Текст книги "Форварды покидают поле"

Автор книги: Наум Халемский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Обидно слушать такое, но и уйти не могу.

– Кто боится за свою шкуру, тот поддается злу. Что ж, спасая ее, дай убить беременную женщину!

Эти слова ранят и лечат меня одновременно.

– Кто ты? Человек или щенок? Не страшись смерти, я-то еще в ранней юности не побоялся против беляков пойти, разобрался, под чьими знаменами воевать должен. Под белым штандартом были деньги, разгульная жизнь, девки почище твоей Княжны. Под красным – голод, вши, одна винтовка на двоих, десяток сухарей на весь взвод, коня надо было добывать самому в бою, стремена на босу ногу. Отчего же пали белые штандарты? Правда наша испепелила их, огонь нашей мечты. А ты, как жалкий слюнтяй, испугался трусливых ворюг, воюющих с беременными женщинами. Встаньте! – вдруг крикнул Борис Ильич.

Мы с Санькой вскочили и вытянулись, будто перед самим товарищем Фрунзе.

Гуттаперчевый Человек улыбнулся.

– Садитесь, чудаки! Я говорю – встаньте против Седого Матроса и его шайки. На их совести много мокрых дел. Пойдите в райкомол, соберите смелых ребят, я тоже готов помочь, свяжите бандитов по рукам и ногам. Вот тогда я поклонюсь вам и скажу: «Родись вы в одно время со мной – быть бы вам отважными конармейцами». Чего трусить? Власть советская одолела полчища врагов, всяких черных и белых рыцарей, гренадеров и кадетов, так неужто с пятью жалкими уркаганами не управится?

– С кем ты пойдешь? – в упор спросил он.– С Седым Матросом или с нами? Говори. Это надо решить сейчас, сию минуту...

ПИСЬМО ИЗ ПЕКЛА

Дома все спят, В кухне угасает коптилка. Уже два дня нет электричества – вредители взорвали котел на электростанции.

Ощупью нахожу хлеб, в чугунке, обернутом старым одеялом, еще дышит теплом пшенная каша с патокой. Ем ее без всякой охоты. Спать тоже не хочется. Может, вытянуть фитилек коптилки? Становится светлее, и я замечаю конверт. Письмо от Степана, его первое послание из села.

Крупным корявым почерком, почти без знаков препинания , он пишет:

«Радецкому Владимиру от Головни Степана – верного друга на вечные дни.

Пишу письмо фактически из самого пекла классовых боев против оголтелого кулачества. Во первых строках пойди Вов к Саньке и узнай по чести, кто такие молоканы и кто такие баптисты и в чем их фактическая надобность? Спросил я об том баптистского проповедника Онуфрия, а он, хитро ухмыляясь, говорит: «Создания божьи». Я ему ответил: «Если люди – создания божьи, то почему бог так ненавидит свои создания?»

Живых молоканов собственнолично видел, в хате у них был. Закурил я, не знал их обычаев, и что же ты думаешь? Они, гады, ни слова не говоря, гуртом из дому вышли. В общем приняли они меня за антихриста и на вопросы отвечать отказались. Ты по глупости и темноте своей можешь их принять за млекопитающих. Так нет, они такие же земные люди, как и мы, только вера у них своя и здесь их очень много, потому мне научно по книгам надо знать сущность баптистов и молокан, иначе нельзя против ихнего брата бороться, среди кулачья их пруд пруди. Советскую власть, комсомол и меня лично не любят ни в глаза, пи за глаза и вместо хлеба дают кукиш, т. е. дулю. Колеса (зд. ботинки) на них первый сорт и шкары носят княжеские, а сознания революционного нет, хитрости же но занимать у лисы.

Стал я им на одном собрании говорить, так мол и так, государству советскому хлеб до зарезу нужен.

Поднимается Онуфриев тесть —главарь кулачья – и такую речь держит: «Раз рабоче-крестьянскому государству хлеб нужен, какой может быть разговор, трудовые землепашцы обязаны перво-наперво дать хлеб. Кто другой поможет Советам? Кто, я спрашиваю? Германцы, японцы, явреи или кто? Хлеба у них отродясь не было. Мы должны помочь».

До чего ж я, Вовка, обрадовался!

Теперь, думаю, кулаки хлеб сами дадут, не придется ямы с зерном по огородам искать. А у того Онуфриева тестя хлеба закопано видимо-невидимо, центнеров сто, а каждый центнер у крестьян равен шести пудам.

