Текст книги "Форварды покидают поле"

Автор книги: Наум Халемский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

– Чего ты, вшивый, радуешься? – зло спрашиваю его.

Он показывает язык, а войдя во двор, невозмутимо, без всякого стеснения отправляет малую нужду, обрызгивая тех, кто не успевает отскочить в сторону. Свистя и повизгивая, все остальные подражают Пупку, будто они только и ждали сигнала. Двор ярко освещен, из открытых входных дверей доносятся звуки марша. Ася и Зина с трудом достали граммофон, чтобы встретить ребят бодрой музыкой. А вот и сами девушки, в белых халатах и красных косынках.

Малопривлекательное зрелище приводит их в смятение, они закрывают лица ладонями и убегают назад в дом.

Пупок с издевкой глядит на меня и смеется прямо в лицо. Рядом с ним, переваливаясь с ноги на ногу, ковыляет тот отчаянный, с которым я дрался у трансформаторной будки. Не могу понять, чему он так радуется: сорваться не удалось, нож у него отобрали, а ликование из него так и прет.

Баня расположена на первом этаже. Раздеваются они нехотя, словно им жаль расставаться со вшами и лохмотьями. Гора тряпья будто шевелится на полу. Дзюба предлагает сжечь все это во дворе.

И вдруг ощущаю тепло пониже спины. Ощупываю рукой – густая липкая кровь. Становится жутко, начинаю чувствовать боль. Толкаю в бок Саню и показываю ладонь в крови. Он изучает мои штаны и легко находит тонкий продолговатый разрез.

– Пописали тебя, Вовка, весь зад в крови,– встревоженно говорит он.

Саня берет меня об руку и ведет на второй этаж. Теперь я уже чувствую слабость, кружится голова. В ярко освещенной комнате нас встречают Зина и Ася.

– Девушки, его подкололи,– сообщает Саня, пытаясь усадить меня, но я ложусь на койку спиной вверх. Зина и Ася бросаются ко мне. Нужно остановить кровь. С меня стягивают сапоги, снимают ремень и пытаются уже взяться за брюки.

Поворачиваю голову и ловлю настороженный Зинин взгляд. Ася держит в руках бинт и пузырек с йодом.

– Девушки,– прошу я,– выйдите.

– Правильно, Зина, тебе лучше уйти, – советует Ася.

– Почему именно мне?

– Я Вове не мешаю.

Зина решительно отстраняет Саню и подходит ко мне.

– Вова,– говорит она,– ты истечешь кровью, пока мы будем препираться. Что за мещанство? Надо остановить кровь.

– Да, да,– поддерживает Саня,– какой там еще стыд, раз идет речь о твоей жизни.

Если рана не смертельна и я поднимусь, тогда хоть не показывайся девчатам на глаза.

– Зина,– стараясь скрыть боль, стыд и волнение, заявляю я,– пока ты не уйдешь, никого не подпущу.

– Ах вот как! Асе ты доверяешь!

– Ася пусть тоже выйдет.

– Вовочка, в тебе бездна мещанства.

Принесла сюда нелегкая и Степана. Вид у него самодовольный.

– Кого здесь хоронят? – насмешливо спрашивает он.

Разобравшись в чем дело, Степан берет у девушек бинт и йод.

– Свой срам показывать он не станет, факт. Выйдите-ка, девчата, я перевяжу.

– Ты не умеешь, внесешь инфекцию.

Еще и он прется в сестры милосердия! Не выйдет. Стиснув зубы, я так мрачно гляжу на него, что Степан отступает и, открыв дверь в коридор, зовет Дзюбу. Тот появляется, потный и утомленный.

– Все-таки полоснули тебя,– сокрушается он.

Не долго размышляя, Дзюба велит девчатам отвернуться, оголяет меня, обжигает йодом и, накладывая повязку, говорит:

– Рана не ножевая, полоснул тебя тот сукин сын бритвой. Э, значит, она при нем! – И Дзюба поспешно спускается вниз.

Саня помогает мне натянуть штаны, а Степан тем временем развлекает девушек:

– У моего друга самое уязвимое место – пониже спины, факт. Тощие собаки любят то место зубами рвать, урки – ножиками.

Доиграется он сегодня! Зина злится па него, она подходит ко мне:

– Вова, мы с Асей попросим разрешения проводить тебя домой. Надо твою маму успокоить.

