Текст книги "Мифология Петербурга: Очерки."

Автор книги: Наум Синдаловский

Сразу после октябрьского переворота родилась легенда о том историческим выстреле крейсера «Аврора», который возвестил всему миру о начале новой эры в истории человечества. Будто бы на крейсер, в сопровождении отряда красных моряков, «взошла женщина невероятной, нечеловеческой красоты, огромного роста, с косами вокруг головы. Лицо бледное. Ни кровинки. Словно ожившая статуя». Говорили, что это знаменитая Лариса Михайловна Рейснер. Она-де и распорядилась дать залп из корабельной пушки. Моряки крейсера молча переглянулись: женщина на корабле – плохая примета, но команде подчинились и выстрел произвели.

Пожалуй, именно с этой поры в городском петербургском фольклоре начал формироваться образ некоего партийного чиновника, человека изворотливого, умеющего в любых, даже самых невероятных ситуациях удержаться на плаву. Впоследствии о таких людях говорили: «Непотопляемый, как „Аврора“».

Стреляли в ту осеннюю ночь и пушки Петропавловской крепости. Говорят, революционные матросы ворвались в крепость в поисках пушек для штурма Зимнего. Старый пушкарь пытался убедить нетерпеливых революционеров, что все орудия в Петропавловской крепости изношены, что их стволы просто не выдержат стрельбы и вдребезги разлетятся. Да и тавота для смазки стволов в крепости не оказалось. Матросы нервничали. Времени оставалось мало, и они потребовали, чтобы старик приготовился стрелять. Когда старый солдат понял, что отвертеться не удастся, он бросился в солдатский гальюн, зачерпнул ведро нечистот, смазал им ствол пушки и, таясь от матросов, заложил холостой заряд. Последовала команда и, как рассказывает легенда, прогремел… сраный залп революции.

Так или иначе, революция состоялась. На следующий день, рассказывается в одном анекдоте, Ленин взбирается на броневик:

– Товарищи! Революция, о которой так долго мечтали большевики, свершилась!

Теперь, товарищи, вы будете работать восемь часов в день и иметь два выходных дня в неделю.

Дворцовая площадь потонула в криках «Ура!»

– В дальнейшем вы, товарищи, будете работать семь часов в день и иметь три выходных дня в неделю.

– Ура-а-а-а!!!

– Придет время и вы будете работать один час и иметь шесть выходных в неделю.

– Ура-а-а-а-а-а-а!!!!

Ленин поворачивается к Дзержинскому:

– Я же говорил вам, Феликс Эдмундович, работать они не будут.

Кроме официальных пропагандистских тезисов, была в то время известна и оригинальная фольклорная версия случившейся революции. Ленин якобы задумал и осуществил ее как месть Романовым за казненного брата. Довольно последовательная и стройная легенда представляет собой сентиментальную историю о том, как мать Ленина, Мария Бланк, приняв христианство, стала фрейлиной великой княгини, жены будущего императора Александра III. Хорошенькая фрейлина завела роман с наследником престола и вскоре забеременела. Во избежание скандала ее срочно отправили к родителям и «сразу выдали замуж за скромного учителя Илью Ульянова, пообещав ему рост по службе». Мария благополучно родила сына, назвав его Александром – в честь отца.

Далее события, как и положено в легенде, развиваются с легендарной скоростью. Александр, уже будучи студентом, узнает семейную тайну и клянется отомстить за поруганную честь матери. Он примыкает к студенческой террористической организации и берется бросить бомбу в царя, которым к тому времени стал его отец. В качестве участника подготовки этого покушения Александр Ульянов был судим и приговорен к смерти. Накануне казни к нему приезжает мать. Но перед посещением сына, согласно легенде, она встречается с императором, который будто бы соглашается простить своего сына, если тот покается. Как мы знаем, Александр Ульянов покаяться отказался и был казнен. После этого Ленину будто бы ничего не оставалось, как мстить не только за мать, но и за брата.