Стал я мысленно подсчитывать, сколько гад хлеба даст и вдруг слышу такие слова: «Вобчем, советской власти отказать – грех, только враг может отказать советской власти, а мы всей душой дадим хлеб и без агитации дадим. Только когда он у нас будет, когда уродит хлеб, а ныне хлеба нет ни в амбарах и нигде, выходит и давать нечего. Есть у нас только вошь на аркане, но у советской власти и своих вшей в избытке».

Вот шакал! До чего тянуло меня съездить по этой паршивой морде! Между прочим, сынок его Прокоп ходит с обрезом под полой и стращает нас, комсомольцев, всякими писульками, вроде: «Идите откуда пришли, не мешайте строить свободную жисть, покуда мы вам коленки не поломали».

Не на таковских напал. Не испугал. Мой старший уполномоченный шел по кронштадтскому льду подавлять мятеж, он уже стреляный и перестрелянный . Я тоже не на сливочном масле деланный. С тобой бы, дружочек, мы тут шухер подняли на всю Ивановку. До каких пор будешь ты сявкой, разве не тянет тебя в авангард рабочей молодежи, разве не хочешь ты нести знамя КИМа до полной победы над мировой гидрой? Или тебе по душе шататься со шпаной и учиться у Матроса воровскому ремеслу? Иногда завалюсь спать и думаю: ай, до чего стыдно, Степан, сколько лет жил точно на другой планете. Вокруг тебя все строят новую жизнь, красивую и светлую, а ты в навозе копошился, на шухере учился стоять, чтобы в конце концов дослужиться до звания ворюги первой статьи.

Боюсь я за тебя, кореш, ох как боюсь, с твоей волей недолго до тюрьмы, больно слабый ты духом, Вова, – чисто уличная Княжна. Жить надо как Дзержинский, как Чапаев и Котовский, а у тебя к революции нет понятия. Аппетит к жратве губит в тебе все другие чувства, а ведь мой батя неспроста твердит: человек живет не для того, чтобы есть, а ест для того, чтобы жить. (Уехал мой батя на новую работу, секретарем РКП в большой район возле самого Днепра, рядом с Ржищевом). А жить – значит бороться, но бороться не с Керзоном или Коржом, а со всей мировой контрой, что веки-вечные гнетет нас с тобой и наших предков. Вот!

Если Санька уехал на гастроли, попроси Зину, а ты верно как юла вокруг нее, дать научное объяснение насчет баптистов и молокан и передай кимовский привет от рядового революции Степана Головни.

Жду ответа, как соловей лета».

Легко Степану мудрствовать. Ему Матрос не предъявит грозный счет, с него не сдерут семь шкур. Он далеко, в Ивановке, и ничто ему не угрожает. А нам с Саней... Ох, несдобровать! И все же надо решиться. В такие минуты хорошо чувствовать плечо друга.

Едва забрезжил рассвет, я вскочил с постели, натянул спецовку и вышел на улицу. Еще не пробасил первый гудок. По утрам воздух всегда чистый и прозрачный, точно за ночь он очистился от людского дыхания. Улицы пустынны и тихи, никто не мешает размышлять.

Мой бригадир Василий Павлович уже в цехе, возится у верстака. Глядит с удивлением – чего, мол, тебя принесло в такую рань? Спрашивать Василий Павлович ни о чем не стал, а велел разжечь горн, сегодня нам предстояло ковать ручки для бидонов. Отсыревший уголь никак не разгорался, я злился, и дело у меня не спорилось.

Ни на миг не оставляла тревога. Едва дождался гудка на обед.

У проходной стоит Санька. Зачем его принесло на завод?

– Пошли, – говорит он, – в райкоме тебя ждут Игорь Студенов и Дзюба. Они гордятся тобой.

– Мной?

– Борис Ильич сказал Студенову, что мы пришли к нему по твоей просьбе. Студенов обо всем сообщил Дзюбе по телефону, и сегодня бандюг накроют при деле. Жаль, нет Степана...

Я вспомнил о Степкином письме и протянул его Сане. Он на ходу пробежал его.

Помолчав немного, сказал:

– Напрасно Степан думает о нас так. Мы тоже не прохлаждаемся.

Игорь Студенов встал навстречу и обеими руками пожал мою грязную лапу.

– Молодец, Владимир! Ты настоящий парень. Пришло время кончать с воровскими малинами. Сегодня угрозыск накроет всю черноярскую шайку.

