355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Наум Синдаловский » Мифология Петербурга: Очерки. » Текст книги (страница 12)
Мифология Петербурга: Очерки.
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 15:01

Текст книги "Мифология Петербурга: Очерки."


Автор книги: Наум Синдаловский


Жанр:

   

История


сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Но все меркло перед праздничным половодьем народных гуляний на масленичной и пасхальной неделях. Накануне этих православных календарных праздников на Марсовом поле и Адмиралтейской площади с фантастической скоростью вырастали пестрые волшебные городки с балаганами, американскими горами, русскими качелями и каруселями. Шумные толпы простого люда с раннего утра тянулись туда со всех концов города. Кареты и экипажи высшей и средней знати, обгоняя пеших горожан, спешили к началу гуляний. Отказаться от посещения этих ежегодных гуляний в Петербурге считалось дурным тоном. В запасе петербургского городского фольклора имелся бесконечный синонимический ряд крылатых фраз и выражений на одну тему: «Побывать на балаганах», «Побывать на горах», «Под горами», «На горах», «Под качелями» и т. д. На бытовом языке петербуржцев это означало посетить пасхальные или масленичные гулянья.

Богатые на коварную выдумку и щедрые на беззлобную шутку владельцы балаганов наперебой изощрялись друг перед другом. Доверчивые счастливчики, опережая один другого, протискиваются внутрь ярко освещенной пустой палатки, вход в которую объявлен бесплатным. Оглядываются вокруг, обшаривают глазами стены и, ничего не обнаружив, злые и раздраженные идут к выходу. И тут они натыкаются на ухмыляющегося хозяина, над головой которого прибита едва заметная дощечка с надписью: «Выход 10 копеек». Смущенно улыбаясь удачливому розыгрышу, платят, но признаться нетерпеливо ожидающим своей очереди в балаган в том, что они так легко были обмануты, не решаются. И потому очередь не убывает.

Яркая и броская реклама другого парусинового балаганчика весело зазывает публику всего за алтын увидеть Зимний дворец в натуральную величину. А внутри балагана хитро улыбающийся хозяин откидывает пеструю тряпичную занавеску и показывает застывшей от изумления публике стоящий напротив Зимний дворец. Подсознательное желание разгоряченной всеобщим весельем публики быть обманутой было так велико, что подобные стереотипные розыгрыши устраивались порою в нескольких балаганах, стоявших рядом друг с другом, одновременно. «Ах, обмануть меня не трудно,/Я сам обманываться рад». При особом желании за весьма умеренную плату можно было увидеть и Александровскую колонну в натуральную величину, и панораму Петербурга, и многое другое.

Народные гулянья вызвали к жизни невиданный прилив устного народного творчества. Балаганные деды – зазывалы, выполняя роль живой рекламы, виртуозно нанизывали одни рифмованные строки на другие, собирая огромные толпы завороженных слушателей:

 
А вот, ребята, это Параша,
Только моя, а не ваша.
Хотел было на ней жениться,
Да вспомнил: при живой жене это не годится.
Всем бы Параша хороша, да только щеки натирает,
То-то в Питере кирпичу не хватает.
 
* * *
 
У вас, господа, есть часы?
У меня часы есть. Два вершка пятнадцатого.
Позвольте, господа, у вас проверить
Или мне аршином померить.
Если мне мои часы заводить,
Так надо за Нарвскую заставу выходить…
 
* * *
 
А еще, ребята, что я вам скажу:
Гулял я по Невскому пришпекту
И ругнулся по русскому диалекту.
Ан тут передо мной хожалый:
В фортал, говорит, пожалуй.
 
* * *
 
За что, я говорю?.. А не ругайся! –
Вот за то и в часть отправляйся!
Хорошо еще, что у меня в кармане рупь-целковый случился,
Так я по дороге в фортал откупился.
Так-то вот, ребята, на Невском проспекте
Не растабаривайте на русском диалекте.
 
* * *
 
Жена у меня красавица –
Позади ноги таскаются.
Теперича у нее нос
С Николаевский мост.
Но я хочу пустить ее в моду,
Чтобы, значит, кому угодно.
 