Передвигаюсь с трудом. Как добраться на Черноярскую? Едва я ступаю на правую ногу, тело пронзает острая боль.

– Что же делать? – озабоченно спрашивает Саня.

– Обратись в Лигу наций. Там обсудят, факт. Вот что делать.

Степан подходит вплотную ко мне, поворачивается спиной, приседает и говорит повелительно:

– Ложись на плечи!

Я в нерешительности. Степан кладет мои руки себе на шею и взваливает меня на спину.

– А донесешь? – спрашивает Зина.

– Еще надорвется, ведь в нем пуда четыре, не меньше!

– Ничего мне не станется,– хрипит Степан,– я и не такие болванки носил.

Боль усиливается. На лестнице нас встречает Дзюба и показывает лезвие для самобрейки, вправленное в тонкую медную пластинку.

– Вот мерзавец! Зажал между пальцев,– возмущается тренер. – Ребята, Радецкого в поликлинику, ему необходима хорошая перевязка.

Степан начинает пыхтеть. Саня сменяет его, и он, не успев отдышаться, снова принимается за свои дурацкие насмешки.

– Сидеть теперь Вовка никак не сумеет. Сидеть-то ему не на чем. Но самое страшное другое – жрать нельзя.

– При чем здесь жратва? – не понимает Саня.

– Точно говорю, при таких ранениях только пить можно.

Пнуть бы его ногой, шпаном, английским, даже носком! Но Саня уже зовсем запыхался.

– Ну и тяжелый ты, Вовка!

– А дрянь всегда тяжелая,– подставляя спину, заключает Степан.

Устраиваюсь на этой костлявой спине и твердо решаю пропускать мимо ушей его зубоскальство.

В поликлинике с меня бесцеремонно стаскивают штаны и кладут на стол.

– Какой художник так расписал этот трек? – спрашивает усатый доктор, склонившись надо мной.

На вопросы врача лучше не отвечать. Молчи – и все. К этому меня приучил Тоидзе, когда чинил мне кости. Хирургу, как и парикмахеру, легче работать, рассуждая о том, о сем.

Доктор все время ворчит, пока делает мне укол и обрабатывает рану. Домой он велит отправить меня в карете скорой помощи, но она только что выехала па вызов, а пока эта карета, запряженная дохлой клячей, возвратится, можно доползти домой. Степан снова взваливает меня на плечи, благо уже недалеко.

Черный яр сейчас не соответствует своему названию, он весь в белом пуху. Снег лежит еще не почерневший, схоронив под собой ручеек, бегущий по дну оврага, бурьян и крапиву, густо облепившие крутые бока яра. С первых же зимних дней из Черного яра на улицу рвутся злые вьюги. Пусть кругом тишина, нет и ветерка – здесь всегда воет и бесится непогода.

Верхом па Степке я себя чувствую прескверно, на душе тоже невесело – ведь сейчас мне предстоит разговор с мамой. Уж она-то не поскупится на упреки, слезы и причитания:

– Боже, кто мог подумать, что в сорочке родится такой Нестор Махно!

ОВАЦИЙ НЕ БУДЕТ

Две недели валяюсь в постели. В общем, не утомительно. Лежишь, ничего не делаешь, никого не возмущает твое безделье. Ешь досыта, спишь вдоволь, мать никаким воспитанием не занимается и почти не пилит. Однажды завела разговор о Степане – вот, мол, с кого следует брать пример, он работает на заводе, уже и в комсомол вступил, и в «Синей блузе» не на последних ролях, даже в село его посылают. Но, взглянув на мое лицо, мама умолкла, наверное поняла: еще одно слово – я встану и уйду. Зина навещает почти ежедневно, а поднимусь с постели – она и носа не покажет. Хоть всю жизнь болей! До чего непонятны эти девчонки! Зина, между прочим, привязалась к моей, младшей сестренке, нянчится с ней, возится, как с родной.

Разговорами о Зине мама донимает всех в семье. Ах, какая красивая, ах, какая милая! За мамой издавна водится такая странность: что бы ни случилось – она благодарит бога, что не случилось еще более ужасное. Сломал человек ногу? Слава богу, что не голову. Заболел ангиной? Лишь бы не воспалением легких или тифом.

Вчера она затеяла такой разговор:

– Вова, когда ты лежишь дома, душа моя на месте, но достаточно тебе выйти на один час – и тревога стучит в сердце.