После революции Петроград в глазах населения оставался столицей и «самым святым городом во всей России». Эти вещие слова молва приписывает оптинскому старцу Нектарию. Сказал он будто бы их в последние дни Оптиной пустыни.

В октябре 1919 года пролетариат Красного Питера, как называли в те времена Петроград, встал на защиту своих завоеваний от наступавших войск генерала Юденича. Фольклор того времени отличается героическим пафосом, основания для которого безусловно были: «Шел Юденич полным ходом, да разгромлен был народом»; «Красный Питер бока Юденичу вытер»; «Бежал Юденич ужасом объят, забыв про Петроград». Даже Зинаида Гиппиус, отличавшаяся, как известно, крайне отрицательным отношением к Октябрьской революции и ее победителям, уже будучи в эмиграции, вспоминает гордую петроградскую пословицу 1918–1920 годов: «Пока у нас наш Красный Петроград, мы есть и мы непобедимы».

Сохранился удивительно редкий образец совершенно исчезнувшего к тому времени жанра народной поэзии – раешного стиха. Широко распространенный в русской поэзии XVII–XVIII веков, возрожденный в XIX веке «балаганными дедами» во время гуляний на Марсовом поле и Адмиралтейском лугу, он вдруг на мгновение всплыл на привалах гражданской войны. Нетрудно представить, как во время короткого отдыха перед боем полковой балагур и затейник, потомок петербургских балаганных дедов раскручивал перед полуграмотными восторженными красноармейцами лубочные картинки, сопровождая их неторопливыми рифмованными строчками:

 
Вот вам фронт Петербург, город красный,
Фронт у Питера самый опасный
Был,
Сплыл.
А Юденич Антанте письмо писал,
Что двадцатого он Петербург, мол, взял, –
Пропустил слово «чуть»,
Захотел спекульнуть,
Да не вышло.
 

Надвигался красный террор. Из Петрограда уезжали те, кто это понимал и мог уехать. В первую очередь город покидали иностранцы. Мы уже упоминали легенду о некоем «знатном американце», случайно оказавшемся в Петрограде в эти трагические «окаянные дни». Перед тем как отбыть, он запальчиво обратился к провожавшим: «Зачем вам, большевикам, такой прекрасный город, что вы с ним будете делать?»

В 1919 году был арестован шестидесятилетний великий князь Николай Михайлович, известный историк, председатель Русского географического общества. Он был в оппозиции к Николаю II и называл его не иначе как «наш дурачок Ники». Николай Михайлович был расстрелян 28 января того же года. По преданию, перед расстрелом князь снял сапоги и бросил их солдатам: «Носите, ребята, все-таки царские…»

Бытовала легенда о вскрытии большевиками захоронений великокняжеской усыпальницы Петропавловского собора. Будто бы они извлекли останки всех тринадцати погребенных там великих князей, свалили их в кучу и сожгли в общем костре, причем, как утверждает легенда, сожгли не где-нибудь, а на паперти собора, в чем рассказчики видели особую иезуитскую изощренность новых хозяев России. Эта зловещая легенда жила в народе более семидесяти лет, и только совсем недавно, в ходе плановых реставрационных работ, к счастью, не подтвердилась.

По революционному городу ходили слухи, будто на улицах «орудуют ночные разбойники, которые прыгают выше домов при помощи особых пружин, прикрепленных у них к сапогам». Говорили также, что одеты они в саваны.

На Васильевском острове действовала неуловимая банда грабителей под предводительством знаменитого в 20-х годах Моти Беспалого, который, как говорили, отличался исключительным рыцарским благородством по отношению к бедным. Грабил только буржуев, разжиревших за счет обездоленных пролетариев. Однажды специально обчистил ювелирный магазин ради безвестной старушки, сыновья которой погибли во время германской войны. Все награбленные золотые изделия Мотя нанизал на веревочку и подбросил их в форточку старушки. К веревочке была якобы привязана еще и бумажка в десять червонцев, на полях которой было собственноручно Мотей написано: «Где Бог не может – Мотя поможет». С необыкновенной скоростью эта крылатая фраза облетела Петроград и навсегда осела в арсенале петербургского городского фольклора.