* * *
 
Жена моя солидна,
За три версты видно.
Стройная, высокая,
С неделю ростом и два дни загнувши.
Уж признаться сказать,
Как бывало в красный сарафан нарядится,
Да на Невский проспект покажется,
Даже извозчики ругаются:
Очень лошади пугаются.
Как наклонится,
Так три фунта грязи отломится.
 

Балаганные деды обычно громко, стараясь перекричать друг друга, зазывали на представления с балконов дощатых павильонов-балаганов. Другое дело, раешники (от слова раёк – райское действо) со своими загадочными потешными панорамами, которые представляли собой небольшие деревянные ящики с двумя отверстиями, снабженными увеличительными стеклами и несложным устройством внутри. При помощи рукоятки раешник неторопливо перематывал бумажную ленту с изображениями разных городов, событий или известных людей, сопровождая показ веселыми рифмованными шутками и присказками. Понятно, что Петербург в этом представлении занимал далеко не последнее место:

 
А вот и я, развеселый грешник,
Великопостный потешник –
Петербургский раешник
Со своей потешной панорамою.
Верчу, поворачиваю,
Публику обморачиваю,
А себе пятачки заколачиваю.
 
* * *
 
А вот андерманир штук другой вид:
Петр первый стоит.
Государь был славный,
Да притом же и православный.
На болоте выстроил столицу…
 
* * *
 
Вот смотри и гляди –
Город Санкт-Петербург,
Петропавловская крепость,
На крепости пушки палят,
А в казематах преступники сидят и пищат,
А корабли к Питеру летят.
 
* * *
 
А вот город Питер,
Что барам бока вытер.
Там живут немцы
И всякие разные иноземцы.
Русский хлеб едят
И косо на нас глядят,
Набивают свои карманы
И нас же бранят за обманы.
 
* * *
 
А вот позвольте посмотреть:
С птичьего полета, а может и выше –
С золоченой адмиралтейской крыши,
Как на ладони – весь город Питер,
Что многим бока повытер.
 
* * *
 
А вот пожар Апраксина рынка!
Пожарники скачут.
В бочки полуштофы прячут –
Воды не хватает,
Так они водкой заливают,
Чтобы поярче горело.
 
* * *
 
А это город Питер,
……………………
Воды в нем тьма-тьмущая,
Река течет пребольшущая,
А мелкие реки не мерены,
Все счета им потеряны.
 
* * *
 
А это извольте смотреть-рассматривать,
Глядеть и разглядывать,
Лександровский сад.
Там девушки гуляют в шубках,
В юбках и тряпках,
Зеленых подкладках.
Пукли фальшивы,
А головы плешивы.
 
* * *
 
А вот петербургская дама,
Только не из Амстердама,
Приехала из Риги
Продавать фиги.
Купеческих сынков обставлять
Да сети им расставлять.
Карьеру начали с прачки,
Да давали им много потачки.
 

Такие же веселые и нехитрые прибаутки веселили публику вокруг дешевых распродаж и розыгрышей всевозможных лотерей:

 
А вот, господа, разыгрывается мое именье –
На Смоленском кладбище каменья.
 
* * *
 
А еще, господа, киса старого брадобрея
В Апраксином рынке в галерее.
 
* * *
 
А еще, господа, подсвечник аплике
И тот заложен в Полтарацком кабаке.
А ты, рыжий, свечку погаси,
А подсвечник в Апраксин продать снеси.
 
* * *
 
Еще, господа, кольцо золотое,
Даже заказное,
У Берта отлитое,
Полтора пуда весом.
 
* * *
 
Серьги золотые
У Берта на заводе из меди литые,
Безо всякого подмесу
Девять пудов весу.
 