Что я мог ответить?

– Надень на меня ошейник, привяжи к кровати и не выпускай на улицу до семидесятилетия.

– Ты все шутишь... Я молю бога, чтобы ты дал мне отдохнуть от огорчений. Но, с другой стороны, грешно роптать на судьбу. Тебе ведь могли порезать лицо...

С твоей красотой еще шрамов не хватает! Ни одна девушка на такое сокровище не позарится. Я и так удивляюсь, за что тебя любят.

– Кто меня любит?

– Слава богу, я не слепая. И потом, никто не возражает. Пусть любят на здоровье. Чем видеть тебя возле этой, прости за выражение, уличной Княжны, пусть лучше Зина мучается с таким балбесом. О Зине никто не посмеет болтать плохое. Околеть тому, у кого повернется язык. Но если ты хочешь заверить меня, будто она ходит к нам на верхотуру смотреть восход солнца или нянчиться с Пашенькой... В свое время я ведь тоже была молода.

– Не может быть.

– Клянусь. И отец твой считал меня самой красивой на свете...

– Мама, в тебе бездна мещанства,– вспомнил я любимое Асино выражение. – Почему девушка не может просто дружить с парнем?

– Ха-ха-ха! Есть с кем дружить! Нет, как вам нравится этот примерный мальчик! У девушки кожа из нежного бархата, глаза как весеннее утро – к чему же дружить с чернрярским шалопаем, гоняющим в футбол с рассвета дотемна? Чему она может у тебя: научиться? Играть в карты, драться, курить? Бедная девочка, мне ее от души жаль, ока просто слепая. Я мать, и то вижу тебя насквозь, а ей, мне думается, даже твоя давно не мытая шея кажется красивой.

Ничего в этом нет противоестественного. Однажды Санька уверял, будто у Зины вздернутый нос, и родинка на шее, и два передних зуба разъединены, и нижняя припухшая губка точно разрезана на две части. Действительно, все так и есть, но мне эти недостатки кажутся украшением.

– Почему, например, тебе не причесать свои патлы, не надеть свежую сорочку, не умыться по-настоящему, с мылом...

– Мадам Радецкая, сама мудрость вещает вашими устами,– восклицает неожиданно появившийся на пороге Керзон. За его спиной вижу сумрачного Федора Марченко.

Лицо матери сразу становится хмурым и недовольным. Она терпеть не может вратаря «Молнии».

– Господин Бур, разве вас уже выпустили из тюрьмы?

Керзон не успевает ответить, как мать выходит из комнаты, хлопнув дверью.

Сидел он по какому-то общему делу с Седым Матросом, но того выпустят лишь весной. Вратарь явно не хочет распространяться на эту тему – куда приятней донимать меня.

– Тебе, Вовка, уже форвардом не играть.

– Почему?

– Милорд, как только вы ударите по голу, у вас на заднице разойдутся швы.

– Не каркай,– останавливает его Федор. – «Заживе, як на собаці».

– Нет, нет, милорд, для вас эра футбола миновала,– не унимается Керзон. Он угощает нас папиросами с необыкновенно длинными мундштуками и умолкает только тогда, когда капитан толкает его кулаком в бок.

Федор заговаривает о предстоящем футбольном сезоне. У Керзона в этом смысле никаких перспектив: большинство ребят, в том числе и капитан, приглашены в различные более или менее популярные команды, а Керзон остался за бортом. Вот в нем и говорит зеленая зависть. Против перехода Федора он выдвигает самые нелепые доводы. Но по лицу капитана несложно определить: ничто не удержит его в «Молнии». Кстати, наш перевод в юношескую команду Федор встретил молчаливым согласием и препятствий нам не чинил.

Вот и сейчас он мечтательно говорит:

– Махнете осенью в Ленинград. Интересно, поедет ли Степан,– он то в селе, то здесь.– Помолчав, Федор спрашивает: – А как теперь трио? Тебе уже не светит работать в цирке.

Все чаще тревожит меня мысль о цирке. Сколько трудов положено! Борис Ильич научил меня все-таки работать на лестнице, а теперь нечего и думать о выступлении на манеже. Мне кажется, что Борис Ильич не больно огорчен неожиданным поворотом дела. Он давно решил, что во мне нет искры артиста: я, как он выражается, флегматичен и болезненно отношусь к опасности. Слова-то какие! Флегматичен... Сказал бы просто – «ленив». Я не обижусь. Интересно, кто встречает опасность веселой улыбкой? Я не виноват.

