Текст книги "Мифология Петербурга: Очерки."

Автор книги: Наум Синдаловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Из руководителей государства претендентом на увековечение имени в ленинградском фольклоре оказался Леонид Ильич Брежнев, неравнодушный, как это хорошо известно, к любым знакам общественного внимания – от государственных наград до упоминания в студенческом фольклоре. С изощренной издевательской учтивостью, оценивая Ленинград эпохи Григория Васильевича Романова, ленинградские острословы не очень осторожно шутили: «Лёнинград».

Последним первым секретарем обкома КПСС в Ленинграде был Б. В. Гидаспов. Его начальственный апломб не уступал пресловутому романовскому чванству. Сохранилась легенда о том, как при вступлении в высокую должность на вопрос журналиста: «Почему именно он?», Борис Вениаминович, ничуть не смутившись, ответил: «Если не я, то кто же?» Неудивительно, что немедленно появились разговоры о «Гидаспов-бурге».

И, наконец, «Собчакбург». Думается, что появление этого фольклорного топонима более связано с общим процессом мифотворчества накануне референдума, о чем мы уже говорили, и менее с личностью самого Анатолия Александровича. Хотя, Бог его знает, симпатии горожан далеко не всегда были на его стороне. Радикалов, пытавшихся его смертельно укусить, подвергнуть остракизму или хотя бы мимоходом лягнуть, было достаточно.

В заключение хочется еще раз подчеркнуть, что сам факт введения в словообразовательный процесс такого количества имен следует считать бесспорной заслугой петербургского городского фольклора. Не обо всем мы сказали. Далеко не всех перечислили. Но, перефразируя известную библейскую притчу, легко вывести формулу петербургской общности, хорошо известную далеко за пределами северной столицы: «Как твое имя, петербуржец?» – «Имя мое легион».

Альтернативная топонимика в устном и народном творчестве Петербурга

После опустошительных пожаров 1736 и 1737 годов, в результате которых выгорела значительная часть Петербурга, указом императрицы Анны Иоанновны была учреждена «Комиссия о Санкт-Петербургском строении». В задачу Комиссии входили вопросы планировки и застройки города. В 1738 году по ее предложению улицам и площадям Петербурга впервые были присвоены наименования. Их писали на специальных табличках, укрепленных на высоких деревянных столбах. С известной долей условности можно считать, что тогда-то и родилась официальная петербургская топонимика. До этого обыватели сами называли улицы по каким-либо ярко выраженным внешним признакам, либо по именам домовладельцев. Одни и те же улицы при этом могли иметь несколько названий. Таким образом возможностей для выбора единственного имени у Комиссии было достаточно. Этот принцип определения официального названия сохранялся очень долго, чуть ли не до середины XIX века. Официальная топонимика старательно следовала за народной, письменно закрепляя на городской карте названия, издавна бытовавшие в просторечии.

Исключительно благодаря такому подходу в Петербурге сложилась небогатая по объему, но уникальная в своем роде коллекция топонимических курьезов – официально зарегистрированных названий, являющихся на самом деле искаженным вариантом просторечного имени. Так, одна из старейших петербургских улиц – Большая Зеленина – в первой четверти XIX века была всего лишь безлюдной дорогой к Зелейному, то есть пороховому (от слова «зелье» – порох), заводу, переведенному сюда, на далекую окраину Петербурга, из Москвы. Дорога, а затем и улица так и назывались Зелейной. В просторечии это название вскоре трансформировалось в Зеленину улицу. Со временем фольклорный вариант прижился.

Такое же искаженное название носит и современная Моховая улица. В начале XVIII века Петр I перевел из Москвы в Петербург Хамовный двор (от старинного русского слова «хамовник» – ткач). Первоначально московские ткачи селились вблизи Адмиралтейства, но затем им определили постоянное место проживания на левом берегу Фонтанки. Образовалась слобода, одну из улиц которой стали называть Хамовой, или Хамовской. Но устаревшее слово не прижилось на новом месте и постепенно улицу стали называть Моховой.

Такая же судьба выпала на долю переулка, пробитого от Фонтанки к даче лейб-медика Ж. А. Лестока. Как только не называли этот, вначале вообще безымянный проезд – и Лестоковым, и Лештоковым, и Лещуковым. Только в 1851 году ему официально было присвоено название Лештуков.