Неожиданно в голодном Петрограде появились дикие утки. Плавая по Неве, они все время прижимались к набережной у Зимнего дворца. В городе говорили, что это защитницы Зимнего. И в Летнем саду появились какие-то дикие птицы. Молва считала их душами умерших – тех, что «на полигоне недавно рыли себе могилу».

Красный террор приобретал все больший размах. Ни на один день не прекращались обыски. Часто приходили к Шаляпину. Искали золото, бриллианты. Конфисковали серебряные ложки и вилки. Забрали двести бутылок французского вина. Сохранилось предание, что однажды Шаляпин не выдержал и пошел к Зиновьеву. «Я не против обысков, но нельзя ли обыскивать меня в удобное для меня время, с восьми до девятнадцати, например», – сказал он Зиновьеву.

Как-то раз Федор Иванович пришел к художнику Коровину. «Мне сегодня выступать перед конными матросами. Скажи мне, ради Бога, что такое конные матросы?» – «Не знаю, что такое конные матросы, но знаю, что уезжать надо!» – ответил Коровин.

Собрался уезжать за границу и писатель Федор Сологуб. Оформил документы, получил разрешение, собрал вещи и, как гласит предание, именно в это время его жена А. Н. Чеботаревская бросилась с Тучкова моста в Неву. Почему именно тогда, когда была уже оформлена виза на выезд, никто не понимал. Говорили, будто вмешалась ЧК. Другие считали, что родная земля не отпустила. Федор Сологуб остался один, в смерть Чеботаревской не верил и, как утверждает легенда, до конца дней поджидал жену. «Был уверен, что она вернется домой. Несколько лет прислушивался к звонку в передней. Жена его погибла в пасмурные декабрьские дни, и с тех пор Сологуб повторял: „Я умру от декабрита“. Сологуб умер в одиночестве в 1927 году.

Как-то раз в дом князей Салтыковых пришел с обыском отряд красноармейцев. Солдат встретила глубокая, полувыжившая из ума старуха, плохо говорившая по-русски. Командир отряда обратился к престарелой княгине: „Мадам, именем революции все принадлежащие вам ценности конфискуются и отныне являются народным достоянием“. Старуха не возражала, помогая красноармейцам собирать драгоценности и произведения искусства. Напоследок потребовала: „Если вы собираете народное достояние, извольте сохранить для народа также и эту птицу“, – и подала клетку с облезлым попугаем. „Мадам, народ не нуждается в этом… попугае“, – возразил командир. „Но это не просто попугай, а птица, принадлежавшая самой Екатерине II. Это птица историческая“. – Она щелкнула пальцами и, если верить легенде, попугай хриплым голосом запел: „Славься сим Екатерина“, – помолчал и снова завопил: – Платош-ш-ш-а!!» Видимо, речь шла о Платоне Зубове, известном фаворите императрицы. Говорят, отряд сдал-таки попугая куда следует. Но куда он затем делся – умер от голода или от старости – неизвестно.

Впрочем, смерть в то время не была явлением необыкновенным. Умирали не только птицы. По воспоминаниям современников, очень многим помог выжить Максим Горький. Рассказывают, что в умирающем Петрограде он выдавал справки «самым разным дамам – знакомым и незнакомым». По преданию, справки были приблизительно одинакового содержания: «Сим удостоверяю, что предъявительница сего нуждается в продовольственном пайке, особливо же в молочном питании, поскольку беременна лично от меня, от буревестника революции». Срабатывало будто бы безотказно. Во всяком случае, в выдаче пайков власти не отказывали.