В общем Федор прав – вряд ли я смогу работать в цирке.

Керзон еще разглагольствует по этому поводу, но появляется доктор, и гости умолкают.

Старик дня три тому назад снял мне швы. По его восклицаниям понимаю, что дела мои идут хорошо.

– Молодой человек, если вас еще раз будут колоть, подставляйте то же самое место, здесь теперь кожа дубленая. Хватит валяться в постели! Сейчас же марш на улицу!

Вот здорово! Керзон и Федор помогают мне одеться, но мать настроена воинственно: «Не пойдешь никуда, пока не наденешь под куртку свитер». Делать нечего, подчиняюсь. Жарко, как в знойный день на пляже. В прихожей удается стащить с себя свитер и кинуть его в ящик со старой обувью.

Улица кажется удивительно красивой, чистой – ослепительно белый снег преобразил все до неузнаваемости. Небо прозрачно голубое, студеный воздух наполняет грудь.

– Пошли в цирк,– предлагаю ребятам,– поглядим па репетицию.

Превосходная идея, милорд, но меня и Федора не пустят в храм искусства.

В цирке никто не заметил нашего появления. Униформисты сидят на собрании, на манеже репетируют эквилибристы. Первым нас обнаружил Саня. Он вышел из-за кулис в тренировочном костюме.

– Вова, шпрехшталмейстер обещал взять тебя в униформу.

– Что это за шишка – шпрехшталмейстер?

Керзон обожает замысловатые слова.

Но Сане не до Керзона. Он радуется за меня, а мне обидно и грустно: очередной крах надежд. Мне, в сущности, говорят: «Ковры вытряхивать, подметать манеж – куда ни шло, а в артисты, в чистое искусство не суйся».

– Ты недоволен? Чудак! – Саня подыскивает убедительные доводы. – В цирк приезжают львы. Ты будешь их обслуживать.

Санька не в своем уме. От одной мысли о львах у меня пересохло во рту.

– Ничего страшного. Львы в клетках.

– Неужели в клетках? – переспросил Керзон. – А я думал – их посадят в первом ряду партера.

Саня отмахнулся от него.

– Твое дело, Вова, убирать клетки и подвозить корм.

Керзон трижды осеняет меня крестным знамением и жалостливо бормочет:

– Милорд, мой долг запечатлеть вашу морду накануне ухода в лучший из миров. Впрочем, разве царская фамилия станет есть на десерт всякую гадость?

– Керзон! Еще одно слово, и тебя вышвырнут из цирка,– пригрозил Саня и снова повернулся ко мне. – Четырнадцать целкашей в месяц, чудак-человек, где ты найдешь такую работу? Борис Ильич с трудом добился ее для тебя. Ведь несовершеннолетних профсоюз на эту работу не разрешает брать. Неужели ты боишься львов?

– Не боюсь, но и связываться с ними нет охоты.

Тут снова вылез Керзон:

– Человек мечтает умереть от испанки, сыпного тифа, геморроя, а вы его кладете в пасть льву. Изверги рода человеческого!

Его болтовню прерывает Борис Ильич. Он в легкой полотняной куртке и синих шароварах. Лицо его, сухое и суровое, напоминает маску Вольтера, стоявшую на книжном шкафу в нашей школе. Глубоко посаженные глаза затуманены грустью. Увидев меня, он оживился

и даже улыбнулся, хотя ему это не свойственно. Жизнь, очевидно, была к нему не очень милостива. Говорит он отрывисто, короткими фразами:

– Швы сняли?

– Да!

– Резкие движения запрещены?

– Да!

Борис Ильич берет меня за руку и уводит в партер. Усевшись в последнем ряду, он говорит:

– Ты надолго вышел из строя? Через две недели открытие цирка. Сам понимаешь... Кстати, на днях был городской актив, выступал Студенов. Ты его знаешь?

– Да, – встревожился я, не понимая, какая связь между началом сезона в цирке и выступлением Студенова на активе.

– Он говорил о комсомольцах, проявивших мужество при ликвидации шайки. Очень хвалил Радецкого, говорит: отчаянно смелый парень.

