Текст книги "Форварды покидают поле"

Автор книги: Наум Халемский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Неужели взяли?

Мы с Саней впервые слышим об аресте Матроса.

– Точно, – заверяет Степан.– Этой ночью его повязали. А хоть бы он и на воле ходил – нет мне до него дела. Я за себя постою.– Степан указал рукой на шумный многоголосый зал.– Мне такая жизнь по душе.

На сцене два красноармейца разухабисто выкаблучивали «яблочко». Мне хотелось продолжить разговор, я собирался после концерта многое сказать Степану и Сане, но, едва опустился занавес, подошла Зина с незнакомой девчонкой, курносой и веснушчатой.

– Познакомьтесь, ребята, с Асей, моей подругой, она выступает в «Синей блузе».

Сколько понадобится времени, чтобы подсчитать ее веснушки? Может, она не успела снять грим, и веснушки эти не настоящие? Впрочем, если даже они ее собственные, то ничего. Девчонка не умолкая щебечет о всяких любопытных вещах. Теперь я замечаю ее грациозность, она напоминает статуэтку цирковой гимнастки, украшающую старый комод в Санькиной комнате.

Стоит тихий и теплый вечер. Таинственно мерцают огни среди зеленого моря каштанов и кленов. И хотя Зина предлагает разойтись по домам, в душе она наверняка хочет другого.

– Зина, милая,– бросилась к ней Ася,– пойдем на Владимирскую горку. Там такая красота!

– Нет, уже поздно, мама станет волноваться.

– Пойдем, Зина, ненадолго,– необычно тихо просит Степка. И странно: она тут же согласилась и пошла с ним рядом, забыв о маме и обо всем на свете.

Какое непостоянство!

«Буду разговаривать только с Асей»,—решаю я, но Ася, узнав, что Саня – циркач, засыпает его вопросами. Ее даже не смущают односложные ответы Саньки. Я себя чувствую лишним. Ася, по-видимому, заметила мое подавленное настроение и, приветливо улыбаясь, сказала:

– Если бы мир не был разбит на угнетенных и угнетателей, его разделили бы на веселых и мрачных людей. Вова тогда стал бы вождем племени мрачных.

Все рассмеялись. Мне не остается ничего другого, как улыбнуться.

– А знаете, ребята, наша Ася родилась в тюрьме,– говорит Зина.

Все остановились.

– В «гостинице»? – удивился я.

– Ни в какой не в «гостинице»,– возразила Зина.– В политической тюрьме. Ты, Вова, всегда все берешь под сомнение. Вот на вечере старых большевиков будет выступать Асина мама, приходи – убедишься.

Саня с интересом взглянул на свою спутницу, а Степан изрек:

– Факт. Теперь ясно, почему у тебя так много веснушек.

– Почему? – искренне удивилась Ася.

– Многие дети рождаются с веснушками, но их потом смывает солнце, а в камеру солнце не проникает.

Зина расхохоталась, пытаясь обратить в шутку эту нелепость, но ей это не удалось. Ася отнеслась к его замечанию иначе.

– Когда ты пел об орленке, я была о тебе лучшего мнения.

Степка смутился, а я окончательно добил его:

– Ему надо петь круглые сутки, тогда он не будет болтать глупостей. Мы с Саней никогда на него не обижаемся.

Асины веснушки заиграли, забегали, засуетились.

– Вова всегда рад съязвить,– заступилась Зина.

Один Саня не принимал участия в разговоре и думал, как видно, о другом.

– Ася, а сколько вам было лет, когда вы вышли из тюрьмы?

– Сколько лет? – усмехнулась она.– Едва исполнилось три года. Но после тюрьмы маму еще отправили этапом в Бийск, и меня с ней.

«Где этот Бийск? По географии всегда шел отлично, а Бийска не знаю».

– Это поселение на Алтае.

Вот и Владимирская горка. С высоты Днепр кажется застывшим, отражая высокое звездное небо в густой чернильной воде. Чугунная громада Владимира Красное Солнышко высилась над нами.

Старый князь стоит, держа в руке крест. Великолепный мир расстилается перед нами, и от этого становилось чуть-чуть грустно, нелепые мечты теснились в голове. Мы сидим на скамейке, тесно прижавшись друг к другу, я чувствую тепло Зининого тела и боюсь шелохнуться, чтобы она не отодвинулась.