Славный век праздничных балаганов, вместившись в календарные рамки XIX века и оставив по себе завидную славу в городском фольклоре, уходил в прошлое. Поиски новых форм общественных городских развлечений привели к созданию такого феномена, как народный дом. Прообразы будущих домов и дворцов культуры представляли из себя прекрасно исполненные лучшими петербургскими зодчими здания, где под одной крышей располагались театральные залы и библиотеки, кафе и дешевые буфеты, помещения для художественной самодеятельности и кинотеатры. Вокруг зданий, как правило, разбивали сады с американскими горами, каруселями и детскими площадками. Крупнейшим и самым популярным в Петербурге был Народный дом имени императора Николая II, выстроенный на Петербургской стороне в непосредственной близости к городскому зоопарку – любимому месту воскресных прогулок петербургских детей. Ныне в здании Народного дома расположены Планетарий, Стереокино и Мюзик-холл.

Салонные остряки этот Народный дом окрестили «Публичным домом императора Николая II». Говорят, скандальное прозвище восходит к безобидному курьезу, имевшему довольно отдаленное отношение и к Николаю II, и к самому Народному дому его имени.

Среди петербургских филокартистов бытует легенда о том, как однажды из Швеции, где Россия в то время заказывала почтовые открытки, прибыла партия открыток с изображением Народного дома имени императора Николая II. Когда в Кронштадте этот груз начали принимать заказчики, то к своему ужасу увидели, что вместо слова «народный» в названии стояло слово «публичный». Очевидно, иностранцам при переводе нетрудно было спутать слова «народ» и «публика», а то, что «публичный» в сочетании с «домом», да еще рядом с именем императора в русском языке приобретает особенно пикантный оттенок, им и в голову не пришло. Вся партия открыток была забракована и тут же уничтожена. Но фольклор, к счастью, сохранил этот яркий и такой выразительный штрих общественной жизни Петербурга предреволюционной поры.

Несмотря на огромное количество революционных праздников и их массовый характер, в советский период петербургской истории свидетельств о них в фольклоре не осталось. Бог знает почему. То ли праздники были изначально рассчитаны на внешний эффект. Их разглядывали и оценивали с недосягаемых высот руководящих трибун. То ли в них никакой объединяющей идеи на самом деле не было и, едва дождавшись разрешения, многолюдные потоки демонстраций мгновенно превращались в исчезающие в подъездах домов ручейки усталых и проголодавшихся людей.

Довольно яркая вспышка интереса ленинградского городского фольклора к развлечениям местной знати была отмечена только однажды, в связи со скандально нашумевшей свадьбой дочери партийного хозяина Ленинграда Григория Васильевича Романова, устроенной им будто бы в Таврическом дворце, среди великолепных интерьеров блестящего екатерининского вельможи Григория Александровича Потемкина. Мало того, для свадьбы первый секретарь Ленинградского обкома КПСС будто бы приказал взять из эрмитажной коллекции царский сервиз на сто сорок четыре персоны. Сервиз в прошлом являлся фамильной собственностью дома Романовых и потому в Ленинграде появилась пословица, недвусмысленно сформулировавшая образ жизни партийного вождя ленинградских коммунистов: «Живет Романов по-романовски».

И хотя сам директор Эрмитажа Борис Пиотровский не раз опровергал эту, как он выражался, выдумку, легенда о свадьбе любимой дочери Романова пережила и коммунистическую партию, и советскую власть, и самого директора Эрмитажа. Более того, от камня, брошенного в Ленинграде, пошли, что называется, круги по воде. Эхом на скандальную ленинградскую легенду мгновенно откликнулась московская байка. Она будто бы утверждает, что с судьбой этого злосчастного сервиза связана внезапная отставка Григория Васильевича Романова. Романов якобы оказался первой жертвой возглавлявшего в то время КГБ Ю. В. Андропова, который методично и последовательно расчищал для себя ступени к высшей власти. Пострадал Романов, согласно московской легенде, из-за того, что на свадьбе дочери подвыпившие гости, среди которых, впрочем, было немало тайных и явных сотрудников КГБ, разбили тот знаменитый эрмитажный сервиз.