Мосты сожжены, пути к отступлению отрезаны, выбора нет. За меня все решили Борис Ильич и Саня.

– Учтите,– продолжал Студенов, неизвестно к кому обращаясь, к нам или к Дзюбе.– Матрос замышляет

крупное ограбление, если он отважился пойти на такое вблизи своего дома.

– А вдруг он просто решил испытать меня? – спросил я.

– Пусть испытывает,– сказал Дзюба.– Ты явишься точно в девять, как условлено, будто ничего не подозреваешь. Если он ничего не станет предпринимать, никакого ограбления – на том и делу конец. Но не думаю...

– Пусть Саня пойдет со мной. Одному как-то не того...

– Нет, Саня и Борис Ильич будут в самом пекле.

– В каком пекле?

– Узнаешь в свое время. Ты лучше скажи, есть ли оружие у Матроса и его дружков.

– У Матроса браунинг, он его носит в левом кармане клеша, ведь он левша. А о других ничего не знаю.

– Сколько человек с ним идут на дело?

– Не говорил.

– С кем он особенно близок?

– Из команды вряд ли кто с ним пойдет, один Цупко у него на побегушках.

– Славка тоже пресмыкается,– вмешался Саня,– и пойдет за ним в огонь и в воду.

– Побоится.

– Сперва, может, и побоится, а потом пойдет.

– Вообще, сегодня «Молния» может поредеть.

Саня проводил меня до завода. Я все пытался выведать, куда он направляется. Но Санька отмалчивался.

– Ты мне не доверяешь? – подступал я к нему.

– Ну вот, обиделся, дурак! Поклянись матерью, что никому не трепанешь.

Пришлось трижды повторить клятву: «Пусть я останусь круглым сиротой, если сболтну хоть слово».

Саня отвел меня в сторону и прошептал:

– У ювелира будет засада. Понятно? В восемь вечера Борис Ильич и я проникнем туда.

ТРЕТЬЕГО ПУТИ НЕТ

Дома я почувствовал себя несколько увереннее. Должно быть, так успокаивающе действуют мамины заботы. Она сама поливает из чайника, пока я умываюсь, сама вытирает мне полотенцем голову. Иногда я ловлю ее напряженно-изучающий взгляд. Стараюсь вести себя как можно беспечней: щекочу маленькую Пашу, долго и шумно вожусь с ней, перелистываю учебник химии, хотя интерес к наукам ни на йоту не повысился со времени окончания школы. Думаю об отце. Интересно, что бы он посоветовал?

На ходиках восемь. Пора идти.

– Вова, сегодня ты останешься дома, – самым решительным тоном говорит мама.

– Почему?

– Чего-то неспокойно у меня на душе.

– Смешно! Чем я заслужил твое недоверие? Получку тебе принес, не пропил...

– Сын мой,– говорит она дрожащим голосом,– мне стыдно, когда ты меня обманываешь.

– Обманываю?

Мать что-то знает. Она переставляет– на подоконнике герань – наверное, ей тяжко смотреть на меня.

– Если у тебя не хватает смелости сказать матери правду – лучше молчи.

– Какую ты хочешь правду, о чем?

Мать повернулась ко мне, в глазах ее сверкают слезы.

– Был бы жив отец... А я всего лишь одинокая вдова с кучей детей!

– Отец не держал бы меня взаперти, как преступника.

Она резко повернулась, открыла дверь и с болью крикнула:

– Я тебя не держу. Иди, иди к уличной девке, в эту воровскую малину, а денег мне твоих не нужно – я не знаю, откуда у тебя деньги.

Подошла к комоду, открыла ящик и швырнула деньги, которые я утром оставил на столе.

Я не двинулся с места – ноги точно одеревенели. А стрелка часов неумолимо двигалась к девяти. Пусть Матрос бесится сколько угодно, но ведь теперь дело не в нем: Студенов и Дзюба скажут, что я жалкий трус – заварил кашу, а сам полез в кусты. А Санька сидит в самом пекле. Что делать? Откуда мать все узнала? Сколько раз я давал себе слово не лгать ей. Но разве можно всегда быть правдивым? Скажи я ей, куда ухожу, она поднимет шум на весь дом.

Знай она меньше пословиц – разговаривать и спорить было бы куда легче. Фамилии своей написать не умеет, а словом может сразить человека.

