Текст книги "Мифология Петербурга: Очерки."

Автор книги: Наум Синдаловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

 
На Литейном, прямо, прямо,
Возле третьего угла,
Там, где Пиковая дама
По преданию жила!
 

В то же время известно, что особняк Юсуповой на Литейном построен архитектором Л. Бонштедтом в 1858 году, более чем через двадцать лет после смерти Пушкина.

Тремя годами раньше «Пиковой дамы», в 1831 году Пушкин заканчивает, а в марте 1833 года издает отдельной книжкой полный текст «Евгения Онегина». Роман в стихах, ставший, по выражению Белинского, «энциклопедией русской жизни», заведомо дистанцировался от мифа или легенды. Чуть ли не в каждом персонаже пушкинского повествования обнаруживалось сходство с тем или иным реальным современником поэта. Едва ли не буквально точное изображение конкретного быта и невыдуманных событий исключали всякую мифологизацию. И это действительно так. Мы ни разу не столкнемся в «Евгении Онегине», как это происходит в большинстве крупных произведений Пушкина (смотри, например, «Медный всадник», «Пиковая дама», «Руслан и Людмила», «Бахчисарайский фонтан» и многие другие), ни с мифом в качестве источника повествования, ни с описанием как источником мифологии.

И все-таки было бы неверно не упомянуть о двух легендах, связанных с «Евгением Онегиным». Первая из них относится к имени главного героя. По наблюдению Ю. М. Лотмана, фамилия Онегин, как, впрочем, и Ленский, и Печорин, не имела на Руси широкого распространения, хотя вроде бы и образована по всем правилам русской грамматики. В них ощущается некий привкус литературного или театрального псевдонима. Кстати, в качестве псевдонима взял эту фамилию известный собиратель и создатель крупнейшей парижской пушкинской коллекции Александр Федорович Отто. Согласно легенде, Александр Федорович был незаконным сыном некой юной фрейлины и императора Александра II. Царскосельское предание рассказывает, что выброшенный плод монаршей любви был случайно обнаружен в одной из аллей парка, хотя сам Александр Федорович утверждает, что был найден не где-нибудь, а под чугунной скамьей памятника Пушкину в лицейском садике. Будто бы именно поэтому он взял себе столь необычный псевдоним и всю свою жизнь посвятил Пушкину.

Так вот, Ю. М. Лотман в своих известнейших комментариях к «Евгению Онегину» приводит легенду о том, что в начале XIX века в Торжке в самом деле проживал некий булочник Евгений Онегин, хотя вряд ли Пушкин мог о нем слышать и уж тем более вряд ли, как предполагает Лотман, мог им воспользоваться для имени своего героя. Скорее всего это совпадение. Имя же своего персонажа Пушкин просто придумал по хорошо известному стереотипу.

Другая легенда восходит к имени Марии Николаевны Раевской, «утаенной», согласно легендам, любви Пушкина, в замужестве княгини Волконской, последовавшей за мужем, декабристом Сергеем Волконским, в Сибирь. Многие пушкинисты всерьез считают, что именно Мария Николаевна была реальным прототипом Татьяны Лариной. Согласно легенде, образцом для письма Татьяны к Онегину явилось письмо, якобы на самом деле полученное Пушкиным от юной Марии, безумно влюбленной в поэта. И действительно придумать такое было, кажется, невозможно. В России XIX века сам факт переписки, затеянной молодой барышней, противоречил дворянской этике.

Городская мифология легла в основу и другого гениального произведения Пушкина – поэмы «Медный всадник». По преданию, историю об ожившей статуе Петра рассказал Пушкину его старый приятель, весельчак и острослов, склонный к мистике и загадочности Михаил Виельгорский. Кроме того, в столице был распространен рассказ, который Пушкин, отсутствовавший во время трагического наводнения 1824 года в Петербурге, услышал от друзей – очевидцев наводнения. Говорили о каком-то Яковлеве, который накануне наводнения гулял по городу. Когда вода начала прибывать, Яковлев поспешил домой, но, дойдя до дома Лобанова-Ростовского, с ужасом увидел, что идти дальше нет никакой возможности. Яковлев будто бы забрался на одного из львов, которые «с подъятой лапой, как живые», поигрывая каменными шарами, взирали на разыгравшуюся стихию. На этом-то льве Яковлев и «просидел все время наводнения».