При поддержке Горького в конце 1919 года в Петрограде организуется знаменитый Дом искусств, вошедший в литературную историю под аббревиатурой «Диск». Дом искусств разместился в здании, построенном в свое время для обер-полицмейстера Петербурга Н. И. Чичерина. В середине XIX века здание переходит в собственность купцов Елисеевых, которые, по расхожей легенде, сразу после большевистского переворота замуровали в стены пресловутое елисеевское серебро. По воспоминаниям очевидцев, обитатели Дома искусств – писатели и художники, сценаристы и режиссеры – после получения очередного «особо экзотического пайка, состоявшего из лаврового листа и душистого перца, с голодным блеском в глазах бросались выстукивать коридоры».

Призрак голода с каждым днем становился все более и более отчетливым. В «Горестных заметах», изданных в 1922 году в Берлине, А. Амфитеатров вспоминал, как, «набивая овсом пустое брюхо», питерцы острили: «Отчего прежде люди по тротуарам ходили, а теперь средь улицы „прут“»? – «Оттого, что на конский корм перешли: нажремся лошадиной еды – вот нас на лошадиную дорогу и тянет».

Сочиняли частушки. На ту же гастрономическую тему:

 
Ленин Троцкому сказал:
– Пойдем, Лева, на базар,
Купим лошадь карию,
Накормим пролетарию.
 

Частушек подобного рода было много, и все они так или иначе вертелись вокруг одной, заветной темы. Особенно ярко тема еды, полностью завладевшая умами и душами петроградцев, проявилась в знаменитой песне «Цыпленок жареный». К сожалению, мы не располагаем полным, что называется, каноническим текстом этой песни. В нашем распоряжении находится пять вариантов ее (или одна единственная песня с пятью куплетами?). Приведем весь имеющийся текст, опуская повторяющиеся шесть первых строк первого куплета:

 
Цыпленок жареный,
Цыпленок пареный
Пошел по Невскому гулять.
Его поймали,
Арестовали,
Велели паспорт показать.
Он паспорт вынул,
По морде двинул
И приготовился бежать.
За ним погоня,
Четыре коня
И полицейский бегемот.
…………
«Паспорта нету,
Гони монету.
Монеты нету –
Расстрелять».
…………
Он испугался,
Он обосрался
И стал «товарищей» просить:
«Ах, не стреляйте,
Не убивайте,
Цыпленок тоже хочет жить!»
…………
«Я не советский,
Я не кадетский,
Меня не трудно раздавить.
Ах, не стреляйте,
Не убивайте –
Цыпленки тоже хочут жить».
…………
Он не показывал,
А все рассказывал.
Его не слушали,
Взяли да скушали.
 

Такого страшного голода Россия еще не знала. В те годы родилась поговорка: «В белом Петрограде ночи белые, люди бедные, тени их бледные». Что же до героизации революции, то из петербургского городского фольклора она исчезла почти сразу. Сохранился рассказ о том, как однажды поздней осенью 1917 года два великих поэта – Александр Блок и Владимир Маяковский – гуляли по Петрограду. Остановились у костра. «Хорошо», – сказал Маяковский. «Хорошо, – ответил Блок, – но у меня сожгли библиотеку». Героизация революции становилась уделом официального искусства, ее тяжким бременем и дьявольским проклятием.

Среди «пипловских фенек», собранных в 1970-е годы в среде ленинградских хиппи на их подпольных тусовках, есть знаменитый анекдот. Пусть не смущает читателей «героин». Он легко заменяется на «мясо», «хлеб» и т. д. Во всяком случае, для любого хиппи героин больше, чем хлеб. Так вот, анекдот:

Ленин влезает на трибуну и кричит:

– Нет, товарищи американцы! Двадцать тонн героина нам не надо! Нам бы броневичков!

