Текст книги "Черепашки-ниндзя и Чародей Зеленого Острова"

Автор книги: Автор Неизвестен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

–     Ничего. Я могу постоять за себя. Я не самый слабый.

–     Боже, я об этом думаю каждый день. Слава богу, говорю я себе – ведь с нами могло быть еще хуже. Голодная смерть, например.

Магнитофон продолжал работать. Женщина говорила:

–     Я смотрела, как он, низко склонившись над миской, делает губы трубочкой и дует на кашу. Меня до сих пор поражало, какой у него голый и длинный череп, и как всегда при виде этого голого уродства, я вдруг испытала желание прикрыть его голову ладонями, чтобы хоть как-то скрыть отсутствие волос, но как всегда, я лишь поправила платок, вспоминая о своей собственной лысине.

Магнитофон продолжал работать.

–     Ну разве это жизнь? Разве можно все время торчать в четырех стенах – как будто прячешься от кого-то? Начинаешь поневоле думать, что тем – мертвым – повезло больше. Что за жизнь, если не можешь даже съездить на море в субботу?

Я думала о том, что единственное, чего мне не хочется,– это обидеть его. Нет, сказала я сама себе твердо. Остановись. Хватит. Замолчи, наконец, и ешь, и прекрати думать об этом. Как тебе посоветовал Бен. Но меня несло дальше, и я продолжала.

–    Ты знаешь, Малыш никогда еще не выезжал на море, ни одного раза, а до него всего девять миль,– и я знала, что мои слова, задевают его.

–    Где Малыш? – спросил он и еще раз закричал в окно.– Опять где-то шляется.

–     Ну и что? – волноваться нечего – автомобилей нет, и он очень быстро бегает и очень ловко карабкается по деревьям – для своих трех с половиной лет он очень развитый мальчик. Да и что поделаешь, если он встает так рано?

Бен покончил с едой, встал, зачерпнул чашкой из большой кастрюли, стоящей на полке, и напился.

–     Пойду посмотрю,– сказал он.– Он не откликается, когда его зовешь.

Я наконец принялась за еду, наблюдая за мужем через окно каюты и слушая его призывы. Я глядела, как он горбится и косит – раньше он носил очки, но последняя пара разбилась год назад. Не в драке, поскольку он был слишком осторожен, чтобы носить их, выходя на остров, даже тогда, когда все было еще не так плохо. Разбил их Малыш – он вскарабкался на самую верхушку буфета и самостоятельно достал их, а ведь тогда он был на целый год моложе. Потом, как я вспомнила, очки уже лежали сломанные на полу.

Магнитофон защелкал. Снова заговорила женщина.

–     Бен исчез из поля зрения, а в комнату ворвался Малыш, как будто он все время жался у двери за порогом.

В отличие от своих больших, розовых, безволосых родителей, он обладал прекрасными густыми волосами, растущими низко надо лбом и идущими книзу от затылка и шеи настолько далеко, что я все время размышляла, кончаются ли они там, где раньше у людей обычно кончали расти волосы, или же они растут и много ниже. Он был тонок и мал для своего возраста, но выглядел сильным и жилистым. У него были длинные руки и ноги. Кожа была бледно-оливкового цвета, черты широкого лица – грубые, топорные, взгляд пристальный и настороженный. Он глядел на меня и ждал – что я буду делать.

Я только вздохнула, подняла его, усадила в детское креслице и поцеловала в твердую, темную щеку, думая, какие чудесные волосы и как бы их подстричь, чтобы мальчик выглядел опрятно.

–     У нас кончился сахар,– сказала я,– но я приберегла для тебя немного изюма.

Я достала коробку и бросила в его кашу несколько изюминок.

Затем я подошла к двери и крикнула:

–     Бен, он здесь. Он пришел, Бен,– и более мягким голосом добавила: – Гномик наш.

Я слышала, как Бен свистнул в ответ, и вернулась в кухню. Когда я подошла к столу, овсянка Малыша уже лежала на полу овальной плюхой, а сам он все так же не мигая глядел на нее настороженными коричневыми глазами.