Подверглась искажению в фольклоре и фамилия корабельного мастера иностранца Аладчанина, который жил в собственном доме на берегу Екатерининского канала. Когда в конце XVIII века недалеко от его дома через канал перебросили постоянный мост, то назвали его искаженным в просторечии именем петербургского корабела – Аларчин мост.

Еще более любопытна история названия дачного поселка Осиновая Роща. Первые жилые дома появились здесь на месте старинной шведской мызы. В первой половине XIX века в Осиновой Роще была усадьба князей Вяземских. В это время вокруг дворцового комплекса, построенного по проекту архитектора В. И. Беретти, разбили парк. Но даже в обширном перечне парковых деревьев и кустарников, приведенных в статье «Осиновая Роща» в энциклопедическом справочнике «Санкт-Петербург – Петроград – Ленинград» (М., 1992), лиственное дерево «осина», название которого легло в основу наименования поселка, не упоминается ни разу. И это не случайно.

Если мы обратимся к старинным описаниям Петербурга, в частности к вышедшему в конце XVIII века на русском языке труду И. Г. Георги «Описание российско-императорского столичного города Санкт-Петербурга и достопамятностей оного с планом», то узнаем, что первоначальное название интересующего нас поселка не Осиновая, а Осиная Роща – от ос, во множестве водившихся в тех благодатных местах. Искаженный фольклорный вариант в очередной раз оказался более жизнеспособным и вытеснил в конце концов исторически правильное и этимологически верное название.

Таким образом, топонимическую карту города создавали в полном согласии друг с другом и официальный Петербург, и его низовая культура, то есть фольклор. Это было похоже на попытки некоторых современных градостроителей придать созданию сети внутриквартальных переходов некий осмысленный характер. Сначала населению предоставлялась естественная возможность протаптывать трассы будущих дорожек и только затем им придавался узаконенный вид. При таком подходе все возможные противоречия сами собой исчезали.

В случае с топонимикой, как говорили до 1738 года: «В доме капитана Кошелева в Морской слободе», так и продолжали говорить затем: «В доме капитана Кошелева в Большой Морской улице». Нумерация домов появилась гораздо позже, в самом конце XVIII века. Никаких противоречий, повторимся, не было. Не было и почвы для возникновения альтернативной или параллельной топонимики. Некоторые разночтения в старинных названиях городских реалий просто говорили об их первоначальной многовариантности. Выживали наиболее жизнеспособные, остальные постепенно исчезали, в отличие, скажем, от современной фольклорной топонимики, которая существует одновременно с официальной, порой не уступая ей ни в популярности, ни в частоте бытового употребления. Но об этом позже.

Впрочем, к середине XIX века будущие противоречия уже угадывались. По городу из уст в уста передавались стихи будто бы из какого-то нашумевшего водевиля:

 
По Садовой по Большой
Нет березки ни одной.
По Гороховой я шел,
А гороху не нашел.
Море видеть я хотел
И в Морскую полетел,
Но и в Малой, и в Большой
Капли нет воды морской.
 

Одновременно с созданием вариантов будущих официальных названий прерогативой раннего петербургского фольклора, уже по определению, стало мифотворчество. Для первых петербуржцев, а это в основном были солдаты, пленные шведы, да работные люди, согнанные на строительство новой столицы практически со всех концов тогдашней России, территория невской дельты была в полном смысле слова Terra incognita – таинственной неизвестной землей. Они ее узнавали. И не в последнюю очередь через названия. Вокруг непонятных «чухонских» названий складывались романтические легенды. Они предлагали собственные толкования, чаще всего не имевшие ничего общего с исторической реальностью. Но именно в этом и состояла их прелесть.

Один из самых известных островов в дельте Невы – Елагин – получил свое современное название только после 1777 года, когда владельцем его стал обер-гофмейстер императорского двора Иван Перфильевич Елагин. До этого остров несколько раз менял свои имена. Но первоначально, в 1703 году, он назывался Мишин, или Михайлин. На старинных финских и шведских картах он так и назывался Мистуласаари, что в переводе означает Медвежий остров. Очевидно, название это было дано острову финскими охотниками, по аналогии с другими островами невской дельты: Заячьим, Лосиным (ныне Васильевский), Вороньиным (ныне Аптекарский), Кошачьим (ныне Канонерский) и т. д. Однако вот как объясняет название Медвежий остров петербургская легенда в пересказе Столпянского.