В Кунсткамере из поколения в поколение передается детективная легенда об утраченной в то бурное революционное время голове казненной при Петре I леди Гамильтон. Голова хранилась заспиртованной в стеклянной колбе. Будто бы спирт вскоре после революции был использован неким неразборчивым комиссаром по прямому назначению. А голова исчезла. Перепуганные хранители обратились к матросам стоявшего у причала напротив Кунсткамеры корабля с просьбой найти голову «английской шпионки». Матросы пообещали. Как и следовало ожидать, из этого ничего не вышло. Корабль ушел, а матросы надолго пропали. Чуть ли не через год, как рассказывает легенда, они неожиданно появились в музее и предложили изумленным смотрителям взамен одной головы английской леди целых три головы… басмачей. Говорят, эти головы до сих пор находятся в экспозиции музея.

В 1918 году в Петрограде был открыт один из первых послереволюционных музеев – Музей академических театров. Ныне это Музей театрального и музыкального искусства. Идея его создания владела умами петербургских актеров в давние, еще дореволюционные времена. В основу его предполагалось положить экспозицию Первой выставки театральной старины, собранной театральными деятелями в 1908 году. Но не было постоянного помещения. Сохранилось предание о том, как однажды делегация театральных работников пришла с этим к директору императорских театров Теляковскому. Владимир Аркадьевич вежливо выслушал, проявил явную заинтересованность, но сослался на отсутствие специального помещения. Провожая актеров, он будто бы сказал: «Не в моей же квартире музей устраивать…»

Прошло время. После революции все театры были национализированы, квартиры влиятельных особ реквизированы, а Музей академических театров по иронии судьбы разместился в квартире бывшего директора императорских театров.

Одна из легенд послереволюционного Петрограда повествует о том, как в 1918 году Петроградский губисполком получил срочную телеграмму из Царского Села. После бегства белогвардейцев, говорилось в ней, в одном из прудов Екатерининского парка нашли сброшенный с пьедестала обезображенный бюст Карла Маркса. В Царское Село спешно была направлена комиссия во главе со скульптором Синайским, автором памятника основателю марксизма, созданного в рамках ленинского плана монументальной пропаганды. К приезду высокой комиссии бюст был уже установлен на пьедестале и укрыт белоснежным покрывалом. Предстояло его вторичное торжественное открытие. Под звуки революционного марша покрывало упало, и Синайский в ужасе отшатнулся. Перед ним хитро и сладострастно улыбался, склонив едва заметные мраморные рожки, эллинский сатир – одна из парковых скульптур Царского Села. Синайский, рассказывает легенда, осторожно оглянулся вокруг, но ничего, кроме неподдельного революционного восторга на лицах присутствовавших, не заметил. Какое-либо вмешательство было бессмысленным. «Памятник великому основателю» был открыт.

Одновременно с изготовлением и установкой новых памятников, согласно ленинскому плану монументальной пропаганды, предполагалось убрать с улиц и площадей города ряд монументов, не отвечавших художественным вкусам новых хозяев. В первую очередь это касалось памятников особам царской крови. Среди прочего Петроград лишился нескольких памятников основателю города Петру Великому. Были уничтожены монументы «Царь-плотник» и «Петр I, спасающий моряков», стоявшие на набережной Невы, напротив боковых корпусов Адмиралтейства. Одна из легенд того времени утверждает, что один из этих памятников чудом сохранился: его будто бы спрятали, утопив в Неве, на глубине трех метров.

Чудесным образом эта легенда получила реальное продолжение в наши дни. Известно, что в свое время копия памятника «Царь-плотник» была подарена голландскому городу Саардаму. Совсем недавно в Петербурге проходил фестиваль искусств «Дни Голландии». В рамках фестиваля голландцы подарили петербуржцам бронзовую копию с копии подаренного им памятника. Таким удивительным образом утраченная семьдесят лет назад скульптурная композиция, ожидавшая, согласно легенде, своего часа, вновь обрела исторический адрес на Адмиралтейской набережной Санкт-Петербурга.

