Текст книги "Мифология Петербурга: Очерки."

Автор книги: Наум Синдаловский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Hаум Синдаловский
Мифология Петербурга
Очерки

Путешествие в мир петербургского городского фольклора
(вместо предисловия)

Принято думать, что Петербург, возникший на пустом месте, не достигший и трехсотлетнего возраста, непростительно юный по сравнению с другими городами подобного ранга, не может иметь ни глубоких корней, ни достаточно древней родословной и как следствие – своего, только ему присущего фольклора. До недавнего времени считалось, что он и не имел его. А все, что так или иначе было похоже на фольклор, снисходительно называлось байками, которым просто отказывали в легальном существовании. В лучшем случае их не замечали, в худшем – если замечали – запрещали. Об их широкой публикации речи быть вообще не могло. Исключение составляли разве что исторические песни да современные частушки, чья жизнеутверждающая мощь должна была знаменовать высокий уровень культуры простого народа.

Между тем такой фольклор – с точным архитектурным, топонимическим, географическим или историческим петербургским адресом – появился едва ли не с самого рождения города. Он развивался в самых разных ипостасях – легендах и преданиях, частушках и анекдотах, пословицах и поговорках, загадках, считалках, детских страшилках…

Летучий по своему характеру, фольклор мог мгновенно родиться и тут же исчезнуть. Мог остаться во времени, передаваясь из уст в уста, на ходу совершенствуясь и отшлифовывая свою форму. Мог быть подхвачен и использован в литературе, будучи в этом случае навеки сохраненным, но затерянным в многомиллионностраничной Книге о Петербурге. Оставалось только извлечь его либо из совокупной памяти петербуржцев, либо из литературных источников, либо из разговоров окружающих.

Первая запись городского петербургского фольклора, положившая начало моему собранию, появилась случайно.

В ту пору, чуть ли не два десятилетия назад, я читал цикл лекций по истории и архитектуре Октябрьского района Ленинграда. Однажды разговор зашел об интереснейшем памятнике – мраморной верстовой пирамиде на площади Репина, бывшей Калинкинской. Пирамида была установлена в 1774 году архитектором Антонио Ринальди и известна в народе как «Коломенская верста». Она стоит на правом берегу Фонтанки, выложена из прекрасных кусков любимого архитектором материала – мрамора. Одна из плоскостей украшена солнечными часами, другая обезображена загадочными и непонятными проржавевшими крепежными деталями. Я рассказывал своим слушателям романтическую историю о том, как в 1762 году, за двенадцать лет до появления верстового столба, Екатерина Алексеевна, жена императора Петра III, совершив, как тогда говорили, революцию и свергнув своего мужа, в сопровождении Екатерины Дашковой и братьев Орловых направлялась из Петергофа в Петербург. Остановившись именно на этом месте, она приняла присягу на верность созванных барабанным боем измайловцев и после короткого отдыха проследовала в Зимний дворец для восшествия на престол, о чем и сообщала спустя двенадцать лет бронзовая доска, укрепленная на верстовом столбе: «Императрица Екатерина останавливалась на сем месте…» и т. д. В конце XIX века доска была утрачена, а на обелиске остались крепежные болты. Для большей убедительности рассказа я ссылался на изданный в 1965 году справочник «Памятники Ленинграда и его окрестностей». Его авторы включили верстовой столб в раздел «Памятники полководцам и государственным деятелям России». Это льстило патриотической гордости и слушателей, и моей, поскольку памятников в привычном понимании этого слова вблизи площади Репина нет. Да и с архитектурными шедеврами петербургской Коломне не очень-то повезло. Сальный буян – прекрасное творение Тома де Томона в створе Лоцманской улицы – разобрали еще в 1914 году; Покровский собор, один из образцов раннего классицизма, связанный с именем архитектора Ивана Егоровича Старова, да еще упоминаемый Пушкиным в «Домике в Коломне» и, может быть, потому называемый в народе «Пушкинским», уничтожен в 1930-х годах. А тут – памятник, да еще исторический. Памятник восшествия на престол.