В советскую индустрию отдыха и развлечений простого народа не последней строкой входили футбольные соревнования. Отношение ленинградцев к своей любимой футбольной команде «Зенит» отличалось исключительным постоянством. Изредка ею восхищались, то и дело ее поругивали, но в том и другом случае ее по-своему любили и на нее всегда надеялись. Ленинградский футбол в высшей лиге «Зенит» представлял с 1931 года. Первый успех к команде пришел в 1944 году, когда «Зенит» стал обладателем кубка страны по футболу. Но затем наступила долгая и устойчивая полоса неудач. Болельщики огорчались, досадовали, раздражались. Про «Зенит» пели частушку:

 
Ленинградский наш «Зенит»
Был когда-то знаменит,
А теперь игра в «Зените»
Не игра, а… извините.
 

Только через сорок лет, в 1984 году, «Зениту» удалось победить в чемпионате страны. С тех пор надежды фанатов на свою команду ни на миг не исчезают. Подтверждением тому служат многочисленные речевки, родившиеся в последние годы на стадионах в поддержку своих любимцев – игроков команды «Зенит»:

 
«Зенит» – это я, «Зенит» – это ты,
«Зенит» – это лучшие люди страны.
 
* * *
 
«Зенит» – команда экстра-класса,
Остальные – педерасты.
 
* * *
 
Кто болеет за «Зенит»,
У того жена родит
Не какого-то ребенка.
А Володю Казаченка.
 
* * *
 
«Факел» больше не горит –
Обмочил его «Зенит».
 

Несколько лет назад в Петербурге прошли широко разрекламированные Игры доброй воли, которые с известной натяжкой тоже можно отнести к сфере отдыха. Хотя трудно сказать, чего в этом мероприятии было больше – отдыха, развлечений, спорта или политики. Игры были организованы по инициативе первого мэра нашего города Анатолия Александровича Собчака. Насмешничая и каламбуря, Игры доброй воли горожане окрестили «Играми доброго Толи».

Говоря о фольклоре народных гуляний и светских развлечений, нельзя не вспомнить о традиционном фольклоре курсантов высших военных заведений Петербурга. Их давние обычаи отмечать ночь перед выпуском какой-нибудь экстравагантной веселой шалостью занимают достойное место в арсенале петербургского городского фольклора. Вот некоторые из них.

Выпускники Нахимовского училища до блеска начищают пастой ГОИ нос на бюсте основателю города перед Домиком Петра I.

В ночь перед выпуском курсанты Пушкинского военно-морского училища, прихватив с собой суконки, щетки и пасты, идут в Екатерининский парк и начищают ягодицы Гераклу, стоящему у нижних ступеней лестницы в Камеронову галерею. Затем они направляются к знаменитой «молочнице», грустно сидящей с разбитым кувшином, и начищают грудь бронзовой скульптуры.

Выпускники Военно-медицинской академии, начистив до блеска ботинки Боткина, повернувшегося спиной к главному входу в Академию, совершают традиционный обряд чистки бронзовых грудей Гигиеи в центре фонтана через дорогу, на углу Большого Сампсониевского проспекта и улицы Академика Лебедева. В настоящее время фонтан перенесен на новое место. Он украшает сквер перед главным входом в Академию со стороны улицы Лебедева.

Новоиспеченные инженеры Высшего военно-морского инженерного училища имени Ф. Э. Дзержинского, озираясь по сторонам и выставив на всякий случай дежурных, натирают пастой ГОИ интимные места коню Медного всадника.

Не отстают в изощренности от военных курсантов и их гражданские коллеги. Едва получив новенькие дипломы, выпускники Высшего морского училища имени адмирала С. О. Макарова ночью сообща подтаскивают к дверям в училище многокилограммовый якорь-«монумент», сняв его предварительно с пьедестала. Наутро, когда начальство заставляет троих дежурных отнести якорь на место, весь выпуск, корчась от смеха, радостно следит за этой традиционной процедурой.

В Высшем военно-морском училище имени М. В. Фрунзе есть традиция, ведущая свое начало еще с дореволюционных времен. Задолго до торжественного выпуска курсанты последнего курса в глубокой тайне от начальства шьют гигантскую тельняшку, которую в ночь перед выпуском натягивают на памятник первому директору Морского корпуса, великому мореплавателю И. Ф. Крузенштерну, стоящему на набережной Невы, напротив центрального входа в прославленное училище.