Между тем все более явственно ощущался нарастающий кризис советской власти. Политика «военного коммунизма», голод и хозяйственная разруха в городах, неурожай на селе вызвали брожение среди рабочих. Неспокойно было среди моряков – наиболее образованной части вооруженных сил молодого государства. В феврале 1921 года начался так называемый Кронштадтский мятеж, якобы, согласно официальной пропаганде, организованный эсерами, монархистами и меньшевиками. Восстание кронштадтского гарнизона было жестоко подавлено. Более тысячи человек были убиты, две с половиной тысячи пленных, взятых с оружием в руках, – приговорены к расстрелу. Тысячи были репрессированы после того, как, поверив в амнистию, объявленную советской властью, вернулись на родину из Финляндии, куда они бежали по льду Финского залива. Поэтизации такой бесчеловечной расправы с политическими противниками, немедленно предпринятой большевиками («Нас водила молодость в сабельный поход,/Нас бросала молодость на кронштадтский лед…») фольклор противопоставил частушки, которые тут же были запрещены и знание которых могло стоить жизни:

 
Мы на речку шли,
Баловалися,
А кронштадтские матросы
Взбунтовалися.
 

* * *

 
Ах, клешики,
Что вы сделали:
Были красными,
Стали белыми.
 

Симпатии народного искусства были заметно иными, нежели симпатии официальной поэзии, даже если она обладала безусловными художественными достоинствами.

С приходом к власти большевиков Петроград буквально охватила лихорадка переименований – идеологическая болезнь, метастазы которой с поразительной скоростью распространились на все сферы городского хозяйства. Эпидемия началась в 1918 году, достигла своего пика в начале 1950-х и, похоже, продолжается до сих пор. Так велика была заданная скорость. Все, что по тем или иным причинам не могло быть разрушено, переименовывалось.

В 1923 году Петроградский губисполком упразднил старые названия трех параллельно идущих улиц: Захарьевской, Фурштатской и Шпалерной, присвоив им имена революционеров Ивана Каляева, Петра Лаврова и Ивана Воинова. Этим же постановлением Сергиевская улица переименовывалась в улицу Чайковского, в память о композиторе Петре Ильиче Чайковском, который учился в Училище правоведения, находившемся вблизи этой улицы на набережной Фонтанки. Тем не менее появилась легенда о том, что Сергиевская улица названа в честь известного в свое время народника Николая Васильевича Чайковского, однофамильца композитора. Легенда приобрела настолько широкое распространение и популярность, что редколлегии справочника «Весь Ленинград» за 1926 год пришлось рядом с топонимом «Улица Чайковского» в скобках дать разъяснение: «комп.», чтобы доверчивый обыватель не спутал великого композитора с бывшим народником, затем откровенным врагом советской власти Н. В. Чайковским.

Политическая биография Николая Чайковского началась в середине 1860-х годов, когда он вступил в основанную М. А. Натансоном революционную организацию студентов-медиков. В истории революционного движения имя Чайковского увековечено в названии этого кружка – «чайковцы». Но Октябрьскую революцию Чайковский не принял и после 1917 года вошел в так называемый Всероссийский комитет спасения Родины и революции, который активно готовил восстание против советской власти. В 1918 году Чайковский становится участником «Союза возрождения», а после высадки союзного десанта в Архангельске возглавляет Верховное управление Северной области. В 1920 году Чайковский становится членом южно-русского правительства при генерале Деникине. Как уже говорилось, коллекционеры хорошо знают подписанные им денежные знаки, известные под названием «чайковки». Ясно, что в 1923 году его именем улицу назвать не могли. Однако легенда существует до сих пор. Возникновение и необыкновенная живучесть ее, вероятно, связана с тем, что параллельные улицы названы именами революционеров, в ряду которых более уместным кажется имя Чайковского-революционера, пусть даже бывшего, чем имя композитора.

Бытует в Петербурге легенда и о переименовании Калинкинского пивоваренного завода. Согласно ей, в перерыве заседаний Третьего всероссийского съезда советов рабочих и солдатских депутатов, который проходил в Петрограде в 1918 году, рабочие старейшего пивоваренного завода выставили для делегатов съезда бесплатное угощение. Дорвавшись до любимого напитка пролетариата, делегаты затянули перерыв допоздна, пьяно стучали кружками о мраморные подоконники Таврического дворца, смачно сдували пену на яркие дубовые паркеты и прокуренными голосами орали песню любимого героя революционной толпы Стеньки Разина «Из-за острова на стрежень…» Если верить легенде, то именно после этого затянувшегося перерыва на очередном заседании по просьбе делегатов съезда Калинкинскому пивоваренному заводу было присвоено имя легендарного Стеньки Разина.