Одной из самых загадочных строк «Медного всадника» вот уже полтора столетия считается мятежный шепот несчастного Евгения в адрес «державца полумира»: «Добро строитель чудотворный/Ужо тебе!» И более ничего. Известно, что «Медный всадник» был впервые напечатан не в том виде, как он написан Пушкиным. Это дало повод к легенде. Будто в уста мятежного Евгения Пушкин вложил какой-то монолог, изъятый цензурой при печати. Будто бы при чтении поэмы самим Пушкиным «потрясающее впечатление производил монолог обезумевшего чиновника перед памятником Петра». Говорили даже о количестве стихов этого монолога, запрещенных к публикации. Якобы их было около тридцати. Однако, как пишет Валерий Брюсов, «в рукописях Пушкина нигде не сохранилось ничего, кроме тех слов, которые читаются теперь в тексте повести».

«Медный всадник» был написан в 1833 году. Пушкин был на вершине своей литературной славы. И примерно в это же время, по одному из преданий, вскоре после рождения старшей дочери Пушкин будто бы сказал жене: «Вот тебе мой зарок: если когда-нибудь нашей Маше придет фантазия хоть один стих написать, первым делом выпори ее хорошенько, чтоб от этой дури и следа не осталось».

Основания для таких слов были. В первую свою ссылку Пушкин отправился уже в 1820 году за вольнолюбивые стихи и резкие эпиграммы. Этому предшествовала ловко раскрученная интрига против молодого поэта. Был пущен слух, будто его высекли на конюшне. Затем заговорили о том, что слух о конюшне был распущен небезызвестным Федором Толстым, щеголем и дуэлянтом по кличке «Американец». Затем родилась легенда о том, что поэта спасла, кто бы мог подумать, ссылка на юг! Если бы не эта спасительная ссылка, неминуемо состоялась бы дуэль между Пушкиным и Федором Толстым, и Пушкин был бы, оказывается, «убит на семнадцать лет раньше, так как Федор Толстой стрелял без промаха», – утверждает легенда, рождение которой в недрах Третьего отделения ни у кого, кажется, не вызывало сомнений.

Имя Федора Толстого-Американца было хорошо известно светскому Петербургу. Оголтелый распутник и необузданный картежник, «картежный вор», по выражению Пушкина, Федор Толстой был наказанием и проклятием древнего и почтенного рода Толстых. Только убитых им на дуэлях насчитывалось одиннадцать человек. Имена убитых Толстой-Американец тщательно записывал «в свой синодик». Так же старательно в тот же «синодик» он записывал имена нажитых им в течение жизни детей. Их у него было двенадцать. По странному стечению обстоятельств одиннадцать из них умерли в младенчестве. После смерти очередного ребенка он вычеркивал из списка имя одного из убитых им на дуэлях человека и сбоку ставил слово «квит». После смерти одиннадцатого ребенка Толстой будто бы воскликнул: «Ну, слава Богу, хоть мой курчавый цыганеночек будет жив». Речь шла о сыне «невенчанной жены» Федора Толстого цыганки Авдотьи Тураевой.

Пушкин не зря в одной из своих эпиграмм назвал Федора Толстого карточным вором. Федор был не просто нечист на руку. Он откровенно гордился этим. Известно, что Грибоедов изобразил «Американца» в своей знаменитой комедии «Горе от ума». Так вот, рассказывают, что на одном из рукописных списков ходившей по рукам комедии Федор собственноручно против грибоедовской строчки – «и крепко на руку нечист» пометил: «В картишки на руку нечист», и приписал: «для верности портрета сия поправка необходима, чтобы не подумали, что ворует табакерки со стола». А на замечание Грибоедова при случайной встрече с ним: «Ты же играешь нечисто» с искренним удивлением развел руками: «Только-то. Ну так ты так бы и написал».