Воистину, как утверждает граффити, увиденное однажды автором в стенах Университета экономики и финансов: «У балтийской молодежи развлечения свои».

Обыкновенный фольклор с острой приправой ненормативной лексики

Городской петербургский фольклор, являясь в абсолютном большинстве своем продуктом подлинно народного творчества, никогда не был лишен таких замечательных качеств, как подчеркнутая откровенность и пикантное озорство, весьма далекие от вульгарной матерщины и пошлой двусмысленности. Семьдесят лет идеологического гнета вытеснили за пределы русского словаря целый пласт языковой культуры, который в последние годы назвали ненормативной лексикой. Уже по определению эта часть языка оказалась табуированной. Уйдя, что называется, в подполье, она, тем не менее, постоянно напоминала о себе в печати – то совершенно прозрачными, тщательно подобранными эвфемизмами, то игривыми, равными количеству букв запретного слова точками, то бесцеремонными пропусками в тексте, а то и просто беспардонной заменой неугодных слов другими, весьма отдаленно напоминающими первоисточник.

Ханжеская мораль диктовала правила игры. Право на использование ненормативной лексики в быту признавалось за всеми социальными слоями общества в возрастном диапазоне от школьников до пенсионеров, однако, поскольку легализация ее оставалась невозможной, формально считалось, что она, эта лексика, является собственностью исключительно низовой культуры, то есть фольклора. К печатному станку ее не допускали. Причем, не только при советской власти. Еще Пушкин мечтал о том, что когда-нибудь наступит время, когда можно будет не в рукописных списках, а в легально изданной книге прочитать всего Баркова.

Между тем выпавшие из словаря вульгарные или грубые слова, как правило, более древние, чем те, которыми пользуется для определения тех же понятий легальная литература. И уже поэтому они более точны и выразительны. Они самобытны и национальны. Многовековой запрет на их законное употребление наложил на эти слова клеймо отверженности, которое, в свою очередь, окрасило их в агрессивные тона боевой раскраски и превратило в ругательства. Но, став бранью, они тут же утратили свои понятийные свойства. Они уже ничего не определяли и не называли. Они просто становились знаком вражды, нападения или обороны.

Свои исконные функции ненормативная лексика сохранила только в фольклоре. В том числе и в городском. Хотя, конечно, влияние городской культуры на фольклор было огромным. Сглаживались острые углы, потаенные слова употреблялись с некоторой оглядкой, сдерживалась экспрессия. Тем не менее основные свои признаки фольклор с ненормативной лексикой сохранил. Традиция эта была заложена еще при Петре I.

Простота и свобода нравов, царившие в ближайшем окружении Петра, хорошо известны. Заседания «Всешутейшего собора», сопровождавшиеся непристойными выходками, которые повергали в изумление видавших виды иностранных посланников, считались едва ли не нормой нового быта российского дворянства. Слов не выбирали. Выражений не стеснялись. Немногие сохранившиеся с тех времен легенды, в которых использовалась непристойная или, как говорят в просторечии, похабная, лексика, иллюстрируют именно такую легкость и непосредственность в общении.

Все в Петербурге знали нетерпимость Петра к суевериям. Однажды, во время его отсутствия, по городу разнесся слух, что в одной из церквей на Петербургской стороне большой образ Богородицы проливает слезы. В церковь начало сбегаться множество народа. Говорили, что Матерь Божия слезами своими возвещает «великие несчастья» Петербургу, а может быть, и всему государству. Петр, едва узнав о случившемся «чуде», отправился в ту злополучную церковь. Встал против иконы и стал внимательно рассматривать ее. И тут он заметил в зрачках Богородицы едва видимые невооруженным глазом отверстия. А когда он отодрал оклад и посмотрел на обратную сторону доски, то тут же понял злостный обман. В доске против глаз Богородицы были выдолблены ямки, наполненные деревянным маслом. «Вот источник „чудесных“ слез!» – воскликнул государь. Гнев его, рассказывает легенда, был ужасен. Петр размахивал иконой Богородицы перед носом перепуганного не на шутку монаха и приговаривал:

«Если иконы еще раз заплачут маслом, жопы попов заплачут кровью».