Я опустилась на колени и ложкой собрала большую часть в миску. Затем я грубовато ухватила Малыша, хотя в этой грубоватости и проглядывала мягкость. Я оттянула вниз эластичный пояс его джинсов и влепила в обнаженные ягодицы два полновесных шлепка.

–     У нас не так много пищи, чтобы ее разбрасывать,– сказала я, одновременно отмечая взглядом пух, растущий у него вдоль позвоночника, и гадая – было ли так у трехлетних детей раньше.

Он стал испускать звуки: а-а-а-а, а-а-а-а, но не заплакал и после этого я обняла его и держала так, что он прижался к моей шее, как я это любила.

–    А-а-а-а,– сказал он снова, более мягко, и укусил меня чуть пониже ключицы.

Я выронила его, но успела подхватить у самого пола. Рана болела и хотя была неглубокая, но зато в полдюйма шириной.

–    Он снова укусил меня,– закричала я в двери Бену.– Он укусил меня. Он откусил целый кусок кожи и все еще держит его в зубах.

–     Боже, что за...

–     Не бей его. Я уже отшлепала, а три года – трудный возраст...– я ухватила Бена за руку,– так сказано в книгах. Три года – трудный возраст.

Но я помнила, что на самом деле в книгах говорится, что в три года у ребенка развивается речь и потребность в общении с другими людьми. Особенно здесь.

Бен отпустил Малыша, и тот пятясь выбежал из кухни в спальню.

Я глубоко вздохнула.

–    Я должна хоть на день вырваться из этого дома. Я имею в виду, что нам надо действительно съездить куда-нибудь.

–    Я опустилась в кресло и позволила ему промыть рану и наложить крест-накрест повязку.

–    Подумай, может это осуществимо? Неужели мы не можем хоть раз выехать на пляж с одеялами, с бутербродами и устроить пикник? Как в прошлые времена. Мне просто необходимо как-то встряхнуться на этой застывшей земле.

–    Ну хорошо, хорошо. Ты повесишь на пояс большой разводной ключ, а я возьму молоток, и, думаю, мы сможем рискнуть выехать на автомобиле.

Я провела минут двадцать, разыскивая купальный костюм, и, так и не найдя его, махнула рукой. Я решила, что это не имеет никакого значения – скорее всего, там никого не будет.

Людей на планете осталось мало. Остались последние люди.

Пикник был самый простой. Я собрала все минут за пять – целую банку консервированного тунца, черствый домашний пирог, испеченный за день до этого, и сморщенные, червивые яблоки, собранные в соседнем саду и пролежавшие всю зиму в другом доме, в котором был погреб.

Я слышала, как Бен возился, отливая бензин из банки, извлеченной из тайника. Он отмерял его так, чтобы в бензобак влить ровно столько, сколько нужно на десять миль пути. И такое же количество в запасную канистру – на обратный путь. Канистру, приехав на пляж, надо будет получше спрятать.

Теперь, когда решено было окончательно, что мы едем, в моей голове начали угрожающе возникать всевозможные «а что если...» Но я твердо решила, что не передумаю. Определенно, раз в четыре года можно рискнуть и съездить к морю. Это не так уж и часто. Я думала об этом весь последний год, и вот я собиралась и получала удовольствие от сборов.

Я дала Малышу яблоко, чтобы тот был при деле, и уложила еду в корзинку, все время крепко стискивая зубы и твердо говоря сама себе, что больше я не собираюсь забивать голову всякими «что будет, если...» и что, в конце концов, я намерена хорошо отдохнуть и развлечься.

Бен после переселения отказался от своего роскошного «доджа» и завел маленький, дребезжащий местный автомобиль. Мы тронулись по пустой дороге.

–     Помнишь, как здесь было раньше? – сказала я и засмеялась.– Деревья, лес – нам это тогда так не нравилось.

Проехав немного, мы обогнали кого-то пожилого на велосипеде, в яркой рубашке, выбившейся из– под джинсов. Трудно было сказать – мужчина это или женщина, но оно нам улыбнулось, и мы помахали в ответ и крикнули:

–     Эгей!

Солнце припекало, но когда мы приблизились к берегу, подул свежий бриз, и я ощутила запах моря. Меня охватило такое же чувство, когда я увидела это море в первый раз. Когда первый раз ступила на широкий, плоский, солнечный, песчаный пляж и вдохнула этот запах.