– Ася,– нарушил молчание Саня.– Расскажите о жизни в тюрьме.

– Так ведь я была крошкой, ничего не помню.

– Ну, о родных, об отце.

– Я папу никогда не видала. Когда я родилась, папа был сослан в Туруханский край. Мама уже в Бийске узнала о его смерти. Умер он от скоротечной чахотки. Сохранилась только одна его фотография, еще гимназическая. Мама говорит, что я очень похожа на него, даже веснушки унаследовала.

– Наследство не очень завидное,– брякнул я и тут же пожалел об этом. Зина возмущенно поглядела на меня, Ася потупилась и умолкла. Санька пробормотал:

– Остряк-самоучка.

Степка миролюбиво сказал:

– Не обижайтесь, девочки, на Вовку, он же придурок.

Все молча глядели в небо. Вот одна из звезд не удержалась в синей высоте и покатилась вниз.

– Где-то умер человек,– печально сказала Ася.

– А может, родился? – опросила Зина,

– Нет, умер.

– И не стыдно вам верить всякой чепухе,– удивился Саня.

– Почему чепуха? Бабушка у меня – передовая женщина. Она тоже говорит: «Когда гаснет звезда – на нашей планете умирает человек». Ужасно.

– Ничего ужасного. Естественно.

Ася с сожалением взглянула на меня:

– Естественно? Значит, естественно, что, едва родившись, человек сразу начинает умирать? Ведь мы с вами уже чуть-чуть мертвые.

Зина встала.

– Ну, из-за разговоров о смерти не стоит приходить домой в полночь.

У Зины просто преклонение перед «предками». Уж, право, лучше слушать историю Асиных родителей, чем торчать дома. Между прочим, сама Ася – тоже любопытный экземпляр. Симпатичная девчонка – конечно, если не сравнивать ее с Зиной. Зина, можете мне поверить, вне конкурса. Все в ней особенное. Мне она кажется самой яркой звездой – из тех, что никогда не гаснут.

БЕНЕФИС ЖАННЫ ЛИБРЕДО

Пожалуй, никто из уличной братвы не умеет так ловко и молниеносно пробираться «зайцем» на галерку цирка, как мы со Степкой. Чемпионаты по французской борьбе с участием знаменитой Черной Маски, аттракционы «смертельного сальто» под куполом цирка – все это мы видели неоднократно. Среди ярких красок циркового великолепия жизнь всегда выглядит сказочной. Едва зазвенит медь оркестра, я преображаюсь, из головы улетучиваются всякие мрачные мысли. Возбужденный предстоящим зрелищем, я весь полон фантастических грез. То взлетаю на трапеции, то кручу двойное сальто в воздухе и, под восторженный рев толпы, успеваю в последнее мгновение ухватиться за ноги моей партнерши, повисшей вниз головой под самым куполом.

Едва на манеж выходят знаменитые наездницы, сестры Джигуди, на своих грациозных лошадях, мое воображение рисует новые сногсшибательные номера, от которых просто дух захватывает. Все, кто появляется на манеже – акробаты, борцы, жонглеры, клоуны, эксцентрики , гимнасты, дрессировщики, наездники и даже униформы,– кажутся нам со Степкой таинственными «сверхчеловеками», необыкновенными талантами, а их номера – вершиной человеческих возможностей. Закулисная жизнь цирка в нашем представлении – сплошное волшебство! Блестящий атлас костюмов, запах пудры, даже запах конюшен вызывает волнение.

Сегодня перед нами открывается вход в этот мир, и мы отныне уже не «зайцы», а артисты. Степка вырядился, как | на праздник: он в новом картузе и вышитой косоворотке с шелковым вязаным пояском. Я тоже принарядился, мать даже разрешила надеть лионезовую сорочку старшего брата. Ведь случай совершенно необычный: мы со Степкой участвуем в сегодняшнем цирковом представлении. Да, да!

У Саниной мамы бенефис. Нам троим предстоит выступить в роли ее сыновей. На наших головах будут установлены горящие свечи. Выстрелом из ружья она потушит их. Я уверен: все пройдет наилучшим образом, ведь я не раз видел, как Жанна Либредо без промаха попадала в любую мишень. Выстрелом потушить свечу для нее легче, чем мне пробить одиннадцатиметровку. И все же страх незаметно подкрадывается ко мне. Ведь один раз в год стреляет даже незаряженное ружье, вот и Жанна Либредо может один раз в жизни промахнуться на два сантиметра. Такую ошибку никогда не исправишь, дырку в голове ничем не заклеишь. И вообще, я не люблю, когда меня расстреливают.