Мать уходит в кухню, оставив меня в одиночество. Делай, мол, что хочешь, я умываю руки.

Ходики на стене показывают половину девятого.

Мать хочет правды? Пожалуйста! Иду в кухню. Здесь темно, и поэтому говорить легче. В несколько минут я должен изложить все.

Сперва она слушает с недоверием, даже равнодушно, но я раскрываю душу и посвящаю ее в свои тревоги, и лицо ее меняется, она глядит на меня со страхом. Теперь не на что надеяться: узнав горькую правду, мать и вовсе никуда не пустит.

Я стиснул ладонями горячие виски. Нужно вырваться из этой клетки – остались считанные минуты.

Странно – мать меня целует... Да, да! Я глажу ее по мокрым от слез щекам.

– Вова, сын мой,– тихо, словно боясь, что нас услышат, говорит она,– мне страшно за тебя, пусть хранит тебя бог, будь осторожен, мальчик! Если они тебя убьют – я не переживу.

– Не убьют!

– Дай бог, дай бог, но ты должен правильно попять свою маму. Я знаю, у тебя нет третьего пути. Или решиться на такой шаг, или идти вместе с бандитами. Твой прадед был кузнецом, дед – тоже, отец – лекальщиком, кто же может заставить тебя стать вором? Иди, дитя мое, Студенов не даст тебя в обиду.

Она горячо целует меня.

– Иди и возвращайся скорей.

За несколько минут я добежал до церкви. Матрос нетерпеливо ждет, покуривая папиросу.

– Почему ты один? – спрашивает он.

– Санька сегодня не может.

– Надо было захватить Точильщика.

Я свистнул.

– Точильщика? Проспал ты полжизни. Он уже давно не Точильщик. Теперь он у кулачья хлеб конфискует.

– Что? – удивился Матрос. – У кулачья?

– В деревне он, комсомол его послал.

– Так он же совсем молодой.

– А советская власть разве старая? – спросил я. – Советская власть еще безусая, и бойцы у нее такие же.

Матрос сокрушенно покачал головой:

– Видал! Побрезговал, значит, нашим делом. Ну и пусть копается в навозе, а у нас работа не пыльная.

И сразу перешел на другой, властный тон:

– Пошли. Твое дело сторона – гляди в оба, и все. Двор проходной. Вдруг лягавые со стороны Васильковской – два резких свистка, с противоположной стороны – затяжной свисток. Вот и все. Сиди и покуривай.– Он протянул распечатанную пачку «Дели».

Матрос ушел. Синяя темнота повисла над домами, фонарей еще не зажигали. В глубине двора, на отшибе, окруженный невысоким забором, стоял двухэтажный дом. Жилым был лишь второй этаж, первый занят под склад.

Неожиданно на втором этаже открылось окно, вспыхнул свет, и на улицу полилась бравурная музыка.

Каким путем Матрос и его шайка собираются проникнуть во второй этаж этого дома? Неужели там есть черный ход?

Саня и Борис Ильич, наверное, давно сидят на антресолях в квартире ювелира и ждут появления Матроса. Как мог Борис Ильич, однорукий, пойти в засаду? А вдруг ему придется схватиться с кем-нибудь из бандитов? Интересно знать, страшно ли Сане? Наверное, страшно, но он умеет скрывать. Артист, ничего не скажешь. Вот, например, о Диане он ни разу со мной не заговаривал с того памятного морозного дня.

Бравурная музыка смолкла, но прошло не более минуты, и скорбная мелодия траурного марша Шопена вдруг поплыла над деревьями. Впервые я услыхал эту музыку в день похорон Ленина, и с тех пор она врезалась в память навсегда. Стало грустно. Почему там играют траурный марш – неужели инстинктивно ощущают приближение опасности? Почему мама, ничего не ведая, вдруг решила не выпускать меня из дому?

Страшный крик прорезал тишину вечера, почти одновременно оборвалась музыка. Крик замер, хлопнул револьверный выстрел, задребезжали стекла на втором этаже. Кто и в кого стрелял? Там Саня, там Борис Ильич, там, наверное, Дзюба, и еще пианист или пианистка. Сколько времени прошло с тех пор, как смолкла музыка,– минута, час, вечность? Скорей на второй этаж! Проходной двор ожил, зашумел голосами, загудел сиреной «Скорой помощи». Мне приказано было не двигаться с места. И Студенов и Седой Матрос отдали одно и то же приказание. А вдруг там нужна моя помощь?