Я крепко сжала руками Малыша, хотя тот протестующе извивался и корчился, и прильнула к плечу Бена.

–     О, как все хорошо! – сказала я.– Малыш, сейчас ты увидишь море. Смотри, дорогой, запоминай этот вид и этот запах. Они восхитительны!

Малыш продолжал корчиться, пока я его не отпустила.

И, наконец показалось это море, и оно было именно таким, каким оно было всегда – огромное и сверкающее, и создающее шум как... нет, оно смывало все голоса смерти. Как черное звездное небо, как холодная и равнодушная Луна, море также пережило смерть...

Мы миновали длинные кирпичные душевые, оглядываясь вокруг, как это всегда делали. Дощатый настил между душевыми действительно исчез, как и предсказывал Бен. От него не осталось ни щепки.

–     Давай остановимся у большого душевого павильона.

–     Нет,– ответил Бен.– От него лучше держаться подальше. Еще неизвестно, кто может оказаться там, внутри. Я еще проеду малость.

Я была счастлива, так счастлива, что не возражала. Впрочем, мне самой показалось, что я заметила у последней душевой некую темную фигуру, которая тут же спряталась за стену.

Мы проехали еще милю или что-то вроде, затем съехали с дороги, и Бен подогнал автомобиль к группе чахлых кустов и деревьев.

–     Все будет прекрасно, ничто не испортит нам субботы,– сказала я, вынося из машины вещи, приготовленные для пикника.– Ничто! Пошли, Малыш!

Я стряхнула с ног туфли и помчалась к пляжу, и корзинка качалась на моей руке и задевала коленку. Малыш легко выскользнул из своих домашних тапочек и припустил за мной.

–     Ты можешь сбросить одежду,– сказала я ему.– Здесь же никого-никого нет.

Когда чуть позже к нам присоединился Бен, который задержался, чтобы спрятать бензин, я уже постелила одеяла и легла на них.

А Малыш голый, коричневый плескался с ведерком на мелководье, и капли морской воды падали с его волос и стекали по спине.

–     Гляди,– сказала я,– насколько достает взгляд – никого. Совершенно другое чувство, чем дома... Там ты знаешь, что вокруг тебя есть другие люди, а здесь всегда такое чувство возникает, что мы тут одни единственные и ничто не имеет значения. Мы как Адам и Ева, ты, я и наш ребенок.

Он лег на живот рядом со мной.

–     Приятный бриз,– сказал он.

Мы лежали плечом к плечу и наблюдали за волнами, за чайками, за Малышом, а позже сами долго плескались в прибое, съели ленч и снова лениво лежали на животах, глядели на волны. Потом я перевернулась на спину, чтобы увидеть его лицо.

–    Около моря все становится безразлично,– сказала я и положила руку на его плечо.– И мы всего лишь часть всего этого – ветра, земли, и моря тоже, мой Адам.

–    Ева,– сказал он и улыбнулся. Он поцеловал меня, и поцелуй продлился гораздо дольше, чем обычно.

–    Мира, Мира.

–     Здесь никого, кроме нас.

Я села.

–    Я даже не знаю, есть ли около нас хоть один доктор? Боюсь, что с тех пор, как эти пауки убили Пресса Смита, никого не осталось.

–    Мы найдем его. Кроме того, у тебя ведь в тот раз не возникло никаких затруднений. Черт, это было так давно.

Я ушла из его объятий.

–    И потом я люблю тебя. И Малыш, ему будет уже больше четырех к тому времени, когда у нас появится еще один. Если мы останемся здесь...

Я встала, потянулась и бросила взгляд вдоль пляжа, а Бен обнял меня за ноги. Я посмотрела в другую сторону.

–    Кто-то идет,– сказала я, и он тоже вскочил на ноги.

Пока еще далеко от нас, но направляясь к нам, по твердой мокрой полосе у самой воды шли деловой походкой три человека.

–    Ты захватила гаечный ключ? – спросил Бен.– Положи его под одеяло, сама сядь сверху. И будь внимательна.

Он натянул свою тенниску и заткнул молоток за пояс, за спиной, так чтобы его прикрывала незаправленная пола тенниски. После этого они стали ожидать приближения чужаков.