На Степкином лице ясно написано, о чем он думает. Минуты восторга миновали, червь сомнения начинает точить и его душу. Впрочем, корабли сожжены. Попробуй он сейчас отказаться, его засмеет вся Черноярская.

Мы уже довольно долго сидим в темном коридоре у Саньки. Деваться больше некуда: на улице дождь, а в их комнатушке одновременно больше четырех человек поместиться не может.

Санькину мать, добродушную и милую женщину, в этой обстановке совсем не похожую на отважную Жанну Либредо, тоже тяготит наше ожидание в коридоре. Вместе с Санькой она приносит нам молока, сахару и ватрушек.

– Подкрепитесь, мальчики,– ласково говорит она,– через двадцать минут приедут извозчики, и мы отправимся.

От мадам Либредо пахнет домашним теплом и чесноком.

Степа провожает Санину маму восторженным взглядом и к еде не прикасается.

– Кто бы поверил, что знаменитая Жанна Либредо ходит дома босиком, в рваном передничке и ест чеснок! – удивляется он.

Наконец в дверях появляется отец Саньки – Пауль Самсонович. В могучих руках борец несет два увесистых чемодана и боком протискивается в узкую дверь. Степан бросается навстречу Черной Маске, предлагая помощь. Тот добродушно улыбается:

– Что ты, малыш!

Я все же выхватываю у него чемодан и, взвалив его на плечи, стараюсь идти быстро и легко.

Пауль Самсонович не может скрыть удивления.

– Ну и здоровяк! Погляди, Анна, на этого крепыша.

– Папа,– вмешивается Саня,– это же Вовка Тарзан! Он жонглирует двойником...

– Саня, не преувеличивай!

Санька не сдается.

– Попробуй его бицепсы.

Пауль Самсонович и мы с Санькой устраиваемся в одной пролетке, Степка с Жанной Либредо – в другой. Под мрачным небом с рваными грязноватыми облаками влажной листвой шелестят тополя. Улица пустынна, но из-под навеса, где хранятся мельничные жернова, выглядывают морды ребят. Вон зубоскалит Славка Корж, машет рукой Юрка Маркелов, а Керзон, противно гримасничая, показывает язык. Завидущие души! Еще бы: я сижу рядом со знаменитой Черной Маской, одержавшей блистательную победу над Махмедом Первым, Геркулесом и Пьером Гарби – чемпионом западного полушария.

Мы выезжаем на Крещатик. Пауль Самсонович внимательно оглядывает меня и спрашивает:

– Ты каким видом спорта занимаешься?

Санька отвечает вместо меня:

– Футбол, гири, бокс, крутит «солнце» на турнике, а прыгает...

– Саня, я ведь тебя не спрашиваю. Надеюсь, Вова и сам умеет говорить,– останавливает его отец. Мягкий тон его более подходит преподавателю русской словесности, нежели знаменитому борцу.

Всём понемногу занимаюсь, – робко отвечаю я.

– Гири, бокс, футбол – нерациональное сочетание. Да

и чрезмерная нагрузка для твоего возраста. – Он кладет руку мне на плечо. – С такой грудной клеткой и таким затылком тебе место на ковре. Но пока еще рановато. Что ты скажешь о цирке?

– Цирк – это да!

Он смеется раскатисто и басовито.

– Цирк – это да? Нет, дорогой мой, цирк – это алтарь, требующий жертв.

Мне не совсем ясно, при чем здесь алтарь.

– Если ты однажды вышел на манеж – забудь обо всем на свете, всего себя до конца посвяти высокому искусству. Послушайте, юноши, я предлагаю,– и вдруг его голос становится похожим на голос конферансье, объявляющего цирковую программу,– я предлагаю вашему вниманию идею: «Три Тарзана – трио братьев из джунглей, впервые на арене цирка».

Я смотрю на Пауля Самсоновича с откровенным восхищением. Но Санька настроен скептически. Вот свинья!