Каково же было мое разочарование, когда позднее я выяснил, что все это не более чем легенда. Красивая. Романтическая. Но легенда. Что же было на самом деле? Оказывается, верстовой столб, обозначающий начало отсчета расстояния от Петербурга до Петергофа, был установлен в 1774 году на границе города, которая в то время проходила по левому берегу Фонтанки. Он стоял справа от Старо-Калинкина моста при съезде на Петергофскую дорогу, чему есть и документальное подтверждение: именно там расположил его художник Гампельн в 1825 году на десятиметровой «Панораме Екатерингофского гулянья». В 1907 году столб помешал прокладке конно-железной дороги в Нарвскую часть Петербурга. Вот тогда-то его разобрали, перенесли и вновь аккуратно собрали уже на правом берегу реки. Но поскольку на новом месте он уже не мог быть точкой отсчета, то об этом и сообщили отцы города, укрепив на нем бронзовую доску с пояснением: «Сооружен в царствование Екатерины II в 83 ½ саженях от прежнего места». Смысл действий городских властей состоял в том, чтобы не исказить правду. В самом деле, ведь второй верстовой столб находился уже не в версте от первого, а на расстоянии 1 версты и 83,5 сажени.

Дело даже не в том, что была восстановлена некая довольно призрачная историческая справедливость, хотя верстовой столб в качестве «Памятника восшествия на престол» и исчез из очередного издания упомянутого справочника. Дело в том, что, как оказалось, ни предание, ни исторический факт не противоречили друг другу и не исключали один другого. Они просто по-разному освещали одни и те же события. В одном случае этот свет был официальный, а потому не допускающий двусмысленностей и кривотолков, как бы свет извне, в другом – приватный, личный, интимный, как бы свет изнутри. А поскольку это освещение происходит одновременно, то история оказывается более выпуклой, многогранной, обогащенной.

В моей картотеке городского петербургского фольклора легенда о мраморной верстовой пирамиде стала первой. Сейчас эта картотека насчитывает более семи тысяч карточек.

Если согласиться с утверждением, что легенда – это свидетель и источник истории, а история, как известно, – это последовательное описание событий, то не попробовать ли все эти свидетельства выстроить в хронологическом порядке? Уже первые попытки дали поразительные результаты. Мифов, преданий и легенд оказалось достаточно, чтобы заполнить практически равномерно почти все отрезки петербургской истории.

Уже в 1730-х годах была зафиксирована легенда, связанная с основанием Петербурга. Согласно ей, еще на заре нашей эры Андрей Первозванный, один из двенадцати апостолов, проповедуя христианство, дошел до Невы и Волхова. Идя вдоль берегов, он увидел в небе сияние, означавшее, что здесь будет возведен царствующий град. Скорее всего эта легенда имела официальное происхождение. Она была нужна как идеологическое оружие в борьбе с противниками петровских реформ. Этим же целям служило и предание о том, что битва Александра Невского, причисленного к лику святых и ставшего небесным покровителем Петербурга, происходила там, где впоследствии была построена Александро-Невская лавра, хотя на самом деле она произошла гораздо выше по течению Невы.

Но были легенды и народного происхождения, рожденные среди разносчиков Сытного рынка, грузчиков на Троицкой пристани и землекопов на строительстве Петропавловской крепости. Рассказывали о немецком происхождении Петра, о тайной любви императрицы к камергеру Монсу. Оглядываясь по сторонам, шептались о любимце императора Алексашке Меншикове, который был бит императором дубиною за то, что, вопреки воле царя, построил здание Двенадцати коллегий перпендикулярно Неве только потому, что император в награду за строительство обещал своему любимцу землю рядом со стройкой, и если бы он строил вдоль Невы, то земли ему причиталось бы с гулькин нос.

Расхожей темой раннего петербургского фольклора долгое время оставались наводнения. Они с удручающим постоянством посещали Петербург, став постоянным кошмаром населения. Пожалуй, одной из первых стала распространяться легенда о том, что еще задолго до основания Петербурга жители этих проклятых болот никогда не строили прочных жилищ. Едва только вода в Неве начинала подниматься, они мгновенно разбирали легкие строения, превращая их в удобные плоты. Забросив на плоты нехитрый скарб, они привязывали их к верхушкам деревьев, а сами спасались на возвышенных местах, дожидаясь, пока вода вернется в свои берега.

Наводнения происходили, как правило, осенью, иногда зимой. Но первое случилось в августе 1703 года – время в петербургском календаре небывалое для такого разгула стихии. И это первое наводнение было страшным, если учесть, что тогда достаточно было сорока сантиметров подъема воды, чтобы вся территория Петербурга превратилась в сплошное болото. В глазах многих это был Божий знак. Предупреждение. Царь пренебрег им. Но мало ли было предупреждений, которые игнорировал Петр!

