Текст книги "Форварды покидают поле"

Автор книги: Наум Халемский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Он в последний раз затянулся папиросой, бросил ее на землю, тщательно затоптал ногой и первым пошел на поле. За ним, понурив головы, двинулись и мы.

Хавтайм начался в стремительном темпе. Но команда не могла уже вести согласованную игру. Необъяснимая неприступность ворот гарибальдийцев выводила из себя черноярцев, с лихорадочной поспешностью пытавшихся добиться успеха. Все атаки разбивались о стойкость гарибальдийских защитников. А прорывы их правого края – приземистого паренька – становились все более угрожающими и в конце концов закончились красивым голом.

Пока Керзон поднимался с земли (кстати, его прыжок в противоположный угол не мог ничего изменить), стояло гнетущее молчание, затем его сменили бурные аплодисменты, крики и свист зрителей. Я чуть не взвыл от огорчения, как и все наши. Ведь поражения на футбольном поле были для нас редкостью за последний год, и мы твердо верили в свою непобедимость. Вот почему так остро переживали сегодняшнее поражение все игроки «Молнии».

В самом мрачном настроении установил я мяч в центре поля и равнодушно отпасовал Олегу Весеннему, тот – Юре Маркелову. Юрке удалось пройти по краю чуть ли не к самой боковой отметке. В это время почти вся наша команда, кроме Керзона, оказалась у ворот противника, каждый в нетерпении ждал паса. Один Степка почему-то оказался позади всех, но именно ему попал мяч. Он умудрился, словно таран, пробиться сквозь стену своих и чужих игроков. Я видел, как под ним упал защитник гарибальдийцев, и в то же мгновение мяч оказался в воротах. Мы все бросились обнимать Степку, но ликование наше было преждевременным: судья гол не засчитал, более того – назначил штрафной удар от ворот «Гарибальдийца». Федя побагровел, бросился к тщедушному судье и, ухватив его за косоворотку, швырнул с такой силой, что тот, сбив с ног голкипера, сам кубарем покатился в ворота. Капитан гарибальдийцев подбежал к Марченко, но он встретил его ударом в челюсть и сбил с ног. В ярости Федя был страшен. На помощь ему кинулись другие игроки.

Бей! – крикнул он, и завязалась одна из тех страшных драк, которыми нередко завершались футбольные встречи. Мы стеной пошли на гарибальдийцев. Ребята просто озверели. Все это произошло молниеносно, зрители вначале растерялись, но вскоре стали напирать на нас со всех сторон, возмущенно крича:

– Хулиганы!

– На мыло боксеров!

Разыскать судью так и не удалось. Впрочем, гарибальдийцы и не собирались продолжать игру и оставили поле, выкрикивая в наш адрес всякие угрозы. Досталось им основательно. Из наших пострадал я один: в драке мне подбили глаз. А ведь вечером я собирался пойти на летнюю площадку клуба металлистов в тайной надежде встретить Зину! Теперь об этом не могло быть и речи.

Вконец расстроенный, я не заметил появления Игоря Студенова. Футбол, кажется, интересовал его не больше, чем меня синтаксис. Игорь жил на Черноярской, но ни с кем из наших не водился, держался особняком и на «шпану» смотрел с искренним сожалением, с веселой гордостью уверенного в себе человека. Непонятно, почему все, от мала и до велика, относились к братьям Студеновым с почтением.

Хлопнув меня по плечу, он сказал:

– Что, штрафной удар пришелся по глазу?

– Не приставай,– огрызнулся я,– болеешь за гарибальдийцев?

– Дураки эти гарибальдийцы! Нашли с кем связываться. Команда, называется. Вам на большой дороге финками орудовать.

Это было уже слишком. Я смерил Игоря негодующим взглядом. На нем были поношенные сандалии, широкие брюки, белая рубашка с небрежно завязанным на шее пионерским галстуком и кимовским значком на груди.

– Напялил на себя детский галстук! Тебе вон уже бриться впору. Кто ты– пионер или комсомолец?

– Я пионер и комсомолец одновременно,– отрезал Студенов.– А вот кто ты такой – одна милиция и уголовный розыск могут сказать! И в кого ты пошел? Знаю батю твоего, ведь он с моим вместе работает, братуха у тебя вроде самостоятельный хлопец, а ты, дурень, со шпаной связался...