Извозчик остановился у цирка. Я иду рядом со Степкой, он пытается взять у меня тяжелый чемодан, но пусть выкусит – сам справлюсь. Прохожие бросают на меня завистливые взгляды. Степка шагает рядом, выпятив грудь и высоко подняв голову.

– Черная Маска приглашает нас на алтарь,– шепотом сообщаю ему.

– Он верующий? – разочарованно спрашивает Степка. Я оглядываюсь, не слышит ли нас Пауль Самсонович.

– Вот дурак несчастный! Артисты называют алтарем цирк. Неужели ты даже этого не знаешь?

– Додумались, чудаки! – смеется Степан.– Алтарь...

Мне все равно, как назовут цирк – алтарем или Колизеем. Важно одно: я буду знаменит, и толпы людей будут стоять у входа, чтобы взглянуть на самого прославленного среди трех братьев из джунглей.

– Куда вы пропали? – бежит нам навстречу Санька. – Пошли! – Он ведет нас мимо конюшни, где я успеваю заметить красивых белых лошадей.

В уборной у Анны Ивановны собрались артисты. В парчовых накидках, сафьяновых сапогах, в блестящих диадемах и дорогих ожерельях, они поочередно целуют Анну Ивановну, дарят ей цветы. Из их приветствий узнаю, что Санькина мама уже двадцать лет на арене цирка. Пятнадцатилетней девочкой пришла она на манеж, и с тех пор всю себя отдает на алтарь искусства.

Анна Ивановна растрогана. Она вытирает набежавшие слезы и, пересиливая волнение, говорит:

– Спасибо, милые вы мои.– И целует всех, даже меня, даже Степана. Черная Маска обнимает ее, затем наступает и Санькин черед поздравить мать. Его все здесь знают, знаменитый дрессировщик называет просто по имени, божественно красивая, в королевской короне эквилибристка треплет по ежику, Гуттаперчевый Человек ходит с ним в обнимку. А он хоть бы что... Ему, верно, кажется все обыденным. Зато мы со Степкой теряем дар речи, когда Жанна Либредо представляет нас своим коллегам.

– А вот Вова и Степа – друзья Сани, я их усыновила на сегодняшний бенефис.

– Аннушка,– вдруг поднялся Пауль Самсонович,– ты ничего не сказала об их будущем. Это наши коллеги, скоро вы увидите на манеже троих Тарзанов, диких братьев из джунглей.

Кое-кто рассмеялся. Я, право, не знаю, как себя вести. Степан расплылся в глупой улыбке.

Прозвенел звонок, из коридора донесся хриплый голос:

– Ромбальдо приготовиться к выходу.

Уборная Жанны Либредо сразу опустела. Анна Ивановна повела нас в главному костюмеру. Мрачный, сухонький старичок, похожий на высушенное растение из гербария, встретил новичков довольно холодно.

– Анастас Онуфриевич,– сказала Анна Ивановна,– наряди, пожалуйста, мальчиков пажами.

Вовка Радецкий – паж... Очуметь можно! Степан Головня – паж, разве это лучше? С ума можно сойти!

Несколько минут костюмер оставался неподвижным. Не человек, а мумия из Лавры. Наконец мумия зашевелилась. Анастас Онуфриевич скрылся за ширмой, долго там кряхтел, бурчал, пока появился снова и бросил нам одежду пажей. От нее пахло мышами, нафталином и вечностью. Я мучительно сопел, пока, наконец, удалось напялить непривычное одеяние. Степа после переоблачения не стал выше в моих глазах: его выдавала скуластая рожа...

– Принц с Бессарабского базара! Без точила ты не вызываешь симпатий...

– И ты хорош, факт! Дрессированная свинья в мундире!

За кулисами – ад кромешный. Все куда-то спешат, суетятся, дядя во фраке и котелке заставляет обезьянку прыгать через обруч, униформы тащат огромную клеть, девушка в кимоно возится с собачками, Гуттаперчевый Человек Сидит мрачный под объявлением «Курить только здесь» и сосет трубку.

Знает ли он, сколько удивительных историй из его жизни будоражит наше воображение? Бледное худощавое лицо Бориса Ильича привлекает внимание. Он глядит в одну точку и сосредоточенно думает о чем-то. Подхожу ближе. Ужасно хочется прикоснуться к нему и проверить, есть ли у него кости. Когда я слежу за его выступлениями на манеже, он кажется человеком без костей. До чего гибко его тело, до чего сильны руки, на которых он вращается!