Едва ли не сразу после смерти Петра Великого начало сбываться зловещее предсказание, рожденное, по одной легенде, в келье заточенной в монастырь Евдокии Лопухиной, первой жены Петра, по другой – в пыточных застенках Петропавловской крепости во время следствия по делу царевича Алексея, по третьей – в раскольничьих скитах среди обиженных и оскорбленных, молчаливых и воинствующих врагов петровских преобразований: «Быть Петербургу пусту!» Юный император Петр II в 1728 году спешно покидает Петербург и обосновывается в первопрестольной. Петербург постепенно приходит в запустение – разваливаются дома, торопливо подведенные под крыши, дороги зарастают болотной травой, из города валом валит купеческий и мастеровой люд. Еще чуть-чуть – и быть Петербургу пусту. Но неожиданно для всех 14-летний император умирает. Вступившая на престол императрица Анна Иоанновна торжественно возвращается в Петербург. Несбывшимся остается еще одно предсказание.

С этого времени столичная жизнь характеризуется известной устойчивостью и определенной предсказуемостью, на что фольклор чутко реагирует. Это вовсе не значит, что боязливый интерес к стихии пропадает, однако значительная часть внимания фольклора переключается на события не столько разрушительного, сколько созидательного свойства. Появляется интерес к строительству и архитектуре, к жизни царского двора, к политическим и дворцовым интригам. Возникают целые циклы легенд, благодаря которым, с одной стороны, любимцы истории становятся популярны в народе, с другой – народные герои занимают в истории свое место.

Так цикл легенд и мифов о княжне Таракановой сделал эту героиню политической интриги широко известной и любимой в народе. Пожалуй, самой впечатляющей легендой этого романтического цикла следует считать легенду о смерти графа Алексея Орлова, случившейся в Москве в 1807 году. Смерть его была тяжела, а мучения страшны и нестерпимы. Говорят, герой Чесмы приказывал домовому оркестру играть как можно громче, чтобы заглушить его отчаянные вопли, вызванные невыносимыми болями. Легенда утверждает, что это была расплата за подлость по отношению к княжне Таракановой, молодой женщине, жестоко и низко обманутой графом. По приказанию Екатерины II Алексей Орлов отправился в Европу, чтобы любой ценой вернуть в Петербург самозванку, объявившую себя дочерью Елизаветы Петровны. Орлов выполнил поручение императрицы. Княжна была привезена в Петербург, заточена в Петропавловскую крепость, где, беременная от графа, умерла в 1775 году.

В то же время никому не известная жена придворного певчего Андрея Петрова Ксения, благодаря огромному количеству легенд о ней, стала в известном смысле исторической личностью и впоследствии была причислена к лику святых. Легенды о ней продолжают возникать до сих пор, а мифическая жизнь Блаженной Ксении Петербургской прослеживается на протяжении уже более двух столетий. Святая Ксения появляется во все кризисные моменты петербургской истории, предупреждая об опасности, исцеляя больных, спасая раненых, помогая бедным и страждущим. Часовня Ксении на Смоленском кладбище давно уже превратилась в петербургскую Мекку, а сама она нет-нет да появляется, согласно одной из современных легенд, на улицах сегодняшнего Петербурга. Попытки искоренить культ этой петербургской святой успеха не имели даже в самые страшные времена сталинских репрессий. В 1950-х годах ленинградские власти решили устроить в часовне Ксении сапожную мастерскую. Могилу Ксении замуровали и построили над ней настил. На нем и работали мастера. Но ни одного гвоздика не дала им забить Божья угодница. Работали, как на трясине. Все валилось из рук. Тогда решили организовать в часовне скульптурную мастерскую для изготовления парковых украшений типа «Девушка с веслом» или «Женщина с винтовкой». Но и из этого ничего не вышло. Как ни запирали мастера, уходя домой, часовню, а наутро – замки целы, а вместо скульптур – одни черепки.

Пожалуй, с известной долей уверенности можно утверждать, что степень заинтересованности фольклора той или иной личностью характеризует значение последней для истории. Наряду с именами особ царской крови в фольклоре в равной, а то и в большей степени мелькают имена, ставшие славой и гордостью Петербурга, да и всей России. Это лишний раз подтверждает мысль о том, что народ писал свою – параллельную официальной – историю, не только не уступая последней в выборе имен и событий, но и совпадая с ней в этом. В частности, прижизненных легенд и посмертных преданий о Пушкине так много, что это требует отдельного разговора. Хочется только подчеркнуть одну мысль, с удивительной настойчивостью и последовательностью проходящую через весь фольклор о Пушкине: поэт был убит преднамеренно, убийство готовилось заранее и виновен в этом высший свет.