Пусть Игорь старше, умней меня (он, говорят, даже отличился в прошлом году при уничтожении какой-то банды в Голосеевском лесу), но спесь я с него собью.

– Чего болтать языком – пошли считаться...– выпалил я.

Игорь беспечно рассмеялся и оскорбительно вытер мне пальцами нос.

– Я думал – ты умнее. Нечем тебе крыть, петух ты несчастный, вот и лезешь с кулаками. Тебе кажется – это самое убедительное доказательство. Человек,– продолжал он,– отличается от животного тем, что действует по велению разума. А ты... Сегодня Федор Марченко прикажет ходить на четвереньках – и ты пойдешь, прикажет лезть на солнце – ты рад стараться. А попробуй не ползать, попробуй стать человеком.

Студенов резко повернулся и ушел, не попрощавшись.

«Ладно,– думал я,– мы еще встретимся, непрошеный учитель!» Но хуже всего было то, что в глубине души я чувствовал его правоту, как ни горько в этом сознаваться самому себе.

В ОХОТНИЧЬЕМ ДОМИКЕ

Отец еще опит после ночной смены, мать ушла за покупками, а я чиню камеру футбольного мяча. На ней уже нет живого места, вся в заплатах, как мои штаны. Наждаком зачищаю резину и одним глазом слежу за сестренкой, ползающей на полу. Ее зовут Пашей, она еще даже не умеет произносить свое имя. Я у нее вроде няньки. Толя работает, Мишка ходит в школу, Вера учится в фабзавуче, а я, как говорит мама, «неустроенный» и должен хоть чем-нибудь помогать семье. Паша лепечет что-то непонятное. Наверное, у таких крошек, как у птиц и у животных, есть свой язык, не разгаданный еще человеком.

Оглушительно хлопает дверь, и в комнату врывается взлохмаченный и потный Санька.

– Не еду, не еду! – вопит он и кидается мне на шею. Успокоившись, он принимается читать письмо от мадам Либредо и Черной Маски. Мадам Либредо – Санькина мама, а Черная Маска – папа. Они гастролируют в Минске и должны были вызвать туда Саньку: он ведь тоже циркач, выступал со знаменитым воздушным гимнастом Морфи под куполом цирка. Но Никита, так по-настоящему звали Морфи, сломал ногу на репетиции, надолго вышел из строя, а потому родители просят Саньку засесть за учебу, чтобы осенью попытаться поступить в профшколу.

– Красота,– разделяю я радость друга.– Значит, все лето вместе. Ура!

Санька читает приписку отца:

«Еще передай, сынок, привет Вове. Хватит ему гонять в футбол. С его наковальней и двумя молотами (речь идет о моей груди и кулаках) сам бог велел идти на ринг

или заниматься борьбой. Год-другой тренировки – и, может быть, весь мир узнает имя Вовы Радецкого».

И вот я уже нежусь в лунах воображаемой славы. Санькин отец однажды показал мне несколько приемов и правил бокса. Я быстро научился вкладывать в каждый удар всю силу и вес своего тела.

Санька прячет письмо за пазуху и говорит наставительно:

– Тебе, Вовка, нужно все выбросить из головы и по-настоящему заняться боксом. Уж если мой батя советует...

– Угу, заниматься боксом и жить на батиных хлебах. Кто ж за бокс станет денежки платить? В цирке ведь боксеры не выступают.

– Да-а,– соглашается Санька.– Может, ты и прав. Борис Ильич однажды сказал, будто профессиональный боксер имеет такое же отношение к спорту, как уличная девка к любви. Но погляди лучше на малышку...

Я гляжу, у меня глаза на лоб лезут, а Санька хохочет. Боже, что она натворила! Никакой сознательности у малышей нет. Будто уж и не могла у меня попроситься. Учили ж ее...

Санька бежит на кухню, приносит таз с водой, мыло и полотенце. Ужасно хочется отшлепать девчонку, но ведь противно к ней прикоснуться. Наконец преодолеваю отвращение, сажаю сестренку в таз с водой, и в это время на пороге появляется мама.

– Шкуровец! – ее лицо бледнеет.– Что ты сделал с ребенком? – Мать отталкивает меня в сторону.