– Чего уставился? – злится Санька.– Пошли гримироваться!

– Правда, у него вся сила в руках? – спрашиваю я.

– Да нет,– отмахнулся Санька,– рука-то у него одна.

– Что-о? – не поверил Степан.

Мне тоже не верится. Впрочем, действительно, вместо правой руки у него, кажется, протез в черной перчатке. Я вспоминаю Гуттаперчевого Человека на манеже. Сногсшибательные номера! Стойка на одной руке, круговые вращения – все это требует большой силы.

– Вы сорвете мамин бенефис! – кричит Санька.

Нас гримируют. Сижу, как в тумане, не обращаю внимания на свое отражение в зеркале, даже на то, что губы мне подкрасили помадой. Степка тут же слизывает помаду. Пока меня размалевывают, Санька рассказывает о жизни Бориса Ильича. Сын циркача, он и сам с пятилетнего возраста работает на манеже. Во время гражданской войны ушел добровольцем в Первую Конную. Руку он потерял в атаке под Бродами. После госпиталя разыскал бродячую труппу и стал ковровым, но роль клоуна явно не соответствовала его характеру, он не вызывал смеха у публики. Тогда Борис Ильич стал снова репетировать свой прежний номер. Многим это казалось пустой затеей, ведь он вращал свое тело на руках, на руках делал стойки, предности, перевороты. Но Борис Ильич в течение года ежедневно по нескольку часов изводил себя, пока не научился работать на одной руке точно так же, как прежде работал на двух.

Все происходившее вокруг меня теперь проплывало, как села, дома и дороги в окнах поезда. Перед глазами неизменно стояло бледное страдальческое лицо Бориса Ильича. Я вдруг, может быть, впервые за всю свою жизнь, понял: нет предела человеческим возможностям; тот, кто обладает непреклонной волей, может творить чудеса, если он вдохновлен определенной целью.

До выхода Жанны Либредо остается минут двадцать. Перед ней выступал Борис Ильич. Хотелось взглянуть на пего еще раз, именно теперь. Но Жанна Либредо не разрешает никуда отлучаться. В любую минуту могут вызвать на манеж. Мы, три ее сына, должны первыми представиться публике. Я буду подавать ей заряженные ружья. На генеральной репетиции отработаны все детали, но сейчас меня охватывает леденящий страх. Степан тоже напоминает приговоренного к смерти. Лишь Санька остается спокойным. Перед самым занавесом мы взялись за руки, и сразу же стало легче от ощущения жесткой Санькиной ладони. Впрочем, я бежал как заводной, хоть и дрожали колени. Хорошо еще, что нага выход устроили в темноте. Но вдруг вспыхнул сияющий дождь фейерверков, и буря аплодисментов, словно порыв ветра, чуть не сбила меня с ног.

– Знаменитая Жанна Либредо со своими отважными близнецами! – звучит громовой бас шталмейстера.

Мелодия марша тонет в новом порыве бури.

Я поймал Степкин взгляд. В нем изумление и растерянность. Костюм пажа ему так же к лицу, как биндюжнику фрак.

Из первых рядов партера слышу шепот:

– До чего они похожи друг на друга, как три капли воды!

Новый взрыв аплодисментов встретил Жанну Либредо.

Во всей ее осанке – изящество и уверенность, отвага и женственность. В костюме амазонки и широкополой шляпе она совсем не напоминает Санькину маму. Счастливый Санька! Моя мать всегда суетится, стирает, варит, моет, шьет, нянчит, плачет, ей некогда интересоваться моей персоной, а Жанна Либредо, в шутку усыновив меня, принесла мне настоящую славу.

Оркестр играет «На сопках Маньчжурии».

Жанна Либредо поражает мишень за мишенью так легко и уверенно, что меня перестает мучить мысль, будто именно сегодня произойдет роковая ошибка.

Сколько раз впоследствии я пытался восстановить в памяти картину нашего выступления в цирке, но это не удавалось, словно я был тогда загипнотизирован. Запомнилась мертвая тишина в момент, когда на наших головах были закреплены и зажжены свечи. Умолк оркестр, сотни людей, затаив дыхание, следили за каждым движением артистов.