Все трое были босые и без рубах. Двое носили обрезанные по колено джинсы и широкие пояса, на третьем были заношенные шорты и красная кожаная шапочка, а за поясом у него, прямо за пряжкой был заткнут пистолет. Он был старше своих спутников. Те выглядели еще совсем пацанами и держались чуть сзади, предоставляя ему всю инициативу. Старший был маленького роста, но выглядел крепышом.

–    У вас есть бензин,– сказал он невыразительно, просто констатируя факт.

–     Ровно столько, чтобы добраться до дому.

–     Я не говорю, что он у вас весь здесь. Я имею в виду, что у вас дома есть бензин, чтобы выбраться отсюда.

Я сидела в оцепенении, держа руку на одеяле, там, где под ним был спрятан ключ. Бен стоял чуть впереди меня, и я видела его согнутые, наклоненные вперед плечи и выпуклость от головки молотка под майкой на его пояснице. Если бы он стоял прямо, подумала я, и держал плечи ровно, как и положено их держать, то он бы выглядел шире и выше и показал бы этому человечку, но у того ведь пистолет. Мои глаза все время возвращались к темному блеску оружия.

Бен сделал шаг вперед.

–     Не двигайся,– сказал человечек. Он перенес свой вес на другую ногу, расслабился и положил руку на пояс около пистолета.

–    Где ты спрятал бензин, на котором домой поедешь? Мы, пожалуй, с тобой проедемся и ты одолжишь нам немного горючки – той, что дома прячешь. И говори – где спрятал запас, чтобы домой вернуться? Иначе я позволю своим мальчикам немного порезвиться с вашим малышом, и, боюсь, вам это не понравится.

Малыш, я видела, был у кромки воды, вдалеке от них, а теперь он обернулся и следил за ними широко раскрытыми глазами. Я глядела на напряженные мышцы его жилистых рук и ног, и он напоминал ей гиббона, которого она видела очень давно в зоопарке. Его несчастное маленькое лицо выглядело старым, я подумала – слишком старым для трехлетнего ребенка. Мои пальцы сомкнулись вокруг прикрытого одеялом ключа. Малыша он пусть лучше не трогает.

Я услышала, как муж ответил:

–    Я не помню.

–    О, Бен,– сказала я.– Бен!

Незнакомец сделал движение, и двое молодых

сорвались с места, но Малыш рванулся первым, я это видела. Я схватила ключ, но запуталась в одеяле и долго не могла с ним справиться, потому что глаза были заняты тем, чтобы смотреть за бегущим Малышом и за теми двумя, которые его преследовали.

Я услышала крики и рычание позади себя.

–    О, Бен! – снова закричала я и обернулась. Бен боролся с незнакомцем, тот пытался использовать пистолет как дубинку, но он держал его не за тот конец, а Бен успел достать молоток, и он был сверху и сильнее.

Все было кончено в одну минуту. Я пустыми глазами следила за всем происходящим и сжимала в руках гаечный ключ, готовая в любую секунду вмешаться. Костяшки моих пальцев побелели. По ним проползли три паука.

Потом Бен, согнувшись, отбежал от тела, держа в одной руке молоток, а в другой пистолет.

–     Оставайся здесь,– крикнул он мне.

Я несколько минут смотрела на море и слушала его шум. Но овладевшие мною чувства стали сейчас гораздо более важными, чем постоянство морского простора. Я повернулась и побежала за мужем, ориентируясь по следам в мягком песке.

Я увидела его, бегущего вприпрыжку назад, из зарослей кустарника.

–     Что случилось?

–     Они убежали, когда увидели, что я гонюсь за ними с пистолетом старика. Хотя и патронов в нем нет. Так что давай теперь искать вместе.

–     Он исчез!

–     Ну ты же знаешь – он никогда не откликается, когда его зовешь. Надо просто поискать вокруг. Он не может быть далеко. Я посмотрю в той стороне, а ты будь поблизости и гляди по сторонам. На всякий случай, если понадобится – бензин я спрятал вон под тем кустом.

–     Надо найти его, Бен. Он не отыщет дороги домой на таком расстоянии.