На втором этаже дверь распахнулась, но внутри темно, хоть глаз выколи, слышен только шум борьбы.

Кто-то преграждает мне путь:

– Назад, назад!

Узнаю Саню, хоть он почему-то говорит совсем хриплым голосом.

– Да это я – Вовка,– убеждаю его.

– Беги за «Скорой помощью»,– приказывает Саня.– Их уже связали. Сейчас поведут. Врача сюда – там, кажется, рожают...

– Кто рожает?

– Беги за «Скорой»...

Спускаюсь во двор. Из кареты выносят носилки, но врач не решается войти в дом: его уже информировали об ограблении с убийством. Я прошу его поспешить. Но вот наверху вспыхивает свет, в окне появляется Дзюба.

– «Скорая помощь», поживей!

Во дворе уже полно милиционеров. Толпу, и меня вместе со всеми, оттеснили к воротам.

Первым вышел из парадного Борис Ильич с наганом в руке. Вслед за ним плелся, низко опустив голову, Седой Матрос в разорванной тельняшке. Затем – двое неизвестных, а рядом с центром хавбеков Гавриком Цупко, чуть прихрамывая на правую ногу, но высоко и гордо неся голову, шла Княжна – самая красивая девчонка на Черноярской улице. Княжна нагло улыбалась всем, вызывающе покачивая бедрами и кокетливо щуря глаза.

Санька разыскал меня в толпе, свистнул над ухом:

– Керзона видел?

– Где?

– Повели связанного.

Я так был поражен встречей с Княжной, что и не заметил Керзона, замыкавшего группу бандитов.

– Он должен был убить хозяйку дома.

– Оська Керзон? – изумился я.

– Представь себе. Трусов всегда используют для самых подлых дел.

Толпа постепенно редела. Грузовая машина уголовного розыска скрылась за поворотом улицы, увозя «королей» Черноярской. А Саня говорит, не умолкая.

Оказывается, грабители пробрались в квартиру черным ходом, в масках.

– Пойми, Вовка, еще миг – и он бы ее убил, а значит, конец и ребенку. Убил бы, подлец, человека, который еще не родился.

– Матрос?

– Да нет же! Матрос всегда любит чужими руками жар загребать. Вот слушай: Броницкая, хозяйка дома, сидела за пианино и играла. Она не сегодня-завтра должна была родить. Представь себе, играла траурный марш Шопена.

– Я слыхал.

– Борис Ильич и два сотрудника угрозыска лежали па антресолях. Дзюба с группой ждали на чердаке, пока все урки войдут в квартиру. Расчет был простой – накрыть скопом. Но они действовали осторожно. Княжну оставили у входных дверей – следить, чтобы никто не вошел. О чердаке они забыли. В каждой комнате оставили одного из своих. Нам с антресолей видна была только часть коридора, вход в гостиную, где играла Броницкая, и парадный вход. Мне поручили парадный вход, которым так никто и не воспользовался, ты один только и прибежал оттуда, когда погасло электричество.

– А кто погасил свет? – спросил я.

– Не знаю. По плану никакой схватки не предвиделось. Взять их решили с барахлом. Матрос и Керзон в масках вошли первыми, их шаги заглушала музыка. Зная, что женщина в доме одна, они решили ее просто припугнуть, заткнуть кляпом рот и собрать ценности. Но Броницкая в страхе крикнула «Иосиф!» – это имя ее мужа. Матрос решил, что она узнала Керзона. Этого он страшился больше всего.

– Кончай с ней – она тебя выдаст,– приказал он Керзону.

Сам Матрос прежде всего закрыл окно, штору опустить ему не удалось.

Керзон растерялся. В кармане у него был нож, но он им не воспользовался,– видимо, размышлял, каким образом отделаться от Броницкой. Когда он бросился к женщине, погас свет, мы прыгнули с антресолей в коридор. Борис Ильич выстрелил из нагана, дав знать группе па чердаке о начале операции.

Борис Ильич ворвался в гостиную и скомандовал «руки вверх». Матрос еще пытался сопротивляться, а Керзон сразу сник – понял, что их карта бита. Княжну накрыли мешком, она и пикнуть не успела. Остальных взяли легко.

– Вова,– вдруг прервал свой рассказ Саня,– не твоя ли мать стоит возле киоска?

– Мама, ты что здесь делаешь?

– Жду, пока ты пойдешь домой, сынок.