Нет, я не рожден для манежа и тем более для расстрела на глазах у публики. Мне казалось, что вон тот жирный боров, сонно глядящий из второго ряда, сразу ожил бы, расколи мне голову мадам Либредо. На его лице написано: «Что мне ваши детские забавы! Свечу каждый потушит, а вот в глаз попасть – это да...»

Застываю, как изваяние. Мгновение, пока я в страхе ждал выстрела, показалось вечностью. Я уже видел себя лежащим на песке с простреленной головой. Ах, как хотелось оказаться сейчас на Крещатике или у себя на улице, а еще лучше – дома. Я вспомнил мать, братьев, сестер, представил себе их горе после моей безвременной гибели, и мне стало ужасно жаль себя. Но не успел я отдаться этому чувству, как прозвучало три хлопка, и по ликованию зрителей я понял—меня уже расстреляли. Жанну Либредо вызывали на бис, публике чертовски хотелось еще раз увидеть «казнь». Спасибо Санькиной маме. Вместо повторения номера она прострелила свою шляпу, подбросив ее вверх. За кулисами нас обнял Пауль Самсонович, а затем и Гуттаперчевый Человек.

– Молодцы, хлопчики, право молодцы! – похвалил Борис Ильич.

– Тебе бы за них взяться,– сказал ему Пауль Самсонович. – Из них вышло бы изумительное трио акробатов. Некому заняться ими.

– А это идея,– разглядывая нас, согласился он и обнял Саньку за плечи. – Приведи своих дружков ко мне домой, мы кое-что обсудим.

Теперь, когда Борис Ильич снял с себя шитый позументами костюм и надел простые брюки, косоворотку и фуражку-керенку, он казался мне оскорбительно будничным. Но на пиджаке, который он небрежно набросил на плечи, я заметил орден Красного Знамени. Это единственное, что выделяло его среди артистов, толпившихся за кулисами.

Теперь все принцы, герцогини, амазонки, шейхи, джигиты, сверхкрасавицы и сверх-силачи предстали перед нами вполне земными и простыми женщинами и мужчинами. Даже досада разбирала.

Степка ушел ночевать к себе в подвал, потому что Андрей Васильевич приехал на несколько дней домой. У нас все уже спали, бодрствовала только мама, стирая рубашку своего «артиста». При моем появлении она вытерла передником руки, отрезала ломоть хлеба и налила чаю. Пока я ел, она сидела на табурете и молча глядела на меня. Глаза у нее туманились грустью, в них легко читалось: «Ешь на здоровье, сынок. Я знаю – тебе это на один зуб, но что поделаешь,– в доме столько ртов, и всем хочется есть. Начнешь работать и зарабатывать, тогда по два раза в день стану жарить тебе котлеты на подсолнечном масле».

– Ты на самом деле выступал в цирке? – спросила мама.

– Ясно! Разве можно выступать не на самом деле?

– А вдруг ты убирал конюшни?

– В одежде принца не убирают конюшни, да будет тебе известно.

– Почему же из тебя ни слова нс вытянешь? Можно подумать, будто твое имя не сходит с афиш: «Вова Радецкий – знаменитый артист».– Она снова принялась стирать.

– Что рассказывать, когда из головы не выходит Гуттаперчевый Человек!

– Какой гуттаперчевый? До сих пор я знала только плохих и хороших людей, оказывается, есть еще один сорт – гуттаперчевый?..

Не доев хлеба, я спросил:

– Выходит, мир делится на хороших и плохих людей, но почему страдают главным образом хорошие?

– Откуда тебе это известно?

Я не слепой. К чему Керзону две руки? Обманывать людей он мог бы и с одной... А у Гуттаперчевого Человека нет правой руки, хоть она ему нужна до зарезу.

– Я не все поняла. Стирать и одновременно отгадывать загадки, сыночек, мне не но возрасту.

– Какие загадки? Ответь, пожалуйста, на мой вопрос: почему страдают все порядочные люди, даже умирают прежде всего честные?..

– Вот фантазер! Ты в похоронной конторе ведешь учет?

– Доказать тебе?

Мать вытерла тыльной стороной ладони потный лоб.