Он подошел ко мне, поцеловал и крепко прижал к себе, обхватив одной рукой за плечи. Я чувствовала на его шее вздувшийся мускул, почти такой же твердый, как молоток, который он, не замечая этого, прижал к моей руке. Я вспомнила время, четыре года назад, когда его объятия были мягкими и уютными. Тогда он не был лысым, но зато у него было довольно объемистое брюшко. Теперь он был твердый и подтянутый – что-то потерял, но что-то и выиграл на этой планете...

Он опустил меня и двинулся на поиски, временами оглядываясь, а я улыбалась и кивала ему, чтобы показать, что мне стало лучше после его объятий и поцелуя.

«Я умру, если что-то случится, и мы потеряем Малыша,– думала я,– но больше всего я боюсь потерять Бена. Тогда уж точно мир рухнет и все будет кончено».

И с нами тоже, первыми и последними переселенцами на эту странную землю.

Я оглядывалась по сторонам, шепотом подзывая Малыша, зная, что нужно заглянуть под каждый куст и смотреть вперед и назад, высматривая все, что движется. Он такой маленький, когда свертывается в клубок, и он может сидеть так тихо и незаметно. «Временами мне хочется, чтобы рядом с нами жил еще один трехлетний ребенок, чтобы было с кем сравнивать. Я так много забыла и не помню, как все это было раньше. Временами он меня просто поражает».

–     Малыш, Малыш. Мамочка хочет тебя видеть,– мягко звала я.– Иди ко мне. Еще есть время поиграть в песочке и осталось еще несколько яблок.

Я пошла вперед, раздвигая руками ветки кустов.

Бриз стал прохладнее, на небе появились облака. Я дрожала в своих шортах и лифчике, но это было скорее от внутреннего холода, чем от внешнего. Я чувствовала, что поиски длятся уже долго, но часов у меня не было. И вряд ли я могла верно судить о времени, находясь в таком состоянии. Солнце опустилось уже достаточно низко. Скоро надо будет возвращаться домой, на корабль.

Кроме всего прочего, я смотрела, не появятся ли силуэты людей, которые не будут Беном или Малышом.

И я уже не осторожничала, раздвигая ветви гаечным ключом. Время от времени я выходила назад на пляж, чтобы поглядеть на одеяла, корзину, ведерко и совок, лежащие одиноко, поодаль от воды, и на лежащее тело с валяющейся рядом с ним красной кожаной шапочкой.

А затем, когда я в очередной раз вернулась посмотреть, на месте ли все вещи, я увидела высокого двухголового монстра, живо идущего ко мне по берегу, и одна из голов, покачивающаяся прямо над другой, была покрыта волосами и принадлежала Малышу.

Солнце уже садилось. Розовое зарево насытилось более глубокими тонами и изменило все цвета вокруг, когда они подошли ко мне. Красная ткань шортов Бена выглядела в этом освещении не такой поблекшей. Песок стал оранжевым. Я побежала им навстречу, смеясь и шлепая босыми ногами по мелкой воде, подбежала и крепко обняла Бена за талию, и Малыш сказал:

–     А-а-а.

–    Мы будем дома перед тем, как стемнеет,– сказала я.– У нас еще есть даже время разок окунуться.

Под конец мы стали упаковываться, а Малыш пытался завернуть труп в одеяло, временами касаясь его, пока Бен не дал ему за это шлепка, и он отошел в сторону, сел и стал тихонько хныкать.

По пути домой он заснул у меня на коленях, положив голову мне на плечо, как я любила. Закат был глубокий, в красных и пурпурных тонах.

Я придвинулась к Бену.

–    Поездки к морю всегда утомляют,– сказала я.– Я помню, и раньше так было. Я, кажется, смогу этой ночью уснуть.

Мы в молчании ехали широкой, пустой отмелью.

У автомобиля не горели фары и другие огни, но это было все равно.

–     Мы в самом деле провели неплохой день,– сказала я.– Я чувствую себя обновленной.

–     Это хорошо,– ответил он.

Уже было темно, когда мы подъехали к кораблю. Бен заглушил мотор, и мы несколько мгновений сидели неподвижно, держась за руки, перед тем как начать выгружать вещи.

–    Это был хороший день,– повторила я.– И Малыш увидел море.