Я пытаюсь рассказать о происшедшем, но мать хлопочет около малышки, причитает и пытается свалить на мою голову все грехи человечества. Я молчу, а Санька стоит у дверей смущенный и растерянный.

– Все дети как дети,– говорит она,– ты один никого не слушаешь, не учишься и не работаешь, дерешься, гоняешь проклятый мяч, и нет тебе дела ни до чего: «В роботі «ох», а їсть за трьох». Даже за ребенком не может присмотреть, душегуб, махновец проклятый...

«Махновец?» – мысленно обращаюсь к летописи своей жизни, но не могу определить, где я был, когда батько Махно вывел своих хлопцев из Гуляй-Поля.

– Вовка, не сердись на мать,– говорит Санька, когда мы наконец оказываемся во дворе,– ты ведь должен был глаз с девчонки не спускать. Мать мечется, бьется как рыба об лед, попробуй ваш взвод накормить, обуть, одеть. Вам сколько одних подушек надо...

– А я виноват? Нечего рожать. Коржи богатые, а детей трое, ты один, а у нас что ни год – новый появляется. Выходит, я не хочу работать?

– Матери не легче от того, хочешь ты или не хочешь.

Разумеется, он прав, но и я не виноват, черт возьми! Во всем себе отказываю. Даже деньги, заработанные у Керзона, я все до последнего гроша отдал матери, так и не купив штанов и сорочки; взял только восемь рублей, да и то не для себя, а купил в подарок отцу гитару, о которой он давно мечтал.

За спиной я слышу чье-то дыхание. Оглядываюсь и вижу запыхавшуюся маму.

– Куда тебя понесло, голодного? – в голосе ее знакомые мягкие нотки, их трудно скрыть под внешней суровостью. – Ты же во рту росинки не имел, чаю даже не выпил. Поешь, сынок! – И она протягивает завернутый в газету пакет. Во мне заговаривает ложное самолюбие.

– Не хочу.

– Разве на маму можно обижаться? Вся душа моя в слезах... Ешь, мой мальчик!

– Кусок в горло не идет. Отдай Толику, Вере, папе – ведь они работают, а безработным жрать не положено.

Я знаю, как уязвить мать. Слезы текут по увядшим бледным щекам, она тихо говорит:

– Маленькие дети – тяжесть на коленях, а большие – на сердце.

Санька, стоя в отдалении, показывает мне кулак. В конце концов в моих руках оказывается бутерброд. У меня у самого глаза полны слез, и, быть может, впервые в жизни не хочется есть. Хлеб густо намазан мятой фасолью с луком. Мама дает мне еще горсть черешен и в знак примирения целует в щеку.

– Приходи, сыночек, часа через два – накормлю тебя перловым супом.

Расправляясь с бутербродом, мы с Санькой идем в охотничий домик, притаившийся на самой вершине зеленой горы. В полуразрушенной хате некогда жил сторож огородов – профессиональный охотник. После его смерти никто там не поселился, и домик стал пристанищем черноярских ребят. Здесь можно было размять кости на перекладине, поработать на кольцах, висевших на старом дубе, сыграть в «буру» или очко с компанией взрослых, куда уже входили Федор Марченко, Керзон и даже Славка Корж, как человек денежный. Не раз и я безуспешно пытал здесь счастье.

Куда это все попрятались? – недоумевал Санька.

– Дуются в очко,– заверил я.

Но в хате мы застали совсем иную картину. В центре комнаты на краю стола сидел Федя Марченко и держал речь перед рассевшимися вокруг ребятами. Завидя нас, он на миг умолк, дождался, пока усядемся, затем сказал, обращаясь ко мне и Саньке:

– С «Гарибальдийцем» у нас переигровка. Я обо всем договорился с их капитаном. Через неделю играем на поле Райкомвода. – Федор обвел всех угрожающим взглядом.– Кто пустит руки в ход...

– Пусть у того они отсохнут,– заключил за него Керзон.

– Аминь! – воскликнул Гаврик Цупко.

– Мы решили,– не обращая внимания на реплики, продолжал капитан,– выйти на поле в полной форме: в майках, трусах и бутсах.– Он многозначительно взглянул на меня, свистнул и прибавил: – Силь ву пле.