– Можете не волноваться,– успокоил ее Саня,– все в порядке.

– Тогда пойдемте, хлопчики, домой,– взмолилась она.

В деревьях зашелестел дождь. Меня почему-то лихорадит, но идти домой не могу. Не терпится увидеть Бориса Ильича.

Мы с Саней проводили мать домой, а сами пошли к цирку. Ключ от комнаты Гуттаперчевого Человека всегда лежал в папиросной коробке под лестницей. Явился он только в полночь, необычно возбужденный.

– Так вот, хлопцы,– сказал он, едва переступив порог. – На счету вашего атамана три «мокрых» дела. Помните убийство сторожа товарной базы? Седой Матрос его задушил. Сегодня было бы и четвертое убийство, если бы Вовка Радецкий не помешал.

Он растрепал мне волосы, протянул портсигар.

– Можешь считать, что ты уже спас две невинные жизни. Это куда больше, чем посадить одно дерево.

КУЛИДЖ И РОКФЕЛЛЕР АТАКУЮТ СТЕПАНА

Степан в Ленинград с нами не едет. Он остается на «аванпостах коллективизации». Вместо него играет Рыжик из «Грома». Саня едва отбился от поездки на гастроли с цирковой бригадой – Дзюба и Подвойский отстояли его. Помог и Студенов. Теперь и он имеет право распоряжаться Санькой. Как же – ведь Саню приняли в комсомол. Выходит, я самый отсталый. Но мы еще поглядим... Завтра мое заявление обсуждается на цеховой ячейке. Думаю, к приезду Степана мы с Саней получим кимовские значки. На заводе все знают, что я выступаю центром форвардов, и каждый стремится дать практический совет. Директор и тот подолгу стоит во дворе и наблюдает, как я режу листовое железо. Ему явно хочется со мной заговорить, но я напускаю на себя деловой вид.

– Радецкий, – говорит он наконец.– На время командировки в Ленинград твоя заработная плата сохраняется.

– Спасибо,– отвечаю я, хоть давно знаю об этом.

– Не мне спасибо, а советской власти,– замечает он, поглядывая на часы.– Кстати, тебе пора шабашить. Подростки кончают работу в два часа дня.

Быстро умываюсь под краном и иду на стадион, на ходу жуя французскую булку с чайной колбасой. Тренируемся почти ежедневно. Обычна на скамейках вокруг футбольного поля, как живой укор мне, и Саньке, сидит вся черноярская «Молния» – Федор, Слава, Олег, Юра, близнецы. Почти всегда я подхожу к ребятам перекинуться несколькими словами. Внешне они не проявляют неприязни. Марченко уходит беком в классную команду.

Сегодня никого из «Молнии» на стадионе не видно. Значит, у «Молнии» игра.

Дзюба сидит сонный и безучастный – его, по-видимому, занимают другие мысли. Тренировку ведет Подвойский. Рыжий форвард уверяет, что Дзюба вею ночь гонялся за шайкой бандюг и под утро взял знаменитого грабителя по прозвищу Дуб. При этом Дзюба якобы пострадал и теперь весь перебинтован,– не то ему ребра поломали, не то слегка резанули. Вполне возможно.

На тренировку собрались все, даже запасные. Подвойский разбил восемнадцать человек на две девятки. В нашей девятке все форварды, а у противника – все защитные линии.

Подвойский настроен не ахти как весело. Он недоволен мной и Саней. Единственный, кого он похваливает, Рыжик. Непонятно, почему он к нему благоволит. Но вот дремлющий Дзюба сигналом сирены прерывает игру и зовет форвардов к себе. Замечания его направлены в мой адрес:

– Радецкий, ты, очевидно, забыл, с кем играешь. Центр форвардов – душа нападения, организатор всех прорывов, а ты... Представь себе оркестр без дирижера.– Дзюба вдруг болезненно сморщился и схватился за бок. Но в следующее мгновение весь словно подобрался и продолжал: – Сам ты вроде и сносно играешь, точно бьешь но воротам из любого положения, но в общем ведешь себя, словно рядовой форвард, а квинтета нет.

Квинтет? Мудреное слово...

– Края ходят без дела,– вмешивается Подвойский,– а ты мечешься по полю. Так не годится.

– Даже дружка своего забыл,– Дзюба указывает на Саню,– а нам казалось – вы отлично сыгрались.

– Может, лучше мне правой связкой сыграть? – спросил я, сам не зная почему.