Я осторожно, чтобы не разбудить его, запустила руку Малышу в волосы, а потом зевнула:

–     Только вот – была ли это на самом деле суббота?

В руке у Малыша был маленький осколок какого-то странного кристалла пурпурного цвета.

Магнитофон затих. Несколько последних щелчков нарушали звенящую тишину.

Донателло нажал кнопку «стоп» и выглянул в окно каюты.

Сумерки быстро превращались в ночь. Небо над морем было сплошь усыпано разноцветными звездами. Их отражения качались на воде, слегка подрагивая, как крылья огромных цветов.

При свете звезд белели изогнутые очертания скалистых гребней.

–     Какая красота, о великий Будда! – прошептал Донателло.– Где ты теперь, моя бесприютная Душа, какое рождение дарует тебе вновь Всевышний, на какой из планет?

И, словно услышав его наполненные сердцем слова, звездное небо откликнулось чистым девичьим голосом, повторяющим нежные строки:

– Хочу на башню высоко подняться,

Чтоб от тоски уйти как можно дальше.

Но и тоска идет за мной по следу

На самую вершину этой башни.

Как много перемен вокруг свершилось,

Где некогда нога моя ступала,

Как много убеленных сединою

Среди моих родных и близких стало!

Да, решено:

Я ухожу, на отдых,

Нет для меня решения иного.

Как будто за заслуги непременно

Всем следует присвоить титул хоу!

На облако гляжу, что, не имея

Пристанища, плывет по небосводу,

Я тоже стану облаком скитаться

И обрету желанную свободу!

–    Черепахи! – вдруг нарушил наступившую минуту тишины Микки,– пока вы слушали этот ящик с голосами из прошлых времен, я нашел в бумагах капитана кое-какие интересные записи.

–    Что же именно? – спросил Донателло.

–    Эта планета, как я понял, исходя из прочитанного, когда-то, возможно, в самом начале своей жизни, представляла чуть ли не рай, о котором мечтали ее изыскатели... Микки огляделся по сторонам, а потом произнес:

–    Здесь росли деньги! И была совсем иная цивилизация, совсем как наша...

Черепахи дружно засмеялись.

–     Микки! Это ты называешь раем? – спросил Лео.

–     А почему и нет? – удивленно пожал плечами Микки.– В отличие от вас я не сторонник буддизма. И не стремлюсь стать бодхисатвой...

Кроме того, я уверен, что мы попали в ловушку!

–     Куда? – переспросил Раф.

–     В ловушку! Это земля-ловушка,– пояснил Микки.– Это космическая дыра, дыра во времени! Планета-ловушка... Вы же тоже слышали о таких!

В записях капитана этого корабля; можете себе представить, черепахи, упоминаются наши имена... И твое, Дон, и твое, Лео! Но держу пари – никто из нас не вспомнит ничего из этих рассказов.

–     Значит, то, что описано – происходило с нами либо в прошлом, о котором мы, конечно же, не можем помнить, либо произойдет в будущем,– сказал Лео.

–     Не знаю,– прервал его Микки,– не знаю, прошлое это или будущее, но там существовал кто-то другой, как мне кажется, а не я сам! Словно кто-то украл мое имя тогда; или я его у кого-то украл теперь... Или... я просто идиот и ничего не помню... Не одному же Дону можно проваливаться в глубины своей памяти... А? Черепахи? Может, и с нами произошло нечто подобное здесь? Со всеми?

–     Но как? Каким образом? – удивленно спросил Дон.

–     Никто из нас этого не знает! Это западня! – закричал Микки.– Мы попали в западню! Я уверен! Куда нам идти? Что делать?

–     А может быть, эта земля – отражение..– предложил Дон.

–     Чье? – заорал Микки.

–     Твое, мое, наше, отражение той, настоящей нашей Земли...

–     Мы все здесь свихнулись! – кричал Микки.– Мы стали похожи на идиотов, живущих в беспамятстве! Или это вообще не мы, а лишь наши души…

А тела наши преспокойно гуляют где-то в другом месте... Дон? Ты вот, к примеру никогда не был Фоторепортером? Тебе это не снилось? О! Это еще не все!