«В одну из светлых майских ночей 1703 года маленький отряд преображенцев делал рекогносцировку на островах дельты Невы. Осторожно шли русские солдаты по небольшому крайнему ко взморью островку, пробираясь с трудом в болотистом лесу. Вдруг послышался какой-то треск. Солдаты остановились, взяли ружья на приклад и стали всматриваться в едва зеленеющие кусты, стараясь разглядеть, где же притаились шведы. И вдруг из-за большого повалившегося дерева, из кучи бурелома с ревом поднялась фигура большого медведя. „Тьфу, ты, пропасть, – вырвалось у одного из русских, – думали шведов увидеть, а на мишку напоролись, значит остров этот не шведский, а Мишкин“».

Подобные легенды имеют многие петербургские острова, в том числе Крестовский, Каменный, Матисов и другие. Все они широко известны и нет надобности повторяться. Напомним только легенды Васильевского острова. Их несколько, и все они связаны с именем Василий, хотя на финских картах допетербургской поры он назывался Хирвисаари, то есть Лосиный, о чем уже вскользь упоминалось. В то же время еще в 1500 году в переписной окладной книге Водской пятины Великого Новгорода крупнейший остров в дельте Невы упоминается под названием Васильев. Одна из легенд связывает это название с именем тогдашнего владельца острова новгородского посадника Василия Селезня, казненного великим князем московским Иваном III. По другой, не менее распространенной легенде, название Васильевский остров ведется от имени некоего рыбака Василия, проживавшего когда-то в незапамятные времена на острове вместе со своей женой Василисой. До сих пор среди петербуржцев существует уверенность, что именно эти легендарные аборигены изображены в скульптурах у подножий Ростральных колонн. В народе их так и называют: Василий и Василиса. Но предания петровского Петербурга утверждают, что остров назван Васильевским в честь Василия Дмитриевича Корчмина, командовавшего артиллерийской батареей на Стрелке острова в первые дни основания Петербурга. Будто бы Петр I посылал ему приказы по адресу: «Василию – на остров».

Среди многочисленных легенд раннего Петербурга, пытавшихся объяснить происхождение того или иного топонима, есть легенда о реке Луппе, которая, как это ни удивительно, имеет два официальных названия. В границах города эта река называется Луппой, а за его пределами, в верхнем своем течении – Лубьей. Именно так, двумя названиями и обозначена на всех городских планах и картах эта впадающая в реку Охту малоизвестная речка. Лубья – название более древнее, и историки возводят его к имени некоего Лубика, чья мельница в очень давние времена находилась в верховьях реки. А вокруг Луппы сложилась весьма оригинальная легенда. При Петре I на Охте были построены большие пороховые заводы, на которых работали крепостные крестьяне. Селились они на берегах Охты и Лубьи. Вблизи Лубьи для них были поставлены деревянные бани. Возле одной из бань устроили место для публичных телесных наказаний. Провинившегося привязывали к особой скамье и били батогами и розгами, да так, что кожа начинала трескаться и лупиться. Именно от слова «лупить», если верить легенде, река Лубья в районе Пороховых заводов и стала называться вторым именем – Луппа.

Загадочное нерусское название Охта, до сих пор с трудом поддающееся этимологическому исследованию, фольклор, не мудрствуя лукаво и не вдаваясь в лингвистические тонкости, объясняет просто и общедоступно. Во время осады Ниеншанца – укрепленной шведской крепости на правом берегу Невы, рассказывает героическая легенда времен Северной войны, Петр I стоял на левом берегу и грозил «ТОЙ» стороне, которую долго не мог одолеть: «ОХ, ТА сторона». По другой легенде, уже после победы над шведами царь Петр перебрался однажды на лодке на правый берег Невы, где жили работные люди Партикулярной верфи, обслуживавшие пильные, гонтовые и другие заводы. Едва вылез из ялика и вышел на одну из появившихся здесь улиц, как провалился в грязь. Когда же вернулся во дворец и рассказывал своим приближенным о случившейся оказии, то шутливо ворчал, скидывая промокшую грязную одежду: «ОХ, ТА сторона». С тех пор, мол, и стали называть эту заречную окраину Петербурга Охтой.