Видимо, неписаный картежный кодекс того времени допускал известную браваду, молодеческое позерство и лихачество. Во всяком случае, в среде «золотой молодежи», в которой вращался холостой Пушкин.

Николай I, лицемерно взявший на себя «отеческую» роль по отношению к поэту, не раз советовал Пушкину бросить картежную игру, говоря при этом: «Она тебя портит». – «Напротив, ваше величество, – будто бы однажды ответил Пушкин, – карты меня спасают от хандры». – «Но что же после этого твоя поэзия?» – «Она служит мне средством к уплате моих карточных долгов, ваше величество».

Так или иначе, ссылка, по мнению салонной молвы, вырвала поэта из порочного круга растленных холостяков и спасла его от карт, куртизанок и даже от смерти.

Иначе думали о причинах ссылки поэта в народе. Вот как об этом рассказывали в 1930-х годах старики, деды которых были современниками Пушкина. Приводим в записях О. В. Ломан.

Шестидесятилетняя старушка из села Петровского Аксинья Андреева:

«Царя Пушкин не любил. Еще учился он, и вот на экзамене, или на балу где, или на смотре где, уж я точно не знаю, – подошел к нему царь, да и погладил по голове: „Молодец, – говорит, – Пушкин, хорошо стихи сочиняешь“. А Пушкин скосился так и говорит: „Я не пес, гладь свою собаку“».

Семидесятилетний старик из деревни Дорохово Григорий Ефимович Кононов:

«Дед мой был ровесник Пушкина и знал его хорошо. Вот перескажу вам его слово, за что Пушкина к нам сослали. Ходили они раз с государем. Шли по коридору. Лектричества тогда не было, один фонарь висит. Царь и говорит Пушкину, – а придворных много вокруг: „Пушкин, скажи не думавши слово!“ А Пушкин не побоялся, что царь, и говорит: „Нашего царя повесил бы вместо фонаря“. Вот царь рассердился и выслал его за это».

Ермолай Васильевич Васильев, 78 лет, из деревни Заворово:

«На всяком господском собрании осмеивал Пушкин господ. Сердились они на него за это. Стали ему последнее место отводить за столом, а он все равно всех осмеет. И уж крадком стали от него господа собрания делать. А он придет незваный, сядет на свое последнее место и всех-то всех в стихах высмеет! Вот и решили от него избавиться – в ссылку сослать».

После ссылки Пушкин впервые приехал в Петербург в 1827 году. До трагической развязки, приведшей поэта к гибели в январе 1837 года, судьба милостиво отпустила ему десять лет. Существует давняя и устойчивая легенда о том, что первое звено в катастрофической цепи событий, окончившихся дуэлью и смертью Пушкина, положил Николай I, который как главный помещик страны использовал право первой ночи по отношению к Наталье Николаевне, молодой красавице-провинциалке, ставшей женой поэта.

Следует оговориться, что современное отечественное пушкиноведение решительно отрицает факт, легший в основу легенды. К такому выводу литературоведческая наука пришла в результате многих десятилетий трудных поисков и счастливых находок, отчаянных схваток между оппонентами и логических умозаключений. С трудом удалось преодолеть многолетнюю инерцию общественного мнения, заклеймившего Наталью Николаевну на всех этапах всеобуча – от школьных учебников до научных монографий. Было. И это «было» пересмотру не подлежало. Науке с юридической скрупулезностью пришлось анализировать свидетельские показания давно умерших современников Пушкина, оставивших тысячи дневниковых страниц и писем, устраивать свидетелям «очные ставки» и перекрестные допросы, чтобы выявить противоречия в их показаниях, извлекать из небытия улики и факты, чтобы на Суде Истории был наконец вынесен справедливый и окончательный приговор: НЕ БЫЛО.