Я был крайне богат! А ты, Лео, служил в одном премилом баре... Что вы на меня смотрите, как на идиота? Ну, скажи, Дон, что я – Микки-дурак! Скажи! Попробуй-ка!

Донателло подошел к другу и хлопнул его по плечу.

–    Ты просто еще спишь, Микки! – сказал он.– И твоя душа еще не родилась.

–     Да брось ты, Дон! – попробовал отшутиться Микки.– Вот послушайте, что я вам прочту. Уверен, что никому из вас ничего этого не снилось... Наберитесь терпения и выслушайте все так, если бы это происходило теперь... Кто знает, может быть, мы попали на этой проклятой планете в будущее и, значит, есть возможность, его изменить или ускорить... Как ты считаешь, Дон?

Микки уселся в капитанском кресле, развернул кипу каких-то бумаг, вынутых из маленького ящика, стоящего прямо под бортовым окном, и стал читать.

Дон шел вдоль кирпичной стены, отделявшей городской дом Дж. Микки от пошлой действительности Мертвой Земли. И вдруг увидел, как через стену перелетела двадцатидолларовая бумажка.

Донателло был не из тех, кто хлопает ушами, он себе клыки обломал в этом мертвом мире. И хоть никто не скажет, что Дон семи пядей во лбу, дураком его тоже считать не стоит. Поэтому неудивительно, что он, увидев деньги посреди улицы, очень быстро их подобрал.

Он оглянулся, чтобы проверить, не следит ли кто за ним.

Может, кто-то решил пошутить таким образом, или, еще хуже, отобрать деньги?

Но вряд ли за ним следили: в этой части города каждый занимался своим делом и принимал все меры к тому, чтобы остальные занимались тем же, чему в большинстве случаев помогали высокие стены. И улица, на которой Дом намеревался присвоить банкноту, была, по совести говоря, даже не улицей, а глухим переулком, отделяющим кирпичную стену резиденции Микки от изгороди другого банкира. Дон поставил там свою машину, потому что на бульваре, куда выходили фасады домов, не было свободного места.

Никого не обнаружив, Дон поставил на землю фотоаппараты и погнался за бумажкой, плывущей над переулком. Он схватил ее с резвостью кошки, ловящей мышь, и вот именно тогда-то он и заметил, что это не какой-нибудь доллар и даже не пяти-долларовик, а самые настоящие двадцать долларов. Бумажка похрустывала – она была такой новенькой, что еще блестела, и, держа ее нежно кончиками пальцев, Дон решил отправиться к Лео и совершить одно или несколько возлияний, чтобы отметить колоссальное везение.

Легкий ветерок проносился по переулку, и листва немногих деревьев, что росли в нем, вкупе с листвой многочисленных деревьев, что росли за заборами и оградами на подстриженных лужайках, шумела, как приглушенный симфонический оркестр. Ярко светило солнце, и не было никакого намека на дождь, и воздух был чист и свеж, и мир был удивительно хорош. И с каждым моментом становился все лучше.

Потому что через стену резиденции Дж. Микки вслед за первой бумажкой, весело танцуя по ветру, перелетели и другие.

Дон увидел их, и на миг его словно парализовало, глаза вылезли из орбит, и у него перехватило дыхание. Но в следующий момент он уже начал хватать бумажки обеими руками, набивая ими карманы, задыхаясь от страха, что какая-нибудь из банкнот может улететь. Он был во власти убеждения, что, как только он подберет эти деньги, ему надо бежать отсюда со всех ног.

Он знал, что деньги кому-то принадлежат, и был уверен, что даже на этой улице не найдется человека, настолько презирающего бумажные купюры, что он позволит им улететь и не попытается задержать их.

Так что он собрал деньги и, убедившись, что не упустил ни одной бумажки, бросился к своей машине.

Через несколько кварталов, в укромном месте он остановил машину на обочине, опустошил карманы, разглаживая банкноты и складывая их в ровные стопки на сиденье. Их оказалось куда больше, чем он предполагал.

Тяжело дыша, Дон поднял пачку – пересчитать деньги, и заметил, что из нее что-то торчит. Он попытался щелчком сбить это нечто, но оно осталось на месте. Казалось, что оно приклеено к одной из банкнот. Он дернул, и банкнота вылезла из пачки.