Согласно одной легенде, поэту подсунули незаряженный пистолет. Обманули. Согласно другой, на Дантесе была под мундиром кольчуга, согласно третьей – жандармы, которые знали о дуэли и должны были предотвратить ее, поехали в другую сторону. И так далее, и тому подобное.

На Невском проспекте чуть ли не каждое здание хранит таинственные предания или легенды. Так, огромный дом, построенный зодчим M. М. Перетятковичем в 1912 году для купца 1-й гильдии, известного банкира М. И. Вавельберга и ныне занятый кассами Аэрофлота, может напомнить о том, что, принимая дом от строителей, банкир сделал только одно замечание. Увидев надписи на дверях «Толкать от себя», он заявил: «Это не мой принцип. Переделайте на „Тянуть к себе“».

Известна интригующая легенда о золотой люстре Елисеевского магазина, якобы оставленной бежавшим после революции за границу хозяином.

А литературное кафе, что на углу Мойки и Невского проспекта, давно оберегает тайну смерти Петра Ильича Чайковского.

Чудовищный вал торжествующего злодейства прокатился по Петербургу в 1917 году. Фольклор мгновенно на это откликнулся. Родилась легенда о некоем знатном американце, который, перед тем как уехать из революционного Петрограда, вопрошал: «На что вам, большевикам, такой прекрасный город? Что вы с ним будете делать?»

С этого времени ленинградская легенда окончательно теряет атрибуты присущего ей позитива. На светлом фоне ликующего оптимизма школьных учебников и институтских курсов государственной истории звучат темы разрушения и террора, опасности и тревоги за судьбу города. Появляются легенды о предложениях Америки купить то Исаакиевский собор в обмен на хлеб для голодающего Поволжья, то – решетку Летнего сада в уплату долга за сто паровозов для развития социалистической индустрии. Исчезает в печах одного из металлургических заводов Памятник Славы в честь побед отечественного оружия в русско-турецкой войне 1877–1878 годов, возведенный архитектором Гриммом перед Троицким собором в ротах Измайловского полка. Тут же появилась легенда. Исчезновение памятника, рассказывает она, связано с государственным визитом Ворошилова в дружественную Турцию, которая будто бы сочла оскорбительным для себя существование в далеком Ленинграде постоянного напоминания о своем еще сравнительно недавнем поражении.

Судьба Памятника Славы была решена. Да и сам Измайловский всей гвардии собор, построенный великим зодчим Василием Петровичем Стасовым, как об этом рассказывает другая легенда, должен был быть перестроен в крематорий. Не хватило времени. Разразилась война. Было не до того.

Начались бомбежки и артобстрелы. Горели продовольственные склады. Замкнулось кольцо блокады. Усиливался голод. Все рушилось. Кроме стойкости ленинградцев, кроме их веры в конечную победу. Сейчас многие спорят о том, что защищали голодные и изможденные холодом ленинградцы. Советскую власть? Естественное право на жизнь? Город? Спорить бесполезно. Скорее и то, и другое, и третье.

Попробуем хотя бы мельком взглянуть на фольклор той поры. Вот только некоторые темы, которых он коснулся. В подвальных этажах печально знаменитого «Большого дома» на Литейном, несмотря на полное отсутствие электроэнергии даже для промышленных предприятий, выпускавших снаряды для фронта, исправно крутились жернова страшной мельницы, перемалывавшей замученных и расстрелянных в застенках НКВД… Английские моряки, прибывшие в блокадный Ленинград с дружественной делегацией, зашли однажды в закрытый спецмагазин, адрес которого им указали в Смольном. И не было границ их удивлению, рассказывает легенда, когда они увидели там обилие высококачественных товаров, предназначенных для партийных функционеров… В 1942 году в одном из подвалов осажденного Ленинграда нашли несколько бочек отличного французского вина, которое могло бы спасти жизнь и здоровье многим блокадникам. Однако Жданов, как утверждает легенда, решил преподнести это вино Сталину в день победы. Легенда рассказывает, что вино в результате неумелого хранения через три года прокисло, и Сталин не смог воспользоваться припрятанным от блокадников НЗ.