Третью легенду любят рассказывать охтинские старожилы. Один из проспектов на Охте был выложен булыжником, да так, что лучше бы остался немощеным. Весь он был в рытвинах, ухабах, яминах и колдобинах. Пока проедешь на телеге или извозчике, не раз подпрыгнешь, да воскликнешь: «Ох! Ты! Ох! Та!» Вот, оказывается, откуда пошло такое привычное сегодня название – Охта.

Считается, что название поселка Парголово на севере Петербурга происходит от бывшей здесь старинной деревни Паркола, название которой, в свою очередь, родилось от собственного финского имени Парко. Одновременно название Парголово многие выводили из финского слова «пергана» – черт. Старинные легенды утверждают, что местность, занимаемая этим селением, в старину была сплошь покрыта дремучим лесом, наводившим на местных жителей суеверный страх. Между тем петербургская фольклорная традиция связывает его с Северной войной и основателем Петербурга Петром I.

Поселок Парголово, как известно, делился на 1-е, 2-е и 3-е Парголово, так как в свое время он образовался путем естественного слияния трех старинных деревенек. В начале Северной войны, рассказывает петербургская легенда, здесь трижды происходили жестокие сражения со шведами. Бились так, что ПАР из ГОЛОВ воинов шел.

А еще, говорят, во время одного из сражений Петр якобы почувствовал себя плохо. У него закружилась голова так, что он не мог «мыслить и соображать». Петр собрал всех своих военачальников и признался, что у него «пар в голове». В память об этом эпизоде войны Парголово и назвали таким непривычным для русского слуха именем.

Недалеко от лесистого и холмистого Парголова находится возвышенность, с которой хорошо просматривается Петербург. С давних времен место это зовется Поклонной горой. Попытки объяснить это название сводятся к двум допетербургским преданиям, тесно связанным с обычаями, уходящими в глубокую древность. Согласно одному из них, давние обитатели здешних мест – карелы – по традиции предков устраивали на возвышенных местах молельни и в праздничные дни приходили к ним поклоняться языческим богам. Одна такая молельня находилась будто бы здесь, на Поклонной горе. Согласно другому, столь же старинному преданию, название это обязано обычаю русских людей при въезде в город и выезде из него класть земные поклоны. Но есть еще одно, уже петербургское предание, согласно которому именно отсюда, с этой горы побежденные шведы посылали своих послов на поклон к Петру I.

Между тем ни основание Петербурга, ни ряд блистательных побед Петра I окончания Северной войны не приблизили. Война продолжалась. В честь одной из побед над шведами Петр I недалеко от взморья заложил Юлианковскую церковь. В народе это название упростилось, и церковь стали называть Ульянковской, от чего выводили и название селения вокруг нее. На самом деле название Ульянка ученые возводят к названию древней финской деревушки Уляла, которая, согласно «Географическому чертежу Ижорской земли», находилась «в Дудергофском погосте восточнее Стреляной мызы», приблизительно на том месте, где расположена нынешняя Ульянка.

В то же время просторечное название церкви ассоциировалось с некой Ульяной, которая, став с тех пор любимой героиней петербургского фольклора, будоражит и подпитывает неиссякаемую творческую энергию народных масс.

По одной легенде, на обочине старой Петергофской дороги, на краю безымянной деревушки в несколько дворов, при Петре I некая предприимчивая Ульяна завела кабачок, пользовавшийся широкой популярностью у путешественников. От этой легендарной Ульяны будто бы и пошло название известного района Петербурга.

По другой, царь Петр, проезжая однажды этими местами, увидел стоявшую у дороги молодуху, остановил экипаж, вылез из него и спросил, как ее зовут. Она ответила: «Ульянка», и, смутившись, опустила голову. С тех пор и зовется это место Ульянкой.

Удивительна необыкновенная устойчивость фольклорной традиции. В 1930-х годах известную больницу для душевнобольных на Петергофской дороге назвали именем великого швейцарского невропатолога и психиатра Огюста Фореля. И родилась легенда, в которой магическую роль сыграли уже два имени, одно из которых, впрочем, вполне реально. Легенда рассказывает, что в районе современного Кировского жилгородка есть речка, которая издавна славится форелью. Еще петербургская знать ездила туда на рыбалку и останавливалась «на уху» в стоявшем на берегу реки домике, где жила крестьянка Ульяна, варившая из форели замечательную уху. Так и говорили: «Остановимся у Ульяны, отведаем форели».