– Может, лучше тебе стать тренером?

Я покраснел. Дзюба продолжал уже мягче:

– Настоящий центр – прежде всего дирижер форвардов. Ты ведущий в квинтете, все инструменты должны звучать без фальши, а ты хочешь звучать один, о других не думаешь. Ленинградцы тебя за такую игру премируют.

Рыжику, видимо, доставляет удовольствие слушать, как меня отчитывают. Он бьет носком по едва пробивающейся траве и ехидно ухмыляется. Недаром говорят, будто рыжие – язвы.

Наконец Дзюба дает сигнал сиреной. Подавив обиду и неприязнь к Рыжику, пытаюсь сыграться с ним, но он бесит меня своей нахальной напористостью, чрезмерной старательностью. Саня заметил или почувствовал вражду между нами и предложил Рыжику поменяться местами. Дело сразу пошло на лад. Пасуя в одно касание, мы легко пробиваемся к воротам соперника и поочередно бьем из любого положения, но только трое, только одним левым флангом. Саня тоже это замечает.

– Распасовывай и направо.

Изрядно утомленные тренировкой, мы с Саней все же не пошли домой обедать. Возле кинотеатра Шанцера нас ждут Зина и Ася. Зина листает «Железный поток» Серафимовича. Демонстрируется новый фильм с участием Мэри Пикфорд. С трудом достаем билеты на последний сеанс. До начала – уйма времени. Ася ведет нас в Мариинский парк, долго бродим по аллеям, затем оказываемся на Петровском мосту. Тесно прижавшись друг к другу, смотрим на залитый половодьем Труханов остров. Зина напевает любимую песенку Степана «Кирпичики». Даже Саня уже заметил ее повышенный интерес к Степану. Она подробно расспрашивает, что он пишет, каким числом датировано письмо, скоро ли он вернется.

Саня идет рядом с Зиной и молчит. Молчу и я. Заставить же Асю умолкнуть почти невозможно,– настоящий скорострельный пулемет. Когда подходим к скамье, я незаметно вторгаюсь между Зиной и Саней, и ему ничего но остается, как попасть под Асин огонь.

Весенний ветерок приносит с реки прохладу. Смолкла даже Ася. Из Купеческого сада слышна музыка.

– Полонез Огинского,– объясняет Зина, словно угадывая наш интерес к мелодии.– Степан влюблен в полонез Огинского, он готов его слушать бесконечно.– Видимо, ей трудно не говорить о нем. – Степа и пишет о том, что мечтает снова услышать настоящую музыку.

– А ты получаешь письма из Ивановки? – едва сдерживая волнение, спросил я.

Проблеск торжества пробежал по ее лицу.

– Не письма, а письмо. Приезжал к ним в село сам секретарь ЦК и остался доволен молодежью. Даже обнял Степана и сказал: «Нам такие бойцы нужны, таким сыном вправе гордиться отец».

– Неужели Степан так расхвастался? – с недовернем спросил Саня.

– Нет,– спохватилась она,– мне рассказывал Студенов...

Отношение Зины ко мне сильно изменилось в последнее время. Неужели ей стала известна история с Дианой? Прежде, когда я брал ее за руку, она не протестовала, а теперь резко вырывается, точно дотронулась до раскаленного железа. Зина старается не оставаться со мной наедине, всюду появляется с Асей, а мне нестерпимо хочется сказать ей нечто очень важное. Но говорю я о том, что Днепр в этом году сильно разлился и Труханов остров почти весь покрыт густо-синей водой. Саня сосредоточенно слушает Асю:

– В сердце каждого человека скрыт целый мир красоты, нужно только суметь вызвать к жизни все эти богатства...

Иногда мне нравятся рассуждения Аси. Речь ее льется уверенно и складно, часто можно услышать всякие интересные истории и мысли. Саня даже утверждает, будто в этом смысле она выше Зины. Хм... Смешно! Согласиться с ним невозможно. В Зине сочетается все: красота и женственность, ум и чуткость, недоступность и простота.

Пока мы с Зиной молчим и каждый думает о своем, Ася наступает на Саню. Он не соглашается с ее утверждением, будто в каждом человеке скрыт целый мир красоты:

– Будь это так,– тогда каждый оставил бы по себе глубокий след, создал бы нечто замечательное.

– Чтобы что-то создать, надо чем-то быть. Кстати, кто это сказал?