Гораздо позже фольклор возвращается к традиционным темам, одна из которых – подземные ходы. Интерес к ним народное творчество проявляло на протяжении всей истории Петербурга. По уверениям знатоков, общая протяженность этих ходов составляет чуть ли не 450 километров. Практически все они легендарны, то есть не имеют документального подтверждения. Только из Зимнего дворца, если верить легендам, в разные точки города ведут одиннадцать подземных ходов. Подземные ходы, по слухам, соединяли три важнейших городских учреждения – Смольный, «Большой дом» и тюрьму «Кресты». Свои подземные ходы молва приписывала Михайловскому замку и церкви Воскресения Христова, известной в народе как «Спас-на-крови». Сеть подземных ходов, утверждает фольклор, есть в Кронштадте и в Павловске, в Петергофе и в Царском Селе.

Первая петербургская пословица появилась едва ли не одновременно с рождением города. Ее связывают с именем Ивана Балакирева, прославленного шута Петра I. Будто бы он в ответ на вопрос царя: «Что говорит народ о Петербурге?» – ответил: «С одной стороны – море, с другой – горе, с третьей – мох, а с четвертой – ох!» И, конечно, получил под хохот придворных четыре полновесных удара знаменитой царской дубинкой: «Вот тебе – море, вот тебе – горе, вот тебе – мох, а вот тебе – ох!» Но фраза сохранилась, обрела крылья и вошла в золотой фонд петербургской фразеологии.

С некоторой натяжкой, но все же можно утверждать, что пословицы первых десятилетий Петербурга как бы фиксировали этапы и формулировали итоги непрерывного соперничества между двумя столицами. «Москва создана веками, Питер – миллионами», «Питер строился рублями, Москва – веками», «Славна Москва калачами, Петербург – усачами», «Питер – город, Москва – огород», «Москва бьет с носка, а Питер бока повытер», «В Питер – по ветер, в Москву – по тоску».

И это только фрагменты полемики между Петербургом и Москвой, полемики, длящейся с переменным успехом до сих пор, то затухая, то вновь вспыхивая, доходя порою до крайностей, типа кичливого и амбициозного «Нам Москва не указ» со стороны Петербурга и пренебрежительно-снисходительного «Что за петербуржество?!» – со стороны Москвы. Похоже, этот спор никогда не закончится. В недавно услышанной фразе мне даже почудилась некая надежда на вмешательство в этот спор каких-то высших сил: «Отольются Москве невские слезки».

Известный вклад в эту перепалку внесли и писатели, по большей части петербуржские, оставившие на поле брани немало метких слов и крылатых выражений, ставших затем афоризмами и пословицами.

Между тем жизнь шла своим чередом. Вопреки предсказаниям и пророчествам Петербург стремительно рос и развивался. Его население постоянно увеличивалось. Если первых жителей приходилось силой, с помощью царских указов, поименных сенатских списков и других насильственных мер заставлять жить в новой столице, то очень скоро Петербург становится центром притяжения тысяч крестьян и ремесленников, торговцев, порвавших с землей, отчим домом, семьей и пытавшихся найти постоянный заработок в столице. Появляются поговорки: «От каждого порога на Питер дорога», но в то же время: «В Питер с котомочкой, из Питера с ребеночком».

Работой в столице гордились. Разочарование приходило позже. Естественный отбор был скор и жесток. Приходилось признать, что «Хорош город Питер, да бока повытер», и «Питер кому город, а кому ворог». А самое главное, знали и понимали, что «В Петербурге денег много, только даром не дают». Все всё знали и все всё понимали, однако остановить поток искателей счастья было невозможно, и уже в середине XIX века приходилось вслед за фольклором признать, что «Псковский да витебский – народ самый питерский».

Характерно, что в это время героями пословиц и поговорок становятся столичные предприятия. С одной стороны, в фольклоре осталось: «Что ни церковь – то поп, что ни казарма – то клоп, что ни фабрика – то Кноп», где в один ряд с «опиумом для народа» и клопами – бедствием, сопутствующим нищете, поставлен известный владелец многих текстильных предприятий, в том числе бумагопрядильной мануфактуры, ныне фабрики «Веретено», барон Кноп. С другой стороны, петербуржцы на вопрос: «Как дела?» гордо отвечали: «Как у Берда, только дым пожиже, да труба пониже». Лучшую рекламу для основанного Чарлзом Бердом металлургического производства, ныне завода «Адмиралтейские верфи», вряд ли можно придумать.