Стесненный в средствах для ведения изнурительной Северной войны, постоянно изобретая способы добывания денег, Петр не брезговал ничем, что способствовало скорейшей победе над шведами. Так, он приказал снимать с православных церквей колокола для переплавки их на пушечные стволы. Говорят, что при этом указал: обещать попам возмещение ущерба по окончании войны. По одному из преданий, как только многолетняя Северная война закончилась миром со Швецией, к Петру явились представители духовенства с петицией, в которой нижайше просили императора вернуть им металл для восстановления утраченных колоколов. И не было предела удивлению святой братии, когда, выйдя от царя и раскрыв петицию, они прочитали: «Получите хуй!» Характерное продолжение эта легенда получила уже после смерти Петра. Неугомонное духовенство решило попытать счастья у его вдовы – императрицы Екатерины I. Государыня прочитала резолюцию Петра Великого и, мило улыбнувшись, вернула петицию: «Я и этого дать не могу», – кокетливо проговорила она.

Скорый и решительный на расправу, Петр I среди прочих мер борьбы с непослушными и строптивыми, охотно применял и такое наказание, как ссылка. Ссылали, как правило, в дремучие карельские леса. На месте выросшего таким образом поселения ссыльных впоследствии образовался город с коротким и выразительным названием Кемь. И хотя на самом деле этот город в устье одноименной реки известен с XV века, существует устойчивая легенда, будто его название не что иное, как аббревиатура, и расшифровывается она очень просто: «К Ебеней Матери». Так якобы писал на полях соответствующих указов сам Петр, отправляя неугодных петербуржцев в далекую ссылку.

Нетрудно заметить, что две последние легенды утратили бы всякий смысл, будь их весьма специфичная лексика заменена на более благозвучную, не оскорбляющую слух ревнителей чистоты русского языка.

Фольклор, дошедший до нас из первой четверти XVIII века, чередуется с более поздним фольклором о том же времени.

Находясь вдали от Петербурга и беспокоясь о судьбе своего любимого детища – военного флота, Петр посылает Меншикову деньги с короткой запиской:

 
Высылаю сто рублев
На постройку кораблев.
 

Через некоторое время государь получает от своего любимца ответ:

 
Девяносто три рубли
Пропили и проебли.
Высылай скорей ответ:
Строить дальше али нет.
 

Другой вариант этих фривольных стихов на болезненную финансовую тему появился в петербургском фольклоре после открытия в 1782 году памятника Петру Великому на Сенатской площади. Памятник этот более известен в народе как «Медный всадник». Согласно одному народному преданию, знаменитую надпись для памятника «Петру Первому Екатерина Вторая» по просьбе Екатерины II придумал замечательный поэт и величайший похабник Иван Семенович Барков, за что, говорят, получил от милостивой императрицы аж сто целковых серебром. Деньги по тому времени немалые. Через несколько дней друзья этого записного гуляки поинтересовались, во что вложил он такие громадные деньги, на что Барков будто бы продекламировал:

 
Девяносто три рубли
Мы на водку впотребли.
Остальные семь рублей
Впотребли мы на блядей.
 

Между тем флот строился невиданными темпами. Петр лично заботился не только о новых кораблях, но и принимал участие в формировании экипажей, в разработке формы одежды моряков. Даже изобретение специфического покроя флотских брюк с клапаном вместо ширинки фольклор приписывает царю-реформатору. Вот как рассказывается в легенде об этом событии. А это было действительно событие, если принять во внимание, что покрой флотских брюк с тех самых пор никогда не менялся. Так вот. Гуляя однажды по Летнему саду, Петр увидел в кустах неприлично торчащую голую задницу. Подойдя ближе, он обнаружил молодого матроса со спущенными штанами, лежавшего на девке. «Сия голая жопа позорит российский флот», – проворчал император и, задумавшись, пошел дальше. Вскоре по его указанию во флоте ввели форменные брюки с клапаном, что позволяло матросам развлекаться с бабами, не обнажая при этом зады.