Это был черешок, такой же, как у яблока или вишни, черешок, крепко и естественно приросший к углу двадцатидолларовой бумажки.

Он бросил пачку на сиденье, поднял банкноту за черешок, и ему стало ясно, что совсем недавно черешок был прикреплен к ветке.

Дон тихо присвистнул.

«Денежное дерево»,– подумал он.

Но денежных деревьев не бывает. Никогда не было денежных деревьев. И никогда не будет денежных деревьев.

–     Мне мерещится чертовщина,– сказал он,– а ведь я уже несколько часов капли в рот не брал.

Ему достаточно было закрыть глаза – и вот оно, могучее дерево с толстым стволом, высокое, прямое, с раскидистыми ветвями, с множеством листьев. И каждый лист – двадцати долларовая бумажка. Ветер играет листьями и рождает денежную музыку, а человек может лежать в тени этого дерева и ни о чем не заботиться, только подбирать падающие листья и класть их в карманы.

Он потянул за черешок, но тот не отдирался от бумажки. Тогда Дон аккуратно сложил банкноту и сунул ее в часовой кармашек брюк. Потом подобрал остальные деньги и, не считая, сунул их в другой карман.

Через двадцать минут он вошел в бар, где работал Лео. Лео протирал стойку. Единственный одинокий посетитель сидел в дальнем углу бара, посасывая пиво.

–     Бутылку и рюмочку,– сказал Дон.

–     Покажи наличные,– сказал Лео.

Дон дал ему одну из двадцатидолларовых бумажек. Она была такой новенькой, что хруст ее громом прозвучал в тишине бара. Лео очень внимательно оглядел ее.

–     Кто это их делает? – спросил он.

–     Никто,– сказал Дон,– я их на улице подбираю.

Лео передал ему бутылку и рюмку.

–     Кончил работу? Или только начинаешь?

–    Кончил,– сказал Дон.– Я снимал самого Дж. Микки!

Один журнал заказал его портрет.

–    Этого гангстера?

–    Он теперь не гангстер. Он магнат.

–     Ты хочешь сказать «богач». Чем он теперь занимается?

–     Не знаю. Но чем бы ни занимался, живет неплохо. У него приличная хижинка на холме. А сам-то он – глядеть не на что.

–     Не понимаю, чего в нем нашел твой журнал?

–    Может быть, они хотят напечатать рассказ о том, как выгодно быть честным человеком.

Дон наполнил рюмку.

–    Мне-то что,– сказал он философски.– Если мне заплатят, я и червяка сфотографирую.

–     Кому нужен портрет червяка?

–     Мало ли психов на свете! – сказал Дон.– Может кому-нибудь и понадобится. Я вопросов не задаю. Людям нужны снимки, и я их делаю. И пока мне за них платят, все в порядке.

Дон с удовольствием допил и налил снова.

–    Лео,– спросил он,– ты когда-нибудь слышал, чтобы деньги росли на деревьях?

–    Ты ошибся,– сказал Лео – деньги растут на кустах.

–    Если могут на кустах, то могут и на деревьях. Ведь что такое куст? Маленькое дерево.

–    Ну уж нет,– возразил Лео, малость смутившись.– Ведь на самом деле деньги и на кустах не растут. Просто поговорка такая.

Зазвонил телефон, и Лео подошел к нему.

–    Это тебя,– сказал он.

–    Кто бы мог догадаться, что я здесь? – удивился Дон.

Он взял бутылку и пошел вдоль стойки к телефону.

–    Ну,– сказал он в трубку,– вы меня звали, говорите.

–    Это Микки.

–    Сейчас ты скажешь, что у тебя для меня работа. И что ты мне дня через два заплатишь. Сколько, ты думаешь, я буду на тебя работать бесплатно?

–    Если ты это для меня сделаешь, Донателло, я тебе все заплачу. И не только за это, но и за все, что ты делал раньше. Сейчас мне нужна твоя помощь. Понимаешь, машина слетела с дороги и попала прямо в море и страховая компания уверяет...

–    Где теперь машина?

–    Все еще в море. Они ее вытащат не сегодня– завтра, а мне нужны снимки...

–    Может, ты хочешь, чтобы я забрался в залив и снимал под водой?