Такая же своеобразная реклама была и у Экспедиции заготовления государственных бумаг, ныне фабрики «Гознак». Передовое для своего времени специализированное предприятие по выпуску бумажных денег и ценных бумаг было построено в начале XIX века на левом берегу Фонтанки у Египетского моста. Репутация этой фабрики среди петербуржцев была так высока, что в городе сложилась своеобразная формула ворчания. При просьбе дать денег взаймы, петербуржцы уклончиво отвечали: «У меня не Экспедиция заготовления бумаг».

Увековечены в городском фольклоре не только предприятия, но и предприимчивые деловые люди, оставившие тот или иной след в жизни города. Например, купец 1-й гильдии Василий Эдуардович Шитт, получивший право на винную торговлю в рабочих районах города: «Шитт на углу пришит» и «В Питере все углы сШиты»; и поставщик соли двора его величества А. И. Перетц, про которого снисходительно шутили: «Где соль, там и Перетц».

Да уж, соли и перца петербургской фразеологии не занимать. Доставалось всем – и царям, и холуям. Не успели петербуржцы привыкнуть к памятнику Николаю I на Исаакиевской площади, как тут же было подмечено, что установлен он на одной оси с памятником Петру I, и пошла гулять по городу пословица: «Дурак умного догоняет, да Исаакий мешает».

Архитектурные и скульптурные доминанты Петербурга, одни названия которых вызывают в сознании жителей города вполне сложившиеся художественные образы, не требующие дополнительной расшифровки, все чаще становятся материалом для пословиц и поговорок. «Всякий сам себе Исаакий», «Легче Медного всадника уговорить», «Сенат и Синод живут подАрками», «Плюс-минус Нарвские ворота»… Сенат и Синод, объединенные величественной аркой над Галерной улицей, для петербуржцев всегда были символами взяточничества и коррупции. А знаменитые Нарвские ворота, действительно, давали повод для ассоциаций, связанных с приблизительностью, неточностью. Оказывается, первые триумфальные ворота, названные Нарвскими, появились в 1814 году около Обводного канала. Они предназначались для торжественной встречи воинов – победителей Наполеона, возвращавшихся из Франции. Строил их архитектор Джакомо Кваренги. Но построенные из недолговечных материалов – дерева и алебастра, ворота вскоре обветшали. И тогда их решили возобновить. Новые триумфальные ворота возводил уже другой архитектор – В. П. Стасов. Изменено было и место установки ворот. Иным был и материал, на этот раз – кирпич и медь. Таким образом, торжественно открытые в 1834 году Нарвские ворота были как бы и те, и не те. Приблизительно те… Так появилась в Петербурге известная формула приблизительности, неточности.

Постоянно разрастаясь, Петербург последовательно включал в свои границы вначале городские окраины, затем – ближайшие пригороды, а часто и целые поселки и деревни. Все это так или иначе отражалось в фольклоре, в том числе – в городской фразеологии. Когда в бывшем поселке Рыбацком началось массовое жилищное строительство, то получение квартиры в этом удаленном районе города называлось не иначе, как «Рыбацкое счастье». Если петербуржцу надо сказать, что времени еще вполне достаточно, он может воспользоваться недавно появившейся поговоркой: «Даже из Купчина можно успеть».

История Петербурга-Петрограда-Ленинграда окрашена целым спектром чувств и эмоций – от отчаянья и надежды в периоды смут и несчастий до ликующей радости в дни побед и успехов. Следы этой радуги переживаний легко обнаружить в петербургской фразеологии. Это и известная формула общности: «Братцы-ленинградцы», и присказки, рожденные в дни неуверенности и сомнений первых лет перестройки: «С дамбой ли, без дамбы – все равно нам амба», «Жить бы на Фонтанке, но с видом на Манхеттен», и, наконец, формула переходного времени: «Уже не Одесса, но еще не Петербург».

В этой связи хочется ненадолго вернуться на сто лет назад. В 1880-х годах петербургская статистика отметила угрожающий рост самоубийств.

Причем, особенно пугало, что это было связано с Невой. Отчаявшиеся неудачники, проигравшиеся авантюристы, отвергнутые влюбленные недолго думая топились. Это немедленно стало темой городского фольклора. Но обратите внимание, какой изящный эвфемизм предложила петербургская фразеология взамен грубого «утопиться»: «Броситься в объятия красавицы Невы».