В 1920 году новое имя присвоили госпитальному судну «Рига». Оно стало называться «Народоволец». Случилось это незадолго до катастрофы, которую матросы как бы предчувствовали и с суеверным страхом ожидали. По старой морской традиции, корабль всю жизнь должен носить первоначальное имя. Переименование всегда ведет к несчастью. Однажды судно, стоявшее у причальной стенки Васильевского острова, вдруг дало крен, легло на борт и мгновенно затонуло. Говорили, что оно было построено с изъяном: у него якобы был постоянный крен на правый борт. Для предотвращения несчастья и придания кораблю равновесия на левом борту имелась специальная цистерна, постоянно заполненная водой. Согласно расхожей легенде, один матрос привел на борт девушку. Они спустились в трюм. Случайно девица открыла кингстон, который матрос не успел закрыть. Судно потеряло остойчивость и перевернулось.

В Петрограде распевали частушку на мотив «Яблочка»:

 
Эх, клешики,
Да, что наделали –
«Народовольца» потопили,
С бабам бегали!
 

Еще говорили, что за сутки до аварии с корабля ушли крысы, о чем вахтенный будто бы доложил капитану, но тот не придал этому никакого значения. А крысы тем временем организованно покидали тонущий корабль: они шли по трапу, рассказывали «очевидцы», «гроссами, то есть подразделениями по сто четыре штуки в каждом, и сразу устремлялись к церкви Киевского подворья, что на углу набережной и 15-й линии». Здесь крысы ринулись в подвал, «сожрали все восковые свечи и муку для просфорок», а потом распространились по всему Васильевскому острову.

Наконец, в 1924 году эпидемия переименований коснулась и самого названия города. В траурные январские дни в числе мероприятий по увековечению памяти В. И. Ленина II Съезд советов поддержал предложение петроградских рабочих и своим постановлением переименовал Петроград в Ленинград. Таким образом, произошла полная и окончательная, как тогда казалось, большевизация северной столицы. Революция, начатая выстрелом «Авроры» 25 октября 1917 года, завершилась.

По удивительно неправдоподобному преданию, в 1924 году восемнадцатилетний Дмитрий Шостакович, узнав о переименовании города, будто бы сказал: «Неужели, если когда-нибудь я стану великим, как Ленин, город после моей смерти назовут Шостаковичградом!»

Между тем осмысление городским фольклором такого и в самом деле яркого исторического явления, как Октябрьская революция, продолжалось все последующие годы и продолжается в наши дни. Со временем непосредственная реакция сменилась на опосредованную. Революцию стали воспринимать либо через сомнительные достижения советской власти, либо через ее пропагандистские символы. В первую очередь остракизму подвергались монументальные памятники, поскольку они были, что называется, у всех на глазах.

 
Это что за большевик
Лезет там на броневик?
Он большую кепку носит,
Букву «р» не произносит,
Он великий и простой.
Угадайте, кто такой?
Тот, кто первый даст ответ,
Тот получит десять лет.
 

В словаре лагерно-блатного жаргона произнести патриотическую речь в красном уголке называлось: «Трекнуть с броневичка».

Ставшее уже давно хрестоматийным, традиционное в советском искусстве изображение Ленина с кепкой в руке породило анекдот.

Однажды во время выступления вождя революции перед путиловскими рабочими у него украли головной убор. С тех пор у Ильича якобы и появилось обыкновение на всякий случай кепку крепко держать в руке. Эта милая привычка, увековеченная в бронзе и граните ваятелями страны победившего социализма, стала до боли знакомой народам всего мира.