Далеко не все топонимы, бытовавшие в народе, дожили до наших дней. Одни из них не выдержали испытания временем и в борьбе за официальный статус уступили место более живучим вариантам. Другие исчезли вместе с объектом названия. Немногие сохранились, и ничего на самом деле уже не обозначая, остаются тем не менее уникальными свидетелями далекой петербургской истории. Так, например, заболоченные, богатые сочными травами козьи выпасы в Петербурге назывались «Козьими болотами». Этот старинный топоним был, очевидно, в свое время так распространен, что даже до нас дошли свидетельства о целых трех «Козьих болотах». Одно из них, наиболее известное, находилось в Коломне, в районе реки Пряжки, в самом конце Торговой улицы. Другое «Козье болото» располагалось рядом с Пушкарской слободой, там, где ныне проходят Большая и Малая Пушкарские улицы. Именно это болото вошло в мрачную петербургскую поговорку: «Венчали ту свадьбу на Козьем болоте, дружка да свашка – топорик да плашка». Вблизи этого «Козьего болота» находился первый в Петербурге так называемый Обжорный рынок, посреди которого на дощатом эшафоте вершили скорый царский суд петербургские палачи.

И, наконец, третье, известное из литературы «Козье болото» было вблизи современной улицы Костюшко в Московском районе.

К таким же, в значительной степени утратившим свою коммуникативную функцию топонимам, следует отнести «Мокруши» – постоянно затопляемый при малейших наводнениях район вокруг Князь-Владимирского собора на Петроградской стороне.

В начале XVIII века обочины Боровой и Разъезжей улиц украшали высокие пни, оставшиеся от вырубленного при прокладке улиц леса. С тех пор этот район называли «Пеньками», или «Большими пеньками». А широко известный в современном Петербурге топоним Пески издавна принадлежит наиболее возвышенной, с сухим песчаным грунтом части города вокруг бывших Рождественских, ныне Советских улиц.

На первый взгляд, странное и не очень понятное имя получила в просторечии местность к юго-западу от Большого проспекта Васильевского острова. В старину ее называли «Чекушами». В XVIII веке здесь стояли склады, где хранилась мука. Однако из-за того, что территория эта постоянно подтапливалась даже при незначительных подъемах воды в Неве, мука подмокала и спрессовывалась. Ее разбивали и дробили специальными колотушками, которые называли – чекушами. Это название и перешло на местность.

В 1723 году московский Семеновский полк был передислоцирован в Петербург. Сначала он располагался на Петроградской стороне, но вскоре получил постоянное место пребывания вблизи Загородного проспекта на огромной территории от современного Московского проспекта до Звенигородской улицы. Вся эта местность была разделена на полковые дворы, которые впоследствии образовали улицы, названные по городам Московской губернии: Рузовская, Можайская, Верейская, Подольская, Серпуховская, Бронницкая. Для запоминания такого однообразного ряда названий в Петербурге изобрели первое мнемоническое (от Мнемозины – богини памяти у древних греков) правило: «Разве Можно Верить Пустым Словам Балерины». По первым буквам этой фразы легко вспомнить и название, и место расположения любой из улиц. Так вот, весь обширный район квартирования Семеновского полка петербуржцы окрестили «Семенцами», или «Сименцами». В литературе встречается и то, и другое написание. Нет уже Семеновского полка, Семеновский плац – место проведения солдатских учений и смотров – превратился в Пионерскую площадь с Театром юных зрителей, запершим перспективу Гороховой улицы, офицерские дома давно уже уступили место обывательским постройкам, а старинный фольклорный топоним до сих пор широко бытует среди петербуржцев.

В 1863–1864 годах на засыпанной территории «гаванца», или ковша для захода малых судов с Невы к Таврическому дворцу, петербургское «общество водопроводов» возвело первую в городе водонапорную башню – красно-кирпичный, так называемый «адмиралтейский» образец промышленной петербургской архитектуры. Но очень долгое время в народе эта местность по традиции называлась «Ковшом».