Мне приятна похвала, но почему люди часто говорят не то, что думают, и делают не то, что хотят?

– Короче говоря,– продолжает Борис Ильич,– я рекомендовал тебя нашей администрации. Приезжает знаменитый Фантини со своей помощницей Дианой. Ты будешь их обслуживать.

Он повторяет то, о чем говорил Саня.

– Надеюсь, ты не трус? Поработать с мужественным Фантини очень полезно.

Одно дело говорить с Саней, а другое – с суровым и непроницаемым Борисом Ильичем. Возможно, и о похвале Студенова он рассказал с умыслом, чтобы отрезать мне пути к отступлению.

«Надеюсь, ты не трус?» Слова попали в цель. Необходимо дать ответ. А ведь я уже был в подобном положении. В начале мая, когда вода в Днепре стояла еще высоко и была ледяной, Славка Корж вздумал искупаться. За ним бросились Федор, Олег, Юрка. Мне нс хотелось выглядеть трусом, и я последовал за ними. Вместе со всеми было не так страшно. А сейчас мне куда трудней – я один. Покорный судьбе, иду с Борисом Ильичем к шпрехшталмейстеру.

Все, как во сне. Мне выдают голубой костюм, пропуск в цирк, и я спешу домой сообщить приятную новость о поступлении на работу. Разумеется, не буду посвящать маму в подробности, важно одно – четырнадцать рублей в месяц на улице не валяются.

Дома шумно. Паша уселась на спине у Степана, он прыгает на четвереньках под аккомпанемент моего братишки.

Мишка играет на гитаре и тихо напевает из «Сильвы», при этом закатывает глаза и изображает муки любви. «Сильва, ты мой кумир, мечта моя!»—визжит он фальцетом.

– Наконец ты явился,– радуется мать.– Давайте, дети, ужинать. Вова, должно быть, голоден, как лев.

Я насторожился. Почему она вдруг упомянула льва?

– Можешь меня поздравить,– сдерживая волнение, сообщаю ей.– Я зачислен на должность в цирк.

– Интересно,– гремя посудой, спрашивает мать.– Если не секрет, что это за должность: директора или дворника?

Все слушают. Степан разинул рот. Мишка отложил в сторону гитару. Паша перестала визжать и принялась грызть подошву собственного ботинка.

– Буду работать под руководством знаменитого Фантини и его помощницы Дианы. Лучшие в мире дрессировщики львов. В цирках Мадрида, Парижа, Лондона и Рио-де-Жанейро висят их портреты. Диана целуется со львом, а Фантини кладет ему в пасть свою руку, Диана скачет на спине у льва и делает такие пируэты, что у зрителей начинается истерика.

Мама бледнеет, в глазах Степана вспыхивают предательские огоньки.

– А ты будешь расчесывать львам гривы? – спрашивает он.

Уж если я хоть раз выдал рожденную моим воображением историю за правду, пытаться переубедить меня – напрасный труд. Но надо знать несносный характер Степана. Сейчас он начнет зубоскалить. Мишка глядит с завистью и с немым изумлением.

Мама, по обыкновению, подходит к делу с совсем другой стороны.

– У всех дети выходят в люди – становятся сапожниками, портными, столярами, наконец, дворниками. У меня, у бедной вдовы, все шиворот-навыворот. У кого и когда дети шли дрессировать львов? Мой сын не может и дня прожить без происшествий: то его искусают собаки, то проломят череп или порежут бритвой беспризорники. Теперь подавай ему львов!

Мама уже плачет и не даст мне вставить хоть слово.

– Молчи, Каин! – кричит она. – Молчи, горе мое! Лев же проглотит тебя вместе с австрийскими ботинками Степки Головни. Нет, я хочу знать – есть бог на свете или нет? Если бог есть, так куда он глядит, холера ему в печенку?

– Битюг,– вдруг вмешивается Степка,– ну к чему ты расстраиваешь мать? По твоим подлым глазищам и дураку видно – всю историю со львами ты выдумал. Ведь ни один разумный человек не подпустит ко львам такого типа.

– Выходит, я лгун?

– Ты брехун, факт!

Я резко повернулся к Степану спиной, вышел в кухню и лег на койку.