– Не нужно доказывать... Твоя мама, слава богу, не последняя дура.– Она присела рядом и отрезала еще кусок хлеба.– На земле много несправедливости. Хорошие люди не могут оставаться равнодушными. Они ведут борьбу со всяким злом. Тогда люди с черной душой наносят им удары в спину. В товарища Ленина стреляла злодейка Каплан, будь проклято ее имя навеки. Плохие люди обычно каменные, их ничто не волнует, и когда они Делают подлости, совесть их не мучит. Поэтому они и живут дольше.

– Значит, если хочешь долго жить – будь подлецом? – спросил я.

– С тобой, Вова, невозможно разговаривать. На любой ответ у тебя в запасе сто вопросов. Умирают все, но порядочные люди оставляют по себе добрую память.

Мама явно запуталась в своих философствованиях. В таких случаях она всегда начинает сердиться.

– Ну, хватит болтать, спать пора. – Мама решительно встала и погасила свет.

Под полом скреблась мышь и мешала размышлять о Борисе Ильиче и о многом другом, беспокоившем мое воображение...

ГОСУДАРСТВЕННАЯ ТАЙНА

Мамины поговорки могут свести с ума: «Под лежачий камень вода не течет», «На ленивой земле и трава не растет», «Легче говорить, чем делать» и еще в таком роде. Тут лучше всего стиснуть зубы и молчать. Иногда мне начинает казаться, будто я – виновник безработицы. Для своих атак мама выбирает время именно перед сном, когда я, лежа в постели, рисую в своем воображении картины одну приятней другой. Хочется совершить что-то необыкновенное, фантастическое, такое, от чего Зина пришла бы в изумление,– подвиг, который затмит и Санькину образованность, и Степкин тенор. И вот именно в такие минуты, когда я вместе с Амундсеном погибаю во льдах Северного полюса, веду, подобно Котовскому, в атаки конные полки, удачно бросаю бомбу в карету императора Александра, выношу из охваченного огнем дома полумертвую тяжеловесную Зинину мать,– начинаются поучения. В меня стреляют поговорками, пословицами, открывают огонь из орудий крупного калибра, беспощадно разрушая все волшебные замки.

Но сегодня мама словно в рот воды набрала: из райкомола принесли записку от самого Студенова, он просит меня зайти к нему в девять часов утра. Мама радуется – теперь, мол, обязательно пошлют на работу. Не стану ее разочаровывать. Пусть тешится надеждой. Зачем я понадобился Студенову? Жаль, нет Степана. Он уже вышел на широкую политическую арену и дома бывает редко – днюет и ночует на заводе. Молодежь верфи пообещала к десятилетию Октября закончить ремонт большого парохода. Степан считает, что без него такую задачу ребятам не одолеть, У нас он ночует иногда, после репетиций «Синей блузы». Да, чуть не забыл. Степан Головня – солист. Нет, вы подумайте, как повезло! Это все дело Зининых рук. Она не только аккомпанирует, но и во всем ему помогает. Он и Лесе перестал отвечать на письма. Наверное, втюрился в Зину Шестакович. С таким мордоворотом пусть не корчит из себя Карузо. Во всяком другом деле можно уступить товарищу, иногда для него и жизни не жаль, но здесь – не надейся и не жди... Я ужасно ревнив, трудно даже себе представить, до чего ревнив. Не случайно я так дико боюсь щекотки. Кто виноват, что во мне гнездится, как любит выражаться Студенов, пережиток, оставшийся в наследство от буржуазного общества? Интересно, комсомольцы ревнуют или нет? Раз комсомолец способен отбить девчонку у беспартийного, значит, и приревновать он может. Между прочим, буржуазные замашки не к лицу комсомольцу.

С тех пор, как Степан нацепил кимовский значок, у него на дружбу не хватает времени. Сегодня прибыло письмо от Леси. Она пишет часто, а отвечает ли Степан – точно сказать не могу. Одно письмо он забыл на столе, я его прочитал. Ничего такого... Думал – о любви... Но в конце письма даже нет слов «целую, твоя Леся». Ну, да не в, моем характере вмешиваться. Это их личное дело.

У моня с Зиной – другие отношения, я ласкаю ее волосы, длинные пальцы, иногда она даже целует меня. Не на самом деле, конечно. Это я так, мечтаю... Благо, человек в конце концов засыпает, а то ведь до чертиков домечтаться можно. Утром солнце рассеивает грезы, утром человек никогда не мечтает. Попробуй помечтай, если тебя будит Санькин дикий свист.