Кажется, Ася озадачила его своим вопросом.

– Во-первых, ты сама себе противоречишь, а во-вторых, я не обязан все знать,– довольно зло бросил он.– Спроси у Вовы – вдруг он знает.

– У Вовы? – повторила Ася и так весело засмеялась, словно я – первобытный человек и разбираюсь только в футболе. Присмирев наконец, девчонка склонилась к Сане и прошептала ему на ухо, но так, что я уловил каждое слово:

– Это так же смешно, как, скажем, заставить козла объяснить закон Паскаля или решить уравнение с двумя неизвестными.

– О чем они шепчутся? – спросила Зина.

– Не люблю подслушивать. Лучше оставим их наедине.

Зина встала.

– Мы вас оставляем ненадолго, спешите посплетничать...

Тусклый свет луны едва озаряет заречную даль. Сейчас, пожалуй, самый подходящий момент сказать Зине обо всем, пусть она знает... Десятки раз я представлял себе это признание и давно придумал слова, которые выразили бы все мои чувства, но едва пытался произнести их, как терял дар речи.

– Вы когда уезжаете в Ленинград? – нарушив тягостное молчание, спросила Зина.

Я с облегчением вздохнул.

– В воскресенье.

– Жаль, не сможем проводить вас. В субботу мы с Асей уезжаем в Ивановку.

– В Ивановку? – удивился я.

Скажи она, что едет в Софию, в гости к болгарскому царю Борису, пли в Варшаву на похороны Пилсудского, я удивился бы не больше.

– Райкомол посылает в Ивановку бригаду «Синей блузы» на воскресный день. С нами едет и киномеханик с передвижкой, он покажет «Красных дьяволят».

Я окончательно сражен, и Зина, должно быть, просто из сострадания, говорит:

– В понедельник мы вернемся в Киев. Может, черкнешь пару слов Головне?

Разумеется, она неспроста назвала Степана по фамилии, притворяясь, будто между ними ничего нет. Я был так подавлен, что ничего не ответил.

В кино я сел рядом с Асей и, невпопад отвечая на ее вопросы, едва дождался конца сеанса.

А Зина оставалась веселой, будто между нами не пробежала черная кошка.

– Правда, хороший фильм? – спросила она как ни в чем не бывало.

– Угу... Ничего...– промямлил я. В сущности, фильма я не видел, даже не уловил его содержания. Но не мог же я сознаться в этом.

Когда мы вышли на опустевший ночной Крещатик, Зина вдруг участливо взглянула на меня, взяла за руку:

– Вова, почему рядом со мной ты всегда становишься мрачным и злым?

Можно ответить не таясь. Саня и Ася шагают где-то впереди. Но во мне говорит самолюбие.

– Я такой по натуре.

Зина смеется.

– Кто тебе поверит! С другими девчонками ты весел, а со мной...

– Тебе просто скучно со мной.

– Надулся, как индюк, и еще хочет меня развеселить!

– Ну что ж, поезжай к Степану – он тебя развеселит.

С ее лица мгновенно исчезла улыбка, она передернула

плечами и гордо вскинула голову:

– До чего ты груб! Не задумываясь, можешь обидеть кого угодно. Допустим, меня ты не уважаешь, но ведь Степан – твой лучший друг. А ему сейчас не до веселья. Стыдно, Вова! Прости меня, но чем больше я узнаю тебя, тем хуже думаю о тебе.

Я резко установился и зло взглянул на Зину, но ее это не смутило.

– Я знаю, сейчас ты уйдешь не попрощавшись или нагрубишь, все это так на тебя похоже. А правду говоря, мне хочется, чтобы ты остался еще на пять минут,

Она раскрыла «Железный поток», достала конверт и протянула мне.

Я узнал корявый Степкин почерк.

Чужие письма не принято читать.

– Ах так? Хорошо, я сама тебе прочту.

Она дала мне книгу, бережно развернула письмо и стала тихо читать:

– «Зина! Комсомольский привет из Ивановки всем нашим. Пишу тебе, фактическому другу, и знаю – не оставишь мое письмо без ответа, как Вовка и Санька. Помнишь, Игорь Студенов говорил, будто я есть посланец комсомола и рабочего класса на деревне, а фактически я есть слепой котенок или футбольный мяч, летящий то в одну, то в другую сторону. И шпыняют меня все, кому не лень, и очень часто элементы из враждебного пролетариату класса, фактическая гидра и кулаки.