Мать зовет ужинать, но я закрываю глаза и притворяюсь спящим. Мысленно я уже вхожу в клетку к гривастым львам. А цирк, до отказа переполненный киевлянами, затаил дыхание. Я гляжу в хищные львиные морды, готовый к борьбе не на жизнь, а на смерть. Публика следит за каждым моим движением. Тишину нарушает лишь Степкино чавканье, доносящееся из комнаты. Оно возвращает к реальной жизни, возбуждает аппетит, бесит. Степка ест как ни в чем не бывало.

РЕВНОСТЬ ФАНТИНИ

Покой я потерял с первой минуты, едва она вышла из вагона и в смущении стала озираться по сторонам широко раскрытыми карими глазами. Вслед за ней шел высокий, несгибающийся, точно вешалка, Фантини. Важный, с бакенбардами и пунктиром прочерченными усиками, он был неприятен. Я только мельком взглянул на него и снова впился глазами в Диану – настоящее чудо. Она будто сошла со страниц сказок Андерсена или романов Кервуда, которые я недавно читал.

В толпе встречавших Диана увидела Саню и улыбнулась так солнечно, будто только его и ждала. Оказывается, в позапрошлую зиму, когда еще был жив се отец, известный дрессировщик львов, она сидела с Саней на одной парте в трудовой школе для детей цирковых актеров.

Ярко-голубая с черными полосами вязаная шапочка подчеркивает необычный медный цвет ее вьющихся волос. Карие огромные глаза блестят, а на густых и длинных ресницах тают кристаллики снежинок.

Санька, нахал, держит ее ручку в своей лапе и что-то говорит, свободно и быстро, пока его не перебивает подошедший Фантини.

– Дина, сейчас начнут разгрузку,– говорит он.– Поезжай в «Континенталь». Я останусь с «котятами». Чемоданы тебе помогут доставить.– Он указал на меня и Саню.

Фантини отправился на товарную станцию, куда еще утром прибыли вагоны со львами, или «котятами», как называют их дрессировщики.

Чемоданы я едва донес до трамвайной остановки. Саня болтает без умолку, совершенно меня не замечая, будто я носильщик, а он по меньшей мере Дуров.

И хотя он числится артистом, но все равно в свободное от выступлений и репетиций время обязан работать униформистом. На вокзал его послали не ухаживать за племянницей Фантини, а тащить чемоданы. А он сидит в трамвае барином, с торжеством и вызовом глядит Диане в глаза, не замечая даже, что его колени нагло уперлись в ее ноги. Я стою рядом, охраняю чемоданы. Хоть бы познакомил с девушкой, задавака противный!

У всех людей пропасть недостатков, но наибольшего презрения достойны жадность и эгоизм. Я, не задумываясь, познакомил его с Зиной и Асей, а он, очевидно, дрейфит: вдруг девчонка втюрится в меня. Презирать надо таких людишек. В трамвае теснота, на меня нажимают и толкают со всех сторон. Но я ничего не замечаю, кроме Дианы. И должна же она появиться именно теперь, когда я не у дел, когда я списан с корабля...

«Во всех бурях и невзгодах жизни сумей оставаться самим собой»,– вспомнились слова Бориса Ильича. Приказываю себе глядеть на кондуктора, в разрисованное морозом окно, но это плохо мне удается. Кажется, возьми она меня за руку, как Саню, я закричу от счастья.

В номере гостиницы Диана снимает пальто и остается в черном, ловко облегающем ее грудь свитере и короткой спортивной юбке.

Поставив чемоданы, нерешительно топчусь у двери – не знаю, что дальше делать. Диана быстро достает из сумочки кошелек и протягивает мне деньги. Решительно отстраняю ее руку. Лишь теперь кретин Санька замечает меня.

– Что ты, Дина, – говорит он. – Ведь это Вова Радецкий, мой лучший друг. Он готовил с нами номер, но его ранили при ликвидации банды, и пока он вынужден помогать в униформе.

Ее капризное и надменно-красивое лицо дрогнуло.

– Простите, я не хотела вас обидеть.

Санька, видимо, решил искупить свою вину:

– Вова будет с нами работать. Знаешь, Дина, он очень смелый и очень сильный, львы его не испугают.

Больше я ее в тот день не видел, но весь вечер ходил сам не свой, а ночью не мог уснуть. Иногда мне становилось не по себе при мысли о Зине, и на какое-то время забывалась укротительница львов. Впрочем, из моей головы не так легко что-либо выбить.