Огромный многонаселенный промышленный Петербург всегда был окружен гигантскими мусорными свалками. Многие из них со временем превращались в строительные площадки, на которых возводились заводские корпуса или многоэтажные жилые здания. Но память об этих постоянно дымящихся и тлевших курганах жила в фольклоре. Такие пустыри, заваленные бытовыми и промышленными отходами, которые постоянно прели и курились, распространяя зловонный густой туман, в народе назывались «Горячими полями». Одно из них было за Невской заставой, другое – напротив Новодевичьего кладбища на Московском проспекте. Были и другие, но в фольклоре память о них, кажется, не сохранилась.

Особенно на слуху у петербуржцев фольклор, связанный с улицами и проспектами города. Количество его велико, а содержание многообразно. Один только Невский проспект в фольклоре представлен такими микротопонимами, как «Невский брод», «Бродвей», «Бродик», «Бродвей-центр»… Одно время Невский проспект официально был переименован в проспект 25-го Октября. Владимир Набоков вспоминал о «проспекте какого-то октября, куда вливается удивленный Герцен». Надо полагать, что «Герцен» – это улица Герцена. В городе в то время рассказывали анекдот: старушка спрашивает у милиционера, как ей пройти в Пассаж. «Пойдите по 3-го Июля, дойдете до 25-го Октября…» – начинает милиционер. «Милый, это мне три месяца топать?!» – перебивает его бабка. Улицей 3-го Июля называлась тогда Садовая.

Даже на отдельные участки Невского фольклор навесил безошибочно точные ярлыки. Еще в XVIII веке перекресток Невского и Владимирского проспектов среди петербуржцев был известен под названием «Вшивая биржа». Услужливые и пронырливые парикмахеры в самое оживленное время выносили на тротуар стулья и тут же предлагали свои услуги гуляющим петербуржцам. Проходили годы… десятилетия… перекресток Невского и Владимирского проспектов оставался таким же популярным. У всех на памяти времена знаменитого и гостеприимного «Сайгона», о котором уже говорилось. Он размещался здесь же, на первом этаже дома № 49 по Невскому проспекту. Среди питерских шестидесятников перекресток назывался: «На углу всех улиц».

«Улицей рынков» называли в XVIII–XIX веках Садовую улицу. Вдоль нее действительно протянулась бесконечная череда рынков и торговых комплексов – от Гостиного двора на пересечении Садовой с Невским проспектом и до Лоцманского рынка в Коломне, в самом устье Фонтанки. А между этими двумя рынками предлагали свои услуги: новый Морской рынок на месте Ассигнационного банка (ныне Университет экономики и финансов), Апраксин двор, на огромной территории которого умещалось несколько рынков, Сенной рынок, гигантский Ново-Александровский рынок, раскинувшийся на территории между Садовой улицей, Вознесенским проспектом и набережной реки Фонтанки, Никольский рынок на пересечении Садовой улицы с Крюковым каналом напротив Никольского Морского собора, Покровский толкучий рынок на нынешней площади Тургенева… И это только главные и широко известные во всем городе рынки. Фольклор не случайно предложил свой, альтернативный вариант названия Садовой улицы.

Не только внешние признаки улиц и проспектов питали творческую фантазию народа. Не были чужды фольклору и простая игра слов ради искрометной шутки или озорства. Проспект Максима Горького в народе называли или «Пешков-стрит», или «Улицей кой-кого». Наличная улица, этимология названия которой не имеет ничего общего с денежными знаками, а означает всего лишь – лицевая, то есть передняя улица, среди современной молодежи называется: «Безнал», или «Наличка». «На улицу Наличную не ходи с наличными» – предостерегает василеостровцев поговорка.

На Петроградской стороне есть незаметный Крестьянский переулок, который в середине XIX века назывался Дункиным – от искаженного имени владельца одного из земельных участков на этой улице шотландца Дункана. Но в петербургском фольклоре он известен как «Дунькин переулок». В Петербурге есть еще один переулок с этим микротопонимом. Проходит он вблизи Балтийского вокзала и, как это ни странно, официального имени вообще не имеет. Горожане называют его «Дунькиным». Подобная языковая трансформация однажды уже произошла на памяти петербуржцев. В 1930-х годах знаменитый Аничков мост, названный так по имени его первого строителя подполковника Михаила Осиповича Аничкова, в народе назывался «Аничкиным» – по имени никому не известной, а скорее всего вымышленной Анички.

Но такие случаи в фольклоре можно считать исключительными. В абсолютном большинстве происхождение того или иного микротопонима объяснимо. Обводный канал, прорытый в первой четверти XIX века вдоль южной границы города восьмикилометровый водоток, уже в конце века назывался «Городским рвом», а когда он превратился в буквальном смысле слова в смрадную сточную канаву для промышленных отходов многочисленных фабрик и заводов, он заслуженно стал называться «Обвонным каналом».

Глухие непроницаемые заборы Каменного острова, за которыми угадывалась таинственная роскошь номенклатурных дач, закрытых баз отдыха и полуофициальных правительственных резиденций, породили адекватный фольклор, терминология которого была заимствована из романов Жюля Верна и опусов Леонида Ильича Брежнева. Каменный остров называли то «Островом сокровищ», то «Островом глухих заборов». А его восточную оконечность, с незапамятных времен недоступную для обыкновенных граждан и занятую закрытым военным санаторием, в народе окрестили «Малой землей».

Каменный остров с севера омывается Большой Невкой, через которую в 1953–1955 годах взамен обветшавшего деревянного был перекинут новый мост, названный Ушаковским. Его пилоны украшены декоративными бронзовыми барельефами с изображением орденов Ушакова и Нахимова. Это дало повод окрестить мост «Дважды орденоносным».

Ушаковский мост – только один из чуть ли не шестисот петербургских мостов. Такого количества, кажется, не знает ни один город в мире. Многие из них овеяны красивыми и романтическими легендами и преданиями. Многим фольклор присвоил свои – альтернативные или параллельные названия.

В свое время четыре моста, переброшенные через Мойку, были выкрашены в разные цвета: в желтый – Певческий мост у Дворцовой площади, в зеленый – Народный мост в створе Невского проспекта, в красный – мост на Гороховой улице и в синий – мост на Исаакиевской площади. Их яркая праздничная раскраска породила собирательный микротопоним – «Цветные мосты». То же самое произошло с цепными мостами, появившимися в середине XIX века на Фонтанке и Екатерининском канале. Петербуржцы их называли «Мостами на ниточках».

Многим поколениям петербуржцев и в особенности гостям города не дает покоя громкая слава одного из самых популярных мостов Петербурга – Поцелуева. Таинственная магия его имени породила десятки легенд. Но чем убедительнее кажется объяснение довольно прозаического происхождения этого имени – от названия трактира «Поцелуй», находившегося тут же, тем больше таких легенд появляется. По одной легенде, мост служил местом прощания в то время, когда граница города проходила по реке Мойке. По другой – Поцелуев мост в старину служил местом свиданий влюбленной молодежи. По третьей – причиной появления такого названия был старый обычай «целоваться с проезжающими и проходящими через мост всякий раз независимо от степени близости и родства». По четвертой – это название объясняется тем, что в старину у влюбленных был обычай: при переходе через мост целоваться, чтобы, как они говорили при этом друг другу, никогда не расставаться. Помните песню: «Все мосты разводятся, а Поцелуев, извините, нет?» Пятая легенда утверждает, что рядом с мостом находилась в свое время тюрьма и что на этом мосту арестованные расставались с родными и близкими. По шестой легенде, мост назван Поцелуевым оттого, что ведет к воротам Флотского экипажа и здесь на мосту моряки якобы прощались со своими подругами. По седьмой… Нет конца мифотворчеству петербуржцев…

Большеохтинский мост (бывш. мост Императора Петра Великого), техническое совершенство которого и сегодня поражает воображение, таит в себе неразгаданную тайну. Среди петербуржцев вот уже почти что век живет легенда о том, что одна из миллионов стальных заклепок, прочно спаявших всю многотонную конструкцию моста, – золотая.

Как это ни удивительно, многие городские объекты, в особенности такие, как уличные скверы, парковые и садовые пруды, искусственные и даже естественные возвышенности, остаются безымянными. Образовавшиеся таким образом лакуны по сложившейся городской традиции заполняет фольклор. Мы уже говорили о топонимической судьбе безымянного переулка, прозванного «Дунькиным». Можно привести и другие примеры. В Московском парке Победы два соединенных узким каналом искусственных пруда окрестные жители зовут «Очками». Искусственный пруд в Шуваловском парке, имеющий необычную форму и чем-то напоминающий знаменитую треуголку Наполеона, издавна называют «Шапкой Наполеона». «Лебединым озером» окрестили петербуржцы пруд с лебедями в Таврическом саду.