Не потому ли современную аббревиатуру «БФ» (Балтийский флот) на флотских погонах расшифровывают: «Блядский флот»? Другая причина могла бы показаться оскорбительной. Служба на флоте во все времена в народе считалась почетной, а к морякам всюду относились с любовью. Традиционно уважительное отношение к ним подтверждает и современный матросский фольклор. Несмотря на длительность, по сравнению с другими родами вооруженных сил, службы, несмотря на продолжительность пребывания вдали от берега и тяжесть жизни в замкнутом металлическом пространстве корабля, моряки могут променять службу на корабле разве что на службу в морском десанте. «Жопа в мыле, хуй в тавоте, но зато в Балтийском флоте», – с гордостью утверждают они при каждом удобном случае.

Имя Петра I вошло и в расхожую среди петербургских младших школьников скороговорку. Попытка освоить таинственный мир запретной лексики здесь еще выглядит легкой и безобидной: «Петр Первый первый пёрнул на Петроград».

Время неприкрытой мужицкой грубости начала XVIII века постепенно уходило, уступая место времени изощренного фаворитизма с его безграничной распущенностью во взаимоотношениях полов и доведенной до совершенства внешней пристойностью. Правда, куртуазные приключения великосветских дам екатерининского Петербурга оставались привилегией литературы. Дань нецензурной поэзии отдали Барков, Полежаев, Лермонтов, Пушкин и многие другие поэты. Большинство из них были лейб-гвардейскими офицерами, либо светскими львами, и чаще всего сами становились героями и свидетелями событий. Многие их запретные стихи и поэмы считались анонимными и потому числились за фольклором, хотя единственный отклик собственно фольклора прозвучал гораздо позже. В 1862 году по случаю столетия восшествия Екатерины II на престол в сквере перед Александринским театром был заложен памятник великой императрице. Работа над ним продолжалась одиннадцать лет. Открытие состоялось только 24 ноября 1873 года. Памятник выполнен по проекту скульптора М. О. Микешина. Бронзовые фигуры государственных деятелей той славной эпохи, расположенные на скамье вокруг пьедестала, отлиты по моделям А. М. Опекушина. Мощная, более 4 метров высотой, фигура императрицы в парадной одежде и со скипетром в руке торжественно возвышается над головами сподвижников и друзей.

Сразу после открытия памятника в народе родилась пикантная байка. Фавориты и соратники любвеобильной матушки государыни, соревнуясь между собой, демонстрируют при помощи недвусмысленных жестов размеры своих фаллосов, а над ними, полная государственного достоинства и женской привлекательности стоит любимая императрица с эталоном в руках. И только Гаврила Романович Державин сокрушенно разводит руками.

Монументальные памятники и вообще городская скульптура, в чем мы не однажды уже убеждались, всегда оставались любимыми героями петербургского городского фольклора. С 1909 по 1937 год на Знаменской площади у Московского вокзала стоял памятник одному из самых загадочных русских императоров Александру III. Памятнику была уготована трудная судьба. Им восхищались и над ним потешались, его называли «Пугалом» и одновременно считали высочайшим образцом политической сатиры в скульптуре. Впрочем, сам Паоло Трубецкой – создатель памятника – говорил, что он политикой не занимается, что он просто изваял одно животное на другом. Сохранился анекдот об одном князе, который, взглянув на памятник Александру, сказал: «Я знаю, что Саса зопа, но зацем же это так подцеркивать?» В 1937 году памятник, якобы мешавший трамвайному движению по Невскому проспекту, сняли, и долгое время он находился за оградой во дворе Русского музея. Тогда его окрестили «Узником Русского музея». Однажды на его пьедестале появилась надпись: «Свободу узнику Русского музея!» Наконец, в 1995 году он обрел временное, как тогда было заявлено, пристанище во дворе Мраморного дворца, перед его центральным входом.