Простертая в пространство указующая ленинская рука, которая казалась то часовой стрелкой, то указательным знаком и показывала одним на 11 часов – время открытия винно-водочных магазинов в период острой борьбы с пьянством, другим – у вокзалов и аэропортов – направление на вожделенный запад, третьим – путь в коммунистическое будущее, на самом деле, как утверждает фольклор, не указывает никуда. Памятники, изображающие Ленина в такой величественной позе, в народе называли: «Сам не видит, а нам кажет».

На одном из таких памятников вождю за неимением в Петербурге монументальных памятников Крупской, если судить по известному анекдоту, была даже укреплена мемориальная доска с текстом: «Надежде Константиновне Крупской, не оставившей наследства. Благодарная Россия».

Такие вот парадоксы истории.

Кстати, о благодарности:

Луначарский обратился к одному из литераторов:

– Мы решили поставить памятник Достоевскому. Чтобы вы посоветовали написать на пьедестале?

– Достоевскому от благодарных бесов.

Безжалостное и беспощадное время оставляет среди нас все меньше и меньше участников и очевидцев той революционной поры. Их воспоминания становятся бесценным материалом для создания фольклорной истории революции.

Старый горец встречает своего друга:

– Послушай, помнишь, ты мне в 17-м году рассказывал о какой-то заварушке в Питере? Так чем все это тогда кончилось?

* * *

Два старика встретились в трамвае.

– Слушай, а я тебя помню!

– Чего ты помнишь?

– Да мы вместе Зимний брали, ты еще на ступеньке упал, за пальто зацепился, и винтовка в сторону полетела. Было такое?

– Да вроде было. А как ты меня узнал-то?

– Да как же – по пальто и узнал!

* * *

Рабочий Путиловского завода пришел в баню. В одной шайке моется, в другой – ноги парит. Тут подходит к нему какой-то гнилой интеллигент:

– Това'ищ, уступите шаечку!

– Пошел ты на…

Тот отошел, побродил, шайки не нашел, снова подходит:

– Това'ищ, это не по-коммунистически – у вас две шайки, а у меня ни одной!

– Пошел ты на…, а то е… шайкой по лысине! – И обращается к банщику:

– Кто это тут у тебя рабочему человеку мыться мешает?

– Да Ленин это…

Через пятьдесят лет. Председатель собрания:

– А сейчас перед нами выступит с воспоминаниями старый рабочий, который два раза беседовал с Лениным.

* * *

Под аркой Главного штаба стоят два глубоких старика и, глядя на Дворцовую площадь, вспоминают:

– А помнишь, вон там мы залегли с пулеметом…

– А помнишь, вон там стояли наши с Путиловского…

– А помнишь…

– А помнишь…

– Да, поторопились… поторопились…

Ветераны уходили, унося с собой тяжкое бремя ответственности за случившееся. На смену им приходили новые поколения. К счастью, души детей не были отягощены комплексами. Их случайные и потому неожиданные взгляды на историю, их блестящие оговорки при устных ответах и гениальные ошибки в письменных сочинениях давно вошли в золотой фонд петербургского городского фольклора. Приводим только некоторые образцы, предоставленные петербургским художником и писателем Леонидом Каминским из своего собрания.

Рабочие оберегали жизнь Ильича и, чтобы его обезопасить, решили послать его подальше.

* * *

– Почему так быстро взяли Зимний дворец?

– Потому что лестницы там были очень широкие.

* * *

– Кого свергли в 1917 году?

– Зимнее правительство.

* * *

Табун солдат ворвался в Зимний дворец, вытащил из-под стола Временное правительство и посадил в Брестскую крепость.

* * *

– Что по плану Ленина нужно было захватить в первую очередь?

– Телеграфные столбы.

* * *

Каждый год 7 ноября в нашей стране совершается революция.

И, наконец, следуя недавней партийной методологии изучения истории КПСС, подведем итоги. Без комментариев. Так, как они сформулированы в фольклоре.