Никто не знал, что означает это выражение, но капитан «Молнии» неизменно пользовался им, когда хотел подчеркнуть неопровержимость своего решения.

– Если у тебя, Федя, завелись деньжата, чтобы одеть пас по форме,– это очень хорошо,– с насмешкой сказал Санька.

– Заткнись, умник,– вспылил капитан.– Дай высказаться старшим...

Поднялся Керзон. Он приложил палец к ноздре, высморкался, вытер нос рукавом рубахи и с необычно серьезным выражением лица начал речь. Острый кадык забегал па его шее.

– Господа! Сэры! Товарищи пролетарии! По моим суммарным подсчетам, для превращения команды блатных и нищих в грозный футбольный клуб «Молния» потребуется 56 рублей 27 копеек советской валютой. Если означенную сумму разделить на 11 основных и трех запасных калек, выйдет по четыре рубля ноль две копейки с брата. Резюме: каждому надлежит, господа, через два дня внести означенную сумму капитану.

– Я согласен,– поддержал Славка.

Юрка Маркелов одобрительно качнул головой:

– За два дня и петух сможет достать.

– Тебе, Юрка, и пяти минут хватит,– разозлился я.– В маминой сумке деньги без счета, пятерку слямзишь – никто и не заметит.

Юрка, поджарый и белобрысый правый край, незлобиво глянул на меня правым глазом. Левый он потерял при взрыве гранаты, найденной им возле Косого Капонира.

– А ты у своей покопайся в сумке,– может, тоже слямзишь,– посоветовал он.

Юркин отец владел мельницей и был даже богаче Коржа, но детей деньгами не баловал, держал в черном теле. Поэтому и мы относились к Юрке с большей симпатией, чем к Славке. К тому же он не кичился, а даже стыдился зажиточности родителей и искренне завидовал своему дружку Олегу Весеннему, отец которого был дворником. Да и внешне Юрка скорей напоминал сына дворника: одежда на нем «горела», новая рубашка через день-два выглядела так, точно он ее носил со дня рождения. До глубокой осени Юрка ходил босиком, умывался главным образом под дождем. Олег Весенний, игравший в паре с Юркой правой связкой, был его прямой противоположностью и не случайно носил прозвище «Красавчик». Обычные брюки из чертовой кожи всегда были отутюжены и казались новыми, серая косоворотка застегнута на все пуговицы и подпоясана красивым шнуром. Едва кончался матч или тренировка, Олег шел умываться, и проделывал это необыкновенно тщательно. Даже старые ботинки его казались лакированными. Причесывался он на пробор и всегда носил при себе расческу, в то время как почти все мы пользовались для этого собственной пятерней.

Дружба правого крыла «Молнии» возникла не случайно. То, чего не хватало Юрке Маркелову, с избытком можно было найти у Олега Весеннего. Юрка – молчалив и немногословен, Олег болтает не умолкая, короткими и длинными очередями. Юрка – тщедушный и ленивый, Олег острый и колючий, как ёж.

Вот и сейчас он рьяно заступается за меня:

– У Вовкиной мамы сумок не водится, а когда деньги появляются, она их за пазухой прячет.

Все смеются. Противный Керзон тоже пытается острить:

– Джентльмены! Цивилизованному обществу давно известно о счастливой сорочке, в которой, благодарение богу, родился Вовка Радецкий. Но родиться в сорочке и всю жизнь ходить в маминой кофте, а сорочку хранить за семью замками в комоде – чудовищно...

– Чья б корова мычала, а твоя б молчала, факт! – встал Степка-точильщик.– Ты же, Керзон, родился за месяц до маминой свадьбы. Или ты недоносок, или байстрюк. Факт!

Тут вмешался капитан и велел Саньке высказаться по существу.

Санька поднялся и спокойно сказал:

– Керзону нечего кичиться своей мошной. Так зарабатывать каждый из нас сумеет, но не каждый захочет. Дело не в том, будем мы в майках или без них. Главное– дружно играть.

Степка-точильщик с ним не согласился.