На месте снятого памятника Александру III в центре площади Восстания, бывшей Знаменской, в 1985 году поднялся гранитный обелиск в честь города-героя Ленинграда. Авторы обелиска – архитекторы А. И. Алымов и В. М. Иванов. То ли место это для памятников оказалось несчастливым, то ли установленный в исторически сложившейся части Ленинграда, он не отвечал требованиям ленинградцев к монументальным обелискам, но памятник тут же начал подвергаться невиданному остракизму. Как только его ни называли. Это и «Мечта импотента», и «Памятник импотенту», и «Фаллос в лифчике» и многое другое, правда, более благопристойное и потому выпадающее за рамки этой главы. Но всех превзошел автор статьи об установке обелиска в одной из ленинградских газет. Статья называлась двусмысленно: «Встал на века». Не это ли название предопределило весь дальнейший эротический фольклор о памятнике.

В нескольких кварталах от площади Восстания Невский проспект украшает известный далеко за пределами Петербурга Аничков мост. На пилонах моста установлены четыре скульптурные группы: обнаженные юноши, укрощающие коней, исполненные одним из крупнейших ваятелей старого Петербурга П. К. Клодтом. Ироничные пересмешки петербургских салонов, что называется, выпустили джинна из бутылки:

 
На удивленье всей Европы
Поставлены четыре жопы.
 

И началось мифотворчество. Мост в старые времена называли: «Мост восемнадцати яиц» и старательно пересчитывали все восемнадцать: восемь у четырех юношей, восемь у четырех коней и два – у городового, непременного атрибута дореволюционной жизни моста. После Октябрьской революции городовой, как символ ненавистного режима, исчез, и мост стали называть: «Мост шестнадцати яиц».

Легендам о тяжелых бронзовых ядрах прекрасных клодтовских коней «несть числа». Одни говорят, что яйца одного из коней расписаны непристойностями, другие утверждают, что на каком-то из конских яиц изображен портрет Наполеона. Но самая удивительная легенда отсылает нас в мир замысловатых человеческих взаимоотношений. Работая над одной из скульптур, рассказывает эта легенда, Петр Карлович Клодт решается наконец отомстить какому-то своему высокородному врагу. Он искусно изображает лицо обидчика под хвостом вздыбленного скакуна. Говорят, узкий круг современников легко узнавал образ несчастного, отлитый в бронзе.

Тема изощренной мести – один из неумирающих сюжетов петербургского городского фольклора. До сих пор жива давняя легенда о мести скульптора Орловского полководцу Барклаю-де-Толли, который якобы соблазнил жену скульптора. Месть состояла в том, что, работая над памятником Барклая-де-Толли, Орловский изобразил его маршальский жезл таким образом, что, если смотреть с определенного места, то жезл легко принять за возбужденный член. Памятник М. Б. Барклаю-де-Толли был открыт на площади перед Казанским собором в 1837 году.

Еще раз к интригующей теме мести петербуржцы вернулись через полвека, когда в 1873 году перед главным входом в Морской кадетский корпус был установлен памятник выдающемуся мореплавателю И. Ф. Крузенштерну. Была в этом замечательном монументе одна курьезная особенность. Если смотреть на памятник, медленно обходя его вокруг, то в какой-то момент щеголеватый морской офицер приобретает сходство с античным сатиром во время разнузданных сатурналий. Это устойчивое ощущение эротичности возникает в связи с неприлично торчащей рукоятью офицерского кортика, укрепленного под определенным углом к бедру адмирала. Бытует легенда с хорошо знакомым сюжетом. Будто бы этот амурный образ скульптор И. Н. Шредер создал в отместку за то, что Крузенштерн наставил ему рога. На самом деле Шредеру было всего 11 лет, когда великий мореплаватель ушел из жизни. Но легенда оказалась настолько живучей, что через сто лет после установки памятника городские власти не удержались и в рамках борьбы с сексом, которого, как известно, в стране победившего социализма просто быть не могло, изменили положение злосчастного кортика и теперь он расположен строго вдоль бедра морехода, не вызывая никаких дурных ассоциаций у молодого поколения моряков и не оскорбляя зрения старшего. Блюстители социалистической нравственности попытались таким высокоморальным актом убить и второго зайца. Прервалась давняя традиция – в ночь перед выпуском будущие офицеры из Высшего военно-морского училища имени M. В. Фрунзе перестали до блеска начищать пастой ГОИ личное оружие адмирала. Это утратило всякий смысл.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю