь. Удивительно, что нам вообще, несмотря на все препятствия, хоть как-то удавалось продвигаться вперед.

Чтобы немного передохнуть от уличной суеты и шума, мы решили заглянуть в «Контуа» и отведать там восхитительного мороженого, в изготовлении которого это заведение не знало себе равных. Немного посидев в уютном кафе, мы почувствовали себя значительно посвежевшими и нашли в себе силы снова выйти на улицу. Мы направились на площадь Объединения, к главному магазину Тиффани, чтобы выбрать там венчальные кольца. Огромный выбор драгоценностей поверг Дару в такое смятение, что мне пришлось приложить немало усилий, чтобы привлечь ее внимание к множеству обручальных колец, которые предложил нашему выбору продавец. Подойдя к витрине, Дара сказала, что не видит между ними особой разницы, так что я сам выбрал для нее простое золотое колечко; расплатившись с продавцом, я аккуратно завернул его в платок и спрятал в карман до дня нашей свадьбы.

Пока мы шли по направлению к Томбсу (тюрьме, которую американцы красиво называют Исправительным домом), Дару поразили нью-йоркские уличные торговцы, бесцеремонность и безостановочная активность которых попеременно вызывали в ней то восхищение, то раздражение. Специфическая, «египетская» архитектура Томбса отбрасывала свою тяжелую тень на весь район Бауэри – часть города, почти такую же мрачную и безотрадную, как отвратительный и жуткий район Файсв Пойнтс, знаменитый процветавшими там пьянством, нищетой, преступностью и пороком.

В полдень мы зашли в кафе… и, ожидая, пока нам принесут устриц в винном соусе, выпили по слингу с джином. Кафе было переполнено, но на лицах всех посетителей была ясно написана одна забота – поскорее управиться с едой, и они то и дело ворчали на официантов, недовольные тем, что их долго не могут обслужить и им приходится отрывать время от своего бизнеса. Вечно занятые, как пчелы, они не могли позволить себе посмаковать свою трапезу и проглатывали ее поспешно и с отменным аппетитом. Почавкать, заглотнуть и бежать дальше – вот и вся церемония.

Эх, память – наше проклятие и наша благодать! Перед моими глазами так ярко, в таких мельчайших подробностях встают картины того дня в Нью-Йорке, что мне кажется, все это было только вчера. Что-то вспоминать приятно, что-то – не очень, но все эти зарубки на моей памяти волнуют и бодрят меня, как и сама суматоха большого города.

После обеда мы прошлись вокруг площади Гудзона, любуясь красотой богатых домов, после которых стыдно было смотреть на безвкусную и бездушную застройку Пятой Авеню, где однообразные коричневые здания чередовались с обнесенными изгородью дворами, на которых, словно на выпасе, бродила скотина. В основном же город был застроен небольшими деревянными особнячками на манер деревенских домов и кирпичными зданиями высотой в три, четыре и даже пять этажей.

Впрочем, в Нью-Йорке меня больше всего поразила не архитектура, а та спешка и суета, которая кипела среди этих, по большей части невзрачных, зданий, та колоссальная энергия, которую проявляли люди, когда хотели добиться успеха в своих начинаниях, каковы бы ни были эти начинания.

Когда мы собирались отходить ко сну, я с нетерпением ожидал, что мы снова предадимся той страстной игре, которая доставила нам такую радость утром. Но моим надеждам не суждено было осуществиться. Дара сказала, что ей не меньше меня хочется продолжить то, что мы так удачно начали, но, к сожалению, об этом не может быть и речи, так как у нее как раз начались месячные.

При одной только мысли о том, что из ее дырочки сочится кровь, меня чуть не стошнило. Перспектива того, что мы будем спать с ней в одной постели, показалась мне не слишком приятной, чтобы не сказать больше…

За своим ликованием по поводу утренней победы я совершенно забыл об этом ежемесячном недомогании, которое было одной из главных причин того, что меня никогда не привлекала близость с женщинами.

Я лег с самого краю и, стараясь держаться как можно дальше от Дары, безуспешно попытался унять свое волнение и уснуть. Я никогда не относился к тем, кто, едва натянув на себя одеяло, отправляется в страну сновидений. Почти каждую ночь, прежде, чем сон одолеет меня, я пролеживаю час или два, бессмысленно уставившись в потолок, и с гнетущим чувством своего одиночества в этой темноте перебираю в памяти события прошлого или мечтаю о будущем. Если бы Богу пришло в голову оказать мне одну услугу по моему выбору, я попросил бы его, чтобы каждый вечер, едва я коснусь головой подушки, мои глаза смыкал благословенный сон.

В эту ночь, вторую из тех, что я провел с Дарой, моя память вернула меня на много лет назад – в те времена, когда я учился в Итоне, закрытой школе для сыновей состоятельных и уважаемых родителей, в школе, которая считалась лучшей в Англии.

Я приехал в Итон на двенадцатом году жизни, снедаемый тоской и горем. За несколько дней до моего отъезда из дома мучительная болезнь убила мою мать, которую я обожал и глубоко чтил. Грубое обращение, с которым приходится столкнуться всякому новичку в закрытой школе, на меня, еще заикавшегося от пережитого потрясения, произвело гнетущее впечатление.

Почти ежеминутно мне приходилось испытывать унижение и подвергаться болезненным шуткам или наказаниям. Это продолжалось до тех пор, пока меня не взял под свою опеку и покровительство один шестнадцатилетний старшеклассник – Николас Доуни.

Для мальчика моего возраста префект (так называли в Итоне воспитателей из числа старших школьников) обладал властью и авторитетом полубога. Полубога, который мог по своему усмотрению всыпать тебе полдюжины суровых палочных ударов по голому заду, а мог великодушно оказать небольшую услугу, если у него было хорошее настроение. В младших классах все воспринимали порку и оплеухи как должное, и я жил в постоянном страхе ожидания того и другого.

Однажды, не разбирая дороги, я мчался по коридору, пытаясь скрыться от компании старших мальчишек, которые меня мучили, и врезался прямо в Николаса Доуни, чуть не сбив его с ног. Он был в ярости – я боялся даже поднять на него глаза. Схватив меня за ухо, он втащил меня в свою комнату и объявил, что намеревается всыпать мне за плохое поведение шесть розог. Когда он приказал мне спустить штаны, я совершенно оцепенел от страха и никак не мог справиться с пуговицами. Я был близок к обмороку и, когда нагнулся, чтобы подставить под удары свой оголенный зад, чуть не упал лицом на пол.

– Приготовься принять наказание как мужчина, – рявкнул он, занося надо мной розгу для первого удара. Я стиснул зубы, надеясь, что сумею сдержаться и не закричать, когда розга врежется в нежные ягодицы. Но ничего не происходило. Ожидание боли было настоящим кошмаром – хуже, чем сама боль. Я весь сжался и, дрожа от страха, оглянулся на своего мучителя. Николас Доуни стоял без штанов, сжимая в руке большой кусок масла, и, не отрываясь, как зачарованный, смотрел на мой оголенный зад. Он медленно подошел ко мне сзади и стал заталкивать одной рукой жирное, скользкое масло в щель между ягодицами, а другой – нежно, словно успокаивая меня, поглаживать мой зад и внутреннюю поверхность бедер.

Мне приходилось до этого слышать туманные намеки на безнравственность и извращения, которые находили приют в стенах школы, но я никогда не видел ничего, что подтверждало бы слова мальчиков, говоривших об этих извращениях.

В своей невинности я покорился этой затее с маслом и нежному поглаживанию, испытывая лишь благодарность за то, что меня больше не собираются пороть. Когда он втолкнул свой упругий, как хлыст, член в мой зад, у меня перехватило дыхание и я упал на колени. Это было не слишком больно и – в качестве наказания – значительно более приемлемо, чем порка. Обхватив пальцами моего малыша, он оседлал меня и сильными толчками погнал, словно коня. Он начал с размеренной и нежной рыси, но постепенно перешел на неистовый галоп, толкая меня все быстрее и быстрее, пока не издал сдавленный крик и не рухнул на меня, судорожно глотая воздух.