Между тем не следует забывать, что великосветская сплетня, выношенная в феодально-крепостническом чреве аристократических салонов, стала достоянием Петербурга и в один прекрасный момент превратилась в живучую легенду, претендующую на истину. Почва для этого оказалась благодатной.

В 1836 году до отмены крепостного права оставалась еще целая четверть века. Крепостническая Россия во главе с главным помещиком – царем, поигрывая в просвещенность и демократию в великосветских дворцах и особняках знати. цепко держалась средневековых правил в отношениях с низшими подданными. Одним из таких атавизмов было пресловутое право первой ночи, довольно широко распространенное в дворянско-помещичьей практике. Не брезговали этим и высшие сановники. Феодальная мораль позволяла чуть ли не бравировать этим. При необходимости это становилось орудием против неугодных.

Именно так и случилось в преддверии трагического 1837 года. В злосчастном пасквиле, полученном Пушкиным, значился «великий магистр ордена рогоносцев». Весь Петербург знал, что им слыл Д. Л. Нарышкин, чья жена в свое время чуть ли не официально считалась любовницей Александра I. Таким простым и откровенным способом намекалось на связь Николая I и Натальи Николаевны. В это верили. Ужас пушкинской трагедии в том и состоял, что верили даже лучшие друзья. Вероятно, как предполагает С. Абрамович, в основе этой веры лежали какие-то реальные факты. П. В. Нащокин рассказывал о том, что царь «как офицеришка ухаживал за его (Пушкина) женой. По утрам проезжал несколько раз мимо ее окон…» М. А. Корф в своем дневнике записывает, что Пушкина «принадлежит к числу тех привилегированных молодых женщин, которых государь удостаивает иногда посещением». Сама Наталья Николаевна в письме к своему дяде Афанасию Николаевичу пишет, что не может спокойно гулять в Царскосельском парке. «Я узнала от одной из фрейлин, что их величество желали узнать час, в который я гуляю, чтобы меня встретить. Поэтому я выбираю самые уединенные места», – пишет жена Пушкина. Ей вторит распространенная в то время легенда, что именно в Царскосельском парке царь обещал Пушкину жалованье и предложил ему написать «Историю Петра» и что к этому его будто бы побудила заинтересованность юной красавицей. Царские милости, рожденные благодаря особому отношению императора к Наталье Николаевне, коснутся впоследствии и второго мужа несчастной женщины, через много лет после гибели Пушкина. В 1844 году генерал Ланской станет командиром Кавалергардского полка, и молва припишет это не личным заслугам генерала, а некоей царской благодарности его жене Наталье Николаевне.

Попытки гальванизировать историю взаимоотношений Натальи Николаевны с императором предпринимались и после смерти героев этой русской драмы. Все они имели целью опорочить образ Натальи Николаевны, взвалив на нее всю вину за происходившее, тем самым упростив до уровня мелодрамы глубочайшую суть трагедии. Кому-то постоянно хотелось, чтобы все герои из государственных и общественных деятелей вдруг превратились в частных лиц, в той же степени достойных жалости и сочувствия, что и Пушкин.

В этой связи любопытным отголоском преддуэльных событий выглядит легенда о часах с портретом Натальи Николаевны. Однажды в московский Исторический музей пришел какой-то немолодой человек и предложил приобрести у него золотые часы с вензелем Николая I. Запросил он за эти часы две тысячи рублей. На вопрос, почему он так дорого их ценит, когда такие часы не редкость, незнакомец сказал, что эти часы особенные. Он открыл заднюю крышку, на внутренней стороне которой был миниатюрный портрет Натальи Николаевны Пушкиной. По словам этого человека, его дед служил камердинером при Николае I. Эти часы постоянно находились на письменном столе императора. Дед знал их секрет, и когда Николай Павлович умер, взял эти часы, «чтобы не было неловкости в семье». Часы почему-то не были приобретены Историческим музеем. И так и ушел этот человек с часами, и имя его осталось неизвестным, заканчивает эта удивительная легенда.

Любопытство разгоряченного интригами Петербурга подогревалось слухами о неладах в семье поэта. Говорили, что «Пушкин в припадке ревности брал жену к себе на руки и с кинжалом допрашивал, верна ли она ему». Общественное мнение, не отличающееся благосклонностью вообще, оказалось особенно жестоким к Наталье Николаевне. Ядовитая формула: «Безобразный муж прекрасной жены» уязвляла не столько Пушкина, с лицейских времен без комплексов воспринимавшего свою «обезьянью» внешность, сколько Наталью Николаевну, которая понимала, что этой формулой светские сплетницы старались намекнуть на ее якобы безразличие к творчеству мужа, равнодушие к самому поэту, ее умственную ограниченность и нравственную распущенность. В столице из уст в уста передавали анекдот о некоем молодом человеке, который решил узнать, о чем же говорит в обществе жена первого поэта России. Однажды он целый час простоял у нее за спиной на великосветском балу, и за весь час не услышал ничего, кроме однозначных «да» и «нет».

Этот шлейф сплетен и пересудов надолго пережил Наталью Николаевну, хотя хорошо известно, что она, вопреки всему, всю свою жизнь сохраняла исключительно добрую память о великом муже. Чуть ли не через два десятилетия после смерти Пушкина Наталья Николаевна Ланская лично добилась освобождения из ссылки M. Е. Салтыкова-Щедрина «как говорят, в память о покойном своем муже, некогда бывшем в положении подобном Салтыкову».

С другой стороны, совместная жизнь сестер Гончаровых в доме Пушкина порождала сплетни о его связи с Александрой Николаевной – Александриной, как ее называли близкие. Сохранилась интригующая легенда о шейном крестике Александрины, найденном будто бы камердинером в постели Пушкина. Это удивительным образом совпадает с преданием о некой цепочке, которую умирающий Пушкин отдал княгине Вяземской с просьбой передать ее от его имени Александре Николаевне. Княгиня будто бы исполнила просьбу умирающего и была «очень изумлена тем, что Александра Николаевна, принимая этот загробный подарок, вся вспыхнула».

Скандальный интерес к семейным делам Пушкина с новой силой разразился в связи с неожиданным предложением, сделанным Дантесом второй сестре Натальи Николаевны Екатерине. Пушкин был уверен, что это сватовство затеяно старым интриганом Геккерном, чтобы спасти жизнь и честь Дантеса. Он даже не единожды предлагал пари, что свадьба эта не более чем уловка и никогда не состоится. Правда, светские провидцы поговаривали, что нет никаких сомнений в благополучном исходе этого странного сватовства потому будто бы, что предпринято оно по приказанию самого императора Николая Павловича.

Если фольклор петербургских гостиных, чиновничьих кабинетов и гвардейских застолий не щадил никого из главных действующих лиц трагедии 1837 года, то простой народ был еще более категоричен в оценках и пристрастиях: Пушкина убили «обманом, хитростью» и не без участия жены. Вот запись одного такого предания.

«Вот Пушкин играл в карты и постучал кто-то. Пушкин говорит: „Я открою“, а она: „Нет, постой, я открою“. А это пришел другой, которого она любила. Пока она собиралась, Пушкин губы намазал сажей и ее поцеловал. Как она дверь открыла и того поцеловала своими губами. Вот тогда-то тайна и открылась – смотрит: губы и у него и у того черные. Открылась тайна, что любит, а поименно было неизвестно. Вот Пушкин его на дуэль и вызвал. А на дуэль выходили и подманули Пушкина. У того был заряжен пистолет, а Пушкину подсыпали одного пороха. Вот тот и убил. Первый тот стрелял».

Роковую роль в биографии Пушкина сыграла внебрачная дочь графа Григория Александровича Строганова, троюродная сестра Натальи Николаевны Идалия Полетика. Именно у нее дома произошло устроенное ею роковое свидание Дантеса с Натальей Николаевной, о котором тут же, не без ее участия, стало известно Пушкину. Многие пытаются объяснить поведение Полетики ее необъяснимой ненавистью к Пушкину, которая началась при жизни поэта и продолжалась всю долгую жизнь Идалии, странным образом распространяясь на пушкинское творчество, на памятники ему, буквально на все, что с ним связано. Загадка этой ненависти становится предметом специальных исследований, в то время как фольклор предлагает свои варианты ответов.

Согласно одному преданию, Пушкин как-то смертельно обидел Идалию, когда они втроем – он, она и Наталья Николаевна – ехали в карете на великосветский бал. Согласно другой легенде, Пушкин будто бы написал однажды в альбом Идалии любовное стихотворение, но пометил его первым апреля. Об этом стало известно в свете, и Полетика никогда не смогла простить Пушкину такой насмешки. Организованная ею встреча Натальи Николаевны и Дантеса была якобы ее местью за обиду.

На таком раскаленном фоне непрекращающихся слухов и сплетен, домыслов и мифов становится неудивительной легенда о том, что в последние годы жизни Пушкин не просто готовился к смерти, но искал ее всюду, где только можно, и «бросался на всякого встречного и поперечного. Для души поэта не оставалось ничего кроме смерти».

На чем основана эта расхожая в свое время легенда? С одной стороны, еще в 1834 году Пушкин восклицает: «Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит», что при желании легко расценить как жизненную программу, тем более, что есть будто бы и доказательство: за пять месяцев до страшного конца был написан «Памятник». И не просто написан, а написан и убран в стол, спрятан, как завещание оставшимся в живых. Да и за пять ли месяцев? Анонимное письмо Пушкин получил 4 ноября и в тот же день послал вызов Дантесу. Значит, «Памятник» написан буквально перед смертью, в возможность которой Пушкин не мог не верить. Просто судьбе было угодно продлить муки поэта еще на три месяца.

Если к этому присовокупить унизительное общественное положение поэта в качестве камер-юнкера – положение, которое болезненно тяготило Пушкина, и семейную драму, из которой он, снедаемый любовью и ревностью, не находил выхода, то все действительно говорит в пользу популярной в свое время легенды.

В этом запутаннейшем клубке пушкинской биографии есть одна тонкая, но не рвущаяся ниточка, которая тянется еще с середины 1810-х годов. Тогда, будучи лицеистом, Пушкин тайно посетил известную гадалку немку Шарлотту Кирхгоф – модистку, промышлявшую между делом ворожбой и гаданием. Ее популярность была настолько велика, что накануне войны с Наполеоном к ней обращался Александр I. Позднее эта прорицательница предсказала декабристу М. И. Пущину, младшему брату пушкинского друга, разжалование в солдаты, а за две недели до восстания предрекла смерть генерала Милорадовича. Так вот, эта гадалка еще тогда будто бы обозначила все основные вехи жизни Пушкина: «Во-первых, он скоро получит деньги; во-вторых, ему будет сделано неожиданное предложение; в-третьих, он прославится и будет кумиром соотечественников; в-четвертых, он дважды подвергнется ссылке; наконец, в-пятых, он проживет долго… если на 37-м году возраста не случится с ним какой беды от белой лошади, белой головы или белого человека, которых и должен он опасаться».

Интересно, что в 1827 году, когда Пушкин написал чрезвычайно злую эпиграмму на белокурого красавца А. Н. Муравьева, он вспомнил давнее предсказание и всерьез остерегался возмездия. «Я имею предсказание, что должен умереть от белого человека», – сказал он М. П. Погодину, опубликовавшему эту эпиграмму в «Московском вестнике».

Не удивительно, что зимой 1836/37 года его так беспокоил единственный, пятый, не исполнившийся пункт этого предсказания. Как-то раз, незадолго до преддуэльных событий, встретившись случайно с Дантесом, Пушкин шутя будто бы сказал ему: «Я видел недавно на разводе ваши кавалерийские эволюции, Дантес. Вы прекрасный всадник. Но знаете ли? Ваш эскадрон весь белоконный, и, глядя на ваш белоснежный мундир, белокурые волосы и белую лошадь, я вспомнил об одном страшном предсказании. Одна гадалка наказывала мне в старину остерегаться белого человека на белом коне. Уж не собираетесь ли вы убить меня?»

Может быть, легенда права, и Пушкин в самом деле искал смерти?

Но в том же 1834 году, когда, как может показаться, был подведен итог и сделан вывод: «Пора, мой друг, пора!..», Пушкин пишет своей жене: «Хорошо, когда проживу я лет еще 25, а коли свернусь прежде десяти, так не знаю, что будешь делать и что скажешь Машке, а в особенности Сашке». Он не собирался умирать. Любящий муж, многодетный отец, человек с обостренным чувством долга, полный творческих планов и замыслов не мог так легко и просто рассчитаться с жизнью. Еще «Современник» не стал властителем дум, еще не написана «История Петра Великого», не закончена подготовка критического издания «Слова о полку Игореве», еще не выросли дети, не улажены денежные дела. Работы на земле было много.

Да и сама дуэль не обязательно предполагала смертельный исход, хотя, как уже говорилось, Пушкин не исключал его. На дуэль он шел покарать того, кто дерзнул посягнуть на честь его жены, на его честь как Поэта и Человека.

Мрачные предчувствия неизбежной катастрофы не покидали немногих истинных и близких друзей Пушкина все последние месяцы жизни поэта. Жуковский, Вяземский и другие предпринимали неоднократные попытки предотвратить дуэль. Но все было тщетно. 27 января 1837 года Пушкин в санях отправился в свой последний путь на Черную речку, где должна была состояться роковая дуэль. С ним был Константин Данзас, старый лицейский товарищ, которого Пушкин, встретив как бы случайно на улице, попросил быть его секундантом. Петербургская молва утверждала, что по дороге на Черную речку Данзас будто бы ронял пули в надежде, что кто-нибудь увидит их и догадается, куда и зачем они едут и, может быть, сумеют предотвратить несчастье.

Знала о месте и времени дуэли и полиция. Во всяком случае весь Петербург был уверен в этом. Как и в том, что жандармов, обязанных помешать поединку, будто бы специально послали «не туда». Сохранилась легенда о разговоре, состоявшемся у шефа жандармов Бенкендорфа с княгиней Белосельской-Белозерской, после того как полиции стало известно о предстоящей дуэли. «Что же теперь делать?» – будто бы спросил он у княгини. «А вы пошлите жандармов в другую сторону», – ответила ненавидевшая Пушкина княгиня.

Послать «не туда» оказалось довольно просто. В то время в Петербурге было целых четыре речки с официальным названием «Черная», в том числе – одна в Екатерингофе, излюбленном месте петербургских дуэлянтов. Туда-то и были будто бы направлены жандармы.

А в это время на заснеженном берегу другой Черной речки, на противоположном конце города, за Петербургской стороной, разыгрывался последний акт пушкинской трагедии. Дантес стрелял первым. Смертельно раненный Пушкин, пользуясь своим правом выстрела, приподнялся, прицелился и выстрелил в противника. Но, как об этом рассказывает легенда, пуля отскочила, не причинив никакого вреда Дантесу, потому что на нем под мундиром была якобы надета кольчуга либо еще какое-то защитное приспособление, которое и спасло ему жизнь.

Легенда эта сошла со страниц сравнительно недавней публикации специалиста по судебной медицине В. Сафонова, который пытался доказать, что, так как пуговицы на кавалергардском мундире располагались в один ряд и не могли находиться там, куда попала пуля, то отрикошетить она могла только от некоего защитного приспособления, находившегося под мундиром. Добавим, что этим якобы была обусловлена и просьба Геккерна об отсрочке дуэли на две недели. Ему, видимо, нужно было «выиграть время, чтобы успеть заказать и получить для Дантеса панцирь». Более того, в Архангельске будто бы раскопали старинную книгу для приезжающих с записью о некоем человеке, прибывшем из Петербурга от Геккерна незадолго до дуэли. Человек этот, рассказывает легенда, «поселился на улице, где жили оружейники».

Уже после того как легенда, попав на благодатную почву всеобщей заинтересованности, широко и повсеместно распространилась, ее решительно отвергли пушкинисты. Они утверждали, что «нет никаких оснований полагать, что на Дантесе было надето какое-то пулезащитное устройство». Ко времени описываемых событий прошло уже два века, как кольчуги вышли из употребления, никаких пуленепробиваемых жилетов в России не существовало, да и надеть его под плотно пригнанный гвардейский мундир было бы просто невозможно. Что же касается пуговиц, то они на зимнем кавалергардском мундире располагались оказывается не в один, как полагал Сафонов, а в два ряда, и та, что спасла жизнь убийце Пушкина, была на соответствующем месте.

И, наконец, самое главное. Обычаи и нравы первой половины XIX века, кодекс офицерской чести, дворянский этикет, позор разоблачения, страх быть подвергнутым остракизму и изгнанным из общества исключал всякое мошенничество и плутовство в дуэльных делах. Правила дуэли соблюдались исключительно добросовестно и честно. На предсказуемость или непредсказуемость рокового исхода в условиях XIX века более влияли преддуэльные, нежели дуэльные обстоятельства. В деле Пушкина именно так и случилось.

Уже на следующий день в Петербурге родился миф о том, что Пушкина убили в результате хорошо организованного заговора иностранцев: один иноземец смертельно ранил поэта, другим поручили лечить его. Придворный лейб-медик Николай Федорович Арендт, согласно другому мифу, выполняя якобы тайное поручение Николая I, «заведомо неправильно лечил раненого поэта, чтобы излечение никогда не наступило». Такая знакомая российская ситуация – во всем виноваты иностранцы. Дантес, у которого было аж три отечества: Франция – по рождению, Голландия – по приемному отцу и Россия – по месту службы, голландский посланник Геккерен, и, наконец, личный медик императора немец Арендт. Даже фамилия секунданта Пушкина Данзаса могла вызывать подозрение патриотов. Доктор Станислав Моравский вспоминает, что «все население Петербурга, а в особенности чернь и мужичье, волнуясь, как в конвульсиях, страстно жаждали отомстить Дантесу, расправиться даже с хирургами, которые лечили Пушкина».

Пушкина не стало 29 января 1837 года в 2 часа 45 минут. По малоизвестному преданию, год, день, число и час смерти Вяземский и Нащокин написали на найденных в бумажнике поэта двадцатирублевых купюрах, которые они разделили между собой.

Узнав о смерти Пушкина, живший в то время в Париже Мицкевич, по известному в ту пору преданию, послал Дантесу вызов на дуэль, считая себя обязанным драться с убийцей своего друга. Если Дантес не трус, – писал будто бы Мицкевич, – то явится к нему в Париж. Мицкевич впервые приехал в Россию в 1824 году. В Петербурге Мицкевичу, высланному из Польши за принадлежность к тайному молодежному обществу, должны были определить место дальнейшей службы в глубинных районах огромной страны. Здесь он сближается с Пушкиным, которого ценил необыкновенно высоко.

О знакомстве двух великих национальных поэтов остался забавный анекдот.

Пушкин и Мицкевич очень желали познакомиться, но ни тот, ни другой не решались сделать первого шага к этому. Раз им обоим случилось быть на балу в одном доме. Пушкин увидел Мицкевича, идущего ему навстречу под руку с дамой.

– Прочь с дороги, двойка, туз идет! – сказал Пушкин, находясь в нескольких шагах от Мицкевича, который тотчас же ему ответил:

– Козырная двойка простого туза бьет. Оба поэта кинулись друг другу в объятия и с тех пор сделались друзьями.

Вместе с тем отношение Мицкевича к Петербургу было последовательно отрицательным. В Петербурге он видел столицу государства, поработившего его родину и унизившего его народ.