Топонимика, что в буквальном переводе с греческого означает название или имя места, всегда представляет некое дуалистическое единство официального и неофициального. Наряду с формальным названием того или иного городского объекта, зафиксированным в справочниках и путеводителях, на городских картах и уличных указательных табличках, зачастую существовало другое, а нередко и третье, и четвертое – народное, равно известное среди населения. Причем, если официальное имя подвергалось критике, доходящей порой до требований изменения, то неофициальное принималось, как правило, безоговорочно, точнее – либо просто не приживалось и мгновенно исчезало из употребления, либо приживалось и тогда становилось равноправным с официальным.

Петербург в этом смысле исключения не составил. Более того, история его топонимики и начиналась с просторечных, народных названий, ибо первые указы о наименовании улиц появились только в конце 1730-х – начале 1740-х годов. Причем чаще всего они просто фиксировали бытовавшие уже многие годы народные названия. Каменный остров, остров Голодай, Моховая и Гороховая улицы и многие другие названия задолго до появления на городских планах существовали в повседневном обиходе. Однако далеко не всем фольклорным топонимам была уготована такая счастливая судьба. Многие так и остались на слуху, хотя, к счастью, не исчезли бесследно. Устная память поколений сохранила «Козье болото» – местность в конце Торговой улицы в Коломне, «Лягушачье болото», на котором Екатерина II, по преданию, услышав из уст гонца именно на этом месте долгожданную весть о победе русского флота под Чесмой, повелела выстроить Чесменский дворец, «Горячее поле» – вечно дымившая городская мусорная свалка вдоль Царскосельской дороги, «Стеклянный городок» – рабочая слободка, построенная владельцами стеклянного и зеркального заводов на территории нынешней Глазурной, Глиняной, Фаянсовой и Хрустальной улиц.

Преимущество народного имени часто оказывалось настолько очевидным, что в официальных источниках закреплялись порой даже искаженные, неправильные, с точки зрения языковых законов, варианты. Так, на Топонимической карте Петербурга появились улицы Моховая и Зеленина, Лештуков переулок, Аларчин мост.

Фольклор, однако, менее всего озабочен тем, попадет ли очередное его изобретение в официальный топонимический список. Тем более, что фольклор вообще, а петербургский в особенности, отличает подчеркнутая, демонстративная антиофициальность, своеобразное фрондерство, откровенная оппозиционность. Его постоянное стремление разрушить, преступить общепринятые идеологические нормы и представления в конце концов оказали городу неожиданную услугу. Возник многотысячный, постоянно пополняющийся словник наименований, несущий колоссальную информационную, смысловую и психологическую нагрузку. Без этого фольклорного топонимического ряда образ Петербурга обеднел бы и потускнел, стал бы таким же бедным, как иные районы, проштампованные однообразными, никак не связанными с историей, географией или бытом города топонимами типа Белградская, Будапештская, Бухарестская… Наставников, Ударников, Передовиков… Крыленко, Дыбенко, Овсеенко… и так далее. Народ безошибочно окрестил эти районы «Страной дураков», «Петербургскими хрущобами», «Полями идиотов».

Исключительная изобретательность фольклора при этом не была самоцелью. Просто потребность дать имя порождала несколько вариантов, а общеупотребительным становился один (редко – два-три), но наиболее острый по форме и наиболее точный по содержанию. Так, обелиск на площади Победы стал называться «Стамеской», но в то же время и «Мечтой импотента». Памятник Ленину в ста метрах от площади на Московском проспекте – «Ленин в исполнении Махмуда Эсамбаева». И впрямь, если смотреть на памятник из окон движущегося транспорта, то Владимир Ильич чем-то напоминает танцующего Махмуда. Надо сказать, программа тотальной идеологизации Ленинграда в советское время подвергалась постоянному остракизму со стороны фольклора. И объектом номер один становились многочисленные памятники Ленину. Это и «Белая головка» – ныне снятый бюст на Московском вокзале, и «Экспонат с клешней» – памятник у Финляндского вокзала, и «Конура вечно живого» – ленинский мемориал «Шалаш» в Разливе. Знаменитый крейсер «Аврора» в просторечии называют «Утюгом социализма» и «Фрегатом на крови», по аналогии со «Спасом-на-Крови» – храмом Воскресения Христова, возведенном на Екатерининском канале на месте убийства императора Александра II.