Встал я чуть свет. Долго и тщательно мылся, выгладил брюки, рубашку, причесался у зеркала. Все это показалось матери подозрительным.

– Ты собираешься в клетку ко львам, как на свадьбу,– даже умылся с мылом.

– Львы не выносят запаха мыла.

– Ну и пусть. Есть о ком беспокоиться. Ты вымыл шею? Слава всевышнему! Если так и дальше пойдет, я сама привезу львов из этих джунглей. Иди завтракать.

Львы чинно сидят в клетках, издали смахивают на идолов. Мне не сразу удается отличить Раджу от Султана, Цезаря от Фараона. Самый важный и надменный – Раджа с рыжими глазами. Он следит за мною неусыпно, вызывая холодную дрожь. С собаками мне так и не удалось наладить отношений, а уж львы и подавно не проникнутся ко мне симпатией. Из головы не выходит Диана Фантини, девушка из таинственных джунглей, укротительница львов. Может быть, это и есть любовь? Не знаю. Но разве любовь приходит так внезапно? Может, это просто преклонение перед мужеством и бесстрашием девчонки, рядом с которой шагают слава и успех. Она вторглась в мою жизнь, даже не подозревая об этом.

Я стал до того рассеян, что режиссер считает меня оболтусом. Уже месяц, как я в цирке, и режиссер все норовит выгнать меня из униформы. Странно, но защищает меня именно Фантини.

– Кормить «котят» мальчишка все же научился, – убеждает он режиссера,– они ищут его глазами, а это очень и очень важно.

До меня доносятся лишь обрывки разговора. Появление Дианы лишает меня возможности дослушать.

Девушка учащенно дышит, она устала – только что закончилась репетиция. Из вопросов Дианы ясно, что она тоже слыхала разговор Фантини с режиссером.

– Знаешь, Вова, почему тебя ищут львы?

– Понятия не имею.

– Ты их кормилец, ты единственный, кто дает им все необходимое и ничего не требует взамен. Дрессировщик бьет зверей, морит их голодом, чтобы подчинить своей воле. А ты им носишь мясо, молоко, воду, они узнают тебя даже в толпе. Могу поручиться – львы тебя никогда не тронут.

– Почему же Фантини запрещает близко подходить к ним?

Диада оглянулась по сторонам и увела меня в глубь кулис.

– Ты меня не выдашь?

– Никогда в жизни, даже под пыткой,– пылко заверил я.

Она ласково улыбнулась.

– Во-первых, называй меня просто Диной,– тихо сказала артистка,– во-вторых, перестань «выкать». Ты хороший товарищ и нравишься мне.

У меня от счастья закружилась голова. Еще миг – и я обниму ее. Но Диана спокойно продолжала:

– У льва должен быть только один властелин, господин его желаний. Если Раджа или Султан проникнутся к тебе любовью, они могут выйти из повиновения Фантини.

Я даже свистнул от изумления. В темном закутке кулис бледное лицо Дианы кажется необыкновенно красивым. Поцеловать? От одной этой мысли стало страшно. До чего же я труслив! Пока я раздумывал, нас разыскал Санька. Оказывается, уже пустили публику, и пора кормить «котят». Почти ежедневно после репетиции, с целью рекламы, львов показывают киевлянам.

В специальной загородке уже собралась толпа. Узнаю Керзона, Олега и Славу, они машут мне руками. Диана, идущая следом за мной, советует смешаться с толпой,– она хочет проверить чутье зверей. Едва я появился с совком и ведром, львы, лежавшие совершенно неподвижно, забеспокоились и стали коситься на зрителей. Раджа первый поднимает царственную голову и рыжими глазами ищет в толпе. От нетерпения он зевает, широко разинув пасть. Цезарь уперся мордой в решетку и тоже ищет меня. Поднимается Султан, за ним и Фараон.

Каждый из них сидит в отдельной клетке. Кормить их всех вместе нельзя – перегрызутся. Лишь на полчаса в день их с гоняют в специальный выгул, чтобы почистить и вымыть клетки водой из брандспойтов.

«Котята» явно ищут меня. Во мне борются противоречивые чувства. Где-то глубоко гнездится страх, ведь Фантини неоднократно говорил: «Лев никогда не бросится, пока не почувствует, что расстояние позволяет ему это сделать». Одновременно во мне появилась и уверенность: ее вселила Диана своим рассказом о неприкосновенности кормильца.