– Не говори, Санька! Конечно, без спайки ни шиша не выйдет, факт. Но ты вот о чем подумай. Если играем, например, против такой же шпаны, как сами, можно и без трусов бегать, а когда против нас хлопцы по всей форме, один в один, и даже гетры на ногах – получается некрасиво. Деньги нужны большие,– столько сроду не соберешь, факт. А я знаю, где их взять. Спектакль или концерт в воскресенье на пляже устроить, вот что.

– Какой спектакль?

– Хлопцы! Точило заело! – воскликнул Гаврик Цупко.

Керзон расхохотался:

– Нет, вы поглядите на этого артиста! Вылитый Шаляпин.

– Цыц, ты, сопливый оратор,– обиделся Точильщик. Керзон страдал хроническим насморком.– Спектакль можно устроить, это же факт. Вовка принесет гитару, будет на ней аккомпанировать. Отгородим канатом сцену на пляже и дадим четыре номера. Жонглер – Вова Радецкий, он же аккомпаниатор. Племянник Федора Шаляпина,– при этом Степан ткнул себя пальцем в грудь,– исполнит пять песен. Затем знаменитый Саня Либредо, помощник всемирно-известного Морфи, покажет акробатические номера. В заключение Красавчик станцует чечетку, а Керзон выступит с шапкой в руках и соберет с фраеров пенензы.

– А правда, хлопцы, попытка не пытка,– поддержал Федор.

– Полста мы не соберем,– усомнился Гаврик Цупко. Мрачный, как демон, и черный, как ворон, Гаврик в свои шестнадцать лет работал грузчиком на пристани, хотя внешне и не производил впечатления сильного человека. Когда я видел его с мешковиной на плечах, согнувшегося под тяжестью куля муки пли сахара, мне казалось – вот-вот он свалится. Но грузчики считались с ним как с равным и заработок делили поровну. Гаврик был молчалив, вызвать его на разговор было так же трудно, как и заставить прочесть книгу: даже к приключениям Шерлока Холмса он относился с пренебрежением. Но сегодняшнее обсуждение даже его не могло оставить безучастным, и он угрюмо буркнул:

– Ночью можно заработать двадцатку на пристани.

– Что делать?

– В пять часов придут две баржи с сахаром. За ночь разгрузим, если дружно взяться.

– И сколько заплатят? – капитан любил ясность.

– Два целкаша на брата.

– Хм... Дело! Махнем, ребята, всей командой.

Все молчали. В открытом окне шелестела листва каштанов.

– Я не могу, хоть убейте,– первым встал Славка.

Его примеру последовал и Керзон:

– Ночью работать? Мерси, господа! Я вношу своих полтора, ну, пусть даже два целкаша, и общий привет почтенному обществу.

Подчас моя ненависть к Керзону перерастала в бешенство, но я не успел и слова сказать, как встал Илья:

– Если у тебя денег куры не клюют – давай двадцатку или полста, и мы купим форму команде.

Керзон осыпал Илью бранью. Атмосфера накалялась. Илья держался спокойно, но когда Керзон стал втягивать носом воздух, гримасничая и кривляясь, Илья вмиг преобразился. Мы знали: Илья и его брат Леня, игравший запасным хавбеком, могли стерпеть что угодно, кроме клички, которой их дразнил Керзон. Эта позорная кличка, намекавшая на профессию их отца, работавшего в ассенизационном обозе, приводила близнецов в бешенство. Добродушный и всегда готовый помочь товарищу, Илья был любимцем команды и старательным игроком. Федор Марченко и даже Седой Матрос никогда не прибегали к прозвищу, придуманному Керзоном, щадя самолюбие братьев.

Разгневанный Илья ударил Керзона головой в нос. Кровь хлынула так обильно, что о продолжении поединка не могло быть и речи.

– Молодец, старик! – хлопая Илью по плечу, сказал капитан.– Неплохо бьешь головой по воротам.

Все рассмеялись, а Керзон, задрав голову и утираясь рукавом, пошел во двор умываться.

– Поговорили, и хватит! – прекратил дальнейший спор капитан, когда вратарь вернулся и молча сел в углу. – Сегодня все до одного будут в пять часов на пристани, а кто не хочет, хай на бога пеняет, понятно?

– Уполне,– огрызнулся Керзон,– люблю джентльменский разговор.– А как же с концертом Федора Шаляпина? – показал он глазами на Степку.

– В двенадцать часов можно устроить на пляже представление.

– А нас не повяжут? – заколебался Олег.– Что за частный театр Соловцова?

– Нэп есть нэп,– махнул рукой Степан.

НАСЛЕДНИК ШАЛЯПИНА

Вечером на пристань явились все. Над рекой догорал закат. Пока Цупко договаривался с начальством, мы молча глядели на горизонт, где растекалось багряное зарево. Баржа уже пришвартовалась, и вскоре всем выдали мешковину. Мы выстроились в цепочку и пошли на баржу. Гаврик Цупко первый принял мешок сахару.

На шатких сходнях я чувствовал себя неуверенно. Смутный страх овладел мной. Гаврик успел уже возвратиться к сходням и теперь помогал каждому из нас. Керзон и Олег почти одновременно вышли из строя, да и у меня с непривычки разламывало поясницу, но признаваться в этом не хотелось. Степка и Санька, обливаясь по том, работали, как заправские грузчики. Медленно тянулось время. Но странное дело – чем выше росли штабеля мешков на берегу, тем легче и уверенней ступал я. Рядом со мной пыхтел и стонал Славка Корж, проклиная нашу затею, всех нас, в том числе и капитана «Молнии». Честно говоря, у него были для этого основания: сегодня 50-летие отца, дома праздник, а наследник сбежал сюда таскать мешки. Вскоре Керзон с Олегом сбили из досок носилки и приспособились работать вдвоем. Далеко за полночь, когда упала большая звезда, прочертив серебристую линию в темно-синем небе, артель в полном изнеможении поплелась по домам. Один Цупко чувствовал себя превосходно и слегка подтрунивал над нами. Теперь, когда напряжение кончилось, я ощутил боль во всем теле. Капитан отдал заработанные 19 рублей на сохранение Сане, справедливо считая его самым честным и неподкупным из всего состава «Молнии».

В воскресный знойный полдень вся команда собралась на пляже. Славка явился мрачнее тучи, губа у него вспухла. Представляю себе, как отец благословлял его – старый Корж придерживался самых суровых методов воспитания. Но стоило нам искупаться, и Славка приободрился, стал помогать в устройстве сцены. Хлопцам пришлось стащить с бона три доски – не мог же Красавчик выбивать чечетку па песке. Один Керзон не утруждал себя черной работой, он раздумывал над очень важным делом – как заинтересовать публику.

Керзон взял на себя роль конферансье не случайно: своим противным фальцетом он сразу же привлек внимание толпившихся вокруг людей. Многие поднялись с песка, вышли из-под грибков и с любопытством рассматривали долговязого конферансье в красных трусах, черном галстуке и белой дамской шляпке.

– Друзья, сэры, джентльмены, леди, милорды, пролетарии от серпа и молота! – вдохновенно заливался конферансье. – Перед вами выступают не какие-нибудь урки или дешевые типы, а игроки знаменитой футбольной команды «Молния».

Он осмотрел публику и остановился на толстом пожилом гражданине с бесстрастным лицом бульдога:

– Папа, да, да, вы – толстый папа, не знаю, кто вы по происхождению: швагер Ллойд-Джорджа, холера ему в желудок, или корешок Гришки Распутина, камнем пусть лежит на нем земля; возможно, вы даже любовник Веры Холодной или тесть Мишки Япончика. Но не к чему кривить, простите за грубое слово, физией и усмехаться в жилетку; скоро вы своими глазами убедитесь, что Мэри Пикфорд и Дуглас Фербенкс ничем не лучше выдающихся артистов, которых мы собираемся вам показать. Это говорю вам я – двоюродный племянник Шолом-Алейхема. Ах, вы не знаете Шолом-Алейхема? Тем хуже для вас. Невежда! Больше я ни слова не скажу о себе и всех других артистах. Вы сами увидите, чего они стоят. Сгнить мне и вам, папа, от дизентерии, если вы с усмешкой на устах не раскроете свои загашники и не соберете тридцать целкашей чистой валютой для покупки бутсов, мяча и формы, без которых команда «Молния» не может отстоять футбольную честь лучшей улицы нашего знаменитого города. Каждый гражданин, пожертвовав полтинник, получит, кроме наслаждения от нашего концерта, билет на единственную в этом сезоне встречу знаменитых футбольных команд «Молния» и «Гарибальдиец». Кстати, на матч обещал приехать сам Бутусов. Итак, представляю участников незабываемого концерта.

Керзон грациозно склонился перед Санькой и торжественно произнес:

– Законнорожденный сын Черной Маски и мадам Либредо.

– Брехня,– раздался чей-то голос в толпе.

Однако Керзон неспроста первым представлял Саню – все у него было рассчитано на эффект. Конферансье моментально развернул огромную цирковую афишу, сообщавшую о бенефисе мадам Либредо. Гул одобрения пронесся среди зрителей, хоть афиша ничего не доказывала. Но конферансье понравился зрителям, им уже хотелось верить ему.

– Факир из страны чудес, глотает собственную голову, жонглер и фокусник, он же аккомпаниатор.

Керзон толкнул меня в спину, и я дважды церемонно поклонился публике.

– Чечеточник виртуоз, получивший золотой кубок на острове Ява. Не спутайте остров Ява с Трухановым островом.

Олег-чечеточник понравился публике, но появление Степки и комментарии Керзона вызвали хохот.

– Незаконнородженный сын Федора Ивановича Шаляпина. Круглый сирота, брошенный знаменитыми родителями в самую пасть жизни! Редкий дискант, питается только желтками, пьет только «Фиалку» и керосин.

Итак, господа и товарищи всех социальных классов и прослоек: нэпманы, рабочие, хлебопашцы, замужние женщины, невинные и виноватые девушки – слушайте нас.

Ей богу, «публика – дура». Я лез из кожи вон, выкидывая такие фортели, что, право, профессиональному иллюзионисту под стать, но каменные лица стояли перед глазами, и ни одного одобрительного взгляда я не встретил. Редкие хлопки тонули в волнах свиста. Да что говорить – Санька, выступавший на арене московского цирка, тоже не пришелся им по душе. Зато Красавчика с его дешевой чечеткой встретили бурным восторгом.

Но вот к этим голым и бесстыжим кретинам вышел Степка. Едва он появился, как кто-то оглушительно закудахтал. Степан насупился и вовсе рассвирепел, когда в него швырнули недоеденным огурцом... Керзон с трудом вытолкнул Степку снова на сцену, уговаривая его разжалобить публику песней со слезой. Зол я был на публику ужасно и испытал мстительную радость, когда увидел преображенные Степкиной песней морды, раскрасневшиеся под палящим солнцем.

Ты жива еще, моя старушка,

Жив и я, привет тебе, привет...

– пропел Степан, и зрителей словно подменили. Толпа подалась вперед, точно по команде, и зажала нас в тесное кольцо. На лицах людей появилось удивление и восторг.

Даже мы, черноярцы, не раз слушавшие в исполнении Степки «Письмо к матери», здесь, в толпе завороженных зевак, вдруг ощутили, как пишут в газетах, всю притягательную силу его голоса. Одна мадам так искренне плакала, что даже не заметила руку Федора на своем плече.

Степка пропел последний куплет. Долго грохотал шторм аплодисментов. Толстяк первым протянул гривенник. Керзон правильно оценил обстановку.

– Степан Шаляпин,– крикнул он в толпу,– споет бессмертную и трагическую песню о двенадцати разбойниках. Но прежде прошу щедро оценить наш труд.

Керзон снял кепку и вместе с Ильей стал обходить зрителей.

Степку вызывали четыре раза, под конец он совсем изнемог и сел на землю. По команде капитана мы подняли его на руки, раскачали и бросили в реку. Керзон, весело моргая, подсчитывал выручку.

– 21 рубль 68 копеек! – крикнул он, не обращая внимания на медленно растекавшуюся толпу. Отобрав у Керзона выручку, мы кинули в Днепр и его, забыв, что он, единственный из нас, не умел плавать. По-видимому, об этом забыл в пылу радости и сам Керзон. Он покорно поднял над головой длиннущие худые руки и скрылся под водой.

– Глиста не умеет плавать,– довольно спокойно сказал Славка Корж.

Илья вдруг словно ужаленный бросился в реку, крикнув не своим голосом:

– Керзон тонет!

Поднялась настоящая паника. Ужас, что творилось. Вскоре спасательная лодка с неподвижным телом Керзона на носу приблизилась к берегу.

Из Керзона вылили чуть ли не цистерну воды. Наконец голкипер открыл глаза. Дежурный спасательной станции, указывая на Илью, сказал:

– Вот кого благодарите.

Керзон перевел взгляд на маленького Илью и слабо улыбнулся.

В МИРЕ ГРЕЗ

После случившегося Керзон несколько дней не являлся на тренировки. Приближалась игра с «Гарибальдийцем», и капитан велел зайти к нему домой и узнать, долго ли он будет валяться в постели. Завидев меня, Степана и Саню, Керзон обрадовался и даже выставил угощение, благо никого дома не было: принес яблочное повидло и густую, как мед, наливку.

Когда мы, чуточку охмелевшие, возвращались домой, Точильщик неожиданно предложил:

– Хлопцы, давайте махнем в плавание!

• – В какое плавание?

– Вниз по Днепру.

– Тоже мне плавание! Я думал – в Индию. Там виноград, изюм и кокосовые орехи...

Не успел я договорить, как Точильщик обрушился на меня:

– Тебя первым делом интересует жратва.

– Если уж идти в плавание, так лучше по Черному морю,– заметил Санька.– А без жратвы долго, Степка, не поплаваешь.

– Да ну вас,– рассердился тот.– Я вам дело говорю. Чего дома торчать, когда, факт, можно заработать копейку и свет повидать. Если мы на пляже подмолотили, то в местечке пли в селе чудаков полно, и деньжат у них куры не клюют.

– И это ты на своем дредноуте собираешься плавать? – спросил я.

– А почему бы и нет?

– Батя тебе башку оторвет.

– Не пугай, я пуганый. Во-первых, лодку дед оставил не только бате, но и мне, а во-вторых – как же он мне оторвет башку, если мы драпанем тайком? Ищи ветра в поле! Будем выступать в каждом селе, на каждой пристани со своей концертной программой!

Нас захватила Степкпна идея. Первые дни мы жили в мире грез, а затем стали тщательно готовиться к побегу.

Тут как раз на бирже труда объявили, что на ближайший месяц не предвидится никаких нарядов. И мы твердо решили после игры с «Гарибальдийцем» взять курс, на юг.

На первых испытаниях в Матвеевском заливе мы убедились в хороших ходовых качествах нашего корабля. Оставалось лишь отремонтировать уключины и запастись продовольствием. Сушили сухари, накапливали чеснок, соль, сахар. Санька утащил у бабушки целый кулек перловой крупы, мы со Степкой раздобыли полмешка картошки.

На совещании экипажа было принято Санькино предложение: па борту лодки краской написать «Бриг «Спартак», меня назначить капитаном, Степку – боцманом, а Саню – старшим рулевым.

ПОЕДИНОК

Капитан разделил основных и запасных игроков «Молнии» на две команды. Форвардов он оставил на своих местах, чтобы не нарушать их взаимодействие в атаках ворот противника. Таким образом, игра велась между нападающими, с одной стороны, и защитой – с другой. Отсутствовал лишь Славка Корж.

Жара в тот день стояла неимоверная, а мы уже часа два гоняли мяч. Сам капитан умудрился «подковать» Саню – впрочем, это и немудрено. Ведь играли мы босиком. Забинтовав поврежденную погу, Санька сидел па траве и сонно наблюдал за игрой. И кто знает, сколько еще длилась бы игра, не появись на поле Славка Корж. Он примчался в самый центр площадки на новом велосипеде. Солнце играло на никелированных частях машины. Сегодня Славкин день рождения, и «предки» преподнесли ему этот подарок.

Игра мгновенно прекратилась. Каждому хотелось подержаться за руль, проверить звонок, толкнуть ногой тугие шины. Один лишь Санька остался безучастным. Растянувшись на траве, он будто и не заметил появления Славки с его роскошной машиной.

– Царский выезд! – не скрывая зависти, промолвил Юрка.

– М-да...– почесал затылок Олег.– А мне в день рождения купили нательный крестик. Хорошо иметь папой Бродского!

Разумеется, Керзон также сказал свое слово:

– Мосье, сколько стоит ваш рысак?