– Эге-ге-ге! – кричу я с балкона. Из соседнего окна выглядывает испуганный отец композитора, или, как он себя напыщенно рекомендует, личный друг бабушки русской революции – Брешко-Брешковской.

Саня свистит пронзительно. Я съезжаю с четвертого этажа по перилам, подбадривая себя свистом. Вслед несутся проклятия соседей.

– Санька,– кричу я,– меня вызывают в райкомол, лично!..

– Меня тоже,– он протягивает записку, написанную рукой Студенова.

Раннее утро, но в райкомоле уже полным-полно.

Студенов сидит верхом на скамейке и в чем-то убеждает незнакомого паренька. За его столом две девушки вышивают на знамени три буквы – «КИМ». Завидя нас, Игорь улыбается.

– Садитесь, ребята, я мигом.

Но сесть не на что. Робко топчемся у двери, пока не появляются Зина и Ася. Они, очевидно, в курсе дела. Зина не дает нам долго размышлять:

– Степан сказал тебе о своем отъезде?

– Куда?

– Он уехал к отцу в село. У отца открылась старая рана. Его нужно перевезти в районную больницу.

– А Степан один справится?

– Почему нам не сказали? – забеспокоился Саня. – Мы бы дядю Андрея на руках перенесли. У Вовки здесь знакомый хирург, знаменитый Тоидзе...

– Врачи не разрешают. Далеко везти его нельзя, а там до больницы всего три километра.

Зина говорит о делах Степки так, будто он – самый близкий для нее человек. Санька, видно, подумал то же самое. Он проницательно посмотрел на Зину и едва заметно усмехнулся.

Возвратился Студенов. Он закрыл дверь на ключ л сразу обратился к нам:

– Ребята, могу я доверить вам государственную тайну?

– Конечно! – сказал Саня.

– Так вот. Комсомольцы района выделяют пятьдесят ребят, самых смелых и мужественных, для помощи чекистам в одной операции.

– Но мы ведь не комсомольцы.

– А вот на этой операции покажете, достойны ли вы стать комсомольцами. Несколько отпетых бандитов втянули в свою шайку большую группу беспризорников. Их «малина» находится в лесу, они грабят и терроризируют крестьян. Их надо накрыть одним махом. У главарей есть оружие: револьверы, обрезы, даже лимонки.

Студенов испытующе глядит на нас.

– Мы и сами умеем гранаты бросать,– выпалил Санька.

Прошлым летом хлопцы нашли возле зверинца с полсотни гранат и, сидя в окопе, поочередно кидали их на пустырь. Одна чуть не разорвалась у Саньки в руках, он едва успел отбросить ее на спрессованный бруствер окопа.

– А Радецкий почему молчит? – спросил вдруг Студенов. – На это дело мы посылаем только добровольцев. Кто чувствует слабость гайки – пусть скажет честно.

С какой-то покорностью судьбе я пробормотал:

– При чем здесь гайка? Мне даже нравится такой тарарам. Когда начнется операция, сегодня?

– Нот. Для меня важно убедиться, что вы готовы пойти на задание, требующее смелости. Теперь, ребята, занимайтесь своими делами, а когда понадобитесь, вас известят.

– «Занимайтесь своими делами», – передразнил я, – Интересно, какими делами?

Студенов виновато улыбнулся:

– К новому году пустят завод центрифуг. Ты пойдешь учеником слесаря.

– Так я и поверил...

Игорь протянул мне руку:

– Вот тебе слово комсомольца.

Вмещалась Зина:

– Он комсомольскому слову не верит.

– Нечего расписываться за других! – вскипел я.

– Как ты можешь верить людям, если у тебя у самого нет твердого слова?

– С чего ты взяла?

– А Дзюба рассказывал Игорю, что ты снова не являешься на тренировки.

– Так ты же сама говорила: «Футбол – игра тупиц».

Зина покраснела.

– Здесь дело в принципе. Боитесь вы или не боитесь играть в настоящей команде?

– Что значит – боимся? – обиделся Саня.

– Предположим и такое, – все больше распалялся я. – Но ведь нас здорово молотили, – может, даже Овода так не изукрасили.

– Какого Овода? – поинтересовалась Ася с веснушками.