Ведро нести нелегко. В нем почти пуд мяса, нарезанного большими кусками. Костей львы никогда не грызут. Впрочем, и мясо они не едят, а слизывают, языки у них шершавые, как рашпиль.

Подхожу к клетке Раджи. Вместе со страхом во мне живет любопытство и желание ощутить свою власть над «котятами».

Раджа оживляется. Жаль, что я не могу читать в его глазах. Тогда Диана и все остальные позавидовали бы моей власти над львами. Обычно я стараюсь быстро протолкнуть мясо совком под клетку, но сегодня, под взглядами Дианы и черноярских ребят, мне хочется проявить бесстрашие. Колени слегка дрожат, но я неожиданно для самого себя протягиваю руку и слегка поглаживаю жестковатую шерсть Раджи и даже почесываю его пышную гриву.

Нервы натянуты до предела, сердце учащенно бьется, так и тянет отдернуть руку, но за спиной слышу грудной голос Дианы:

– Молодец, Вова!

И я еще уверенней почесываю Раджу. Он, подлец, разнежился, наверно, ему приятно. На радостях проталкиваю целых пять кусков мяса. Хочется сказать льву что-нибудь ласковое. Неужели я боялся собак? Смешно! Когда за спиной Диана и толпа зрителей, можно даже поцеловать льва.

И вдруг слышу голос Фантини. Нервно покусывая усики, дрессировщик со злостью глядит на меня, лицо его странно дергается. Догадываюсь: требует, чтобы я удалился. Притворяюсь, будто не понимаю. Тогда он резко произносит вполголоса:

– Выгоню вон, если ты еще хоть раз погладишь льва.

Несу в кладовую ведро. Саня догоняет меня, обнимает за плечи и целует в ухо. За его спиной вырастает Борис Ильич, он крепко жмет мне руку.

– Здорово вышло,– говорит он.– Человек должен уметь победить себя самого. Ты сумел, Вова.

Борис Ильич говорит непонятные вещи. Зачем побеждать себя? Лучше – других. Вот Диану, например. И ко мне и к Сане относится она одинаково дружески и даже ласково, но кто из нас ей больше по душе, вот бы узнать!

Диана оказалась права. Львы очень привыкают к кормильцу, и я охотно махну гастролировать с Фантини, он и сам уже предлагал мне постоянное место. Расчет прямой. Саня останется в Киеве, а я... (мама говорит: «Далі очі – далі й серце»). Всегда быть рядом с Дианой, кто этого не пожелает? В конце концов Фантини не вечен, лет ему уже немало. Я стану знаменитым дрессировщиком львов – Фантини II. Диана останется напарницей. «Котята», честно говоря, ее не очень слушаются, иногда она трижды приказывает Радже возвратиться на место, а он и в ус не дует, пока сам Фантини не скажет «пляц». Лев повинуется только дрессировщику.

Вчера Диана дважды крикнула Султану «гоф», а с него как с гуся вода. То же слово произнес Фантини – и Султана точно подменили. Вот чудо! Иногда мне очень хочется подойти, скажем, к Цезарю и негромко, но твердо произнести «ажену». Если Цезарь подчинится и станет на колени, я готов поцеловать жирную раскрашенную физиономию коверного Боба.

Терпение, терпение, Владимир Радецкий – всему свое время! Возможно, в вас заложена необыкновенная сила, возможно, с самого рождения в вас дремлет будущий укротитель зверей, властный и гордый диктатор джунглей, молчаливый и бесстрашный дрессировщик. Мать прочит меня в слесари, дался ей слесарь! Всю жизнь стой над тисками и дыши металлической пылью. Мадам Радецкая, остановитесь на миг у афиши. А, вы не умеете читать? Любой прохожий охотно прочтет вам: «Анонс! Только два выступления грозного укротителя львов, покорителя африканских джунглей и его прелестной подруги – Владимира и Дианы Радецких с дрессированными львами».

Но к чему читать маме афишу,– лучше усадить ее в первом ряду партера, и пусть лицезреет родного сыночка в клетке с живыми львами. Но чур, не плакать! Можешь не бояться за мою жизнь. Я ведь ширококостый, а львы костей не грызут. И потом: ты ведь родила меня в сорочке, а все рожденные в сорочке отчаянно счастливы. Мне ничто не угрожает.